17 апреля

Дальше: Одинокая планета Криспина Херши. 2015

Виндсерферы, чайки, солнце, уксусно-соленый ветерок, блестящее море и ранняя прогулка по пирсу с Ифой. До этого Ифа никогда не бывала на пирсе, и ей все там очень нравится. Она совершает несколько лягушачьих прыжков, наслаждаясь мельканием светодиодов на подошвах кроссовок. В моем детстве мы, наверное, поубивали бы друг друга из-за таких светящихся кроссовок, а теперь, по словам Холли, практически невозможно найти такие, которые не светятся. Ифа привязывает к запястью гелиевый воздушный шарик с Дорой-путешественницей. Я только что заплатил за него пять фунтов какому-то очаровательному поляку. Оглядываюсь на отель «Гранд-Маритайм», пытаюсь определить, какое окно наше. Я пригласил на прогулку и Холли, но она сказала, что должна помочь Шерон подготовиться к приходу парикмахера, который появится не раньше половины десятого. Сейчас всего лишь начало девятого, но Холли таким образом дает мне понять, что ее позиция с прошлой ночи ничуть не изменилась.

– Папа! Папочка! Ты меня слышишь?

– Извини, куколка. Я витал в облаках.

– А вот и нет! Ты прямо тут был.

– Ну, выражаясь метафорически, я задумался.

– Что такое метафорически?

– Противоположность буквальному.

– А что такое буквальное?

– Противоположность метафорическому.

Ифа обиженно надувает губы:

– Ну, папа, говори серьезно!

– Я всегда серьезен. А о чем ты хотела меня спросить, моя куколка?

– А каким животным ты хотел бы стать? Вот я была бы белым пегасом с черной звездой на лбу, и меня звали бы Брильянт Быстрокрылый. Тогда мы с мамой слетали бы к бандиту, повидаться с тобой. И потом, пегасы – не самолеты, они не вредят нашей планете, только какают, и все. Дедушка Дейв говорит, что, когда он был маленьким, его папа развешивал на садовом участке яблоки на высоких-высоких шестах и над ними парили пегасы, ели яблоки и какали. А какашки у пегасов такие волшебные, что тыквы вырастают огромными, даже больше меня, и одной тыквой можно кормить всю семью целую неделю.

– Да, очень похоже на дедушку Дейва. А скажи, кто такой этот бандит?

Ифа недоуменно морщит лоб:

– Место, где ты живешь, глупыш!

– Багдад. Не бандит, а Багдад. Только я там не живу. – Господи, хорошо, что хоть Холли этого не слышит! – Я там работаю. – Представляю себе, как пегас парит над «зеленой зоной», а потом его изрешеченный пулями труп стрелой летит на землю, где его подбирают юные республиканцы и радостно устраивают барбекю. – Но я же не вечно буду там находиться.

– А мамочка хочет быть дельфином, – говорит Ифа, – потому что дельфины умеют плавать, разговаривают, улыбаются и очень верные. А дядя Брендан хочет быть комодским вараном, потому что в горсовете Грейвзенда есть такие люди, которых ему хочется покусать и разорвать на мелкие клочки; он говорит, что комодские вараны всегда так делают, чтобы удобней было глотать. Тетя Шерон хочет быть совой, потому что совы мудрые, а тетя Рут – морской выдрой, чтобы целыми днями плавать на спине у берегов Калифорнии и познакомиться с Дэвидом Аттенборо. – (Мы подходим к той части пирса, где он расширяется, обрамляя сводчатый пассаж. Огромные буквы «БРАЙТОНСКИЙ ПИРС» высятся между двумя поникшими британскими флагами. Пассаж еще закрыт, так что мы идем дальше по боковой дорожке.) – Ну и каким животным был бы ты, папочка?

В детстве мама звала меня «бакланом», а потом, уже став журналистом, я частенько получал всякие неприятные клички вроде «стервятника», «навозного жука» или «дерьмового аспида»; а одна моя знакомая называла меня «своим псом», но отнюдь не в социальном контексте.

– Кротом, – говорю я.

– Почему?

– Они отлично умеют пробираться во всякие темные места.

– А зачем тебе пробираться во всякие темные места?

– Чтобы узнавать разные интересные вещи. Впрочем, кроты и еще кое-что умеют. – Я поднимаю руку, согнув пальцы, как когти. – Например, щекотать.

Но Ифа склоняет голову набок, как уменьшенная копия Холли:

– Если ты будешь меня щекотать, я описаюсь и тебе придется стирать мои трусы!

– Ладно, – пристыженно говорю я. – Вообще-то, кроты не щекочутся.

– Вот именно.

Она произносит это так по-взрослому, что мне становится страшно: книгу ее детства я пролистываю мгновенно, вместо того чтобы читать вдумчиво и неторопливо.

За пассажем над разорванным пакетом чипсов галдят чайки. Здоровенные такие сволочи. По центру пирса тянется ряд ларьков, лавчонок и магазинчиков. Я невольно обращаю внимание на идущую навстречу женщину, потому что вокруг нее все расплывается, как бы не в фокусе. Она примерно моих лет, довольно высокая, хотя и не чересчур. Светлые волосы слегка отливают золотом на солнце, бархатный костюм темно-зеленый, как кладбищенский мох, а солнечные очки цвета синего бутылочного стекла не выйдут из моды еще лет десять. Я тоже надеваю темные очки. Она привлекает внимание. Она невероятно привлекательная. Она явно не принадлежит к тому же классу, что и я; она вообще не принадлежит ни к какому классу; рядом с ней я выгляжу отщепенцем, чувствую, что изменяю Холли, но, боже мой, вы только посмотрите – изящная, гибкая, все понимающая, обласканная светом…

– Эдмунд Брубек? – произносят уста, пунцовые, как вино. – Неужели это вы? Даже не верится!

Я замираю. Такую красоту забыть невозможно. Откуда, скажите на милость, она меня знает и почему я этого не помню? Я снимаю темные очки и здороваюсь, вроде бы уверенно, нарочно тяну время, рассчитывая получить хоть какой-то намек. Английский для нее не родной. Легкий европейский акцент. Французский? Гибче, чем немецкий, но на итальянский не похож. Ни одна журналистка в мире не выглядит столь божественно. Может быть, это какая-то актриса или знаменитая модель, у которой я брал интервью много лет назад? Или чья-то статусная жена, встреченная на давней вечеринке? Или приятельница Шерон, приехавшая в Брайтон на свадьбу? Нет, надо же так лопухнуться!

