«Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» Развилка тропы, стройные березки, покрытый мхом валун, похожий на запрокинутую голову тролля. В Исландии очутиться в каком бы то ни было лесу практически невозможно: здесь даже рощицы встречаются крайне редко. До появления спутниковой навигации Зои никогда не полагалась на мои способности ориентироваться на местности, утверждая, что надежнее доберется до цели с помощью раскрытого на коленях дорожного атласа. Но сейчас туристическая карта Аусбирги мне не поможет: край плато обрывается стометровыми отвесными стенами, образуя подковообразный каньон в милю шириной, поросший чахлым леском, а река на дне ущелья разливается мелкими озерцами… Где же я? Гласные реки́ и согласные деревьев складываются в какой-то полупонятный язык.

Минуты пролетают незаметно, пока я зачарованно слежу за цепочкой муравьев на ветке. Ричард Чизмен сейчас где-то над Атлантикой, в самолете, втиснутый в кресло между полицейским и сотрудником консульства. В Картахене он ныл из-за того, что организаторы фестиваля не снабдили его билетом бизнес-класса, но после трех лет в центральной тюрьме Боготы фургон охранного предприятия «Груп-4», на котором Ричарда повезут из аэропорта Хитроу в Йоркшир, покажется не менее комфортным, чем «роллс-ройс сильвер-шедоу».

Внезапный порыв ветра развеивает пожелтевшие листья…

…и один листок, любезный читатель, застревает у меня во рту, между языком и нёбом. Да-да. Крохотный березовый листок. Невероятно. Ловкие пальцы ветра тут же изымают улику. Ивы расступаются, открывая величественную скальную глыбу в центре Аусбирги… прямо-таки идеальное место для якорной стоянки небесного драккара под облачными парусами или для посадки звездолета с Эпсилон Эридана. Фонарик солнца светит сквозь завесу тумана. Хэл понял, что моя китайская книга – полная херня, и был совершенно прав. Одна шестидневная поездка в Шанхай и Пекин – и я решил, что знаю о Китае больше Ника Грика. И о чем я только думал? Надо написать книгу о путешествии по Исландии; беглец; воспоминания о прошлом; постепенно раскрыть, от чего он бежит. Приведи его в Аусбирги; упомяни, что каньон появился там, где топнул копытом конь Одина; не забудь и о том, что здесь столица Скрытого Народца. Заставь смотреть на отвесные скалы до тех пор, пока скалы не начнут смотреть на него. Полной грудью вдохни смолистый запах елей. Встреча с неким призраком из прошлого. Птичьи трели манят за собой, в неведомые края, а круги сужаются… Где же ты? Вон там. На пеньке в гирлянде мухоморов.

– Это крапивник, – сказала мама и повернулась, чтобы уйти.

