Выходим из кондиционированной прохлады отеля «Шанхай Мандарин» и увязаем в липком зное и обожании флешмоба – такого уровня поклонения литератору я еще не испытывал. Увы, обожание изливается отнюдь не на меня. Над толпой повисает истошный вопль: «Ни-и-ик!» Ник Грик, возглавляющий нашу колонну из двух писателей, живет в Шанхае с марта – изучает кантонский диалект и собирает материал для нового романа об Опиумных войнах. Гиена Хэл старательно поддерживает связи с местным литературным агентом, и у Ника в «Вэйбо» уже четверть миллиона китайских подписчиков. За обедом он упомянул, что теперь ему приходится отбиваться от предложений стать фотомоделью. «Мне очень неловко, – скромно признался молодой талантливый автор. – Даже не представляю, как отреагировал бы на это Стейнбек». Я натянуто улыбаюсь: Скромность, сводная сестра Тщеславия, – большая пройдоха. Несколько массивных охранников прокладывают нам путь сквозь толпу очаровательных черноволосых китайских поклонников и поклонниц с книгами в руках: «Ни-ик! Ни-и-ик! Подпиши!» Многие размахивают огромными цветными фотографиями, чтобы гениальный американский писатель поставил автограф прямо на своем изображении. Мне очень хочется выкрикнуть: «Это же американский империалист! Вспомните о Далай-ламе на лужайке у Белого дома!» Мы с мисс Ли, моим эльфом из Британского совета, следуем за свитой Ника Грика; к счастью, к нам не пристают. Если я случайно попаду в кадры телехроники, все решат, что я – его отец. Но мне, любезный читатель, это совершенно безразлично. Пусть Ник наслаждается быстротечной славой. А мы с Кармен через шесть недель переедем в апартаменты нашей мечты, с видом на Пласа-де-ла-Вилья в Мадриде. Когда мой старый приятель Юэн Райс об этом узнает, он просто взорвется от зависти и превратится в зеленое облачко спор, хотя сам он – дважды лауреат премии Бриттана. А я смогу более или менее равномерно распределить свое время между Лондоном и Мадридом. Испанская кухня, дешевое вино, много солнечного света и любовь. Любовь. Свои лучшие годы я потратил на Зои и совершенно позабыл, как прекрасно любить и быть любимым. В конце концов, что значит мыльный пузырь неверной славы по сравнению с любовью прекрасной женщины?

Ну же? Я вас спрашиваю.

Мисс Ли провожает меня в глубину выставочного комплекса, где проходит Шанхайская книжная ярмарка; просторный зал ожидает основных докладчиков – воротил международного издательского бизнеса. Кто его знает, может быть, именно здесь в пятидесятые годы прошлого века председатель Мао излагал свои «глубоко продуманные» экономические диктаты. Сегодня сцену украшают джунгли орхидей и поясной портрет Ника Гика десятиметровой высоты. Мисс Ли ведет меня через весь зал к противоположной двери, и мы направляемся к месту встречи с моими читателями; моей проводнице приходится несколько раз спрашивать дорогу, и наконец нам удается отыскать нужное помещение где-то в цокольном этаже. Больше всего оно напоминает подсобку или чулан. Из тридцати расставленных в нем стульев заняты только семь. Не считая меня, в помещении присутствуют улыбчивый ведущий, неулыбчивая переводчица, нервная мисс Ли, мой дружелюбный редактор Фан в майке с надписью Black Sabbath, двое молодых людей с болтающимися на шее пропусками сотрудников Шанхайской книжной ярмарки и девица, о которой в прошлом сказали бы, что она «евразийского происхождения»: маленького роста, похожа на мальчишку, в ботанских очках и с бритой головой – этакий электротерапевтический шик. Над головой гудит вентилятор, разгоняя густой горячий воздух; мигает полоска флуоресцентной лампы; стены все в пятнах и потеках, как в давно не чищенной духовке. Я с большим трудом перебарываю искушение встать и уйти, понимая, что последствия такого поступка обойдутся мне куда дороже, чем пара неприятных часов. Британский совет наверняка заносит строптивых авторов в черный список.

Ведущий по-китайски благодарит присутствующих и произносит краткую вступительную речь. Затем я читаю отрывок из «Эхо должно умереть»; перевод проецируется на экран у меня за спиной. Этот же отрывок я читал на фестивале в Хей-он-Уай, три года назад. Охренеть, с тех пор, как меня в последний раз издавали, прошло уже три года. Забавным эскападам Тревора Апворда на крыше поезда «Евростар», похоже, не удается развеселить мою избранную аудиторию. Может быть, перевод превращает сатиру в трагедию? Или остроумие Херши не сумело взять языковой барьер? Закончив чтение, выслушиваю хлопки четырнадцати ладоней, сажусь на место и наливаю себе минеральной воды. Жутко хочется пить. Вода выдохшаяся, со вкусом дрожжей. Хочется верить, что она не из шанхайского водопровода. Ведущий улыбается, благодарит меня по-английски и задает те же вопросы, которые мне задают с того дня, как я прилетел в Пекин: «Какое влияние на ваше творчество оказали работы вашего знаменитого отца?»; «Почему роман „Сушеные эмбрионы“ имеет симметричную структуру?»; «Какие истины следует китайскому читателю искать в ваших романах?». Я отвечаю то же самое, что отвечаю с того дня, как прилетел в Пекин. Моя неулыбчивая, напоминающая паучка переводчица без труда излагает мои ответы по-китайски, поскольку вчера уже несколько раз их излагала. Электротерапевтическая девица деловито их записывает. Ведущий спрашивает: «А вы читаете рецензии на ваши произведения?», и поезд моих мыслей устремляется к Ричарду Чизмену, однако сталкивается со злосчастным визитом в Боготу на прошлой неделе и сходит с рельсов…

