Афра Бут переходит к новой странице своего доклада, озаглавленного «Бледнятина, дохлятина и кобелятина: подмена посылок и де(кон)струкция постпостфеминистских пугал в новой фаллической прозе». Подливаю минералки в стакан – буль-буль-буль… Справа от меня ведущий, профессионально полуприкрыв глаза, почтительно внимает Афре, то есть дремлет. Сквозь заднюю, стеклянную стену зала открывается вид на серебристо-голубые извивы реки Суон в городе Перт, штат Западная Австралия. Афра все нудит и нудит. Хуже, чем в церкви. И непонятно, то ли ведущий действительно заснул, то ли не решается прервать миз Бут на середине доклада. О чем она там? «Если поднести их к зеркалу гендерности, то маскулинные метапарадигмы женской души отразят во всей полноте асимметричную непрозрачность подтекста; иначе говоря, когда Венера описывает Марса, она начинает снизу – с прачечной, с пеленального стола. А вот Марс описывает Венеру сверху – с трона имама, с кафедры архиепископа или сквозь объектив порнографа…» Я потягиваюсь. Афра Бут оборачивается:

– Без картинок в «Пауэрпойнте» ты не успеваешь следить за ходом моей мысли, Криспин?

– Ну что ты, Афра, это просто упражнения для профилактики тромбоза глубоких вен. – (Меня вознаграждают немногочисленные нервные смешки; продубленные солнцем жители Перта несколько оживляются в предвкушении свары.) – Ты вещаешь уже несколько часов подряд. И потом, разве не предполагалось, что эта дискуссия будет посвящена душе?

– На фестивале нет цензуры. – Она гневно таращит глаза на ведущего. – Я права?

– Да-да, разумеется! – моргает он. – В Австралии нет цензуры. Решительно никакой!

– В таком случае, Криспин, будь так любезен, – Афра Бут вперивает смертоносный луч своего взора в меня, – позволь мне закончить. Ведь каждому, кто вырос из интеллектуальных пеленок, совершенно ясно, что душа – это докартезианский аватар. А тем, для кого восприятие подобного концепта требует слишком большого напряжения, лучше тихонько сидеть в уголке и сосать соску.

– Уж лучше капсулу с цианидом, – бормочу я.

– Криспин хочет капсулу с цианидом! Есть желающие исполнить его просьбу?

Окропленные живой водой мумии хихикают и перешептываются.

Афра Бут заканчивает свой доклад за пятнадцать минут до истечения отведенных нам полутора часов. Ведущий, пытаясь заарканить ускользающую тему, спрашивает меня, верю ли я в существование души и, если да, что это такое. Я разливаюсь соловьем, именую душу то кармической ведомостью, то духовной флешкой в поисках телесного жесткого диска, то плацебо, изобретенным нами для избавления от страха перед смертью. Афра Бут объявляет, что я уклоняюсь от ответа, ибо – «как всем известно» – я всегда и везде уклоняюсь от возлагаемых на меня обязательств. Это явный намек на мой недавний развод с Зои, широко освещенный прессой, так что я предлагаю Афре обойтись без подлых инсинуаций и высказать все мне в лицо. Она незамедлительно обвиняет меня в хершицентризме и паранойе. Я выражаю искреннее удивление толстой кожей некоторых коллег, позволяющей им жирными руками копаться в чужих душах, которые, как известно, потемки, причем особо выделяю слова «толстой» и «жирными». Напряжение возрастает.

– Трагический парадокс Криспина Херши, – объясняет Афра Бут слушателям, – состоит в том, что он выставляет себя бичом всех и всяческих клише, хотя эта маска – эдакий Джонни Роттен от литературы – один из самых затасканных стереотипов в мужском зверинце. Вдобавок он безнадежно скомпрометировал свое позерство недавним выступлением в защиту осужденного наркодилера.

Я представляю себе, как в ванну Афры Бут падает включенный фен: конечности судорожно подергиваются, волосы дымятся, и гадина умирает в корчах…

– Ричард Чизмен – жертва вопиющей судебной ошибки, – говорю я, – и упоминать о его злоключениях, чтобы задеть меня побольнее, – поступок невероятно вульгарный даже для вас, доктор Афра Бут.

– В подкладке его чемодана обнаружили тридцать граммов кокаина.

