Одинокая планета Криспина Херши. 2015

В Хей-он-Уай валлийские боги дождя ссут на крыши, фестивальные павильоны и зонты и, разумеется, на Криспина Херши, который широким стремительным шагом идет по улице, журчащей водостоками, в книжный магазин «Старый кинотеатр», где пробирается в самое чрево заведения и там превращает в конфетти последний выпуск еженедельника «Пиккадилли ревью». И кем, позвольте спросить, мнит себя этот вонючий ректальный зонд по имени Ричард Чизмен, мерзкий толстяк, поперек себя шире, с жиденькой порослью лобковых волос на подбородке и необъятным задом, упакованным в вельветовые штаны? Закрываю глаза, но слова из рецензии Чизмена скользят перед внутренним взором бегущей строкой экстренной сводки новостей: «Я честно старался отыскать в долгожданном романе Криспина Херши хоть какие-то достоинства, дабы развеять ужасное ощущение, будто мне трепанируют череп». Как смеет этот надутый, обтруханный и обдристанный Мешкот писать такое после того, как усердно обхаживал меня на собраниях Королевского литературного общества? «Еще в Кембридже, зеленым юнцом, я ввязался в драку, защищая честь Херши и его ранний шедевр „Сушеные эмбрионы“, и с гордостью ношу на ухе шрам, полученный в этой драке». А кто дал Ричарду Чизмену блестящую рекомендацию для вступления в ПЕН-клуб? Я. Да, я! И чем он мне отплатил? «Короче говоря, если объявить роман „Эхо должно умереть“ произведением инфантильным, слюнявым и мертворожденным, то младенцы, слюнтяи и покойники глубоко оскорбятся и будут правы». Сопя и задыхаясь, я топчу останки растерзанного журнала…

Воистину, любезный читатель, впору разрыдаться. Как не раз заявлял Кингсли Эмис, дурная рецензия может испортить завтрак, но ни в коем случае не обед. Однако Кингсли Эмис жил в дотвиттерную эпоху, когда рецензенты читали произведения в гранках и мыслили самостоятельно. Теперь же они просто гуглят чужие отзывы, а поскольку Ричард Чизмен устроил моему новому роману настоящую резню бензопилой, то о моем творении прочтут следующее: «И все же что делает „Эхо должно умереть“ такой тухлой дохлятиной? Во-первых, Херши так старается избегать любых клише, что под его пером каждое предложение истерзано муками совести, как американский стукач-правдоруб. Во-вторых, второстепенная фантазийная сюжетная линия до тошноты противоречит претенциозно изложенной основной теме о судьбах мира. В-третьих, если героем своего опуса романист делает романиста, то это убедительно свидетельствует об истощении творческих пластов». Ричард Чизмен уже навесил на «Эхо должно умереть» ярлык «Забей меня!», причем именно сейчас, когда мне так необходимо коммерческое возрождение. Это в 90-е годы мой агент Хэл Гранди, прозванный Гиеной, выбивал для меня договор на пятьсот тысяч фунтов с той же легкостью, с какой выковыривал козявку из своего внушительного шнобеля. Теперь же наступило официальное Десятилетие смерти книги. А мне кровь из носу нужно платить сорок тысяч фунтов в год за обучение дочерей в частной школе, да и приобретение очаровательного pied à terre в Утремонте, фешенебельном пригороде Монреаля, вернувшее улыбку на лицо Зои, заставило меня осознать хрупкость некогда незыблемого финансового положения – впервые с тех пор, как Гиена Хэл составил договор на продажу «Сушеных эмбрионов». Чирикает мой айфон. Ну само собой, помяни дьявола… Эсэмэска от Хэла:

Гиены воют. Преставление продолжается.

Мейв Мунро, неизменная ведущая популярных литературно-искусствоведческих программ на канале Би-би-си-2, кивает помощнику режиссера, мол, пора начинать. За кулисами я, уже с прикрепленным микрофоном, жду выхода на сцену. Какая-то рекламная дева просматривает сообщения на мобильнике. Помреж просит меня проверить, выключен ли мой мобильник. Вытаскиваю телефон, обнаруживаю два новых сообщения: одно – уведомление от авиакомпании «Кантас» о накопленных воздушных милях, а второе – о графике вывоза мусора. А когда-то, в счастливую пору нашего супружества, миссис Зои Легранж-Херши перед моими выступлениями присылала мне эсэмэски типа «Задай им жару! Ты – гений», но теперь даже не спрашивает, в какую страну я еду. От девочек тоже ничего нет. Джуно наверняка зависла в соцсетях со школьными подружками – или с извращенцами, которые притворяются юными школьницами, – и увлеченно играет в «Туннельный город» или в очередное популярное приложение, а Анаис уткнулась в какую-нибудь книгу Майкла Морпурго. А я вот не пишу книг для детей и о детях, завязывающих тесную дружбу с животными. Почему? Да потому, что меня вот уже двадцать лет именуют «анфан-терибль британской словесности». Если уж попал в издательскую обойму, то легче поменять тело, чем переключиться на другой литературный жанр.