Она по-прежнему улыбается:

– Я, кажется, поставила вас в тупик?

Неужели я краснею?

– Простите, но я… я не…

– Меня зовут Иммакюле Константен, я подруга Холли.

– Д-да-да, – торопливо говорю я. – Иммакюле… да, конечно! – Мне откуда-то смутно помнится это имя. Я пожимаю ей руку и, неуклюже изображая «европейский» поцелуй, касаюсь щекой ее щеки. Кожа у нее гладкая, как мрамор, прохладная, не согретая солнцем. – Простите, но я… я только вчера вернулся из Ирака, и у меня в голове такая каша…

– Не надо передо мной извиняться, – говорит Иммакюле Константен. – Это совершенно естественно – слишком много новых лиц. Старые лица приходится забывать, чтобы освободить место для новых. Мы с Холли познакомились в Грейвзенде, но я оттуда уехала, когда ей было восемь лет. С тех пор мы с ней изредка встречаемся. Похоже, Вселенная решила, что между нами существует некая связь. А эта юная леди, должно быть, Ифа. – Она опускается на колено, заглядывает моей дочери в лицо. – Я права?

Ифа удивленно распахивает глаза, нерешительно кивает. Дора-путешественница, качнувшись, отворачивается.

– И сколько же тебе лет, Ифа Брубек? Семь? Восемь?

– Шесть, – говорит Ифа. – Мой день рождения первого декабря.

– Совсем взрослая! Значит, первого декабря? Надо же! – Иммакюле Константен декламирует загадочным мелодичным голосом: – «Холодней ночей не бывает в году. Долог был путь, наш путь в непогоду, в ветер, в буран, по темным дорогам, в самое сердце зимы».

Мимо проходят туристы, будто призраки, а может, призраки – мы сами.

– Сегодня в небе ни облачка, – говорит Ифа.

Иммакюле Константен глядит на нее:

– Твоя правда, Ифа Брубек! Скажи, на кого ты больше похожа: на маму или на папу?

Ифа закусывает губу, смотрит на меня.

Под нами гулко плещут волны, из пассажа доносится песня Dire Straits. «Tunnel of Love», в юности я ее обожал.

– Ну, мне больше всего нравится фиолетовый, – говорит Ифа, – как маме. А папа все время читает всякие журналы, когда он дома, и я тоже много читаю. Особенно одну книжку – «Я люблю животных». А вот каким животным были бы вы?

– Фениксом, – изрекает Иммакюле Константен. – Тем самым фениксом. Как насчет невидимого глаза, Ифа Брубек? У тебя такого нет? Ты позволишь мне проверить?

– У мамочки синие глаза, – говорит Ифа, – а у папы карие, и у меня тоже карие.

– Нет, я не об этих глазах. – Она снимает странные синие очки. – Я имею в виду твой особый, невидимый глаз вот… тут.

Кончиками пальцев она касается правого виска Ифы, большим пальцем гладит ее по лбу чуть выше переносицы, и глубоко внутри, печенкой или чем-то там еще, я вдруг понимаю, что происходит нечто очень странное, нехорошее, неправильное, но ощущение исчезает, лишь только Иммакюле Константен улыбается мне своей сногсшибательной улыбкой. Она внимательно всматривается в то же место у меня на лбу, затем снова поворачивается к Ифе, морщится:

– Нет. – Она огорченно выпячивает картинные губы. – Какая жалость! А вот у твоего дяди невидимый глаз был просто великолепен, да и у мамы твоей он был очарователен, пока его не запечатал один злой волшебник.

– А что такое невидимый глаз? – спрашивает Ифа.

– Это не важно. – Иммакюле Константен встает.

– Вы приехали на свадьбу Шерон? – спрашиваю я.

Она снова надевает темные очки:

– Нет. Мне здесь делать больше нечего.

– Но… Вы же подруга Холли, верно? Неужели вы даже… – Я смотрю на нее и забываю, что именно хотел спросить.

– Желаю вам чудесного дня. – Она уходит к пассажу.

Мы с Ифой следим, как она, удаляясь, уменьшается.

– Пап, а кто эта дама? – спрашивает дочь.

Я спрашиваю дочь:

– Солнышко, а кто эта дама?

Ифа недоуменно моргает:

– Какая дама, папа?

Мы смотрим друг на друга; похоже, я что-то забыл.

Бумажник, телефон; Ифа; свадьба Шерон; Брайтонский пирс…

Нет, ничего я не забыл. Мы идем дальше.

Какая-то парочка целуется так самозабвенно, будто остального мира не существует.

– Фу! – восклицает Ифа, и они, услышав, косятся на нее и снова целуются взасос.

Да, мысленно советую я парню, наслаждайся вишней со сливками, потому что двадцать лет спустя все станет безвкусным. Он не обращает на меня никакого внимания. Ифа с интересом разглядывает изображение, намалеванное краской из баллончика на опущенной металлической створке жалюзи: некое подобие седобородого Мерлина с мультяшными глазами-спиралями в ореоле карт Таро, магических кристаллов и звездной пыли.

– Дви… дуит? – читает она имя.

– Дуайт.

– Дуайт… Сильвервинд. Про… прори… прорицатель. А это кто?

– Тот, кто утверждает, будто ему известно будущее.

– Класс! Папа, давай зайдем к нему.

– А зачем тебе прорицатель?

– Чтобы узнать, открою я свой центр спасения животных или нет.

– Ты же хотела танцевать, как Ангелина-балерина.

– Папа, это было давным-давно, когда я была маленькой.

– Понятно. Нет, к мистеру Сильвервинду мы не пойдем.

Раз, два, три – и на ее лице появляется фирменное насупленное выражение Сайксов.

– Почему?

– Во-первых, там закрыто. Во-вторых, к сожалению, на самом деле прорицатели не могут предсказать будущее. Они просто выдумывают всякие небылицы. Они…

Тот, чье весьма лестное изображение украшает жалюзи, с грохотом поднимает створку. «Мерлин», огромный, как груда бегемотьего дерьма, одет с претензией на прог-рок-шик: лиловая рубашка, красные джинсы и жилет, расшитый самоцветами, такими же фальшивыми, как и их владелец.

Ифа пораженно произносит:

– Мистер Сильвервинд?