На празднике по случаю моего десятилетия игра «Передай приз» переросла в настоящую баталию с применением запрещенных борцовских приемов, щипков и пинков. Отец не выдержал и сбежал, предоставив маме и Нине, нашей домоправительнице, сдерживать массовые беспорядки до тех пор, пока не придет волшебник Динь-Дон. На самом деле волшебником Динь-Дон был спившийся бесталанный актер по имени Артур Хоар; папа опекал его из жалости. Зловонное дыхание горе-фокусника корежило пластмассу. Из своей волшебной шляпы на счет «три» он извлек волшебного хомяка Гермеса, которого так сплющило, что из него во все стороны полезла смерть, кровь, дерьмо и потроха. Мои одноклассники завизжали от ужаса и восторга. Волшебник Динь-Дон положил трупик несчастного грызуна в пепельницу и торжественно провозгласил: «Ты не убила тех, кого убила, да и меня, бедняжка, не убьешь! Вот так-то, юноши. – Он упаковал свои наглядные пособия и добавил: – А Джон Донн все врет, сволочь». Потом Келлс Тафтон сказал, что проглотил моего оловянного солдатика, и маме пришлось везти его в больницу. Нас оставили под присмотром Нины, что было далеко не идеальным выходом, поскольку она почти не говорила по-английски и страдала от приступов депрессии после того, как аргентинская хунта сбросила с вертолета в Атлантический океан ее братьев и сестер. Мои одноклассники о хунтах ничего не знали и знать не хотели, поэтому издевательски повторяли за Ниной каждое слово и передразнивали ее, так что она спряталась от нас в комнате на третьем этаже, где папа обычно писал сценарии. Кровавый прилив ширился, пока окончательно не утопил священные обряды стыдливости, но тут один из моих приятелей, Мервин, попытался залезть на верхнюю, двенадцатую полку книжного шкафа и опрокинул его на себя. Нина набрала 999. Приехавший санитар сказал, что Мервину требуется незамедлительное медицинское обследование, поэтому Нина уехала на «скорой помощи» вместе с ним, оставив меня объяснять родителям одноклассников, что в доме на Пембридж-Плейс, как в «Повелителе мух», за исключением двух последних страниц, нет ни одного взрослого. Мама и Нина вернулись домой после восьми вечера. Папа пришел гораздо позже. Разговаривали на повышенных тонах. Хлопали дверями. На следующее утро меня разбудил рев двигателя папиного «Ягуара XJ-S» в гараже под моей спальней. Папа уехал на студию «Шеппертон» заниматься компоновочным монтажом «Ганимеда-5». Я ел пшеничные подушечки с молоком, читая журнал комиксов «2000 AD», и вдруг услышал, как мама стаскивает по лестнице чемодан. Она сказала, что по-прежнему любит меня и Фиби, но наш папа нарушил слишком много обещаний и теперь она «берет паузу». И прибавила: «Возможно, перманентную». Пшеничные подушечки раскисали в месиво, а мама все рассказывала, как провела «бушующие шестидесятые» в мутной пелене утренней тошноты, меняя пеленки, отстирывая сопли с папиных носовых платков и бесплатно ишача на «Херши пикчерз»; как сознательно не обращала внимания на папины интрижки с актрисами, гримершами и секретаршами; как папа, когда она была беременна Фиби, пообещал написать сценарий исключительно для мамы и снять ее в главной роли, важной и сложной, дабы она продемонстрировала свой незаурядный артистический талант. За несколько недель до того папа с соавтором действительно завершили работу над сценарием фильма «Доменико и королева Испании», где мама должна была играть принцессу Марию Барбару, то есть эту самую испанскую королеву. Ну, все это мы и так знали. Однако не знали того, что как раз вчера, когда на Пембридж-Плейс царила полнейшая анархия, глава кинокомпании «Трансконтинентал» позвонил папе, передал трубку Ракели Уэлч и мисс Уэлч сказала, что прочла сценарий, находит его гениальным и будет счастлива сыграть Марию Барбару. Объяснил ли ей папа, что эта роль обещана его жене, которая пожертвовала своей артистической карьерой ради семьи? Нет, конечно. Он тут же сказал: «Ракель, роль ваша». В дверь позвонили: за мамой приехал ее брат, дядя Боб. Мама сказала, что я непременно пойму, что предательства бывают разные, но самое непростительное – предать чужую мечту. За окном в кипень сирени опустилась какая-то птичка. Горлышко ее трепетало; звуки вздымались и опадали. «Пока она поет, а я на нее смотрю, я не расплáчусь», – твердил я себе.

– Это крапивник, – сказала мама и повернулась, чтобы уйти.