Гребаная поездка вышла донельзя удручающей, любезный читатель. Несколько месяцев Доминик Фицсиммонс, используя все возможные связи, договаривался о встрече с коллегой из колумбийского Министерства юстиции, чтобы мы с Мэгги, сестрой Ричарда, обсудили в соответствующих инстанциях условия репатриации. Однако в последнюю минуту выяснилось, что упомянутый чиновник «недоступен». Вместо него на встречу прислали какого-то молокососа, придушенного пуповиной. В течение нашей двадцатисемиминутной аудиенции он постоянно куда-то названивал и дважды назвал меня «ми-и-истер Чи-и-измен», а Ричарда – «заключенный ‘Ерши». Пустая трата времени! На следующий день мы навестили беднягу Чизмена в центральной тюрьме. Он страдал от истощения, опоясывающего лишая, геморроя, депрессии и выпадения волос, но в этой тюрьме на две тысячи заключенных имеется только один врач, который потребовал пятьсот долларов за осмотр состоятельного заключенного-европейца. Ричард просил принести ему книги, бумагу и карандаши, однако отверг мое предложение купить лэптоп или айпад, объяснив, что их отнимут охранники. «И решат, что я богач, – пояснил он каким-то надломленным голосом. – А тех, у кого водятся денежки, заставляют покупать страховку». Банды заправляют всем в тюрьме, в том числе и торговлей наркотиками среди заключенных. «Не волнуйся, Мэгги, – сказал Ричард сестре. – Я к этой дряни не прикасаюсь. Иглы здесь грязные, к наркотикам подмешивают всякую гадость, а если попадешь в долг к дилерам, то пиши пропало, из тебя душу вытрясут. Вдобавок тогда мне не видать досрочного освобождения». Мэгги держала себя в руках, стараясь не огорчать брата, но, как только мы вышли за ворота тюрьмы, отчаянно разрыдалась. Моя совесть корчилась в муках, будто ее жахнули электрошоком. И до сих пор корчится.

Но поменяться с Чизменом местами я не могу. Я не выживу.

– Мистер Херши? – с тревогой спрашивает мисс Ли. – С вами все в порядке?

Я моргаю. Шанхай. Книжная ярмарка.

– Да, все хорошо, я просто… Извините, хм, да… Читаю ли я рецензии на свои романы? Нет. Больше не читаю. Они наводят меня на ненужные мысли.

Пока переводчица борется с этой фразой, я отмечаю, что количество слушателей сократилось до шести. Электротерапевтическая девица ускользнула.

Ипостаси шанхайского Бунда многочисленны: широкая архитектурная панорама в стиле 1930-х годов с орнаментальными вкраплениями вычурных, каких-то игрушечных особняков; символ колониальных амбиций Запада; символ величия современной китайской державы; четырехполосная магистраль, заполненная медленно ползущими автомобилями; пешеходный променад вдоль реки Хуанпу, по которому течет уитменовский поток – туристы, супружеские пары и семьи, уличные торговцы, карманники, одинокие, оставленные друзьями писатели, назойливые наркодилеры, угодливые сутенеры. «Эй, мистер, хочешь наркотик, хочешь секс? Очень близко, красивые девушки». Криспин Херши твердо отвечает: «Нет». И не только потому, что наш герой хранит верность некой достойной особе, а просто из опасений, что если меня сцапают в каком-нибудь шанхайском борделе, то поднимется бюрократическая кутерьма эпического, воистину гомеровского размаха. И не в положительном смысле.

Солнце растворяется в вечере, и небоскребы за рекой начинают флуоресцировать: исполинский штопор; гигантский звездолет из научно-фантастического романа 1920-х годов; громадный Озимандиев обелиск, и, на второстепенных ролях, группы сорока-, пятидесяти- и шестидесятиэтажных зданий, подпирающих небосвод застывшими столбиками «тетриса». При председателе Мао здесь, в Пудуне, расстилались солончаковые топи, а в наши дни по дорогам носятся автомобили с реактивными двигателями. В пору моего детства символом современности и новейших достижений были Соединенные Штаты; теперь это Китай. Я бреду, представляя себе прошлое: джонки с фонариками, покачивающиеся на волнах прилива; призрачное скрещенье мачт и снастей; скрипучие стоны корабельных корпусов, сошедших с верфей в Глазго, Гамбурге и Марселе; мускулистые докеры с тюками опиума и чая; пунктирные трассы японских истребителей-бомбардировщиков «Мицубиси Зеро», превращающих город в груду развалин; пули, миллионы пуль, пули из Чикаго, пули из Фукуоки, пули из Сталинграда – та-та-та-та… Если аура есть не только «у людей с открытыми чакрами» (по уверению Зои), но и у городов, то аура Шанхая окрашена в цвета денег и власти. Рассылаемые отсюда мейлы останавливают работу заводов в Детройте, истощают железорудные месторождения в Австралии, лишают Зимбабве носорожьих рогов и впрыскивают в индекс Доу Джонса либо стероиды, либо финансовое дерьмо…

Звонит телефон. Замечательно. Мой самый любимый человек.