Он недоуменно оглядывается, а потом смотрит вниз:

– Да, это я. А кто вы, юная леди?

Типичный янки. Как и следовало ожидать.

– Ифа Брубек, – говорит Ифа.

– Ифа Брубек. Рановато вы сегодня встали, чтобы пойти на прогулку.

– Это потому, что сегодня свадьба тети Шерон. А я подружка невесты.

– Пусть это празднество будет поистине великолепным. А этот джентльмен – ваш отец?

– Да, – сказала Ифа. – Он репортер из бандита.

– Я уверен, что ваш папа старается быть хорошим, Ифа Брубек, и он вовсе не бандит.

– Она имеет в виду Багдад, – объяснил я этому шутнику.

– В таком случае ваш папа наверняка очень… храбрый.

Он глядит на меня. Я тоже очень внимательно на него смотрю. Мне не нравится его манера разговаривать, да и сам этот тип весьма неприятен.

– А вы действительно знаете будущее, мистер Сильвервинд? – спрашивает Ифа.

– Плохим я был бы прорицателем, если б не знал.

– А можете предсказать будущее мне? Ну пожалуйста…

Все, хватит.

– Мистер Сильвервинд занят, Ифа.

– Нет, он не занят, папочка. У него ни одного посетителя нет!

– За предсказание обычно полагается взнос в десять фунтов, – заявляет старый мошенник, – но в неурочное время и для особенной юной леди достаточно и пяти. Или… – Дуайт Сильвервинд поворачивается и снимает с полки пару книг, – папочка мог бы купить одну из моих книг – либо «Бесконечный предел», либо «Сегодня случится лишь однажды» – по специальной цене пятнадцать фунтов за каждую или двадцать фунтов за обе и предсказание в придачу.

Папочка с удовольствием дал бы мистеру Сильвервинду пинка по его, гм, магическим шарам.

– Мы не станем злоупотреблять вашей щедростью, – говорю я. – Спасибо за предложение.

– Я открыт до заката, если передумаете.

Я тяну дочь за руку, давая понять, что нам пора, но Ифа возмущается:

– Так нечестно, папа! Я хочу знать свое будущее!

Тьфу ты! Зареванной Ифы Холли мне не простит.

– Послушай, тебя же ждет парикмахер тети Шерон.

– К сожалению, я предвижу скорые неприятности. – Сильвервинд отступает в глубину ларька и закрывает за собой дверь с надписью «Sanctum».

– Никто не знает будущего, Ифа. Эти лжецы… – я обращаюсь к закрытой двери, – всегда скажут тебе именно то, что, по их мнению, тебе и хочется услышать.

Ифа мрачнеет, багровеет и дрожит:

– Нет!

Я не выдерживаю:

– Что – «нет»?

– Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!

– Ифа! Никто не знает будущего. На то оно и будущее!

Дочь трясется и взвизгивает:

– Курде!

Надо бы отчитать ее за сквернословие; хотя почему она обозвала меня курдом?

– Что?

– Агги так говорит, когда сердится, но Агги в миллион раз лучше тебя, и она всегда здесь! А тебя дома никогда нет!

Она убегает от меня по пирсу. Ну ладно, не особенно оскорбительное польское ругательство и весьма умелый эмоциональный шантаж, скорее всего позаимствованный у Холли. Я иду вслед за Ифой.

– Вернись немедленно!

Она оборачивается, сдергивает с запястья нитку воздушного шарика и собирается его отпустить.

– Ладно. – Я знаю, как обращаться с Ифой. – Но предупреждаю: если ты отпустишь шарик, я больше никогда ни одного тебе не куплю.

Ифа корчит гоблинскую рожицу и – к моему удивлению и досаде – выпускает шарик из рук. Он взлетает, серебрясь на фоне голубого неба, а Ифа разражается бурными рыданиями.

– Я тебя ненавижу… ненавижу Дору-путешественницу… уходи… уходи к своему бандиту… навсегда, навсегда! Я тебя ненавижу ненавижу ненавижу ненавижу со всеми потрохами!

Ифа крепко зажмуривается и набирает в шестилетние легкие побольше воздуха.

Ее горестный, всхлипывающий вопль разносится по всему Суссексу.

Пора уносить ноги. Куда угодно.

Куда угодно, я на все согласен.

Насер высадил меня у Ворот ассасинов, не слишком близко на всякий случай: мало ли кому интересно, кто подвозит иностранцев, да и охранники нервничают, бедолаги, пальцы на спусковых крючках того и гляди дрогнут.

– Я позвоню тебе после пресс-конференции, – сказал я Насеру. – А если не будет мобильной связи, то жди меня здесь в одиннадцать тридцать.

– Отлично, Эд, – ответил мой фиксер. – Азиза я привезу. Передай Климту, что все иракцы его просто обожают. Серьезно. Мы поставим ему большой памятник, с толстым хером, который будет указывать как раз на Вашингтон.

Я хлопнул рукой по крыше, и Насер уехал. А я прошел оставшиеся до ворот пятьдесят метров, мимо бетонных блоков, выложенных зигзагами слаломной трассы, мимо полузасыпанной воронки от январской бомбы: полтонны пластита, смешанного с осколками артиллерийских снарядов, убило двадцать человек и искалечило еще шестьдесят. Олив тогда использовала пять из сделанных Азизом фотографий, а «Вашингтон пост» заплатила за перепечатку.

Очередь к Воротам ассасинов в прошлую субботу была невелика: человек пятьдесят – штатные сотрудники-иракцы, работники вспомогательных служб и те, кто еще до вторжения проживал в «зеленой зоне», – выстроились по одну сторону аляповатой арки, увенчанной огромной каменной титькой с торчащим соском. Передо мной стоял какой-то тип из Юго-Восточной Азии, и я, естественно, завел с ним разговор. Выяснилось, что тридцативосьмилетний мистер Ли держал в «зеленой зоне» китайский ресторан – никому из иракцев не разрешалось даже приближаться к кухне, из боязни массового отравления. Ли сообщил, что встречался с оптовым торговцем рисом, но стоило ему узнать, чем занимаюсь я, как его английский загадочным образом резко ухудшился, а мои надежды на репортаж «Из Цзюлуна в Багдад» мгновенно испарились. Я раздумывал, как спланировать предстоящий день, до тех пор, пока не настал мой черед войти в туннель из пыльного брезента и колючей проволоки. Охрана «взрывоопасной зоны» претерпела значительные перемены в свете неолиберальных веяний, и теперь вместо дружелюбных бывших гуркхов на КПП номер один стояли бывшие перуанские полицейские, нанятые неким бюро по трудоустройству с весьма гибкими ставками и готовые рисковать жизнью за четыреста долларов в месяц. Я предъявил журналистский пропуск и британский паспорт, меня всего ощупали, а оба мои диктофона тщательно обследовал капитан, страдавший каким-то кожным заболеванием и обсыпавший их сухими чешуйками перхоти.