Солнце скрывается за вершинами утесов Аусбирги, и зелень тускнеет, буреет, сереет. Листья и ветви утрачивают трехмерность. Интересно, когда я вспоминаю мать, вспоминаю ли я ее саму или всего лишь воспоминания о ней? Скорее последнее. Стакан сумерек наполняется, а я понятия не имею, где оставил свой «мицубиси». Чувствую себя уэллсовским персонажем, обнаружившим пропажу машины времени. Надо ли волноваться? А что такого страшного может произойти? Ну, допустим, я не найду пути назад и умру от холода и голода. Юэн Райс напишет некролог в «Гардиан». Ой, напишет ли? Прошлой осенью, на вечеринке, которую я устроил в честь нашего новоселья (и чтобы познакомить всех с Кармен), он просто из кожи вон лез, всячески подчеркивая свой статус литературного альфа-самца: ужин со Стивеном Спилбергом в Лос-Анжелесе; гонорар в пятьдесят тысяч долларов за лекцию в Колумбийском университете Нью-Йорка; приглашение в жюри Пулицеровской премии («Посмотрим, позволит ли мой график, я чертовски занят!»). Фиби, моя сестра, скорее всего, огорчится, хотя при встречах мы всякий раз минут через двадцать снова вступаем на тропу войны. Кармен расстроится. Может быть. И возможно, раскается. Холли, благослови ее Господь, все организует. Они с Ифой будут в центре внимания на моих похоронах. Гиена Хэл, разумеется, узнает о моей смерти раньше меня, но будет ли ему меня недоставать? Я для него бесперспективный клиент. Зои? Зои ничего не заметит, пока не иссякнет ручеек алиментов, а девочки выплачут себе все глаза. Во всяком случае, Анаис.

Нет, это просто смешно! Это средних размеров лес, а не бескрайние дебри! И потом, у парковки стояли какие-то автодома. Так почему бы не позвать на помощь? А потому, что я – мужчина, Криспин Херши, анфан-терибль английской словесности! Не буду, и все тут. Вон там какой-то замшелый валун, похожий на голову тролля, пробившую тонкий слой земли…

…игра северного света заставляет узкий участок окружавшего меня леса – и замшелый валун, и два ствола, скрещенные на манер буквы Х, – мерцать и колебаться, как занавеси под ветром, но ветра нет и в помине…

Нет, смотри! Появляется рука, сдвигает занавеси, и владелец руки выходит из прорехи в воздухе. Поразительный фокус! Светловолосый молодой человек в куртке и джинсах возникает посреди леса, как по волшебству. Модельной внешности, лет двадцати пяти. Я изумленно взираю на него. Это призрак? Нет. Хрустит ветка под армейским ботинком. Никакой это не призрак, никто ниоткуда не возникал, придурок: мой призрак – такой же турист, как и я. Скорее всего, из автодома на стоянке. Наверное, посрать приспичило. Чертовы сумерки! Какого хрена я брожу тут в одиночестве?

– Добрый вечер, – говорю я.

– Добрый вечер, мистер Херши, – отвечает он с классическим произношением, полученным в частной английской школе; никаких шепелявых исландских присвистов.

Признаюсь, я польщен.

– Надо же. Где только меня не узнаю́т.

Он подходит, останавливается в шаге от меня. Вид у него довольный.

– Я ваш поклонник. Меня зовут Хьюго Лэм.

Он улыбается тепло и обаятельно, будто мы с ним старые друзья. Мне невольно хочется заслужить его одобрение.

– Рад знакомству, Хьюго. Послушайте, я тут решил пройтись и, к стыду своему, потерял автостоянку…

Он кивает, погружается в задумчивость:

– Аусбирги любит шутки шутить, мистер Херши.

– Тогда, будьте добры, направьте меня на путь истинный.

– Да, конечно. Всенепременно. Но сперва разрешите задать вам несколько вопросов.

Я отступаю на шаг:

– В смысле… о моих книгах?

– Нет, о Холли Сайкс. Мы заметили, что вы с ней дружны.

Я разочарованно догадываюсь, что этот Хьюго, должно быть, один из психов, которые повсюду следуют за Холли. А потом меня охватывает злость: нет, это журналюга из какой-нибудь бульварной газетенки, ведь Холли упоминала, что ее новый дом в Рае осаждают папарацци с телескопическими объективами.

– Я бы и рад выложить вам всю подноготную о нас с Холли, – презрительно говорю я этому красавчику, – но дело в том, говнюк, что вас это совершенно не касается.

Хьюго Лэм невозмутимо отвечает:

– Вы ошибаетесь. Все, что связано с Холли Сайкс, самым непосредственным образом касается и нас тоже.