– Простите, – осторожно вмешивается председательствующий, – но не пора ли нам вернуться к…

Я не даю ему договорить:

– Тридцать грамм кокаина не делают его наркобароном!

– Нет, Криспин, не передергивай. Я сказала «наркодилер».

– Нет никаких доказательств, что Ричард Чизмен сам спрятал этот кокаин!

– А кто же это сделал?

– Не знаю, но…

– Спасибо.

– …но Ричард никогда не пошел бы на такой риск!

– Если только он не законченный наркоман, который возомнил, что его известность позволяет ему наплевать на колумбийское законодательство. К такому выводу пришли судья и присяжные.

– Если бы Ричард Чизмен был Ребеккой Чизмен, ты, Афра, подожгла бы свою волосатую манду перед колумбийским посольством, требуя справедливости. Ричарда по меньшей мере следует перевести в британскую тюрьму. Контрабанда – это преступление против той страны, куда ввозится запрещенный товар, а не той, откуда его вывозят.

– Значит, ты подтверждаешь, что Чизмен действительно занимался контрабандными перевозками наркотиков?

– Ему следует доказывать свою невиновность из британской тюрьмы, а не из вонючей ямы в Боготе, где невозможно получить даже простого мыла, не говоря уж о пристойном адвокате.

– Но Ричард Чизмен, будучи колумнистом ультраправого журнала «Пиккадилли ревью», всегда ратовал за тюрьму как средство устрашения. Я могу процитировать…

– Заткнись, Афра! Ты просто закоснелая бесформенная груда трансжиров.

Афра вскакивает с места и наставляет на меня палец, как заряженный «магнум»:

– Я требую немедленных извинений, иначе ты на своей шкуре узнаешь, как австралийские суды относятся к клевете, диффамации и дискриминации по внешности!

– Послушайте, – снова встревает ведущий, – Криспин всего лишь хотел…

– Я требую извинений от этого обрюзглого борова, гендерного шовиниста!

– Конечно же, я приношу свои извинения, Афра. На самом деле я хотел назвать тебя самовлюбленной, сексистской, ничтожной и закоснелой бесформенной грудой трансжиров, которая терроризирует аспирантов, заставляет их писать на «Амазоне» хвалебные рецензии на свои книги и, согласно показаниям очевидцев, десятого февраля в шестнадцать часов по местному времени приобрела роман Дэна Брауна в книжном магазине «Рилэй» в сингапурском международном аэропорту «Шанги». И, как выяснилось, один из очевидцев, движимый исключительно заботой об общественных интересах, уже загрузил ролик на «Ютьюб».

К моему глубокому удовлетворению, присутствующие дружно ахают.

– Только не говори, Афра, что ты купила этот роман «в исследовательских целях», потому что в это никто не поверит. Вот, пожалуйста. Надеюсь, мое пространное извинение все окончательно прояснило.

– Вам не следует, – заявляет Афра Бут ведущему, – предоставлять слово гнусным вонючим женоненавистникам! А тебе, – обращается она ко мне, – понадобится адвокат, хорошо знакомый с законодательством об ответственности за распространение клеветы, потому что я тебя засужу к чертям собачьим!

Афра Бут уходит со сцены в левую кулису; раскаты грома.

– Куда же ты, Афра?! Ведь здесь собрались все твои поклонники! Оба двое. Афра… Ну что я такого сказал?