В зале меркнет свет, на сцене вспыхивают софиты, и зрители умолкают. Телегеничное лицо Мейв Мунро сияет; по павильону разносится напевный оркнейский говорок:

– Добрый вечер! Я – Мейв Мунро, и мы ведем прямую трансляцию с литературного фестиваля в Хей-он-Уай две тысячи пятнадцатого года. После того как Криспин Херши еще студентом опубликовал свой дебютный роман «Ванда маслом», читатели по достоинству оценили появление истинного мастера стиля, с лазерной точностью описывающего нашу эпоху. Увы, самая желанная награда, Приз Бриттана, от него все еще возмутительным образом ускользает, но многие верят, что в две тысячи пятнадцатом году это наконец-то изменится. Однако, не мудрствуя лукаво, давайте послушаем в исполнении автора отрывок из нового, первого за пять лет, романа «Эхо должно умереть». Итак, поприветствуем Криспина Херши и наших замечательных спонсоров, банк «Будущее сегодня»!

Гром аплодисментов. Выхожу на сцену, подхожу к трибуне. Зал полон. Еще бы, ведь мое выступление проходит не в шестисотместном павильоне, спонсированном компанией «Пауэр-ген», а в «более камерной» обстановке. Редактор Оливер сидит в первом ряду, с Гиеной Хэлом и его новым клиентом, юным американским дарованием Ником Гриком. Дожидаюсь тишины. Дождь барабанит по полотняной крыше. Обычно литераторы благодарят слушателей за то, что ненастье не помешало им прийти на выступление любимого писателя, но Криспин Херши, привыкший держать читателей в ежовых рукавицах, открывает «Эхо должно умереть» на самой первой странице.

Я откашливаюсь:

– Что ж, приступим…

…завершив последнюю строку, возвращаюсь на свое место. Да, стрелка шумомера на высокой отметке: недурственно для группы столичных пенсионеров, любителей кустарных сластей и экологически чистого сидра. Они реготали, когда Тревора Апворда, главного героя моего романа, примотали изолентой к крыше вагона «Евростар»; поеживались, когда Титус Хёрт обнаружил отрубленный палец в корнуэльском пирожке; и одобрительно гудели в такт на заключительном эпизоде в кембриджском пабе – при чтении вслух он расцветает оденовскими рифмами. Мейв Мунро смотрит на меня с радостным выражением, мол, все прошло отлично, и я гримасничаю в ответ: «А иначе и не бывает». Детство Криспина Херши прошло в театральной среде, и отцовская привычка нещадно высмеивать нас с братом за просторечие и нечеткую дикцию себя вполне оправдывает. Как говорится в моих мемуарах, последними словами отца были: «Да не „чего“, макаки вы этакие, а „что“…»

– Итак, прежде чем мы перейдем к вопросам зала, – обращается к присутствующим Мейв Мунро, – позвольте мне кое о чем спросить нашего автора, а потом микрофон будет предоставлен всем желающим. Криспин, в прошлую пятницу в телепрограмме «Ньюснайт ревью» известный литературный критик Афра Бут назвала роман «Эхо должно умереть» «типичным творением мужчины в кризисе среднего возраста». Что вы на это скажете?

– Скажу, что это совершенно справедливое мнение, – я неторопливо отпиваю воду из стакана, – для тех, кто, как Афра в туалете гримерной за минуту до выхода в эфир, ознакомился с издательской аннотацией на спинке.

Мейв Мунро натянуто улыбается – они с Афрой Бут часто шушукаются и обмениваются сплетнями за коктейлями в клубе «Омела».

– Что ж… А вот Ричард Чизмен в своей не слишком благосклонной рецензии…

– Ну какое же крещение без проклятья завистливой злобной феечки?

Смех; охи, ахи; срочные переговоры в «Твиттере». Газета «Телеграф» сообщит об этом инциденте в новостях литературы и искусства; Ричард Чизмен и его борцы за права геев вручат мне премию «Ханжа года»; Гиена Хэл уже представляет себе общественный резонанс и то, как подскочат продажи моего нового романа, а юный Ник Грик недоуменно моргает. Американские писатели относятся друг другу с огромной теплотой, собираются на вечеринки в своих бруклинских лофтах и пишут друг другу хвалебные рекомендации для получения профессорских постов в университетах.