Все вышеописанное повторилось еще три раза на трех следующих КПП, от второго до четвертого, и я наконец оказался в Изумрудном городе, как сразу же прозвали «зеленую зону» – укрепленный район площадью десять квадратных километров, охраняемый армией США и ее подрядными организациями, в задачи которых входило не допускать сюда иракскую действительность после вторжения и воссоздать в условиях Среднего Востока некое подобие Тампы, штат Флорида. Если не считать периодических минометных обстрелов, иллюзия поддерживалась вполне успешно, хотя и космической ценой, за счет американских налогоплательщиков. Черные «GM Субурбан» разъезжают по довольно приличным дорогам, пусть и со скоростью тридцать пять миль в час; электричество и бензин поставляют бесперебойно, круглые сутки; холодное, как лед, пиво «Бад» подают мумбайские бармены, для удобства клиентов взявшие новые имена – Сэм, Скутер и Мо; филиппинский супермаркет, где торгуют «Маунтин дью», «Скиттлз» и «Читос».

На остановке у КПП ждал безупречно чистый рейсовый автобус. Я сел, наслаждаясь прохладным кондиционированным воздухом, и автобус тронулся с места, секунда в секунду по расписанию. Мы покатили по Хайфа-стрит, мимо самой эксклюзивной недвижимости в стране, мимо зиккурата – одного из самых уродливых монументов на планете, – возведенного в честь кровавого и безрезультатного противостояния Ирака и Ирана, и мимо огромных стоянок, уставленных белыми вагончиками-бытовками корпорации «Халлибертон». В этих трейлерных парках жили сотрудники Временной коалиционной администрации; они питались в общих столовых, пользовались мобильными наружными сортирами, никогда не ступали за пределы «зеленой зоны» и считали дни, оставшиеся до возвращения домой, где на заработанные деньги можно будет приобрести приличный особняк в хорошем квартале.

На площади Республики я сошел с автобуса, а мимо меня по тротуару пронеслись бегуны, человек двадцать, все в панорамных темных очках, с кобурами и в промокших от пота майках. На некоторых майках красовалась надпись «Кто в Багдаде круче нас?», на остальных было написано «Буш – Чейни, 2004». Чтобы избежать столкновения, мне пришлось поспешно отойти в сторону. Уж они-то дорогу никому уступать не собирались.

Уступаю дорогу стайке разнаряженных девушек, которые, хихикая, бегут по проходу храма Всех Святых в Хоуве, благовоспитанном двойнике Брайтона.

– Половина флористов Брайтона из-за этого празднества проведут отпуск на Сейшелах, – замечает Брендан. – Прямо Кью-гарденз!

– Да уж, настоящий ботанический сад. – Я рассматриваю баррикаду из лилий, орхидей и еще каких-то лиловых и розовых цветов.

– А сколько в это денег вбухали, Эд! Я спросил у отца, во что оно ему обошлось, а он ответил, что обо всем… – он кивает в сторону противоположного конца нефа и одними губами произносит: – позаботились Уэбберы. – Брендан смотрит на телефон. – Ну, этот подождет. Кстати, я все хотел спросить, пока ты снова не улетел в зону военных действий: каковы твои намерения в отношении старшей из моих сестер?

Я, случайно, не ослышался?

– Что-что?

Брендан усмехается:

– Не беспокойся, теперь уже поздно делать из нашей Хол честную женщину. В данном случае я имею в виду недвижимость. Квартирка Хол в Стоук-Ньюингтоне мила и уютна, как чулан под лестницей. Надеюсь, у тебя есть какие-то планы приобрести нечто более пристойное?

Очень своевременный вопрос, особенно теперь, когда Холли собирается дать мне пинка под зад.

– Да, разумеется.

– Только сперва посоветуйся со мной. Лондонский рынок недвижимости сейчас живет по волчьим законам, и два самых неприятных выражения в ближайшем будущем – это «ипотека» и «негативный актив».

– Договорились, Брендан, – говорю я. – Спасибо.

– Это не одолжение, а приказ, – гаденько подмигивает Брендан.

Мы подходим к столу, где мать Пита-жениха, Полин Уэббер, вся в золоте и с прической как у Маргарет Тэтчер, раздает мужчинам бутоньерки из гвоздик.

– Брендан! Да ты прямо весь полон сил! Хорошо вчера повеселились?

– Ничего так. Пинта кофе и переливание крови помогут, – отвечает Брендан. – Надеюсь, Пит в порядке?

Полин Уэббер морщит нос:

– По-моему, после вечеринки была еще одна вечеринка, в «клубе».

– Да, до меня тоже дошли подобные слухи. По-моему, наши с Шерон родственники из Корка знакомили Пита с достоинствами ирландского виски. Какая у вас очаровательная шляпка, миссис Уэббер! Настоящее произведение искусства.

На мой взгляд, шляпка похожа на сбитую ворону со странной бирюзовой кровью, но Полин Уэббер принимает комплимент Брендана за чистую монету.

– Я постоянная клиентка великолепного шляпника из Бата. Он завоевал массу наград. И пожалуйста, Брендан, зовите меня Полин, иначе мне кажется, что со мной беседует налоговый инспектор. Итак, бутоньерки – белая гвоздика для гостей невесты, алая – для гостей жениха.

– Ну, прямо война Алой и Белой розы, – замечаю я.

– Нет, нет, – морщится она, – это же гвоздики. Розы слишком колючие. А вы кто будете?

– Это наш Эд, – сказала Рут. – Эд Брубек. Муж Холли.

– Ах, тот самый неустрашимый репортер! Очень приятно. Полин Уэббер. – Пожатие затянутой в перчатку руки дробит мне кости. – Я так много о вас слышала от Шерон и Питера! Познакомьтесь с моим мужем, Остином, который… – Она оборачивается, но мужа на месте нет. – В общем, Остин жаждет с вами познакомиться. Мы очень рады, что вы успели на свадьбу. Там ведь и рейсы задерживают, и стреляют?