Не поворачиваясь, я осмотрительно отхожу подальше:

– Как вам будет угодно. Прощайте.

– Из Аусбирги вам не выбраться без моей помощи, – говорит юнец.

– Да подавитесь вы вашей помощью. Или заткните ею свою прямую кишку. Холли – человек замкнутый, как и я. А дорогу я и сам най…

Хьюго Лэм как-то странно шевелит пальцами; меня приподнимает футов на десять над землей и сжимает в невидимом исполинском кулаке; трещат ребра, хрустят позвонки, а нервы пронзает такая невероятная боль, что ни закричать, ни попросить о пощаде я не могу, и пытка невыносима, ее ни секунды не вытерпеть, но секунды бегут одна за другой – а может, не секунды, а дни, – пока наконец я не падаю – нет, меня швыряют – на землю.

Голова вжата в перегной. Я хриплю, дрожа и постанывая; боль понемногу стихает. Поднимаю взгляд. Хьюго Лэм похож на мальчишку, отрывающего ножки пауку: на лице – легкая заинтересованность и зловещая ухмылка. Безумную боль во всем теле можно объяснить применением электрошокера, но чем объяснить десять футов над землей? Некий атавистический инстинкт усмиряет мое любопытство; надо убраться подальше от этого типа. Я обоссался, но сейчас меня это не волнует. Ноги не двигаются, а в ушах стоит далекий вой: «И не будешь ты ходить!», но я не хочу его слушать, не могу, не смею. Отползаю назад, приподнимаюсь, опираясь на огромный пень. Хьюго Лэм шевелит пальцами, и ноги подо мной подламываются. На этот раз боли нет. Хуже всего то, что вообще ничего нет. Ниже пояса я ничего не чувствую. Притрагиваюсь к бедру, надавливаю на него пальцами. Бедро ничего не ощущает. Хьюго Лэм подходит ближе – я сжимаюсь в комок – и усаживается на пень:

– Без ног как без рук. Хотите получить их обратно?

Мой голос предательски дрожит.

– Кто вы?

– Весьма опасный тип, как видите. А вот эти милашки вам знакомы. – Он достает из кармана моментальную фотографию – мы с Анаис и Джуно, – которую я потерял пару дней назад. – Честные ответы на мои вопросы гарантируют девочкам те же шансы прожить долгую счастливую жизнь, что и прочим ученицам утремонтского лицея.

Этот смазливый юнец – какой-то кошмар, как в дурном кислотном приходе. Разумеется, фотографию он украл, но как и когда, понять невозможно. Я киваю.

– Что ж, приступим. Кто для Холли Сайкс дороже всех на свете?

– Ее дочь, – хрипло отвечаю я. – Ифа. Это ни для кого не секрет.

– Хорошо. Вы с Холли любовники?

– Нет. Нет, что вы. Мы просто друзья. Честное слово.

– Гм, дружба с женщиной… Вам это свойственно, мистер Херши?

– Пожалуй, нет. Но с Холли все обстоит именно так.

– Упоминала ли Холли некую Эстер Литтл?

Я сглатываю, мотаю головой:

– Нет.

– Подумайте хорошенько: Эстер Литтл.

Я задумываюсь, пытаюсь вспомнить.

– Нет, это имя мне не знакомо. Честное слово, – цепенея от страха, говорю я.

– Что рассказывала вам Холли о своих когнитивных талантах?

– Только то, что описано в ее книге «Радиолюди».

– Да, на редкость увлекательное чтиво. Вы когда-нибудь были свидетелем того, как ее устами вещают эти голоса? – Хьюго Лэм замечает мою заминку. – Не вынуждайте меня считать до пяти, я не дознаватель в третьесортном фильме. Все ваши поклонники прекрасно знают, что вы ненавидите клише.

Провал становится глубже, над ним склоняются деревья.

– Два года назад на острове Роттнест, близ Перта, Холли упала в обморок, а потом заговорила странным голосом. Я решил, что это припадок эпилепсии, но она… сперва рассказывала, как страдали на этом острове каторжники, а потом вдруг… перешла на язык австралийских аборигенов и… и это, собственно, все. Она рассадила себе голову. А потом пришла в себя.