Выезжаю на велосипеде с улицы, полной сувенирных магазинчиков и кафе, и попадаю в тупик, на пыльный полигон. Вокруг лачуги в стиле Второй мировой, и я смутно припоминаю, что на остров Роттнест интернировали итальянских военнопленных. Эти размышления, как, впрочем, и многие другие, снова заставляют меня вспомнить о Ричарде Чизмене. Роковой акт возмездия, совершенный в прошлом году в Картахене, не то чтобы принес нежелательные результаты, а привел к чудовищным последствиям: вот уже триста сорок два дня из назначенного ему шестилетнего срока заключения за распространение наркотиков Чизмен томится в центральной тюрьме Боготы. Распространение! За крошечный конвертик! Группа поддержки «Союз друзей Ричарда Чизмена» сумела, правда, добиться его перевода в одиночную камеру с более-менее нормальной койкой, но за эти «роскошества» пришлось заплатить две тысячи долларов бандитам, которые заправляют в этом тюремном крыле. Бесчисленное множество раз мне мучительно хотелось исправить свой опрометчивый поступок, но, как гласит арабская пословица, «изменить прошлое не может даже Бог». Мы – то есть группа «Союз друзей Чизмена» – используем любые связи и любые возможности, чтобы добиться сокращения срока или репатриации нашего великого критика в Великобританию, но это почти невыполнимая задача. Доминик Фицсиммонс, неглупый и обходительный помощник министра юстиции, знаком с Чизменом по Кембриджу и, разумеется, нас поддерживает, но ему приходится действовать с превеликой осторожностью, дабы избежать обвинений в покровительстве старому приятелю. Широкая публика не проявляет особого сочувствия к язвительному колумнисту. Многие напоминают, что в Таиланде и Индонезии за распространение наркотиков приговаривают к пожизненному заключению, так что Чизмен еще легко отделался; вот только отсидку в колумбийской тюрьме легкой не назовешь. Заключенные умирают там каждый месяц.

Да знаю я, знаю. Спасти Чизмена от тюремного ада Боготы может только один человек – Криспин Херши; но подумайте, какой ценой. Я вас умоляю. Мое чистосердечное признание привело бы меня в тюрьму, возможно, в ту же самую, где сейчас томился Чизмен. Я бы разорился на адвокатских гонорарах, а сайт friendsofcrispinhershey.org не требовал бы предоставить мне отдельную камеру, – скорее уж бассейн с пираньями. Джуно и Анаис навсегда отреклись бы от меня. Так что чистосердечное признание в моем случае равносильно самоубийству, а, на мой взгляд, лучше быть презренным трусом, чем мертвым Иудой.

Пойти на это я не готов. Не могу.

За полигоном пыльная дорога пропадает.

Всем нам случается свернуть не туда. Разворачиваю велосипед и еду в обратную сторону.

Полуденное солнце, будто микроволновка с настежь распахнутой дверцей, насквозь пропекает все незащищенные участки тела. Роттнест – островок маленький, восемь квадратных миль голых скал, опаленных солнцем лощин, поворотов, извивов, подъемов и спусков, а Индийский океан либо все время на виду, либо вот-вот появится из-за очередного изгиба дороги. На полпути к вершине холма я слезаю с велосипеда и толкаю его перед собой. В ушах бешено стучит сердце, рубашка липнет к далеко не плоскому животу. И когда это я успел потерять спортивную форму? Тридцатилетний я махом взлетел бы на холм, но теперь меня мутит от усталости. В последний раз я ездил на велосипеде… хм, лет восемь назад, не меньше, с Джуно и Анаис, в саду за домом на Пембридж-Плейс. Однажды, во время каникул, я соорудил для девочек полосу препятствий, с дощатыми спусками и рампами, бамбуковыми слаломными воротами, туннелем из простыней на веревках для сушки белья и злобным огородным пугалом, которое нужно было на ходу обезглавить Экскалибуром. Я объявил игру «мотокроссом», и мы втроем устроили гонки на время. Наша тогдашняя домашняя помощница, француженка, забыл, как ее звали, приготовила лимонад из красных грейпфрутов, и даже Зои присоединилась к нашему пикнику на лужайке за пенными зарослями гортензий. Джуно и Анаис часто просили меня снова устроить гонки с препятствиями, но я так и не собрался: то нужно было срочно писать рецензию, то отправить кому-то электронное письмо, то довести до ума очередной эпизод в романе, так что «мотокросс» больше не повторился. Интересно, что стало с детскими велосипедами? Наверное, Зои от них избавилась. Оказывается, она отлично умеет избавляться от всякого ненужного хлама.

Наконец-то – слава богу! – добираюсь до вершины холма, сажусь на велосипед и еду вниз по склону. Железные деревья штопором выкручиваются из бежевой земли по берегам вязких илистых прудов. Представляю, как первые моряки-европейцы высаживаются на остров, ищут пресную воду в этом инфернальном Эдеме, срут в укромных местечках. Шантрапа из Ливерпуля, Роттердама, Гавра, Корка, все загорелые до черноты, покрытые татуировками, страдающие цингой, с мозолями и мышцами по самое не могу и…

Внезапно я чувствую, что за мной наблюдают.