– Приветствую, краса, что в путь суда подвигла!

– Привет, дурашка. Как там таинственный Восток?

– Шанхай впечатляет, но в нем явно ощущается отсутствие Кармен Салват.

– А как дела на Шанхайской международной книжной ярмарке?

– А, все то же самое. На мое выступление сбежалась толпа поклонников.

– Отлично! Значит, из-за тебя Нику пришлось попотеть, отрабатывая свои денежки?

«Но-но, без фамильярности! Для тебя он Ник Грик!» – рычит мое чудище с зелеными глазами.

– Ну, мы с ним в популярности не соревнуемся.

– Рада за вас. Холли еще не появлялась?

– Нет, она прилетает позже… а я удрал из гостиницы и гуляю по Бунду, любуюсь небоскребами.

– Изумительное зрелище, правда? Подсветку уже включили?

– Да. Тут все сияет разом – и Люси, и небо, и алмазы. А больше никаких новостей у меня нет. А ты чем весь день занималась?

– Обсуждала торговую отчетность с трепетными сотрудниками отдела продаж, потом провела встречу с суматошными работниками типографии, где печатают обложки, сейчас отправлюсь на бизнес-ланч с опечаленными книготорговцами, а потом до пяти часов всякие срочные совещания.

– Прелестно. Есть какие-нибудь новости от риелтора?

– Да-а… Квартира наша, если мы…

– Замечательно, любимая. Я немедленно…

– Погоди, Крисп. Я тут засомневалась…

Я уступаю дорогу группе развеселых китайских панков в полном прикиде.

– О квартире на Пласа-де-ла-Вилья? Но это лучшее из того, что мы видели! Там столько света, и кабинет есть где разместить, и цена приемлемая. А утром поднимешь жалюзи и окажешься в романе Переса-Реверте. Не понимаю, что с ней не так?

Моя подруга-редактор осторожно подбирает слова:

– Видишь ли, я как-то до сих пор не осознавала, как мне дорога моя квартира. Ну, мой дом – моя крепость и все такое. И район хороший, и соседи…

– Кармен, в твоей крепости двоим тесновато. Если мне предстоит делить время между Лондоном и Мадридом, нам нужно что-нибудь попросторней.

– Я понимаю… Просто мне кажется, что мы несколько торопим события.

Вот оно, тревожное предчувствие.

– С нашей встречи в Перте прошло уже полтора года.

– Господи, Криспин, я же не имею в виду, что нам нужно расстаться! Я просто…

Шанхайский вечер ощутимо холодеет.

– Я просто… не хочу ничего менять. Пока не хочу. Только и всего.

Внезапно я вижу вокруг только влюбленные парочки. Все эти «я же не имею в виду, что нам нужно расстаться» памятны мне еще с до-Зоиных времен – именно с таких заявлений начинается расставание. Обида и раздражение злобно рычат в щелке почтового ящика, подсказывают слова: «Кармен, да определись наконец, черт возьми!» Или: «Ты хоть понимаешь, во что обходятся нам бесконечные перелеты?» Или даже: «У тебя появился любовник? Какой-нибудь испанец? Твой ровесник?»

Но я говорю:

– Хорошо.

Она вслушивается в долгую паузу:

– Правда?

– Я разочарован, но только потому, что у меня нет денег на покупку квартиры в твоем районе, чтобы мы с тобой объединились в эдакий Ганзейский союз крепостей. Вот если вдруг кто-нибудь захочет приобрести права на экранизацию романа «Эхо должно умереть»… Слушай, Кармен, не трать деньги на долгие разговоры. Ступай, подними настроение своим книготорговцам.

– А можно приехать к тебе в Хэмпстед на следующей неделе?

– В Хэмпстеде тебе всегда рады. И на следующей неделе, и в любой другой день.

Она улыбается в своем мадридском офисе, и я счастлив, что не поддался на уговоры злобных голосов в почтовом ящике.

– Спасибо, Криспин. При случае передай от меня привет Холли. Она очень хотела с тобой повидаться. Кстати, если тебе предложат жареный дуриан, не ешь ни в коем случае. Ну ладно, пока… Я люблю тебя.

– Я тебя тоже люблю.

Разговор окончен. Интересно, слово «люблю» мы произносим, потому что действительно испытываем это благословенное чувство, или потому, что всего лишь внушаем себе мысль о нем?

