На Пласа-де-ла-Адуана волнуется море картахенцев с айфонами в воздетых к небу руках. Пласа-де-ла-Адуана накрыта колпаком тропических сумерек цвета «фанты апельсин» и маслянистого аметиста. Пласа-де-ла-Адуана пульсирует в такт псевдо-ска-ритмам припева «Exocets for Breakfast» в исполнении Damon MacNish and The Sinking Ship. На балконе над площадью Криспин Херши стряхивает пепел в бокал шампанского и вспоминает сексуальные утехи под звуки «She Blew out the Candle» – дебютного альбома все тех же The Sinking Ship – в свой двадцать первый день рождения, когда со стен миллионов студенческих спален взирали Моррисси, Че Гевара и Деймон Макниш. Второй альбом приняли хуже – электрогитары с волынкой гарантируют плачевный исход, – и последующие альбомы тоже провалились. Макниша ждала карьера разносчика пиццы, однако он исхитрился возродиться в ипостаси активиста движений по борьбе со СПИДом, по восстановлению Сараево, по защите непальского меньшинства в Королевстве Бутан и так далее, в общем – чего попало. Мировые лидеры охотно проводили с Макнишем две минуты перед телекамерами. Титул «Самого сексапильного шотландца» в течение трех лет подряд, неувядающий интерес таблоидов к бесконечной веренице его подруг; прерывистая череда сносных, но не будоражащих альбомов; этическая коллекция одежды под собственным брендом и два сезона программы «Пять континентов Деймона Макниша» на телеканале Би-би-си подпитывали сияние этой звезды из Глазго до последнего десятилетия, и даже сегодня «святой Ниш» остается желанным гостем всевозможных фестивалей, где днем раздает затверженные назубок интервью, а по вечерам услаждает публику старыми хитами – насколько мне известно, всего за двадцать пять тысяч долларов плюс перелет в бизнес-классе и апартаменты в пятизвездочном отеле.

Прихлопываю комара на щеке. Ради благодатного тепла приходится терпеть этих сволочей. Зои и девочки должны были ко мне присоединиться – я даже купил им билеты (не подлежащие возврату), – но тут разразился говношторм из-за Зоиной духовной матушки-наставницы, консультанта по вопросам брака и семьи. Двести пятьдесят фунтов плюс НДС за час избитых сентенций о необходимости взаимного уважения? «Нет, – сказал я Зои. – А, как нам всем известно, „нет“ значит „нет“».

Зои начала обстрел из всех доступных женщинам орудий.

Да, фарфоровую русалку бросила моя рука. Но если бы я метил в Зои, то попал бы точно в цель. Значит, я не хотел ей вреда. Что и требовалось доказать. Но истерический приступ не позволял Зои мыслить логически. Упаковав сумки и чемоданы «Луи Виттон», она вместе с вечно лохматой гувернанткой Лори забрала из школы Анаис и Джуно и уехала к своей старой подруге в Патни, у которой внезапно обнаружилась пустовавшая квартира. Криспину полагалось покаяться и пообещать впредь вести себя примерно, но он предпочел просмотр «Старикам тут не место» со звуком, включенным на полную громкость. На следующий день я написал рассказ о бандах одичавших юнцов, которые шастают по ближайшему будущему, высасывая жизненные соки из разжиревших духовных матушек-наставниц. Один из моих лучших. Вечером позвонила Зои и сказала, что ей «нужно некоторое время побыть одной – может быть, недели две»; подтекст, любезный читатель, был таков: «Если ты вымолишь у меня прощение, то я, возможно, вернусь». Я предложил ей отдохнуть от меня целый месяц и повесил трубку. В прошлое воскресенье Лори привезла ко мне погостить Джуно и Анаис. Я ожидал слез и эмоционального шантажа, но Джуно лишь сообщила, что мама считает, будто со мной жить невозможно, а Анаис поинтересовалась, купят ли ей пони, если мы разведемся, потому что когда развелись родители Жермейн Бигхем, то ей подарили пони. Весь день шел дождь, и я заказал пиццу на дом. Мы играли в «Марио-карт». У Джона Чивера есть рассказ «Брак». Один из его лучших.

– Да, на сцене он по-прежнему зажигает. В его-то годы… – Кенни Блоук угощает меня сигаретой, а Деймон Макниш бодро исполняет «Corduroy Skirts are a Crime Against Humanity». – Я этих ребят видел в Фримантле, году так… в восемьдесят шестом, что ли. Охренеть.