– Давайте продолжим, – звонкие переливы голоса Мейв Мунро звучат глуше, жестче, – раз уж мы забежали вперед.

– И куда же это вы забежали, Мейв?

Фальшивая улыбка.

– Главный герой книги «Эхо должно умереть» – писатель, как и вы, однако же в ваших мемуарах «Продолжение следует» вы клеймите романы о романистах, называя их «инцестуальными». А как же Тревор Апворд? Вы радикально сменили курс или находите инцест привлекательным?

Я откидываюсь на спинку стула, улыбаюсь, жду, пока стихнет хихиканье поклонников ведущей.

– Что вы, Мейв, я ни в коем случае не осмелюсь вести дискуссии об инцесте с уроженцами Оркнейских островов; а что касается смены курса, то, по моему глубокому убеждению, автор, придерживающийся единственной выбранной точки зрения, обречен писать один и тот же роман ad infinitum. Или преподавать так называемый курс писательского мастерства в каком-нибудь колледже для избранных на севере штата Нью-Йорк.

– И все же, – с видом оскорбленной невинности продолжает Мейв Мунро, – политиков, постоянно меняющих свою позицию, называют оппортунистами.

– Фредерик де Клерк перестал считать Нельсона Манделу террористом, – вворачиваю я. – Джерри Адамс и Иэн Пейсли пересмотрели свои взгляды на ситуацию в Ольстере. Так что я предлагаю прислушаться к оппортунистам.

– Тогда позвольте спросить вас вот о чем. Является ли Тревор Апворд, персонаж с весьма гибкими моральными убеждениями, копией своего творца?

– Тревор Апворд – мудак и женоненавистник, и на последних страницах романа ему достается по заслугам. Совершенно невозможно, дражайшая Мейв, чтобы такой гнуснейший тип, как Тревор Апворд… – я с притворным смущением улыбаюсь, – хоть чем-то походил на Криспина Херши.

В туманных сумерках проступают растушеванные леса и холмы Херефордшира. Влажный воздух касается моего чела, как теплая салфетка в салоне бизнес-класса. Фестивальный эльф, рекламная дева, редактор Оливер и я шествуем по дощатым мосткам на раскисшей земле, мимо ларьков, торгующих кексами без глютена, солнечными батареями, натуральными губками, фарфоровыми русалками, «настроенными на вашу ци» китайскими колокольчиками, биодеградируемыми судками зеленого карри без БАД и ГМО, электронными читалками и гавайскими лоскутными покрывалами ручной работы. На лице Херши – привычная презрительная гримаса, лучшая защита от нежелательного общения, но в душе ликует тоненький голосок: «Тебя помнят! Тебя сразу узнают! Ты снова здесь, ты никуда не пропадал…» Подходим к книжной палатке, где мне предстоит подписывать книги, и вчетвером изумленно застываем.

– Черт побери, Криспин! – Издатель Оливер хлопает меня по плечу.

Фестивальный эльф заявляет:

– Даже Тони Блэр не собирает такую толпу!

– Ура-ура! – пищит рекламная дева.

Фестивальные охранники превращают бурное море поклонников в некое подобие змеящейся очереди верных почитателей Криспина Херши. Взгляни на мои деянья, Ричард Чизмен, и дрожи… К выходным «Эхо должно умереть» разойдется дополнительным тиражом, а в имение Херши устремится баллистическая ракета, под завязку заряженная деньгами! Я с победоносным видом сажусь за столик, одним махом выпиваю бокал белого вина, поданный фестивальным эльфом, снимаю колпачок с перманентного маркера «Шарпи»…

…и только тут понимаю, что все эти люди здесь вовсе не ради меня, черт возьми, а ради женщины за соседним столиком, шагах в десяти от моего. В очереди ко мне человек пятнадцать. Или десять. Дряхлые замухрышки, а не аппетитные пышки. Издатель Оливер бледнеет, как ощипанный дохлый индюк, а я гневно гляжу на рекламную деву, ожидая объяснений.

– Это Холли Сайкс, – говорит она.

На лицо Оливера возвращается румянец.

– Холли Сайкс? О господи!

Я рычу:

– Ну и что это за голозайка-голозадка?

– Холли Сайкс, – лепечет рекламная дева, раздавленная тяжестью моего сарказма, – это автор парапсихологической автобиографии «Радиолюди». На реалити-шоу «Я – знаменитость… Заберите меня отсюда!» известную художницу Пруденс Хансон застали за чтением этой книги, и продажи взлетели до космических высот. Организаторы фестиваля в Хей-он-Уай все-таки уговорили ее приехать, и все билеты на места в павильоне, спонсируемом банком «Будущее сегодня», были раскуплены за сорок минут.