В гостиничном номере на восемнадцатом этаже Криспин Херши смывает под душем липкий день и валится в белоснежную постель, облаченный в боксерские трусы и майку со знаменитым высказыванием Беккета «НЕ СУМЕЙ ЛУЧШЕ», которую мне подарили в Санта-Фе. Торжественный ужин в ресторане с вращающимися столами представлял собой жуткое сборище писателей, издателей, зарубежных книготорговцев и сотрудников Британского совета. Ник Грик вдохновенно вещал, а я представлял себе, как он падает ничком в огромное блюдо с уткой по-пекински и эффектно испускает дух среди корневищ лотоса и побегов бамбука. Затем из темного угла появляется Эркюль Пуаро и объясняет, кто и почему отравил восходящую литературную звезду. Разумеется, наиболее очевидным подозреваемым становится старший коллега-писатель, а мотивом убийства – профессиональная ревность, но именно поэтому убийца – не он. Смотрю на прямоугольник электронных часов в телевизоре. 22:17. Надо признать, что внезапное нежелание Кармен обзаводиться совместной квартирой меня не особо удивляет. Налицо все признаки того, что наш медовый месяц закончился. Не так давно, когда Джуно и Анаис гостили у меня в Лондоне, Кармен отказалась приезжать. Впрочем, визит дочерей и так прошел без ошеломительного успеха. Еще по дороге из аэропорта Джуно заявила, что больше не увлекается лошадьми, ну и Анаис, разумеется, тоже решила, что стала слишком взрослой для пони, а поскольку конноспортивные школы не возвращают выплаченных за обучение денег, я выразил свое неудовольствие в манере покойного отца – излишне резко. Спустя пять минут Анаис ревела в три ручья, а Джуно, разглядывая ногти, рассудительно объясняла мне: «Папа, к детям двадцать первого века неприменимы методы воспитания, свойственные веку двадцатому». Выяснение отношений с дочерями обошлось мне в пятьсот фунтов и три часа в бутиках на Карнаби-стрит, что удержало девочек от немедленного звонка матери с просьбой поменять дату вылета в Монреаль на следующий день. Зои во всем потакает Джуно, поэтому даже на самые мягкие укоризненные замечания девочка отвечает мрачным «Мне без разницы!», а Анаис превращается в актинию, поскольку легко склоняется туда, куда ее подталкивает течение. Все было бы гораздо лучше, если бы к нам присоединилась Кармен, но она без обиняков заявила: «Они приехали в Лондон к родному отцу и слушать отповеди мачехи все равно не будут». Я возразил, что к своей мачехе питал самую нежную привязанность, а Кармен ответила, что читала мои воспоминания об отце и вполне понимает мои чувства. То есть радикально сменила тему разговора.

Типичная стратегия Кармен Салват.

22:47. Играю в шахматы с айфоном, изо всех сил представляю, что оппонент – не программные коды электронного устройства, а мой родной отец: я отражаю отцовские атаки, прорываю отцовскую оборону, заставляю отцовского короля метаться по шахматной доске в попытках отсрочить неизбежное поражение. Однако стресс все же сказывается: в играх этого уровня я обычно побеждаю, но сегодня делаю одну ошибку за другой. Хуже всего, что теперь старый мудак еще и подначивает: «Превосходная стратегия, Крисп! Вот-вот, двигай свою ладью сюда; а я вот так пойду конем, возьму твою долбаную ладью в клещи и поставлю под удар твоего ферзя, так что хрена лысого ты из этого выпутаешься!» А когда я жму на кнопку отмены хода, чтобы вернуть ладью на прежнее место, отцовский голос хрипит в ушах: «Ну конечно, пусть гребаное устройство тебя спасает. Давай, закачай еще какое-нибудь приложение, может, оно напишет за тебя новый роман». – «Отвянь», – говорю я и выключаю телефон. Врубаю телевизор, перескакиваю с канала на канал, узнаю эпизод из фильма Майка Ли «Еще один год». Офигительный эпизод. Мои диалоги этим в подметки не годятся. Надо бы поспать, но у меня джетлаг и нервы на взводе. Вдобавок желудок терзается сомнениями по поводу жареного дуриана; Ник Грик признался британскому консулу, что до сих пор не заценил вкус этого деликатеса, поэтому я съел аж три куска. Ужасно хочется курить, но Кармен заставила меня бросить, так что приходится насладиться дозой из аэрозольного баллончика «Никоретт», ням-ням. А Ричард Чизмен снова курит. Да и как ему, бедолаге, не закурить в этой проклятой дыре! Зубы у него теперь коричневые, цвета чайной заварки. Щелкаю пультом дальше, нахожу американский документальный телесериал «Переводчик с собачьего» с субтитрами – о дрессировщике, который перевоспитывает психованных домашних любимцев психованных калифорнийцев. 23:10. Собираюсь подрочить, чисто в медицинских целях, перебираю воображаемую коллекцию дисков высокого разрешения, останавливаюсь на девице из коммуны «Ривенделл» где-то на западе Лондона, но тут же понимаю, что мне лень. Открываю новый молескин, решительно вывожу на первой странице: «Роман о Роттнесте»…

…и оказывается, что я не помню имени главного героя. Да и хрен с ним. Сначала я хотел назвать его Дунканом Фраем, но Кармен сказала, что это звучит слишком по-шотландски, а вдобавок похоже на имя хозяина забегаловки, где жарят рыбу с картошкой, и он стал Дунканом Мактигом, однако «Мак» – тоже слишком шотландское. В общем, пусть пока будет Дункан Драммонд. ДД. Итак, Дункан Драммонд; 1840-е годы; каменщик, который попадает в австралийскую колонию Суон-Ривер и строит маяк на острове Роттнест. Гиена Хэл не уверен, что моя задумка ему нравится, «хотя, конечно, это свежий ход, Крисп…», но однажды я проснулся и вдруг осознал, что герои всех моих романов – мои современники, состоятельные лондонцы, которых разрывает в клочья какой-нибудь скандал. Продажи начали снижаться задолго до злополучной рецензии Ричарда Чизмена. Да и роман о Роттнесте обуревают всякие проблемки, подмигивая бурыми звездочками голых задниц, а именно: я пока что написал всего три тысячи слов; это не самые лучшие три тысячи слов в моем творчестве; новый последний срок сдачи рукописи – 31 декабря этого года; редактор Оливер уволен «за неудовлетворительную работу», а занявший его место Скотт – весьма подходящее имечко – уже намекает на то, что выплаченные авансы придется вернуть.