Кенни Блоук, тип лет шестидесяти, с ухом, утыканным какими-то железяками, является, как утверждает фестивальная программка, старейшиной одного из нюнгарских племен. Я рассеянно думаю, что и Деймон Макниш, и многие его сверстники превратились, по сути дела, в трибьют-группы самим себе – такая вот странная и очень постмодернистская судьба.

Кенни Блоук стряхивает пепел в горшок герани:

– Да, по сравнению с некоторыми у Макниша все пучком. Угадай, кто не так давно играл в Басселтон-парке? Joan Jett and the Blackhearts. Помнишь их? Народу собралось немного, но ведь на государственную пенсию детей в нормальный колледж не отправишь, вот и приходится подрабатывать, как всем. Слава богу, мы, писатели, избавлены от необходимости давать прощальные турне и колесить по ностальгическим маршрутам.

Я обдумываю это замечание, возможно не совсем справедливое. Двадцать тысяч экземпляров «Эхо должно умереть» распродано в Великобритании и примерно столько же в Штатах. Вполне прилично…

…но для нового романа Криспина Херши, пожалуй, маловато. Было время, когда в обеих странах продавалось и по сто тысяч экземпляров. Гиена Хэл твердит что-то об электронных копиях и скачиваниях, которые «трансформируют прежнюю парадигму», но я-то совершенно точно знаю, почему мой «возврат к былому величию» потерпел неудачу и почему новый роман так плохо продается: Ричард Чизмен, поганый ротвейлер. Его сволочная рецензия открыла сезон охоты на анфан-терибля британской словесности; а когда объявили лонг-лист премии Бриттана, роман «Эхо должно умереть» был куда лучше известен как «Книга, над которой вдоволь постебался Ричард Чизмен». Оглядываю просторный бальный зал. Чизмена по-прежнему не видно, но вряд ли он способен долго сопротивляться притягательному очарованию смуглых латиноамериканских официантов.

– Ты сегодня был в старом квартале? – спрашивает Кенни Блоук.

– Да, очень мило, в духе ЮНЕСКО. Хотя и ненатурально.

Австралиец хмыкает:

– Таксист мне сегодня рассказывал, что РВСК и спецслужбам нужно место для отдыха, поэтому Картахену сделали подобием демилитаризованной зоны. – Кенни берет у меня сигарету. – Только моей благоверной не говори – она думает, я давно бросил.

– Так и быть, сохраню твою страшную тайну. Я вряд ли когда-нибудь приеду в…

– Катаннинг. В Западной Австралии. В нижнем левом углу. По сравнению с этим, – Кенни Блоук широким жестом обводит великолепие латиноамериканского барокко, – мы живем у динго в жопе. Но там похоронены все мои предки, и расставаться с корнями мне не хочется.

– В двадцать первом веке отсутствие корней – это скорее норма, – замечаю я.

– Ты не так уж не прав, но именно поэтому, дружище, мы и остаемся жить в нашем родном и знакомом дерьме. Если ты родом из ниоткуда, то тебе и на другие места плевать с высокой колокольни.

Барабанщик Деймона Макниша начинает соло, и при виде моря латиноамериканских подростков я чувствую себя слишком дряхлым и слишком европейцем. Пятница, в Лондоне десять вечера; завтра девочкам не нужно в школу… К нашему с Зои пробному разводу Джуно и Анаис относятся с подозрительно зрелой рассудительностью. Похоже, душещипательных слезных сцен мне не дождаться. Судя по всему, Зои давно готовит девочек к возможному разрыву со мной. Юэн Райс, мой давний приятель, рассказывал, что его первая жена обратилась за консультацией к юристам месяцев за шесть до того, как было произнесено слово «развод», а потому и сумела отсудить у него целый миллион фунтов. Когда именно в наших отношениях завелась гниль? Может, она была там с самого начала, пряталась, как пораженная раком клетка, еще тогда, на яхте отца Зои, когда на потолке каюты плясали отсветы, отраженные водами Эгейского моря, а по полу тихонько покатывалась пустая винная бутылка, туда-сюда, туда-сюда. Мы тогда обрадовались, получив эсэмэску от Гиены Хэла, что за право опубликовать «Сушеные эмбрионы» издательство уже согласно заплатить семьсот пятьдесят тысяч фунтов и что торги продолжаются. Зои сказала: «Не пугайся, Крисп, но я бы хотела всю жизнь прожить с тобой». Туда-сюда, туда-сюда…