Ощущение четкое. Необъяснимое. Тревожное.

Окидываю взглядом холм. Каждый камень, куст…

…нет. Никого. Это просто… Просто что?

Очень хочется вернуться.

Сворачиваю на разъезде и еду к маяку. Это не монарх скал в мантии водяных брызг: маяк Роттнеста толстым средним пальцем торчит на вершине горы, словно говоря: «А вот тебе в жопу, приятель». Он то и дело появляется под какими-то странными углами и в неверном масштабе, но к себе не подпускает. В «Алисе в Зазеркалье» есть холм, который ведет себя точно так же, пока Алиса не прекращает попыток до него добраться. Может, и мне так поступить? О чем бы таком подумать, чтобы отвлечься?

О чем, о чем… О Ричарде Чизмене. Тогда мне хотелось всего лишь сбить с него спесь. Я с удовольствием представлял себе, как его на несколько часов задержат в Хитроу, как засуетятся адвокаты и как пристыженного рецензента благополучно выпустят на поруки или под залог. И все. Разве я мог предвидеть, что британская и колумбийская полиция в кои-то веки объединят усилия и беднягу Ричарда арестуют в международном аэропорту Боготы прямо перед вылетом?

«Легко», – отвечает моя совесть. Да, любезный читатель, я сожалею о своем поступке и твердо намерен искупить вину. Вместе с Мэгги, сестрой Ричарда, мы создали группу «Союз друзей Ричарда Чизмена», чтобы привлечь внимание и поддерживать интерес общественности к его бедственному положению, и, хотя я совершил весьма прискорбный поступок, меня вряд ли можно причислить к Высшей лиге подлецов. Я же не католический епископ, который переводит священников, насиловавших мальчиков, из одного прихода в другой, дабы не опорочить Святую Церковь? И не Башар Асад, бывший президент Сирии, который применил химическое оружие против тысяч мирных граждан, в том числе женщин и детей, только за то, что они жили в пригороде, захваченном мятежниками? Я всего лишь наказал человека, который опорочил мою репутацию. Наказание, правда, оказалось несколько чрезмерным. Да, я виноват. Я об этом сожалею. Но мой проступок – мое бремя. Мое. И теперь мне приходится жить с неизбывным чувством вины.

В кармане рубашки звенит айфон. Мне так или иначе нужна передышка, и я отхожу в тенек, к валуну размером с амбар. Роняю телефон, подбираю его с выбеленного жаром гравия за ремешок с моши-монстрами, который привязала Анаис. Пришло сообщение от Зои, точнее, фотография с празднования тринадцатилетия Джуно в нашем монреальском доме. В доме, который приобрел я, но после развода он достался Зои. Торт в форме пони, за ним Джуно, в руках у нее сапоги для верховой езды (оплаченные мной), а рядом корчит рожицу Анаис с плакатиком в руках: «Bonjour, Papa!» Зои пристроилась позади, и я задумываюсь, кто же их фотографировал. Возможно, кто-то из La Famille Legrange, но Джуно упоминала некоего Джерома, разведенного банкира с дочерью. Мне, в общем-то, пофигу, с кем там путается Зои, но я имею полное право знать, кто желает моим девочкам спокойной ночи, раз уж их мать решила, что я этого больше делать не буду. Больше в сообщении нет ни слова, но подтекст ясен: «Мы и без тебя прекрасно живем».

В нескольких метрах от меня на ветке сидит красивая птица – черно-белая, с красной шапочкой и красной грудкой. Вот я сейчас ее сфотографирую, сочиню смешное поздравление и пошлю снимок Джуно. Закрываю папку «сообщения», жму на иконку «камера», но, поглядев вверх, вижу, что птица улетела.

К стене маяка прислонены два велосипеда, что весьма огорчает Криспина Херши. Я спешиваюсь, весь липкий от пота; натертый седлом пах саднит. Поспешно перехожу с ослепительного, как ядерный взрыв, света на тенистую сторону маяка, где – вот так свезло! – заканчивают пикник две «самки зверя». Та, что помоложе, – в псевдогавайской рубашке и длинных шортах цвета хаки; на скулах, на щеках и на лбу голубеют мазки солнцезащитного крема. Та, что постарше, – вылитая духовная мать-наставница: индийский узелковый батик, белая широкополая панама, черные кудри и солнечные очки, скрывающие пол-лица. Девушка – собственно, еще совсем подросток – тут же вскакивает:

– Ух ты! Привет! Вы Криспин Херши? – У нее характерный южноанглийский выговор.