– Я очень рад за наш «интеллектуальный Вудсток»!

Оценивающе разглядываю эту Сайкс: худощавая, серьезная, с морщинками; лет за сорок, черноволосая, с проседью. К поклонникам она неизменно добра, для каждого находит дружеское слово – сразу видно, что раздавать автографы ей в новинку. Или во мне говорит зависть? Нет. Искренне верить в существование сверхъестественного может только полный идиот, а на подобные выдумки способен лишь шарлатан. Чему тут завидовать?

Рекламная дева спрашивает, готов ли я подписывать книги. Я киваю. Фестивальный эльф спрашивает, не принести ли мне еще бокал вина.

– Нет, спасибо, – отвечаю я; мое пребывание здесь обещает быть недолгим.

К столу подходит мой первый почитатель. У него зубы цвета карамели и измятый коричневый костюм, унаследованный от покойного отца.

– Я ваш самый-самый-самый большой поклонник, мистер Херши, и моя покойная матушка…

Убиться можно.

– Джин с тоником, – говорю я фестивальному эльфу. – Джина побольше, тоника поменьше.

Последняя почитательница, эдакая ковентрийская Волумния, излагает мне мнение тамошнего клуба книголюбов о «Рыжей обезьяне», которая «в общем всем понравилась», но частое употребление прилагательных «дерьмовый» и «долбаный» их несколько напрягает. Любезный читатель, Херши и здесь не тушуется:

– Так зачем же ваш дерьмовый клуб выбрал для обсуждения именно эту долбаную книгу?

Три букиниста требуют, чтобы я подписал целую стопку первого издания «Сушеных эмбрионов», что, разумеется, увеличит цену каждого экземпляра фунтов на пятьсот.

Я спрашиваю:

– А зачем это мне?

Один из букинистов заводит душещипательный рассказ о том, как они ехали «аж из самого Эксетера, дружище, вот только ради этого, тебе ж ничего не стоит туточки подписать, а?», на что я предлагаю немедленно выплатить мне пятьдесят процентов от новой цены. Дружище. Он тут же испаряется, нищеброд. Так, что там у нас дальше? Торжественный прием в павильоне «Бритфоун» в честь открытия фестиваля, где придется вытерпеть аудиенцию, по счастью недолгую, с лордом Роджером и леди Сьюз Бриттан. Я встаю… и вдруг чувствую, что на лбу у меня сияет метка снайпера. Кто это? Оглядываюсь и вижу, что на меня уставилась Холли Сайкс. Наверное, ей интересно посмотреть на настоящего писателя. Щелкаю пальцами, подзываю рекламную деву:

– Я – знаменитость, заберите меня отсюда!

На пути к павильону «Бритфоун» замечаю курительную палатку, спонсируемую компанией «Вин-ту-вин», ведущим европейским поставщиком этически чистых трансплантатов. Заявляю своим спутникам, что присоединюсь к ним позже; редактор Оливер выражает желание пойти со мной, но я предупреждаю, что некурящих там штрафуют на двести фунтов, и он понимает намек. Рекламная дева с материнской заботой спрашивает, есть ли у меня гостевой пропуск, чтобы пройти мимо вышибал.

Извлекаю из кармана пластмассовую карточку, которую не намерен цеплять на шею, и говорю:

– Если я заблужусь, то пойду на звук ножей, вонзающихся в спину.

В палатке «Вин-ту-вин» мои братья по ордену Святого Никотина сидят на барных табуретах, беседуют, читают или пустыми глазами пялятся в экраны смартфонов, деловито шевеля пальцами. Все мы реликты той эпохи, когда курение в кинотеатрах, самолетах и поездах было в порядке вещей, а голливудских героев узнавали по марке сигарет. В наши дни не курят даже кинозлодеи. Курение стало выражением бунтарского духа, поскольку его фактически объявили противозаконным. Но что мы без дурных пристрастий? Скучные. Пресные. Лишенные смысла жизни. Мой отец жить не мог без киносъемочной суматохи. У Зои тоже есть пристрастия: модные диеты, однобокие предвзятые сравнения Лондона и Монреаля и пичканье Джуно и Анаис витаминами.