Мне хочется крикнуть этому слабоумному Ромео: «Прыгай за борт и плыви оттуда, болван!» Не успеешь опомниться, как она начнет заочное обучение в интернете для получения степени доктора кристаллотерапии и назовет тебя человеком ограниченных взглядов, когда ты вслух поинтересуешься, в чем же заключается эта наука. Она перестанет встречать тебя у дверей. А ее способность обвинять и придираться тебя просто ошеломит, юный Ромео. Ты виноват в том, что няня ленива, не надо было нанимать эту польскую троглодитку. Ты виноват в том, что преподаватель игры на фортепиано слишком строг, надо было подыскать кого-нибудь подобрее. Ты виноват в том, что Зои мучают неудовлетворенные амбиции, не надо было лишать ее возможности зарабатывать на жизнь самостоятельно. Секс? Ха! «Не дави на меня, Криспин». – «Я не давлю, Зои, я просто спрашиваю: когда?» – «Ну, когда-нибудь». – «Когда именно?» – «Не дави на меня, Криспин!» Мужчины женятся, надеясь, что супруга никогда не изменится. Женщины выходят замуж, надеясь, что супруг наверняка изменится. Обе стороны обречены на разочарование, а между тем юный Ромео на яхте целует свою будущую невесту и шепчет: «Давай поженимся, мисс Легранж».

Соло на барабане закончено, Деймон Макниш подбегает к микрофону: «И раз, раз, раз-два-три», и The Sinking Ship начинают «Disco in a Minefield». Я роняю сигарету в воображаемое озеро бензина и превращаю площадь в пылающее подобие Судного дня… Вж-ж-ж-ух! Ка-бум! Ом-м-м-м…

Где-то рядом слышится чей-то очень знакомый голос.

– …Так я ему и сказал, – говорит Ричард Чизмен, – мол, нет, Хиллари… у меня нет своего либретто, и я ничего не могу тебе показать, потому что свое дерьмо спускаю в унитаз!

Плешивый, сорокапятилетний, толстый и бородатый. Херши протискивается сквозь толпу и, как тисками, сжимает плечо критика:

– Подумать только, Ричард Чизмен! Ах ты старый волосатый педрила! Ну, как ты? Рассказывай!

Чизмен узнает меня и проливает коктейль.

– Какая жалость! – сочувственно восклицаю я. – Прямо на лиловые эспадрильи!

Чизмен улыбается, как человек, которому вот-вот свернут челюсть, – именно это я и мечтаю с ним проделать.

– Крисп!

Не смей называть меня Криспом, долбаный червяк!

– Стилет, который я собирался воткнуть тебе в мозжечок, конфисковали в Хитроу, так что не волнуйся. – Те, что считают себя вхожими в литературные круги, уже кружат возле нас, будто акулы у тонущего круизного лайнера. – Охохонюшки! – Я промакиваю руку Чизмена удачно подвернувшейся салфеткой. – Кстати, ты ведь написал гаденькую рецензию на мой последний роман. Написал ведь, правда?

Чизмен с застывшей улыбкой шипит сквозь зубы:

– Ну, как тебе сказать… – Он поднимает руки вверх, притворно сдаваясь. – Если честно, я уже совершенно не помню, что я там написал и кто из стажеров подправлял рецензию перед тем, как сдать в печать, но если я тебя чем-то обидел или задел, то прошу меня простить.

На этом можно и остановиться, но Судьба требует более эпического отмщения. А кто я такой, чтобы противостоять требованиям Судьбы? Я поворачиваюсь к собравшимся зевакам:

– Что ж, давайте поговорим начистоту. Когда появилась рецензия Ричарда на «Эхо должно умереть», меня спрашивали: «Каково вам это читать?» Сперва я отвечал: «А каково было бы вам, если бы вам в лицо плеснули кислотой?» Затем, впрочем, я задумался, какими мотивами руководствовался Ричард. Для менее значительного писателя мотивом стала бы зависть, но Ричард и сам – романист достаточно крупного калибра, так что мелочное злопыхательство тут ни при чем. Я уверен, что Ричард Чизмен всей душой любит литературу, а потому считает своим долгом говорить о ней правду – какой она ему самому представляется. И знаете, что я скажу? Браво, Ричард! Пусть ты и дал неверную оценку моему последнему роману, но именно ты, – я хлопаю его по плечу, прикрытому рубашкой с рюшами, – являешь собой истинный бастион защиты от вздымающейся все выше волны лизоблюдства в среде литературной критики. И – заявляю это при свидетелях! – в моей душе нет ни грамма враждебности по отношению к моему другу Ричарду Чизмену. Особенно если он быстренько принесет нам обоим по большому мохито! Ну-ка, pronto, pronto, шелудивый лгунишка, убогий писака!

Улыбки! Аплодисменты! Мы с Чизменом обмениваемся ублюдочным подобием цивильного рукопожатия и «дай пять».

– Ты меня тоже неслабо приложил в Хей-он-Уай, Крисп. – На его лбу блестит испарина. – Ну, когда обозвал завистливой феечкой. Ладно, я схожу за мохито.

– Я буду на балконе, – говорю я, – там прохладнее.

Меня мгновенно обступают какие-то ничтожества, всерьез полагающие, что я дам себе труд запомнить их имена и лица. Все восхваляют мое благородство и великодушие. Я благородно и великодушно принимаю похвалу. Сообщение о нравственном превосходстве Криспина Херши стремительно разлетится по «Твиттеру», а значит, станет правдой. Через балконную дверь с дальнего конца площади доносится крик Деймона Макниша: «Te amo, Cartagena!»

Наконец на бис исполнена последняя композиция; VIP-персон и писателей рассаживают в двадцать бронированных полноприводных лимузинов и везут на президентскую виллу. Вой полицейских сирен сметает с улиц машины и пешеходов, огни светофоров остаются без внимания, и мы несемся по ночной Картахене. Мне в попутчики достаются драматург из Бутана, не говорящий по-английски, и пара болгарских кинорежиссеров, обменивающихся какими-то гнусными, но смешными лимериками на родном языке. Сквозь затемненные стекла лимузина гляжу на ночной рынок, анархического вида автобусную станцию, многоквартирные дома в пятнах пота, какие-то забегаловки, на уличных торговцев с худощавыми обнаженными торсами и лотками сигарет, подвешенными к шейным ремешкам. Международный капитализм не проявляет милости к этим людям с невозмутимыми лицами. Интересно, что думают о нас колумбийские пролетарии? Где они ночуют, что едят, о чем мечтают? Каждый из бронированных, изготовленных в Америке лимузинов стоит гораздо больше, чем уличный торговец заработает за всю свою жизнь. Не знаю. Если пятидесятилетнего британского романиста, слабака и коротышку, выбросят на обочину в одном из бедняцких районов Картахены, то я ему не завидую.

Президентская вилла близ военной школы строго охраняется. Прием al fresco в ухоженном, залитом светом саду; слуги в отглаженной до хруста форме разносят закуски и напитки, а джаз-ансамбль играет нечто в стиле Стэна Гетца. Бортики плавательного бассейна уставлены рядами свечей, и я на него просто смотреть не могу, сразу представляется, что там плавает труп какого-то политика. Послов, будто на приеме, окружают группы людей, как стайки мальчишек во дворе. Британский посол тоже здесь. Он моложе меня. Теперь, когда в Министерстве иностранных дел воцарилась меритократия, сотрудники дипломатического корпуса утратили и грэм-гриновскую загадочность, и романтический флер, о них даже писать неинтересно. Вид на залив впечатляет: южноамериканская ночь скрывает захламленную прибрежную полосу, а барочный полумесяц завис над полнозвездной, словно бы спермоносной, рекой Млечного Пути. Сам президент в Вашингтоне, вытягивает из американцев доллары на «войну с наркотиками» – приложим усилия, господа! – но его супруга с гарвардским дипломом и сыновья, демонстрирующие величие ортодонтического искусства, деловито завоевывают сердца и умы гостей на благо семейного бизнеса. Криспин Херши самым свинским образом, как ни прискорбно в этом признаваться, любопытствует, а нет ли где-нибудь в океане особого места заключения, куда отправляют уродливых колумбийских женщин, потому что мне пока не довелось увидеть ни одной. Стоит ли дерзнуть, любезный читатель? Мое обручальное кольцо за шесть тысяч миль отсюда, в ящике комода, где пылится крайне редко открываемая упаковка «брачных» презервативов с почти истекшим сроком хранения. Но если я и чувствую себя куда менее женатым, чем в любой другой момент супружеской жизни, то это, безусловно, дело рук Зои, а я тут совершенно ни при чем, что ясно любому беспристрастному свидетелю. На самом деле, будь Зои моим работодателем, а я – ее работником, у меня были бы все основания подать на нее в суд за то, что она вынудила меня оставить занимаемую должность. А с какой жестокостью она и все ее семейство подвергли меня остракизму во время рождественских каникул? Даже три месяца спустя, после третьего бокала шампанского, глядя на Южный Крест и наслаждаясь благодатным двадцатиградусным теплом, я невольно ежусь от озноба…