– Да. – Вообще-то, меня уже давно не узнают вне соответствующего контекста.

– Привет. Меня зовут Ифа, и… э-э… Ну, вот моя ма, она с вами знакома.

Женщина постарше встает и снимает темные очки:

– Здравствуйте, мистер Херши. Наверное, вы меня не помните, но…

– Холли Сайкс! Да, мы с вами встречались в прошлом году, в Картахене.

– Вау, ма! – восклицает Ифа. – Тебя знает сам Криспин Херши. Вот тетя Шерон удивится!

Она так похожа на Джуно, что сердце щемит.

– Ифа! – В материнском голосе звучит упрек: судя по всему, ангельская авторесса, мегалидер продаж, стесняется своей славы. – Мистеру Херши после фестиваля наверняка хочется отдохнуть в тишине и покое. А нам с тобой пора возвращаться в город.

Ифа отгоняет назойливую муху:

– Но, ма! Мы же только что приехали! И потом, это невежливо. Здесь, на маяке, нам с вами места хватит, правда же?

– Что вы, не уходите, – неожиданно для себя отвечаю я.

– Класс! – говорит Ифа. – Ну, присаживайтесь. Да вот хоть сюда, на ступеньку. Мы вас заметили еще на пароме в Роттнест, но подходить не стали. Ма сказала, что у вас уж больно усталый вид.

Похоже, ангельская авторесса старается держаться от меня подальше. Наверное, на президентской вилле я вел себя по-хамски.

– С джетлагом не поспоришь.

– Вот именно. – Ифа обмахивается панамой. – Поэтому любое вторжение в Австралию и Новую Зеландию обречено на провал. Захватчики высадятся на берег, а тут сработает разница во времени, все заснут вповалку прямо на песке, и вторжение не состоится. Эх, жаль, что мы пропустили ваше выступление.

Я вспоминаю Афру Бут:

– Ничего страшного. Значит, – обращаюсь я к матери Ифы, – вы тоже здесь на фестивале?

Холли Сайкс кивает, пьет воду из бутылки:

– После окончания школы Ифа проводит год в Сиднее, так что я решила совместить приятное с полезным.

– Моя квартирная соседка в Сиднее родом из Перта, – добавляет Ифа, – она мне все уши прожужжала, мол, будешь в Перте, обязательно съезди на Ротто.

В присутствии тинейджеров всегда чувствуешь себя глубоким старцем.

– На Ротто?

– Ну, сюда. Ротто – это Роттнест. Фримантл – это Фрео; полдень – это полт. Австралийцы классно слова сокращают, правда?

Нет, обычно отвечаю я, отвратительно, когда взрослые коверкают язык, как дети. Однако не зачахнет ли человечество без юности? Не зачахнет ли язык без неологизмов? Все мы превратимся в струльдбругов, изъясняющихся по-чосеровски.

– Хотите абрикос? – Ифа протягивает мне бумажный пакет.

Язык с наслаждением разминает о нёбо благоуханную мякоть. Отшвыриваю абрикосовые косточки, вспоминаю мать Джека, которая вечером выбросила бобы, а наутро из них вырос стебель до небес.

– Спелые абрикосы на вкус точь-в-точь как их цвет.

– Вы очень литературно выражаетесь, Криспин, – говорит Ифа. – Дядя Брендан все время подшучивает над ма, мол, знаменитой писательнице не пристало просторечие типа «Не фиг чепуху городить, а то по ушам схлопочешь!».

– Я так не разговариваю! – протестует Холли Сайкс.

Джуно и Анаис меня тоже поддразнивали. Сейчас мне этого очень не хватает.

– А почему ты решила провести год в Сиднее, Ифа?

– Я поступила на археологический факультет Манчестерского университета, начну занятия в сентябре, а австралийский издатель ма знаком с профессором археологии из Сиднея, мы договорились, что я семестр послушаю его лекции и поработаю на раскопе в Параматте. Там была фабрика для каторжанок. Очень интересно изучать, как они жили.