Интересно, поможет ли повествованию парочка симпатичных квокк?

Ну и фиг с ним. Наверняка где-нибудь поблизости есть ночной бар.

Аллилуйя! Бар «Скай-хай» на сорок третьем этаже все еще открыт. Пристраиваю свои усталые кости в кресло у окна и заказываю двадцатипятидолларовую порцию коньяка. Из окна открывается сногсшибательный вид. Ночной Шанхай – мозг, переливающийся миллионами огней: оранжевый пунктир скоростных трасс, белые пиксели автомобильных фар и красные точки габаритных огней; зеленые сигнальные лампы подъемных кранов; голубые стробы самолетов; офисные здания на противоположной стороне дороги, смазанные скопления световых точек вдали, за много миль отсюда, и каждая крошечная точка – какая-то жизнь, какая-то семья, какой-то одиночка, какая-то мыльная опера; прожекторы подсвечивают небоскребы в Пудуне; неподалеку мерцают анимированные рекламные щиты – «Омега», «Бёрберри», «Железный человек-5», гигаваттно-яркие афиши, расклеенные по ночной тьме. Все мыслимые и немыслимые огни, кроме луны и звезд. «В тюрьме нет расстояний, – писал Ричард Чизмен в письме „Союзу друзей“, – нет окон в наружных стенах; мне видна лишь верхушка ограды, опоясывающей двор для прогулок. Я бы дорого дал за возможность поглядеть вдаль на несколько миль. Красоты пейзажа меня не волнуют, вполне достаточно и городских трущоб, но главное – простор на много миль вокруг».

А Криспин Херши засадил его в тюрьму.

И Криспин Херши его оттуда не выпускает.

– Здравствуйте, мистер Херши, – произносит женский голос. – Какая неожиданная встреча!

Я на удивление бодро вскакиваю с кресла:

– Холли! Привет! Я тут…

Не могу придумать, чем закончить предложение; мы целуемся щека к щеке, как добрые друзья. Холли усталая, что вполне объяснимо для того, кто разом пересек столько часовых поясов, но бархатный костюм ей очень идет – Кармен любит водить ее по магазинам.

Указываю на воображаемого спутника в пустом кресле:

– Вы, конечно же, знакомы с капитаном Джетлагом?

Она смотрит на кресло:

– О да! Уже не первый год.

– Ты сейчас откуда? Из Сингапура?

– Хм… погоди, сразу не соображу. Нет, из Джакарты. Сегодня ведь понедельник, верно?

– Вот она, жизнь в вышних литературных сферах. Как Ифа?

– Официально влюблена. – В улыбке Холли сквозят слои смыслов. – Ее молодого человека зовут Эрвар.

– Эрвар? Из какой же галактики попадают к нам Эрвары?

– Из Исландии. На прошлой неделе Ифа ездила знакомиться с его семьей.

– Повезло Ифе. И Эрвару повезло. А тебе этот юноша нравится?

– В общем да. Ифа несколько раз привозила его в Рай. Он дислексик, но изучает генетику в Оксфорде. Не спрашивай, как это у него получается. А еще он все чинит. Полки, дверцы душевой кабинки, сломанные жалюзи. – (Официантка приносит мне коньяк, и Холли заказывает бокал белого вина.) – А как Джуно?

– Джуно? Она в жизни ничего не починила.

– Да нет, дурашка! Джуно уже встречается с мальчиками?

– Ах вот ты о чем. Пока нет. Ей ведь всего четырнадцать. Хотя… вот ты, например, в четырнадцать лет обсуждала с отцом своих парней?

У Холли тренькает телефон. Она смотрит на экран:

– Сообщение от Кармен, для тебя. «Напомни Криспину ни в коем случае не есть дуриан». Ты понял?

– Увы, да.

– Так вы переезжаете на новую квартиру в Мадриде?

– Нет. Ну, долго рассказывать.

– Роттнест?

Холли щелкает ногтем по краешку бокала, словно проверяя, как он звучит.

– Кармен наверняка упоминала, что в разные периоды жизни я слышала голоса, неслышные для окружающих. И, случалось, знала то, о чем никак не могла знать заранее. Или иногда служила своего рода рупором для… для неких сущностей, никак со мной не связанных. Прости, это звучит как-то слишком сверхъестественно, но иначе не скажешь. Это не спиритический сеанс, я не вызываю никаких духов. Голоса просто… вселяются в меня, что ли. Это происходит не по моей воле. Это никогда не происходит по моей воле. Я этого не хочу. А они все равно вселяются.

Ну, это я знаю.

– Ты ведь изучала психологию?

Холли понимает скрытый подтекст, снимает очки, сжимает пальцами надавленную оправой вмятинку на переносице.