– Да. Из Ирака не так-то просто выбраться.

– Несомненно. Шерон говорила, что вы были в этом ужасном месте… Фа… Фалафа? Фалафель? Ну, где вешали людей на мосту.

– Фаллуджа.

– Я знала, что оно начинается на «Фа». Как все это отвратительно! И зачем только вмешиваться в подобные дела? – Она гримасничает, словно принюхиваясь, не протухла ли ветчина. – Нет, нам, простым людям, этого не понять. Ну да ладно… – Она вручает мне белую гвоздику. – Вчера я наконец-то познакомилась с Холли и с вашей дочуркой, Ифой. Очаровательная девочка, сладенькая, так бы и съела!

Я вспоминаю разъяренного гоблина на пирсе:

– Да, конечно.

– Пиппа! Феликс! В коляске живой младенец!

Миссис Уэббер куда-то убегает, а мы продолжаем шествовать по нефу. Брендан без конца с кем-то здоровается, пожимает руки, целует подставленные щеки – здесь присутствует внушительный контингент разнообразных ирландских родственников, включая легендарную двоюродную бабушку Эйлиш, которая в конце 1960-х проехала на велосипеде от Корка до Катманду. Я постепенно перекочевываю поближе к алтарю. У входа в ризницу замечаю Холли в белом платье, а рядом с ней – молодого человека с красной гвоздикой в петлице; Холли смеется какой-то его шутке. Когда-то и я мог ее вот так рассмешить. Этому парню она явно нравится, и мне очень хочется свернуть ему шею, но разве можно его винить? Холли выглядит просто сногсшибательно. Я подхожу к ним. Жесткий воротник новой рубашки натирает мне шею, а старый костюм жмет в раздавшейся талии, но лишний вес исчезнет, как только вернется прежний суровый режим, скудная диета и физические нагрузки.

– Привет, – говорю я.

Холли принципиально не смотрит в мою сторону.

– Привет, – откликается парень. – Меня зовут Дункан. Дункан Прист. Моя тетя пометила вас белой гвоздикой, значит вы гость со стороны Шерон.

Мы обмениваемся рукопожатием.

– А вы племянник Полин?

– Да. Двоюродный брат Питера. А с Холли вы знакомы?

– Мы постоянно встречаемся на свадьбах и похоронах, – невозмутимо заявляет Холли. – В общем, на всяких утомительных семейных мероприятиях, которые страшно мешают стремительной карьере.

– Я – отец Ифы, – объясняю я ошарашенному Дункану Присту.

– Тот самый Эд? Эд Брубек? Ваша… – он глядит на Холли, – вторая половина? Как жаль, что вы вчера вечером пропустили мальчишник Пита!

– Увы! Но я постараюсь справиться с постигшим меня разочарованием.

Дункан Прист, чувствуя мое дурное настроение, благодушно замечает:

– Да, конечно. Ну, пойду проверю, как там дела.

– Простите Эда, Дункан, – говорит Холли. – Его жизнь до такой степени наполнена смыслом и приключениями, что ему позволено вести себя по-хамски со всеми нами, жалкими леммингами, рабами зарплаты, убогим офисным планктоном. Мы должны быть благодарны, что он хотя бы иногда замечает наше существование.

Дункан Прист улыбается ей, как взрослый в присутствии расшалившегося ребенка:

– Очень рад с вами познакомиться, Холли. Надеюсь, мы еще увидимся на банкете.

Он уходит. Мерзкий тип.

Я отказываюсь слушать предательский внутренний голос, утверждающий, что «мерзкий тип» – это я.

– Великолепно, – говорю я Холли. – Твоя преданность выше всяческих похвал.

– Я тебя не слышу, Брубек, – презрительно бросает она. – Тебя здесь нет. Ты в Багдаде.

В обрамлении звездно-полосатого американского и обруганного нового иракского флагов генерал Майк Климт, опираясь на кафедру, обратился к представителям прессы, собравшимся в таком количестве и в таком возбуждении, которое наблюдалось лишь в декабре прошлого года, когда глава американской оккупационной администрации Льюис Пол Бремер-третий под громкие радостные возгласы объявил о поимке Саддама Хусейна. Мы надеялись, что полномочный представитель Бремер сегодня удостоит нас своим присутствием, но де-факто великий визирь Ирака уже создал непреодолимую пропасть между собой и СМИ, которые с каждым днем демонстрировали все более критическое к нему отношение и все реже вспоминали о событиях 11 сентября. Климт, глядя в шпаргалку, прочел:

– «Варварская жестокость, проявленная в Фаллудже тридцать первого марта, идет вразрез с любыми нормами цивилизованных стран как в мирное, так и в военное время. Представители наших вооруженных сил не будут знать отдыха, пока преступники не предстанут перед судом. Нашим врагам придется понять: решимость коалиции не только не была подорвана, но даже укрепилась после того, как было совершено это страшное злодеяние. Оно лишь доказывает, что злодеи в отчаянии. Они понимают, что Ирак совершил решительный поворот. Будущее принадлежит не автомату Калашникова, а урне для голосования. Именно поэтому президент Буш объявил о своей полной поддержке посланника Бремера и командующих операцией „Доблестная решимость“. Эта операция не позволит тем, кто хочет уничтожить историческую справедливость, терроризировать огромное большинство миролюбивых иракцев и поможет приблизить день, когда иракские матери смогут наконец разрешить детям играть во дворе и будут столь же спокойны за них, как спокойны за своих детей американские матери. Спасибо за внимание».

– Я совершенно уверен, – пробормотал мне на ухо Биг-Мак, – что генерал Климт никогда не был матерью в Детройте.

Когда Климт согласился ответить на несколько вопросов, в зале сразу поднялся крик. Победителем в словесном побоище оказался Ларри Доул из Ассошиэйтед Пресс:

– Генерал Климт, вы можете подтвердить или опровергнуть сведения, предоставленные больницей Фаллуджи? Якобы за последнюю неделю были убиты шестьсот мирных жителей и более тысячи ранены?

Эти слова вызвали бурную реакцию присутствующих: США не учитывают и, возможно, не в состоянии учитывать число иракцев, убитых в перестрелках, так что подобный вопрос сам по себе означал критику их действий.