Я закуриваю, обдаю альвеолы дымом и предаюсь мрачным мыслям о Ричарде Чизмене. Нужно как-то очернить его репутацию, разрушить его материальное благополучие, а потом посмотреть, пожмет ли он презрительно и равнодушно плечами в стиле «но я, черт побери, не позволю этому испортить мой обед». Сминаю окурок в пепельнице, представляя, что тычу его в глупый глаз Чизмена.

– Мистер Херши? – Юный толстяк-коротышка в очках и бордовом пиджаке «Бёрберри» прерывает мои мстительные фантазии. Голова у него наголо выбрита, а сам он болезненно одутловатый, как Хрюшка из «Повелителя мух».

– Книг я больше не подписываю. Обращайтесь лет через пять.

– Нет, я хотела бы подарить книгу вам. – Так, это не мальчик, а девочка, с мягким американским выговором. Похоже, азиатоамериканка. Ну или наполовину азиатоамериканка.

– А я хотел бы покурить. За последние годы я страшно устал.

Не обращая внимания на намек, девица протягивает мне тоненький томик:

– Мои стихи. – Ага, изданные на свои деньги. – «Пожиратели душ», Солей Мур.

– Незапрошенных рукописей не читаю.

– Человечество просит вас сделать исключение.

– Умоляю вас, мисс Мур, не сочтите за грубость, но я скорее вырву себе зуб без обезболивающего, или очнусь в каком-нибудь инопланетном зоопарке, где меня заставят спариваться с Афрой Бут, или безропотно приму шесть пуль в сердце, но никогда и ни за что не стану читать ваши стихи. Вам ясно?

Солей Мур остается совершенно спокойной, что лишь подтверждает ее безумие:

– Уильяма Блейка при жизни тоже не признавали.

– Уильям Блейк имел одно неоспоримое достоинство: он был Уильямом Блейком.

– Мистер Херши, если вы это не прочтете и ничего не предпримете, то будете виновны в анимациде. – Она кладет «Пожирателей душ» рядом с пепельницей, надеясь, что я хотя бы поинтересуюсь значением выдуманного слова. – Вы в Сценарии! – убежденно заявляет она и наконец-то сваливает с таким видом, будто сразила меня своим последним, убийственным аргументом.

Я делаю еще пару затяжек, краем уха ловлю обрывок разговора: «Херши? Кажется, это и правда он». – «Нет, вряд ли, Криспин Херши еще не такой старый». – «А ты спроси». – «Вот сам и спрашивай». М-да. Я разоблачен. Сминаю «раковую палочку» и сбегаю из Эдема курильщиков.

Павильон «Бритфоун», творение некоего знаменитого, но неизвестного мне архитектора, содержит «отсылки» к Адрианову валу, лондонскому Тауэру, тюдоровским особнякам, послевоенной застройке, стадиону Уэмбли и доклендским небоскребам. Тошнотворное зрелище! Павильон увенчан голографическим флагом с логотипом «Бритнет», а входом служит вдвое увеличенная копия знаменитой черной двери дома номер 10 на Даунинг-стрит. Охранники в мундирах бифитеров требуют предъявить VIP-пропуск. Роюсь в карманах пиджака, брюк и снова пиджака – пропуска нет.

– Что за хрень?! Он же только что был… Послушайте, я – Криспин Херши.

– Извините, сэр, – говорит бифитер. – Без пропуска нельзя.

– Проверьте список. Криспин Херши. Писатель.

Бифитер мотает головой:

– У меня приказ.

– Да я всего час назад был здесь на гребаном мероприятии!

Подходит второй бифитер, обращает на меня сияющий взгляд истинного фаната:

– Вы… вы что, правда… О господи! Вы – это он…

– Да, я – он самый. – Я презрительно кошусь на первого бифитера. – Благодарю вас.

Мой благородный бифитер проводит меня через фойе, где простых смертных подвергают личному досмотру и проверяют их сумки.

– Прошу прощения, сэр. На сегодняшнем торжестве присутствует президент Афганистана, так что нам приказано быть настороже. Мой коллега плохо знает современную художественную литературу. К тому же на фотографиях вы выглядите гораздо старше.

Какое лестное заявление.

– Правда?

– Если бы я не был вашим поклонником, сэр, я бы вас не узнал. – Мы входим в зал, где толпятся сотни людей, и благородный бифитер обращается ко мне с просьбой: – Сэр, мне очень неловко вас просить, но… – Он извлекает из своего нелепого мундира книгу. – Ваш последний роман превзошел все мои ожидания. Я вчера решил почитать перед сном и до самого рассвета глаз не сомкнул. Моя будущая теща – ваша большая поклонница, и, в общем, это было бы самым лучшим предсвадебным подарком. Будьте так любезны…

Я достаю авторучку, а бифитер протягивает мне книгу, раскрытую на титульном листе. Только когда перо касается бумаги, я замечаю, что собираюсь подписать роман Джеффри Арчера «Тайна за семью печатями». Смотрю на бифитера, пытаясь понять, не розыгрыш ли это. Нет.