– Ладно, Херши, твоя взяла. Летом восемьдесят пятого года мне было шестнадцать. Прошло двенадцать месяцев с тех пор, как пропал Джеко. Мы с Шерон гостили у родственников в Бантри, в графстве Корк. Однажды, в дождь, мы с малышней играли в «Змеи и лестницы», и вдруг, – даже теперь, тридцать лет спустя, Холли морщится, – я то ли поняла, то ли услышала, то ли просто знала – называй как хочешь, – какое число выпадет на костях. Один из мальчишек тряс яичную рюмку с игральными костями, а я подумала: «Пять». И выпало «пять»! Один. Пять. Три. И каждый раз верно. Ну, допустим, полоса везения. Случайность. Бывает. Только она не прерывалась, хотя кости бросали больше пятидесяти раз. А мне ужасно хотелось, чтобы это прекратилось! И я каждый раз думала: ничего, сейчас я ошибусь, и тогда можно все списать на совпадение… но «совпадения» все продолжались и продолжались, и тут Шерон сказала, что ей нужно «шесть» и тогда она выиграет, и я сразу поняла: именно «шесть» у нее и выпадет. И выпало «шесть». К этому времени голова у меня просто раскалывалась от боли, так что я отказалась играть дальше и ушла спать. Когда я проснулась, Шерон и наши многочисленные родственники, как ни в чем не бывало, играли в «Клуэдо». Разумеется, я стала убеждать себя, что просто выдумала способность угадывать, какое выпадет число. И когда пришло время возвращаться в наш унылый Грейвзенд, мне почти удалось себя убедить, что случившееся было просто… совпадением, да и помнила я все смутно.

По-моему, я слишком пьян.

– Но это было не совпадение.

Холли крутит на пальце кольцо:

– Той осенью мама заставила меня пойти на курсы делопроизводителей при Грейвзендском техническом колледже, чтобы я могла найти хотя бы временную работу. И все шло нормально, но однажды в столовой… я, как всегда, сидела в одиночестве, и вдруг… В общем, я внезапно поняла, что Ребекка Джонс, в окружении подруг за соседним столиком, сейчас смахнет чашку кофе на пол. Я это просто знала, Криспин, вот как… твое имя или то, что скоро пойду спать. Я никогда не верила в Бога, но тогда взмолилась: «Господи, не надо! Не надо!» А Ребекка Джонс что-то рассказывала, взмахнула рукой, задела чашку, чашка полетела на пол и разбилась. И лужа кофе растеклась по полу…

– А ты что?

– А я сбежала. Только вот… это «знание» продолжало меня преследовать. Например, я заранее твердо знала, что за углом увижу, как далматинец задирает лапу у фонарного столба. Как будто я это уже видела, хотя ничего еще не видела. Ну, сворачиваю за угол, и, естественно, там фонарный столб и далматинец с задранной лапой! За сотню метров от моста над железной дорогой я твердо знала, что, когда поднимусь на мост, под ним пройдет лондонский поезд. Так и случалось. Ну и так далее, всю дорогу, до самого паба. А в пабе прошла через бар, где наш завсегдатай, Фрэнк Шарки, играл в дартс, и я вдруг… – Холли умолкает, разглядывает гусиную кожу на предплечьях, – поняла, что больше никогда его не увижу. Я это твердо знала, Криспин. Конечно же, – она морщится, – я поскорее выбросила эту мысль из головы, уж больно она была дикой. Старый мистер Шарки был не просто завсегдатаем, а старым другом нашей семьи. Он всех нас, детей, знал с самого рождения, видел, как мы росли. Я сказала папе, что ушла с занятий пораньше, потому что у меня жуткая мигрень. И у меня действительно разболелась голова. Я легла спать, потом проснулась, чувствуя себя намного лучше. Все прекратилось. Это было трудно списать на игру воображения, да я и не старалась. Просто обрадовалось тому, что оно кончилось, и не думала о мистере Шарки. На следующий день он в паб не пришел, и я как-то сразу сообразила, что к чему. Упросила папу позвонить соседу, у которого был ключ от дома мистера Шарки. В общем, его нашли мертвым в садовом сарае. Обширный инфаркт. Врач сказал, что он умер мгновенно.

Холли рассказывает очень убедительно; понятно, что себя она давно во всем убедила. Впрочем, паранормальное всегда убедительно, иначе бы не существовало религии.

Холли печально глядит в свой бокал:

– Многие хотят верить и верят в экстрасенсорные способности. Такие читатели зацикливаются на моей книге, поэтому меня обвиняют в том, что я эксплуатирую легковерных. Причем обвиняют те, кого я искренне уважаю. Но представь, Криспин, что все это действительно произошло. Что у тебя есть такое же… твердое знание, которое невозможно ни изменить, ни поправить, скажем, в отношении Джуно или Анаис? Вот что бы ты подумал? Ура, я экстрасенс?

– Ну, это зависит от… – Я задумываюсь о подобной возможности. – Нет. Холли, прости, но я спрошу, как врач в поликлинике: как долго длились эти симптомы?