– Временная коалиционная администрация… – Климт, набычившись, посмотрел на Доула, – это не статистическое бюро. Мы осуществляем борьбу с инсургентами. Но я вот что скажу: в том, что в Фаллудже пролилась невинная кровь, виноваты они, а не мы. И если мы порой и совершаем ошибку, то всегда выплачиваем компенсацию.

По поводу компенсаций я готовил специальный репортаж для «Подзорной трубы»: кровавые выплаты снизились с двух с половиной тысяч до пятисот долларов за каждого убитого – меньше суммы, которую жители западных стран за раз снимают в банкомате, – а юридические формулировки на англоязычных бланках, которые необходимо заполнить для получения компенсации, большинству иракцев понятны так же, как марсианский.

– Генерал Климт, – спросил немецкий репортер, – у вас достаточно войск для поддержания оккупации или же вы будете просить министра обороны Рамсфелда направить сюда дополнительные батальоны для подавления обширных очагов сопротивления, которые возникают по всей территории Ирака?

Генерал отогнал от себя муху:

– Во-первых, мне не нравится слово «оккупация»: мы участвуем в реконструкции. Во-вторых, где они, эти обширные очаги сопротивления? Вы их видели? Вы сами бывали в тех местах?

– Сейчас слишком опасно ездить по шоссе, генерал, – сказал немец. – Вот вы когда в последний раз ездили на машине по провинциям?

– Будь я журналистом, – криво усмехнулся Климт, – я бы не торопился так опрометчиво смешивать слухи с реальностью. На самом деле в Ираке стало значительно безопаснее. Все. Еще один последний вопрос, и я…

– Я хотел спросить, генерал, – ветеран «Вашингтон пост» Дон Гросс успел вклиниться первым, – готова ли Временная коалиционная администрация признать вымыслом оружие массового поражения, якобы имевшееся у Саддама Хусейна?

– Вы опять за свое! Пора забыть эти старые сказки. – Климт побарабанил пальцами по краю кафедры. – Послушайте, Саддам Хусейн зверски убил десятки тысяч людей, в том числе женщин и детей. Если бы мы не уничтожили этого арабского Гитлера, погибли бы еще десятки тысяч. На мой взгляд, тут как раз виновны пацифисты, не желавшие признавать, что архитектор геноцида должен понести справедливое наказание за свои ужасающие преступления. Мы, возможно, никогда так и не узнаем, на какой стадии находилась его программа создания оружия массового поражения. Но для простых иракцев, которые мечтают о мирном и счастливом будущем, этот вопрос значения не имеет. На этом мы, пожалуй, и завершим нашу встречу…

Вопросы продолжали сыпаться со всех сторон, но бригадный генерал Майк Климт под вьюжное мерцание фотовспышек направился к выходу.

– Мораль сей басни такова, – заявил Биг-Мак, от которого разило жареной картошкой и виски, – если хочешь новостей, избегай «зеленой зоны».

Я выключил диктофон и закрыл блокнот:

– Ладно, и так сойдет.

Биг-Мак фыркнул:

– Для очередной статьи «Официальная версия событий и действительное положение дел на местах»? Значит, ты все-таки собираешься на запад?

– Ну да, Насер уже приготовил корзину для пикника – имбирное пиво и все такое.

– Похоже, ваш пикник будет сопровождаться фейерверками.

– Насер знает несколько объездных дорог. А что мне еще остается? Перепечатать пастеризованную подачку нашего славного вояки Климта, надеясь, что эту чушь примут за журналистское расследование? Или попытаться сделать так, чтобы «Подзорную трубу» снова внесли в список одобренных изданий и официально разрешили мне часов шесть поездить вокруг да около на бронированном «Хамви» и сварганить для Олив еще один стандартный материальчик «Ирак глазами морского пехотинца»? «„В укрытие!“ – заорал стрелок, снаряд из РПГ рикошетом отскочил от брони, и начался сущий ад».

– Эй, это же моя строчка! Да, я сегодня еду вместе с нашими доблестными воинами. Когда в тебе шесть футов четыре дюйма роста, сто восемьдесят фунтов веса и глаза голубые, как у Иисуса Христа, то пробраться в Фаллуджу можно только на «Хамви».

– Ладно, тогда кто первым вернется в гостиницу, тот и платит за пиво.

Биг-Мак ручищей-лопатой придержал меня за плечо:

– Ты все-таки поосторожней, Брубек. Здесь сгорали люди и покрепче тебя.

– А вот это бестактное замечание скорей имеет отношение к ребятам из «Блэкуотер».

Он сунул в рот пластинку жвачки, отвел глаза и буркнул:

– Типа того.

– Прежде чем Шерон и Питер свяжут себя супружескими узами, мне бы хотелось, чтобы все мы задумались о жизни, которую они собираются начать вместе… – Преподобная Одри Уизерс лукаво улыбается. – В сущности, что такое брак? Как его объяснить инопланетному антропологу? Это ведь значительно шире, чем просто набор правил совместного проживания. Так что же это – некое начинание, зарок, символ или обязательство? Или череда прожитых вместе лет и совокупный опыт? Или средство для установления интимной близости? Может быть, наилучшим определением брачных уз служит старое присловье: «Любовь – это волшебный сон, а супружество – будильник»? – (Среди гостей звучит смех – смеются в основном мужчины, но под укоризненные шепотки тут же умолкают.) – Возможно, супружеству трудно дать конкретное определение в связи с его многообразием. Формы брака различны в разных культурах, у разных племен и народов, в разные века и даже в разные десятилетия, среди разных поколений и – как мог бы добавить наш инопланетный исследователь – на разных планетах. Браки могут быть династическими или гражданскими, тайными или принудительными, по договоренности или, как в случае наших Шерон и Питера… – она лучезарно улыбается невесте в свадебном платье и жениху во фрачной визитке, – по любви, основанными на взаимном уважении и нежной заботе. В супружеской жизни вам встретятся и каменистые тропы, и благодатные долины; с утра может разразиться гроза, а к вечеру тучи рассеются и небо вновь станет ясным и мирным…

Ифа в чудесном розовом наряде подружки невесты сидит рядом с Холли, в первом ряду, у купели, бережно держит поднос, где на бархате лежат два обручальных кольца. Очаровательное зрелище. Месяца через два после нашего «нортумбрского периода» я позвонил Холли из телефонной будки в аэропорту Шарля де Голля, кидая в щель автомата тогда еще ходившие франки. Я возвращался из Конго, где делал большой репортаж о Господней армии сопротивления, о детях-солдатах и сексуальных рабынях. Холли сразу взяла трубку.