– Напишите, пожалуйста: «Брайди в день шестидесятилетия от лорда Арчера».

В трех шагах от нас стоит известный колумнист из «Таймс».

Пишу посвящение и говорю вышибале:

– Очень рад, что вам понравилось.

В павильоне собралось столько знаменитостей, что лучей их славы хватило бы на небольшое солнце: замечаю двоих «стоунзов», одного «пайтона»; моложавого пятидесятилетнего ведущего «Топ-гир», который подшучивает над развенчанным американским чемпионом-велосипедистом; бывшего госсекретаря США; бывшего футбольного тренера, который раз в пять лет публикует новую автобиографию; бывшую главу МИ-6, которая ежегодно кропает третьесортные триллеры; пухлогубого астронома-телеведущего, который, по счастью, пишет только о своей астрономии. Все мы здесь по одной-единственной причине: каждый продвигает свою книгу.

– Высоко сижу, далеко гляжу и что я вдруг вижу? – шепчет мне какой-то старикан у бара с шампанским. – Настоящий литератор на литературном фестивале. Как жизнь, Криспин?

Незнакомец выдерживает испепеляющий взгляд Криспина Херши с уверенностью и бесстрашием человека в полном расцвете сил, хотя Время, этот вандал, наложило свою печать на его лицо. Морщины, словно процарапанные когтем, нос любителя виски, мешки под глазами, набрякшие веки. В кармане пиджака – шелковый платок, на голове – элегантная федора, но, черт возьми, как неизлечимо дряхлый старец все это выносит?

– А вы, простите, кто?

– Я – твое будущее, мой мальчик. – Он поворачивает некогда красивое лицо из стороны в сторону. – Смотри, смотри хорошенько. Ну и как?

Судя по всему, сегодня День безумцев.

– Знаете, я не любитель загадок и кроссвордов.

– Правда? А я их обожаю. Меня зовут Левон Фрэнкленд.

Я беру бокал шампанского, делаю озадаченное лицо:

– Должен признаться, ни один звоночек не прозвенел. Не припоминаю.

– Я старый приятель твоего отца. Мы с ним в одно время вступили в клуб «Финистерр» в Сохо.

Я продолжаю озадаченно смотреть на него:

– Так клуб же закрылся.

– Конец конца эпохи. Моей эпохи. Мы с тобой… – Левон Фрэнкленд чуть наклоняет бокал в мою сторону, – виделись на вечеринке у вас на Пембридж-Плейс, году эдак в шестьдесят восьмом или шестьдесят девятом, ну, примерно когда распались Gethsemane. Тогда у меня было много проектов. Я искал и продвигал талантливых исполнителей, а твой отец хотел, чтобы одни из моих клиентов, авант-фолк-группа, написали музыку для фильма «По тропинкам Севера». Проект не сросся, а тебя, наряженного ковбоем, я хорошо помню. Ты только вышел из пеленок, поговорить с тобой толком было не о чем, но я всегда по-родственному интересовался твоей карьерой, а потом с интересом прочел твои воспоминания об отце. Мне до сих пор время от времени хочется ему позвонить, пригласить на ужин… А потом я спохватываюсь: его больше нет! Я так скучаю по этому старому чудаку! Между прочим, он тобой очень гордился.

– Да неужели? Он это тщательно скрывал.

– Энтони Херши был типичным представителем довоенной английской буржуазии. Тогдашним отцам были несвойственны проявления чувств. В шестидесятые годы нравы стали раскрепощеннее, и фильмы Тони отчасти этому способствовали, но… не все смогли себя перепрограммировать. Криспин, сойди с тропы войны, заключи мир с покойным отцом. Призракам томагавки не страшны. Призраки тебя не слышат. Ты лишь сам себя поранишь. Поверь мне. Я знаю, о чем говорю.

Чья-то рука ложится мне на плечо. Я резко оборачиваюсь; Гиена Хэл улыбается, как гигантский хорек:

– Криспин! Как прошло мероприятие?

– Чудом уцелел. Позволь представ… – Я поворачиваюсь к Левону Фрэнкленду, но он уже исчез в толпе гостей. – Да, все прошло нормально. Хотя рядом примерно полмиллиона женщин непременно хотели коснуться края одежд какой-то шарлатанки, которая пишет об ангелах.