Она прикусывает губу, мотает головой:

– Они и не прекращались. Лет в шестнадцать-семнадцать, когда на меня наваливались всякие знания того, что еще не произошло, – примерно каждые несколько недель, – я в ужасе бежала домой, заползала в кровать под одеяло и засовывала голову в спортивную сумку. Я никогда и никому об этом не рассказывала, кроме двоюродной бабушки Эйлиш. Да и что было говорить? Все бы решили, что мне недостает внимания. В восемнадцать я стала уезжать из дома – летом собирала виноград в Бордо, а зимой работала в Альпах. По крайней мере, вдали от дома меня не мучило знание того, что Брендан свалится с лестницы или что Шерон попадет под автобус.

– Значит, твой дар предвидения не работает на большом расстоянии?

– Обычно нет.

– А свое будущее ты предвидишь?

– Нет, слава богу.

Помедлив, я повторяю вопрос:

– Так вот, Роттнест?

Холли трет усталые глаза:

– Ну, тогда потрясение было очень мощным. Иногда ко мне приходит знание о прошлом. Оно завладевает мной, я вроде как становлюсь… Нет, тут без дурацких терминов не обойтись. В общем, я как бы транслирую некое сознание или душу того или иного места.

Бармен смешивает коктейль в шейкере; Холли смотрит на него оценивающим взглядом.

– Надо же, парень знает свое дело.

Я нерешительно спрашиваю:

– Тебе известно о синдроме множественной личности?

– Да. Я даже писала об этом курсовую. В девяностые годы синдром переименовали в диссоциативное расстройство идентичности, но даже по меркам психиатрии его клиническая картина весьма размыта. – Холли теребит сережку. – Допустим, это в некоторой степени объясняет случившееся на Роттнесте, но как объяснить предвидение? Мистера Шарки? Ифу? Когда она была совсем ребенком, мы приехали в Брайтон, на свадьбу к Шерон; Ифа решила пойти погулять и заблудилась, а нечто моими устами назвало номер комнаты, в которую она случайно забралась и не могла открыть захлопнувшуюся дверь. Как я это узнала, Криспин? Как я могла такое выдумать?

Какие-то бизнесмены из Юго-Восточной Азии разражаются громким смехом.

– А что, если твоя память меняет местами причину и следствие?

Холли озадаченно смотрит на меня, потом все с тем же озадаченным видом допивает вино.

– Вот, например, кофе этой самой Ребекки. Обычно наш мозг сперва наблюдает за падением чашки, а потом создает воспоминание об этом событии. А вдруг некий нейронный сбой заставляет твой мозг совершать эти операции в обратном порядке? То есть воспоминание о разбившейся чашке создается прежде, чем воспоминание о чашке на краю стола? В таком случае возникает уверенность, что действие Б произошло раньше действия А.

Холли смотрит на меня как на слабоумного:

– Дай монетку.

Я выуживаю двухфунтовую монету из интернациональной груды мелочи, скопившейся в кошельке, и протягиваю Холли. Она кладет ее на левую ладонь, потом средним пальцем правой руки касается какой-то точки на лбу.

– А это зачем? – спрашиваю я.

– Не знаю. Просто помогает. В буддизме упоминается третий глаза в центре лба, но… погоди. – Она закрывает глаза, склоняет голову набок. Как собака, вслушивающаяся в тишину. Привычные шумы бара – негромкие разговоры, звон льда в бокалах, «My Wild Irish Rose» в исполнении Кита Джарретта – то накатывают волной, то стихают. Холли возвращает мне монету. – А теперь подбрось. Выпадет орел.

Подбрасываю монету:

– Орел. – Ну, пятьдесят на пятьдесят.

– И сейчас будет орел, – сосредоточенно говорит Холли.

Подбрасываю монету:

– Орел. – Один к четырем.

– На этот раз решка, – говорит Холли, не отнимая пальца ото лба.

Подбрасываю монету: решка.

– Три из трех возможных. Неплохо.

– Теперь опять орел.

Подбрасываю монету: орел.

– Решка, – говорит Холли.

Подбрасываю монету: решка.

– Как ты это делаешь?

– Давай попробуем последовательность, – говорит Холли. – Орел, орел, орел, решка… снова решка, но… на колени? Криспин, а на колени-то зачем?

– Как видишь, я сижу, а не стою на коленях!

– Да ну тебя! Итак, три раза орел, два раза решка – в таком порядке.

Подбрасываю монету: орел. И еще раз: орел. Как она это делает? Тру монету о рубашку, будто оцарапанный диск, потом подбрасываю: орел, как она и предсказала!

– Хитро придумано, – говорю я, но мне не по себе.

Холли обижает мое замечание.

– Теперь два раза решка.

Подбрасываю монету: решка. Девять из девяти. Подбрасываю в десятый раз; монета падает на пол, закатывается под кресло, я ее достаю, отмечаю, что там снова решка, и запоздало соображаю, что стою на коленях. Холли сидит с таким видом, будто ей сообщили ответ элементарной загадки.

– Вот оно что. Монетка укатилась.

Я сажусь на место и молчу – боюсь заговорить.

– Вероятность угадать результат десяти бросков составляет тысяча двадцать четыре к одному, – сообщает Холли. – Еще два броска, и она возрастет до четырех тысяч девяноста шести к одному. Попробуем?