– Похвальное занятие, – говорю я Ифе. – Твой отец – археолог?

– Нет, журналист. Он был военным корреспондентом.

– А чем он теперь занимается? – спрашиваю я, неверно истолковав прошедшее время.

– В его гостиницу попала ракета. В Хомсе. Это в Сирии.

Я сочувственно киваю:

– Простите за бестактность. Я…

– Тому уж восемь лет, – говорит Холли Сайкс, – и…

– …а мне повезло, – добавляет Ифа, – на «Ютьюбе» миллион папиных репортажей, он там как живой, что-то говорит, обсуждает. Ну, вот я выхожу в Сеть и вроде как с ним общаюсь.

Мой отец тоже на «Ютьюбе», однако при взгляде на эти клипы я лишь острее чувствую, что его нет. Спрашиваю Ифу:

– А как его звали?

– Эд Брубек. У меня его фамилия: Ифа Брубек.

– Тот самый Эд Брубек, который писал для журнала «Подзорная труба»?

– Да, – говорит Холли Сайкс. – Вы читали его репортажи?

– Меня с ним даже познакомили. Году в две тысячи втором, в Вашингтоне. Брат моей бывшей жены был в жюри премии Шихана-Дауэра. В тот год ее вручили Эду, а у меня там проходила встреча с читателями, и на приеме мы с ним случайно оказались за одним столом.

– А о чем вы с папой разговаривали? – спрашивает Ифа.

– Да о сотне вещей! О его работе. Об одиннадцатом сентября. О страхе. О политике. О детской коляске в коридоре писательской квартиры. Он, помнится, сказал, что у него в Лондоне есть четырехлетняя дочка. – (По широкому лицу Ифы расплывается улыбка.) – Я тогда работал над книгой, где один из персонажей – репортер, и Эд ответил на все мои вопросы. Мы с ним потом изредка переписывались по электронной почте. А когда я узнал о Сирии… – Я вздыхаю. – Примите мои запоздалые соболезнования. Он был замечательным журналистом.

– Спасибо, – говорит одна.

– Спасибо, – вторит ей другая.

Мы смотрим на одиннадцатимильную полосу моря, вспаханную паромом.

На светлом небе темнеют небоскребы Перта.

В двадцати шагах какой-то неизвестный мне зверек появляется из зарослей и прыжками спускается по склону. Толстенький, как валлаби, с красновато-коричневым мехом, кенгуриными передними лапками и хитрой мордочкой вомбата. Длинный язык, будто палец, подбирает абрикосовые косточки.

– О господи! Кто это?

– Это очаровательное создание называется квокка, – поясняет Ифа.

– Какое великолепное слово для скрэббла! А вообще что она такое?

– Редкое сумчатое животное. Под угрозой исчезновения. Голландцы-первооткрыватели приняли их за гигантских крыс, поэтому и назвали остров Роттнест, то есть «крысиное гнездо». На материке собаки и крысы уничтожили почти всех квокк, но здесь популяция сохранилась.

– Судя по всему, если вдруг с археологией не сложится, то ты легко переключишься на естествознание.

– Да я пять минут назад прочитала об этом в Википедии, – улыбается Ифа.

– А они едят абрикосы? – спрашиваю я. – Там один остался, давленый.

Холли укоризненно смотрит на нас:

– А как же просьба не кормить диких зверей?

– Это же не шоколадка, ма.

– Раз уж им грозит вымирание, – добавляю я, – они просто обязаны употребить в пищу весь витамин C, какой только смогут раздобыть.

Швыряю абрикос поближе к квокке. Зверек подходит, нюхает, съедает угощение и смотрит на нас.

– Простите, сэр, я хочу еще, – произносит Ифа дрожащим голоском, как Оливер Твист. – Просто прелесть! Надо сфотографировать.

– Только не подходи слишком близко, солнышко, – предупреждает мать. – Это все-таки дикое животное.

– Хорошо. – Ифа, держа в руке телефон, спускается по склону.

– Какой воспитанный ребенок! – негромко говорю я Холли.