…Зои и девочки улетели в Монреаль, как только начались каникулы, что дало мне возможность целую неделю спокойно работать над новой книгой – черной комедией о шарлатане-экстрасенсе, который якобы узрел Пресвятую Деву Марию на литературном фестивале в Хей-он-Уай. Это одно из трех-четырех моих лучших произведений. Но, к сожалению, за эту неделю семейству Зои удалось убедить Джуно и Анаис в культурном превосходстве франкофонного мира. Когда 23 декабря в нашу утремонтскую квартирку прибыл я, девочки снисходили до общения по-английски, только если я им это приказывал. Зои втрое увеличила сумму, выделяемую им на покупку всяких компьютерных игр при условии, что они будут играть только en français; а ее сестрица потащила своих дочерей и наших девочек на рождественский показ мод – естественно, тоже на французском, а потом на концерт какого-то франкофонного тинейджерского бой-бэнда. Культурный подкуп по высшему разряду! В ответ на мои возражения Зои заявила: «Видишь ли, Криспин, нашим девочкам необходимо расширить культурные горизонты и прикоснуться к семейным корням. Меня очень удивляет и беспокоит твое стремление удержать их в рамках англо-американской монокультуры». А в День подарков, 26 декабря, мы все вместе отправились в боулинг. Евгенически облагодетельствованные Легранжи буквально потеряли дар речи, когда я выбил двадцать очков. Нет, не одним шаром, а за всю треклятую игру. Ну не создан я для боулинга! Я создан для того, чтобы писать книги. А Джуно, откинув волосы со лба, сказала мне: «Папа, мне стыдно на людей смотреть!»

– Кри-и-испин! – Мигель Альварес, редактор моих испаноязычных изданий, улыбается так, будто принес мне подарок. – Кри-и-испин, я принес тебе маленький подарок. Давай отойдем туда, где поменьше народу.

Чувствуя себя персонажем Ирвина Уэлша, следую за Мигелем подальше от шумной толпы к скамье в тени высокой стены у зарослей кактусов.

– Я принес то, что ты просил, Кри-и-испин.

– Премного благодарен. – Я закуриваю.

Мигель вкладывает в карман моего пиджака конвертик размером с кредитную карточку.

– Наслаждайся! Стыдно уезжать из Колумбии, так и не попробовав. Очень чистый, гарантирую. Только знаешь, Кри-и-испин, тут такое дело. Здесь, в Картахене, в интимной обстановке, это позволено. Но вывезти, даже просто принести в аэропорт… – Мигель морщится, красноречиво проводит пальцем по горлу. – Ну, ты понимаешь?

– Мигель, только полный остолоп возьмет наркотики в аэропорт. Не беспокойся. А если что-то останется, спущу в унитаз.

– Замечательно. Осторожность не помешает. Ну, счастливо. Самый лучший в мире.

– А как насчет колумбийского мобильника?

– Да, конечно. – Мой редактор протягивает еще один конверт, который тоже отправляется в карман моего пиджака.

– Спасибо. Смартфоны – прекрасная штука, когда они работают, а если связь плохая, то отправлять эсэмэски лучше по обычному мобильнику.

Мигель чуть склоняет голову, притворно соглашаясь, но тридцать долларов – или сколько там эта штуковина стоит – не большая плата за то, чтобы ублажить анфан-терибля британской словесности.

– Ну вот, все, что ты просил? Доволен?

– Вполне! Спасибо, Мигель.

Как и все мои лучшие сюжеты, этот складывается сам по себе.