– Привет, это я, – сказал я.

– Ну привет, папочка, – ответила Холли.

– Я не твой папочка, я – Эд!

– Знаю, дурень. Но я беременна.

Нет, к такому я еще не готов, подумал я, а вслух произнес:

– Великолепно!

– По поводу супружеских уз, – продолжает преподобная Одри Уизерс, – Иисус сделал только одно прямое замечание: «Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает». Богословы веками спорят о том, что это значит, но следует учитывать не только слова Иисуса, но и его деяния. Многим известна притча о браке в Кане Галилейской, без которой не обходится ни одно христианское бракосочетание, в том числе и сегодняшнее. На свадебном пиршестве в Кане недоставало вина, Дева Мария попросила Иисуса спасти праздник, а Сын Божий не смог отказать настоятельной просьбе матери и велел слугам наполнить кувшины водой. Когда же слуги стали обносить гостей, то из кувшинов стало изливаться вино. И не какое-нибудь посредственное, а первосортное. И тогда распорядитель пира сказал жениху: «Всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее; а ты хорошее вино сберег доселе». Как по-человечески поступил Сын Божий – Его первым чудом стало не воскрешение мертвых, исцеление от проказы или хождение по воде, аки посуху, нет, Он поступил, как любящий сын и верный друг. – Преподобная Одри глядит куда-то поверх голов, будто перед ней на экране прямая трансляция из Каны Галилейской. – Если бы Господу было не все равно, как именно должны выглядеть супружеские отношения, Он оставил бы нам на сей счет ясные наставления в Священном Писании. Так что, по-моему, Он доверяет нам, людям, самостоятельно составить примечания мелким шрифтом.

Брендан сидит рядом со мной. Его телефон с выключенным звуком вибрирует. Брендан тянется к карману пиджака, но замирает под гневным взглядом Кэт с передней скамьи.

– Шерон и Питер сами написали свои брачные обеты, – говорит преподобная Одри. – Признаюсь, я большая поклонница обетов, составленных брачующимися. Для этого нужно сесть рядышком, высказать свои пожелания и выслушать партнера, понимая и то, что было озвучено, и то, о чем умалчивают, ведь именно в молчании зачастую и кроется истина. Наверняка приходится идти на компромисс – это не только священное слово, но и вполне практическое искусство. Но священнослужитель – не прорицатель… – (Я замечаю, как оживляется Ифа при слове «прорицатель».) – Я не в силах предвидеть, что принесут Шерон и Питеру годы совместной жизни, что ждут их впереди, но любые супружеские отношения могут и должны развиваться, эволюционировать. Не тревожьтесь понапрасну и не отвергайте возможность перемен. Будьте неизменно терпеливы и добры друг с другом. Жизнь долгая, и порой грелка, заботливо поданная холодным зимним вечером, значит много больше, чем некий экстравагантный жест. Не забывайте и о благодарности, особенно за то, что обычно воспринимается как само собой разумеющееся. Определяйте суть проблемы сразу, как только она возникает, и помните, что гнев испепеляет. И если когда-нибудь ты, Питер, почувствуешь, что ведешь себя как осел… – (жених смущенно улыбается), – вспомни, что искренние извинения не унижают того, кто их приносит. Ошибки и заблуждения учат нас в дальнейшем правильно выбирать свой путь.

Интересно, какую оценку поставила бы преподобная Одри Уизерс нашим с Холли отношениям? Троечку с плюсом? Двойку с минусом?

– Ну когда уже дядя Питер будет с ней целоваться? – раздается детский голосок.

Все смеются.

– Прекрасная идея! – Судя по всему, преподобной Одри Уизерс очень нравится ее работа. – Давайте же перейдем к этой, самой лучшей, части свадебной церемонии!

Насер сидел за рулем своей полу-«короллы» – полу-«фиата-5», Азиз – на пассажирском сиденье рядом с водителем, сунув под ноги видеокамеру, завернутую в одеяло, а я скорчился на заднем сиденье, за вещами из химчистки, готовый в любой момент нырнуть на пол, под груду белья и коробок с детским питанием. Вдоль четырехполосного шоссе в Фаллуджу тянулись западные предместья Багдада. Через пару миль невысокие многоквартирные дома уступили место индивидуальным особнякам, построенным в благодатные 1970-е зажиточными представителями среднего класса: белые оштукатуренные стены, плоские крыши, высокие ограды и стальные ворота. Затем мы несколько миль ехали мимо убогих двухэтажных шлакоблочных строений, в нижних этажах которых были расположены лавки или мастерские, а наверху – жилые помещения. Все это напоминало повторяющиеся кадры примитивного мультфильма. Мы миновали несколько бензоколонок, у которых выстроились длиннющие очереди из сотен автомобилей. Водителям приходилось ждать там весь день. Апрельское солнце здесь струило с небес неимоверный зной, а не сияло ярким диском, как в северных широтах. Там и сям безработные мужчины в дишдашах стояли, курили и неторопливо беседовали. Женщины в хиджабах или в паранджах шли группками, неся пластиковые пакеты с овощами. Как ни странно, Ирак с невероятной быстротой становился все больше похож на Иран. Сверстники Ифы играли в войну: повстанцы против американцев. Насер вставил в плеер кассету, из крошечных динамиков полилась какая-то арабская мелодия. Женский голос выводил головокружительные гармонии, которых я полностью оценить не мог, но песня, судя по всему, была популярной, потому что и Насер, и Азиз тут же принялись подпевать. Во время инструментального проигрыша я поинтересовался – на повышенных тонах, перекрикивая шум мотора и музыку, – о чем эта песня.

– О девушке, – проорал в ответ Насер. – Ее любимый уходит воевать с Ираном, но не возвращается. А девушка очень красивая, и все мужчины ей предлагают: «Эй, красавица, у меня есть деньги, у меня есть большой дом, у меня есть хорошие связи, иди за меня замуж». Но девушка отвечает: «Нет, я буду тысячу лет ждать моего солдата». Конечно, эта песня очень… Как говорят? Ну, очень сахарная… Я забыл слово… сетиметательная?

– Сентиментальная.