– Я с ходу могу назвать тебе двадцать издателей, которые до смерти жалеют, что вовремя не заключили договор с Холли Сайкс. Так или иначе, сэр Роджер и леди Сьюз Бриттан ждут встречи с анфан-териблем британской словесности.

Я сникаю:

– Может, не надо, Хэл?

Улыбка Гиены Хэла меркнет.

– Шорт-лист.

Лорд Роджер Бриттан: бывший агент по продаже автомобилей, в 1970-е владел сетью бюджетных гостиниц, в 1983-м основал фирму «Бриттан компьютерз» и вскоре стал крупнейшим в Великобритании производителем дерьмовых текстовых процессоров, затем, проплатив избирательную кампанию новых лейбористов и обеспечив им подавляющее число голосов на выборах в 1997 году, получил лицензию на мобильную связь и создал телекоммуникационную сеть «Бритфоун», которая все еще в некотором роде носит его имя. С 2004 года Роджер Бриттан стал известен миллионам благодаря реалити-шоу «Пошел вон!», где горстка идиотов позорилась перед всеми, стремясь заполучить весьма сомнительный приз – руководящую должность с годовым окладом в сто тысяч фунтов в бизнес-империи лорда Бриттана. В прошлом году сэр Роджер шокировал мир искусства: он приобрел права на высшую литературную премию Великобритании, переименовал ее в честь себя любимого и втрое увеличил присуждаемую награду, доведя ее до ста пятидесяти тысяч фунтов. Блогеры предполагают, что эта покупка была ему подсказана, а может, и спровоцирована его последней женой, Сьюз Бриттан, бывшей звездой мыльных опер, ведущей книжного телеобозрения «Не оторваться», а ныне – председателем неподкупного судейского комитета премии Бриттана. Мы направляемся в угол под балдахином, где лорд Роджер и леди Сьюз беседуют с Ником Гриком.

– Мне понятно ваше мнение о «Бойне номер пять», лорд Бриттан. – Ник Грик, байронический тип, очень по-американски уверенный в себе, мне заранее неприятен. – Но если бы меня под дулом пистолета заставили выбрать лучший роман двадцатого века о войне, то я бы назвал «Нагие и мертвые» Мейлера. Это…

– Я так и знала! – победно приплясывает Сьюз Бриттан. – Я просто обожаю эту книгу. Единственный роман, где окопная война показана с точки зрения немцев.

– Леди Сьюз, – осторожно начинает Ник Грик, – по-моему, вы имеете в виду «На Западном фронте…».

– С точки зрения немцев? – презрительно фыркает лорд Роджер Бриттан. – В смысле: «за тридцать лет мы дважды облажались»?

Сьюз поддевает мизинцем нитку черного жемчуга:

– Вот потому «Нагие и мертвые» – важное произведение, Родж, ведь простые люди везде страдают. Верно, Ник?

– Да, леди Сьюз, в этом главная сила романа, – тактично говорит американец.

– Зато название хреновое, – заявляет лорд Роджер. – «Нагие и мертвые»! С точки зрения маркетинга – учебник некрофилии.

– Лорд Роджер, леди Сьюз, Ник, – вмешивается Гиена Хэл. – Мы тут все знакомы, но прежде чем Криспин уйдет…

– Криспин Херши! – Леди Сьюз воздевает руки к небесам, словно я – Ра, бог солнца. – Ваше выступление – это что-то особенное! Ну, как говорят.

Я натужно приподнимаю уголки губ:

– Благодарю вас.

– Для меня это такая честь, – лебезит передо мной Ник Грик. – В Бруклине, у нас там типа целая толпа ваших обожателей, мы буквально преклоняемся перед «Сушеными эмбрионами».

«Буквально»? «Преклоняемся»? Приходится пожать ему руку. Комплимент это или завуалированное оскорбление, мол, все, что ты написал после «Эмбрионов», – полное дерьмо; а может, это прелюдия к завуалированной просьбе о хвалебной рецензии: «Дорогой Криспин, как приятно было с вами пообщаться на прошлогоднем фестивале в Хей-он-Уай! Не сочтите за труд замолвить доброе словцо – так сказать, авансом, – о моей новой работе»?

– Не стану вмешиваться в высокоинтеллектуальную беседу о творчестве Нормана Мейлера, – заявляю я троице и прицельно запускаю в этого бунтаря-младотурка крученый мяч: – Хотя, на мой взгляд, прародителем всех повествований о войне, так сказать глазами очевидца, является роман Крейна «Алый знак доблести».

– Я его не читал, – признается Ник Грик, – потому что…

– Потому что книг много, а времени мало. Я вас прекрасно понимаю. – Я залпом осушаю пузатый бокал красного вина, поданный фестивальным эльфом. – И все же Стивен Крейн остается непревзойденным.