– Эй, Криспин! – окликает меня австралийский поэт Кенни Блоук от дальних ворот кактусового сада, где стоит еще одна группка почетных гостей. – Тут с тобой хотят познакомиться.

Мы с Мигелем присоединяемся к кружку приглашенных, как выясняется, писателей под кронами древовидных папоротников. Иностранные имена мне ни о чем не говорят – ни один из моих новых знакомцев явно не публиковался в «Нью-Йоркере», однако, когда Кенни Блоук представляет меня бледнокожей угловатой брюнетке, я содрогаюсь от воспоминания, прежде чем он называет ее имя:

– Холли Сайкс, тоже из Англии.

– Рада знакомству, мистер Херши, – говорит Холли Сайкс.

– Мы с вами, кажется, встречались, – туманно говорю я.

– В прошлом году, на фестивале в Хей-он-Уай.

– На мерзопакостном приеме в жутком павильоне?

– Нет, мистер Херши, в книжной палатке. Мы с вами в одно и то же время раздавали автографы.

– Погодите-ка… Ах да! Вы – Холли Сайкс, которая пишет про ангелов.

– Только не про тех ангелов, у которых в руках арфа, а над головой нимб, – добавляет Кенни Блоук. – Холли пишет о внутренних голосах, которые, как я только что упомянул, сродни духам-наставникам из верований моих соплеменников.

– Мисс Сайкс, меня зовут Мигель Альварес, – елейно вступает Мигель. – Я редактор издательства «Оттопуссо», издаю Криспина. Я очень рад, что мне выпала особая честь с вами познакомиться.

Холли Сайкс пожимает ему руку:

– Рада знакомству, мистер Альварес.

– А правда, что в Испании продано более полумиллиона ваших книг?

– Похоже, моя книга нашла путь к сердцу испанских читателей, – говорит она.

– Ури Геллер находит путь к любым сердцам. – Я все-таки пьян. – Помните Ури? Закадычного приятеля Майкла Джексона? В Японии он очень знаменит. Просто невероятно. – У моего коктейля вкус манго и морской воды.

Мигель улыбается мне, но глаза его остаются устремленными на женщину по фамилии Сайкс, будто у куклы «Экшн-мен», с которой я играл в детстве.

– А вы довольны своими испанскими издателями, мисс Сайкс?

– Как вы сами сказали, они продали свыше полумиллиона экземпляров моей книги.

– Великолепно! Но если у вас возникнут какие-то проблемы, то вот моя визитная карточка…

Мигель не отходит от Холли Сайкс, но тут у ствола папоротника материализуется, как герои «Звездного пути», еще одна женщина, невероятно привлекательная брюнетка лет под сорок.

– Кармен! – восклицает притворно обрадованный Мигель.

Под ее взглядом визитная карточка в руке Мигеля исчезает в кармане его пиджака, а Кармен поворачивается к Холли Сайкс и произносит как учительница домоводства откуда-нибудь из-под Лондона, без малейшего намека на раскатистый южноамериканский акцент:

– Надеюсь, Мигель тебе не слишком досаждал, Холли? Этот человек – бесстыжий браконьер. Да-да, Мигель, уж я-то знаю, ты же помнишь историю со Стивеном Хокингом. – (Мигель всем своим видом старается изобразить притворное раскаяние, но становится лишь похож на человека в белых джинсах, недооценившего внезапный приступ метеоризма.) – А с вами, мистер Херши, – она поворачивается ко мне, – мы прежде не встречались. Меня зовут Кармен Салват, и мне выпала особая честь… – язвительная подколка предназначена Мигелю, – издавать книги Холли на испанском языке. Добро пожаловать в Колумбию.

Кармен Салват деловито пожимает мне руку. Вся лучится. Теребит ожерелье из ляпис-лазури.

Кенни Блоук добавляет:

– Холли упоминала, что вы, Кармен, издаете Ника Грика на испанском.

– Да, я купила права на «Шестьсот пятое шоссе» еще до того, как Ник закончил рукопись романа, прямо как чувствовала.

– Потрясающая вещь! – говорит Кенни Блоук. – Премию Бриттана в прошлом году Ник получил вполне заслуженно.

– У Ника чудесная душа, – замечает ньюфаундлендская поэтесса, имени которой я не помню, но глаза у нее как у тюлененка на гринписовском плакате. – Просто чудесная.