– Не надо, – напряженно говорю я и смотрю на нее. Кто такая Холли Сайкс? – А вот на колени… Как ты…

– Может быть, твой мозг тоже ошибочно считает воспоминания предвидением. – Холли Сайкс похожа не на фокусника, только что продемонстрировавшего сложный трюк, а на очень усталую и изможденную женщину, которой не мешало бы чуть-чуть прибавить в весе. – О господи, зря я это. И не смотри на меня так…

– Как?

– Все, не будем больше об этом. И вообще, мне пора спать.

Мы молча выходим к лифтам. Два терракотовых воина в фойе, судя по выражению их лиц, не слишком высокого мнения обо мне.

– У тебя миллионы поклонников, которые верят каждому твоему слову и на все согласны, лишь бы увидеть нечто подобное, – говорю я. – А я – старый сволочной циник, ты же знаешь. И зачем ты мне все это показала?

Холли расстроенно смотрит на меня:

– Надеялась, что ты поверишь.

– Во что? В твоих радиолюдей? В то, что было на Роттнесте? В то…

– Помнишь, как в Хей-он-Уай мы с тобой раздавали автографы в книжной палатке? Мы тогда сидели в двух шагах друг от друга, и у меня возникло некое знание. Очень четкое. О тебе.

Двери лифта закрываются. Вспоминаю, как Зои в период увлечения фэншуй утверждала, что лифт – челюсти, пожирающие удачу.

– Обо мне?

– Да. Очень странное. И с тех пор оно не изменилось.

– И что же тебе открылось? Говори, не томи.

Она нервно сглатывает:

– Паук, спираль, одноглазый тип.

Жду разъяснений. Она молчит.

– И что все это значит?

– Понятия не имею, – удрученно говорит Холли.

– Но потом ведь становится понятно, что имеется в виду?

– Обычно да. В конце концов. Но вот это… тут все как-то затянуто.

– Паук, спираль, одноглазый тип… Что это? Список покупок? Название танцевальных па? Строчка из дурацкого хайку?

– Честное слово, если бы я знала, то сказала бы.

– А вдруг это просто какая-то случайная хрень?

Холли с легкостью соглашается:

– Возможно. Да. Да, конечно. Не бери в голову.

Из лифта выходит старик-китаец в розовой рубашке «Лакост», светло-шоколадных брюках и туфлях для гольфа. С ним под руку идет модельной внешности блондинка в неглиже из паутины и золотых монет; на лице – какой-то инопланетный макияж. Парочка сворачивает за угол.

– Может, это его дочь, – замечает Холли.

– Вот ты говоришь, оно не изменилось. Это как? – спрашиваю я.

Холли, наверное, жалеет, что завела разговор на эту тему.

– В Картахене, в президентском дворце, у меня возникло точно такое же ощущение. И я слышала те же самые слова. И на острове Роттнест тоже. Еще до того, как я стала… вещать. И теперь то же самое, если я настроюсь на твою волну. Фокус с монеткой я показала для того, чтобы тебя подготовить, чтобы ты серьезно воспринял эти слова: спираль, паук, одноглазый тип. Вдруг когда-нибудь… – Она пожимает плечами. – Вдруг пригодится?

Лифты тихо гудят в турбошахтах.

– Но какой смысл в этом знании, если оно такое непонятное? – спрашиваю я.

– Не знаю, Криспин. Я же не оракул. Если б я знала, как все это прекратить, то так бы и сделала.

С языка неудержимо срываются глупые слова:

– Ну, ты на этом неплохо заработала.

На лице Холли последовательно отражаются изумление, обида и раздражение, и все это за пять секунд.

– Да, я написала «Радиолюдей», сдуру решив, что если Джеко жив, если он где-то там… – она сердито обводит рукой бескрайнюю панораму за окном, – то, может быть, он это прочтет или кто-то, возможно, узнает его по описанию и свяжется со мной. Полная фигня, конечно, потому что Джеко наверняка давным-давно нет в живых, но я не могла иначе. Я смирилась с видениями, я живу им вопреки. И не смей говорить, что я на них наживаюсь! Не смей, слышишь?!

– Да. – Я закрываю глаза. – Прости. Я не это имел в виду… Я…

Мои преступления, мои проступки. Им несть числа…

Слышу, как закрываются двери лифта. Ну вот. Она ушла.

Бреду по коридору в номер, на ходу отправляю Холли эсэмэску с извинениями. Завтра утром, когда мы оба выспимся, я ей позвоню и мы встретимся за завтраком. На дверной ручке моего номера 2929 висит черная сумка с шитыми золотом рунами; вышивка аккуратная, сделана с душой. В сумке книга под названием «Твой последний шанс», имя автора – Солей Мур. Никогда о ней не слышал. Или о нем. Полная хрень, это сразу ясно. Ни один уважающий себя поэт не проявил бы такой тупости и не стал бы воображать, что я стану читать невесть кем подсунутые сонеты только потому, что их положили в расшитую золотом сумку. Интересно, как эта особа узнала номер моей комнаты? А, ну мы же в Китае. Без подкупа не обошлось. Неужели взятки берут даже в гостинице «Шанхай Мандарин»? Да какая разница? Я устал, как последняя сволочь. Вхожу в номер, швыряю в мусорную корзину книжонку в расшитой сумочке, с наслаждением опустошаю переполненный мочевой пузырь, заползаю в постель и проваливаюсь в сон, как в карстовую воронку…