Хьюго Лэм барабанит пальцами по фотографии. Какая-то часть меня, еще способная анализировать происходящее, невольно отмечает, что с моложавого лица напряженно и внимательно глядят очень древние глаза.

– А как же Часовня Мрака?

– Часовня чего?

– Анахореты? Слепой Катар? Черное Вино?

– Впервые слышу. Честное слово.

Он продолжает постукивать по фотографии:

– Что для вас значит слово «хорология»?

У меня возникает ощущение, что я – участник какой-то зловещей викторины в пабе.

– Хорология? Это наука об измерении времени. Или нечто, связанное с часами и часовыми механизмами.

Он склоняется надо мной: я чувствую себя микробом на предметном стекле микроскопа.

– Что вам известно о Маринусе?

И я, как гнусный предатель, в надежде спасти дочерей, рассказываю своему таинственному мучителю, что Маринус был детским врачом-психиатром в больнице на Грейт Ормонд-стрит.

– Холли упоминает о нем в своей книге.

– За время вашего знакомства они с Маринусом встречались?

Я мотаю головой:

– Он уже глубокий старик. Если еще не умер.

Краем уха слышу женский смех. Или мне чудится?

– Что такое звезда Риги? – Хьюго Лэм пристально смотрит на меня.

– Рига – столица Эстонии. Нет, Латвии. Или Литвы? Я точно не помню. В общем, столица какой-то из балтийских стран.

Хьюго Лэм окидывает меня оценивающим взглядом:

– Мы закончили.

– Я вам рассказал всю правду! Честное слово. Не троньте моих детей!

Он спрыгивает с замшелого валуна и уходит, бросив напоследок:

– Если папочка Джуно и Анаис – честный человек, то им нечего бояться.

– Вы… вы… вы меня отпускаете? – Я ощупываю ноги – чувствительность к ним так и не вернулась. – Эй! Верните мне ноги! Прошу вас!

– А, чуть не забыл. – Хьюго Лэм оборачивается. – Между прочим, мистер Херши, реакция критиков на ваш роман «Эхо должно умереть» была вопиющей несправедливостью. Но, должен заметить, вы лихо отымели Ричарда Чизмена. – Лэм кривит губы в заговорщицкой улыбке. – Он никогда ни о чем не догадается, если, конечно, кто-нибудь ему не подскажет. А со штанами неловко вышло, ничего не поделаешь. В общем, на последней развилке сворачивайте налево, выйдете к парковке. Это вы запомните. Все остальное я подредактирую. Готовы?

Он вперивает в меня взгляд, скручивает большим и указательным пальцем какие-то невидимые нити, дергает…

…замшелый валун, огромный, точно голова тролля, лежащего на боку и перебирающего былые обиды. Сижу на земле, не помню почему; наверное, упал – все тело болит. Как я вообще здесь оказался? Внезапный микроинсульт? Колдовские чары эльфов Аусбирги? Я, должно быть… что? Присел передохнуть и нечаянно задремал? Пролетает ветерок, деревья вздрагивают, желтый листок, кувыркаясь, по воле воздушных течений, ложится мне на ладонь. Ну надо же! Мне почему-то снова вспоминается волшебник Динь-Дон. Неподалеку слышен женский смех. Кемпинг где-то рядом. Встаю, замечаю, что по ляжке растеклось холодное влажное пятно. М-да… Только этого не хватало. Анфан-терибль британской словесности страдает непроизвольным сомнамбулическим мочеиспусканием. Какое счастье, что поблизости нет борзописцев из «Пиккадилли ревью». Мне всего пятьдесят три – рановато для урологических подгузников. Пятно холодное и липкое; похоже, это случилось всего пару минут назад. Слава богу, что я в непосредственной близости от парковки, от чистых трусов и штанов! Так, на развилке сворачиваем налево. Что ж, поторопимся, любезный читатель. Не успеешь оглянуться, как наступит ночь.