Она переводит взгляд на меня; в глазах читается содержательная, сложная жизнь. Если бы Холли Сайкс не писала обо всякой ангельской фигне для легковерных, недовольных собой дурех, мы бы с ней подружились. Конечно же, она знает и о моих дочерях, и о моем разводе: книги бывшего анфан-терибля британской словесности нынче плохо продаются, но откровения Зои под названием «Я выживу», опубликованные «Санди телеграф», явили миру весьма однобокую версию наших супружеских распрей. Мы с Холли смотрим, как Ифа кормит квокку, а блеклые холмы Роттнеста полнятся тонким жужжанием и свистящим гулом насекомых, неумолчным, как звон в ушах. В пыли пробегает ящерка и…

Ощущение, что за мной наблюдают, внезапно накатывает с новой силой. Мы здесь не одни. Тут много других. Рядом. Совсем близко.

Акация, сплетение кустов, валун размером с амбар… Никого.

– Вы их тоже чувствуете? – Холли Сайкс пристально смотрит на меня. – Здесь очень замкнутый мирок…

Если я скажу «да», придется согласиться с ее безумным неэмпирическим миром. Если я скажу «да», то не смогу отвергнуть кристаллотерапию, регрессионную психотерапию, Атлантиду, рэйки и гомеопатию. Но она права. Я действительно их чувствую. Здесь… И каким же синонимом вы замените выражение «здесь обитают призраки», господин литератор? В горле першит. Бутылка воды пуста.

Внизу синий прибой мерно бьется о скалы. Глухой мягкий звук ударов долетает до нас через секунду. В море играют волны повыше.

– Их привезли в кандалах, – говорит Холли Сайкс.

– Кого?

– Нюнгаров. Этот остров они называли Вэдьимап, то есть «место по ту сторону воды». – Холли шмыгает носом. – Нюнгары считают, что землей владеть невозможно. Как невозможно владеть временами года или просто временем. А дарами земли надо делиться.

Голос Холли Сайкс постепенно становится невыразительным, прерывистым, будто она не говорит, а переводит какой-то запутанный текст. Или прислушивается к какому-то голосу в гуле шумной толпы.

– Пришли джанга. Мы думали, это наши покойники вернулись. После смерти они забыли, как говорить по-человечески, и теперь говорили по-птичьи. Сначала их было немного. Они приплыли в лодках, огромных, как полые горы, как большие плавучие дома со множеством комнат. Потом лодок стало все больше и больше, и каждая исторгала толпы джанга. Они ставили ограды, размахивали картами, привезли овец, выкапывали руду. Они убивали наших зверей, а когда мы убивали их зверей, то джанга устраивали облавы и забирали наших женщин…

Все это можно счесть каким-то нелепым розыгрышем. Но она сидит в трех шагах от меня, на виске пульсирует жилка, и я не знаю, что и думать.

– Это сюжет книги, над которой вы работаете, Холли?

– Слишком поздно мы поняли, что джанга – не мертвые нюнгары, а Бел’человеки… – Голос Холли звучит невнятно, она комкает и пропускает слова. – Бел’человек сделал Вэдьимап тюрьмой для нюнгаров. Мы поджигаем кустарник, как всегда делали, Бел’человек везет нас на Вэдьимап. Мы деремся с Бел’человек, Бел’человек везет нас на Вэдьимап. Кандалы. Темница. Холодный карцер. Горячий карцер. Годы. Плети. Работа. Самое плохое – наши души не могут переплыть море. Когда тюремная лодка увозит нас из Фримантла, души отрываются от тела. Дурная шутка. Нюнгаров везут на Вэдьимап, и мы дохнем как мухи.

Теперь я с трудом понимаю одно слово из четырех. Зрачки Холли Сайкс сужаются в точки. С ней что-то не так.

– Холли?

Как оказать ей первую помощь? Она как будто ослепла. Она продолжает говорить, но из английских слов я разбираю только «священник», «ружье», «виселица» и «плыть». Я совершенно не знаю наречий австралийских аборигенов, а то, что натужно срывается с ее губ, не похоже ни на французский, ни на немецкий, ни на испанский, ни даже на латынь. Голова Холли Сайкс запрокидывается, бьет о стену маяка, и меня осеняет: эпилепсия. Торопливо подставляю ладонь, чтобы при очередной судороге голова не стукнула о стену, прижимаю Холли к груди, кричу:

– Ифа!