– Кармен всегда ставит на победителя, – говорит Мигель. – Но, по-моему, книга Холли продается намного лучше, да, Кармен?

– Кстати, чуть не забыла, – спохватывается Кармен Салват. – Холли, с тобой очень хотела познакомиться жена нашего министра культуры. Ты не возражаешь?

Она уводит эту Сайкс, а я любуюсь аппетитными бедрами Кармен Салват и начинаю воображать, что вот сейчас зазвонит мой телефон и какой-то врач из Лондона сообщит мне страшную новость: пьяный водитель столкнулся на Хаммерсмитской эстакаде с «саабом» Зои; и она, и мои дочери погибли. На следующий день я улетаю домой, на похороны. Моя скорбь благородна и сокрушительна, и я отстраняюсь от жизни. Меня иногда видят в метро, на самых мрачных линиях лондонской подземки, в четвертой и пятой пригородных зонах. Весна прибавляет, лето умножает, осень вычитает, зима разделяет. Год спустя Криспин Херши попадает на конечную станцию линии «Пиккадилли», в аэропорту Хитроу. Он выходит из подземки, забредает в зал отправления, замечает на табло слово «Картахена» – тот самый город, в котором он еще был мужем и отцом. Поддавшись необъяснимому порыву, он покупает билет в один конец (по какой-то причине у него при себе паспорт) и вечером того же дня бредет по улицам старого колониального квартала в колумбийском городе. Влюбленные девушки и парни на скутерах, надрывный птичий щебет, тропические цветы на вьющихся лианах, saudade и одиночество, сто лет одиночества; а потом, когда на Пласа-де-ла-Адуана сгущаются тропические сумерки, Херши видит женщину, теребящую ожерелье из ляпис-лазури, и они замирают, глядя друг на друга, в средоточии кружащего водоворота мироздания. Как ни удивительно, ни один из них не удивлен…

Спустя энное число коктейлей я помогаю надравшемуся в хлам Ричарду Чизмену войти в лифт и добраться до номера.

– Все путем, Крисп, я вовсе не пьян, это только ка’ется. – Двери лифта открываются, мы входим в кабину. Чизмен шатается, как одурманенный верблюд в бурю. – Минут’чку, я п’забыл номер комнаты, щас… – Он вытаскивает и тут же роняет бумажник. – П’джди, шозафигня…

– Позвольте-ка. – Я поднимаю бумажник, вытаскиваю из кармашка электронную карточку – ключ от номера 405 – и протягиваю Чизмену: – Прошу вас, милорд.

Чизмен благодарно кивает, бормоча:

– Если цифры номера при сложении дают девять, Херш, то в нем не окочуришься.

Я нажимаю кнопку «4»:

– Первая остановка – твой номер.

– Да все норм… Я найду… свой п-путь… д’рогу домой.

– Нет уж, мой долг – благополучно доставить тебя до самых дверей, Ричард. Не волнуйся, мои намерения абсолютно пристойны.

Чизмен фыркает:

– Ты не в моем вкусе! Белый и дряблый.

Я гляжу на свое отражение в зеркальной стене лифта и вспоминаю, как один мудрый человек говорил: секрет счастья в том, чтобы после сорока не обращать внимания на зеркала. В этом году мне исполнится пятьдесят. Дзинь! – двери лифта распахиваются, мы выходим, а на площадке стоит супружеская пара – оба седовласые, поджарые и загорелые.

– Здесь когда-то был женский монастырь, – сообщает им Чизмен. – Одни девы, – напевает он на мотив раннего хита Мадонны.

Мы бредем по коридору; окна распахнуты в карибскую ночь. За крутым поворотом – номер 405. Провожу карточкой Чизмена по замку, и ручка поддается.

– Н’чего особ’во, – лепечет Чизмен, – зато п’чти как дома.

Номер освещает прикроватная лампа, а губитель моего так много обещавшего романа, шатаясь, направляется к кровати, но задевает чемодан и ничком падает на матрас.

– Не каждую же ночь, – хихикая, лепечет monsieur le critique, – мне в спутники достается анфан-терибль британской словесности!

Я подтверждаю, что все это очень смешно, желаю ему спокойной ночи и обещаю разбудить, если он сам к одиннадцати не встанет.

– Ябсолютн в порядке, – сообщает он. – Безумнокрепконежно. Чесслово.

И критик Ричард Чизмен, широко раскинув руки, вырубается.