– …потому что Крейн родился в тысяча восемьсот семьдесят первом году! – возражает Ник Грик. – После Гражданской войны. Так что его роман не может считаться свидетельством очевидца. Впрочем, раз сам Криспин Херши дает ему такую высокую оценку, то я прямо сейчас его и скачаю. – Он вытаскивает электронную читалку.

Копченый окорок, съеденный за обедом, дает о себе знать.

– Ник написал роман об Афганской войне, – говорит мне Сьюз Бриттан. – Ричард Чизмен о нем восторженно отзывается и обещал взять у Ника интервью в следующем выпуске моей еженедельной программы.

– Вот как? Я ее ни за что не пропущу. До меня дошли слухи об этом романе, как он там называется – «Шестьдесят шестая магистраль»?

– «Шестьсот пятое шоссе». – Пальцы Ника Грика пляшут по экрану читалки. – Это шоссе в провинции Гильменд.

– А что, в отличие от Стивена Крейна, вы писали по свидетельствам очевидцев? – Нет, конечно: единственные битвы, в которых мог принимать участие этот юноша бледный, – это обсуждение однокурсниками его писательских опытов. – Или, может быть, вы в прошлой жизни были морпехом?

– Нет, в морской пехоте служил мой брат. Без Кайла я бы не написал «Шестьсот пятое шоссе».

Небольшая толпа зевак увлеченно следит за нашим обменом любезностями, как за теннисным матчем.

– Надеюсь, вы не считаете себя чрезмерно обязанным брату, а он не думает, что вы эксплуатируете его воинские заслуги.

– Кайл погиб два года назад, – невозмутимо отвечает Ник Грик. – Обезвреживая мину на Шестьсот пятом шоссе. В некотором роде мой роман – это его мемориал.

Отлично. Какого хрена рекламная дева не предупредила, что Ник Грик – долбаный святой? Леди Сьюз зыркает на меня так, будто я выпал из-под хвоста корги, а лорд Роджер, отечески стиснув бицепс Ника Грика, заявляет:

– Ник, сынок, я тебя почти не знаю, да и Афганистан мы просрали. Но твой брат гордился бы тобой, ты уж поверь. Я вот тоже брата потерял, мне всего десять было. Он утонул в море. А Сьюз мне говорила – правда, Сьюз? – что «Шестьсот пятое шоссе» – книга в аккурат для меня. Слушай, вот в эти выходные я как раз ее и прочитаю… – Он щелкает пальцами, и помощник тут же заносит это в смартфон. – А если уж Роджер Бриттан слово дал, он его сдержит, не сомневайся.

Между мной и венценосными особами вклиниваются тела, меня словно бы оттаскивает назад лента конвейера. Последнее знакомое лицо – редактор Оливер, обрадованный грядущим взлетом продаж «605-го шоссе». Надо срочно выпить.

Нет, Херши блевать не будет. И мимо этой поломанной калитки Херши уже проходил. Наверное. Горбатое деревце, болтливый ручеек, лужа с отраженной голограммой «Бритфоун», едкая вонь коровьего навоза… Нет, Херши не пьян. Просто перебрал чуток. Зачем я здесь? «В такой жопе, что лучика света не видно». Держись. Не павильон, а какая-то бездонная пропасть. Не надо было жрать десерт из маскарпоне. «Это Криспин Херши, что ли?» Кратчайший путь к моей уютной комнатке в гостинице «Дилижанс и кони», через автостоянку – лента Мёбиуса, сотканная из вязкой чавкающей грязи, «лендроверов» и «туарегов». Заметив вдалеке архиепископа Десмонда Туту, я отправляюсь к нему, вроде как спросить о чем-то очень важном, но это вовсе не он. Так зачем я здесь, любезный читатель? А затем, что мне, великому литератору, надо поддерживать свое реноме. Пятьсот тысяч фунтов аванса, полученные от Гиены Хэла за «Эхо должно умереть», уже того, тю-тю: половина – в налоговое управление, четверть – за ипотеку, четверть – на обеспечение негативных активов. А если я не писатель, то кто же я? «И над чем вы сейчас работаете, мистер Херши? Мы с женой просто обожаем „Сушеные эмбрионы“!» А все из-за этого проклятого Ника Грика и прочих «молодых талантливых авторов», мечтающих занять мое место в тронном зале английской литературы. Ох, ром, содомия и плеть: вулкан Блевун просыпается; так преклоним же колена перед Владыкой Гастроспазмом и воздадим ему должное…