Она выступает из-за дерева, испуганная квокка бросается наутек, а я снова кричу:

– Ифа, у мамы судороги!

Через пару секунд Ифа Брубек берет лицо матери в ладони и резко произносит:

– Ма! Прекрати! Вернись! Ма?!

Из горла Холли рвется глухое, хриплое гудение.

– Как долго у нее были такие глаза? – спрашивает Ифа.

– Секунд шестьдесят… Может, меньше. У нее что, эпилепсия?

– Ну, самое страшное позади. Нет, это не эпилепсия. Раз она перестала говорить, значит больше не слышит и… господи! Что это? Кровь?

У меня ладонь липкая от крови.

– Она ударилась о стену.

Ифа морщится, осматривает голову матери:

– Да, здоровенную шишку набила. А глаза уже почти в норме.

Зрачки Холли действительно увеличиваются до обычных размеров.

– Судя по всему, с ней такое и раньше бывало, – замечаю я.

– Пару раз, – уклончиво говорит Ифа. – Вы не читали книгу «Радиолюди»?

Ответить я не успеваю: Холли Сайкс моргает и смотрит на нас.

– Господи, оно опять, что ли?

Ифа взволнованно, с материнской заботой произносит:

– С возвращением, ма.

Холли бледна как полотно.

– А что у меня с головой?

– Криспин утверждает, что ты хотела пробить стену маяка.

Холли Сайкс морщится:

– Вы все слышали?

– Ну, сначала мне деваться было некуда. А потом… это был уже не английский язык. Послушайте, я в медицине не разбираюсь, но у вас может быть сотрясение мозга. По-моему, вам не стоит ехать на велосипеде по крутой извилистой дороге. У меня есть номер телефона пункта проката велосипедов. Давайте я позвоню им, пусть вызовут «скорую помощь» и медики вас заберут. Я очень и очень советую вам поступить именно так.

Холли смотрит на Ифу.

– Да, спасибо, – говорит Ифа и гладит мать по плечу.

Холли с усилием приподнимается:

– Даже не представляю, что вы обо всем этом думаете, Криспин!

Все это совершенно не важно. Я набираю номер, а какая-то птаха надрывается: «Чирик-чирик-чирик…»

Холли в сотый раз вздыхает:

– Господи, мне так стыдно!

Паром подходит к Фримантлу.

– Прошу вас, не смущайтесь. Ничего страшного не случилось.

– Но мне так неудобно, что из-за меня вам пришлось вернуться раньше времени.

– Этим паромом я как раз и собирался вернуться. А на Роттнесте лежит печать проклятия. Глаза б мои не глядели на все эти художественные салоны, торгующие сувенирами и поделками аборигенов. Как если бы немцы построили еврейский ресторан в Бухенвальде.

– Сразу видно писателя! – Ифа доедает мороженое.

– Литературное творчество – это патология, – говорю я. – Я и рад бы перестать, да не могу.

Урчащие двигатели парома смолкают. Пассажиры собирают вещи, снимают наушники и подзывают детей. Звонит телефон Холли.

– Приятельница, – говорит она, взглянув на экран. – Она нас встречает. Прошу прощения, я отвечу.

Пока она разговаривает по телефону, я проверяю свои сообщения. После фотографии со дня рождения Джуно – больше ни одного. Наше космополитическое супружество некогда было кладовой, полной чудес и диковинок, а вот космополитический развод – развлечение не для слабонервных. Сквозь забрызганное водой стекло смотрю, как ловко спрыгивают на причал молодые парни, крепят швартовы к окрашенным стальным столбикам.

– Подруга ждет нас у терминала. – Холли прячет телефон. – Если вы готовы вернуться в гостиницу, она с удовольствием подвезет и вас.

У меня нет ни сил, ни желания гулять по Перту.

– Да, с удовольствием.

Мы сходим на бетонный пирс, но ноги отказываются привыкать к terra firma. Ифа машет рукой какой-то женщине, та машет в ответ, но лишь в паре шагов от нее я понимаю, кто это.

– Привет, – говорит она мне как старому знакомому.

– Ах, ну да, вы же встречались в Колумбии, – припоминает Холли.

– Возможно, я стерлась из памяти Криспина, – улыбается женщина.

– Что вы, Кармен Салват, – говорю я. – Здравствуйте. Как поживаете?