– О-очень сентиментальная! Моя жена, например, говорит, что девушка из этой песни совсем ненормальная! Если она не выйдет замуж, что с ней будет? Убитые солдаты не присылают деньги. Она умрет с голоду. Только мужчина может писать такие глупые песни, говорит моя жена. А я ей отвечаю: «Э, нет…» – Насер отмахнулся. – Песня берет за душу. – Он ткнул большим пальцем себе в грудь. – Любовь сильнее смерти! – Он повернулся ко мне. – Понимаешь?

Ивано дель Пио из «Сидней морнинг геральд», уезжая из Багдада, порекомендовал мне Насера, который оказался великолепным фиксером. До вторжения он работал на радио, где достиг довольно высокого руководящего поста, так что ему пришлось вступить в Баас. У него был хороший дом, и он вполне мог содержать жену и троих детей даже в стране, изнуренной санкциями США и ООН. После вторжения Насер с трудом зарабатывал на хлеб, помогая иностранным корреспондентам. При режиме Саддама фиксеры были изворотливыми мошенниками, которым платили за то, что они скармливали иностранцам информацию, угодную Саддаму, и сообщали спецслужбам о каждом иракце, имевшем глупость рассказать хоть какую-то правду о жизни в стране. Насер обладал и журналистским нюхом, и острым глазом, и я, сдавая свои лучшие материалы в «Подзорную трубу», почти всегда настаивал, чтобы он значился соавтором моих статей и получал за них гонорар. Правда, Насер не пользовался своим настоящим именем, опасаясь, что его объявят коллаборационистом и сдадут одной из десятков повстанческих группировок. Фотограф Азиз, бывший коллега Насера, к сожалению, владел английским столь же плохо, как я – арабским, поэтому нам не удалось познакомиться поближе. Азиз отлично знал свое ремесло и был осторожен, ловок и храбр, охотясь за удачным кадром. Фотография в Ираке – опасное хобби: полиция запросто может решить, что ты – террорист-самоубийца.

Мы проехали мимо осыпающихся стен и разграбленных магазинов.

Предупреждение, данное Колином Пауэллом президенту Бушу и больше известное как «правило посудной лавки», гласило: «Сломаешь – придется расплачиваться за приобретение…»

Нищие семьи рылись в огромных кучах мусора.

«…Приобретешь двадцать пять миллионов человек…»

Вереницы фонарных столбов, по большей части покосившихся, некоторые и вовсе упали.

«…все их надежды, помыслы и проблемы…»

Мы проехали мимо искореженного ограждения по краям глубокой воронки, оставленной самодельным взрывным устройством. Наткнулись на КПП иракской полиции, где застряли на сорок минут. Официальные полицейские вроде бы не должны были особенно трясти иностранного журналиста, но, к нашему несказанному облегчению, они, похоже, так и не поняли, что я иностранец. Автомобиль Насера имел совершенно жуткий вид даже по иракским меркам, но это служило отличным камуфляжем. Как может уважающий себя иностранец, агент секретной службы или джихадист ездить на таком дерьме?

Чем дальше на запад, тем опаснее становилось наше путешествие. Эту местность Насер знал гораздо хуже, а обочины обоих шоссе – и абу-грейбского, и десятого – наверняка были усеяны самодельными взрывными устройствами. Основной целью СВУ, разумеется, были американские транспортные колонны, но и нас не отпускало постоянное напряжение, потому что любой дохлый пес, любая картонная коробка или мешок мусора могли скрывать такое количество взрывчатки, которого хватило бы, чтобы разнести в клочья бронированный «Хамви». Кроме того, существовала опасность, что нас похитят и сделают заложниками. Мои темные волосы, борода, карие глаза и местный прикид позволяли на первый взгляд сойти за светлокожего иракца, но ломаный арабский тут же выдавал во мне иностранца. У меня, правда, имелся фальшивый боснийский паспорт – свидетельство принадлежности к мусульманской вере и объяснение плохого знания арабского, – однако подобные уловки были весьма рискованны; если разъяренную толпу можно чем-то убедить, то это не разъяренная толпа. Боснийцы не являлись перспективными объектами для похищения с целью выкупа, но таковыми не были и сотрудники японской неправительственной организации, которых похитили две недели назад. Зато, если бы похитителям удалось обнаружить мое журналистское удостоверение, моя цена сразу значительно возросла бы: меня обвинили бы в шпионаже и продали бы сторонникам «Аль-Каиды», которых деньги интересовали куда меньше, чем снятое на видеокамеру «признание» вины и последующее обезглавливание. Примерно на середине пути от Багдада до Фаллуджи мы проехали мимо Абу-Грейба, с его знаменитыми разрушенными фабриками, финиковыми пальмами и огромным тюремным комплексом, где врагов Саддама или тех, кого он считал своими потенциальными врагами, содержали в нечеловеческих, первобытных условиях и подвергали чудовищным пыткам. Биг-Мак утверждал, что, по слухам, при временной коалиционной администрации мало что изменилось. Хорошо укрепленная тюремная стена длиной чуть ли не в километр высилась слева от нас. Насер перевел мне лозунг, висевший на стене разбомбленного здания: «Мы постучим в ворота рая черепами американцев». Отличное начало для статьи! Или, скажем, заключительная фраза. Я записал ее в блокнот.

У мечети Насер съехал на обочину, давая дорогу американскому конвою, выезжавшему на шоссе. Азиз сделал несколько снимков из машины, но вылезти наружу не осмелился: нервный стрелок легко мог принять телеобъектив за ствол РПГ. Я насчитал двадцать пять машин, и все они направлялись в Фаллуджу; у меня даже мелькнула мысль: а что, если в одном из этих «Хамви» сейчас трясется Биг-Мак? Азиз что-то тихо сказал по-арабски, и Насер предупредил меня: «Эд, беда!» От низеньких построек у мечети к нам решительно направлялась группа мужчин.

– Уезжаем! – сказал я.

Насер повернул ключ в замке зажигания.

Ни звука.

Насер снова повернул ключ.

Ни звука.

Три секунды, чтобы решить, то ли блефовать, то ли прятаться, то ли…

Я только успел скользнуть под упаковки молочной смеси, как кто-то наклонился к водительскому окошку, обменялся приветствиями с Насером и спросил, куда мы направляемся. Насер сказал, что они с двоюродным братом везут в Фаллуджу кое-какие припасы. Следующим вопросом было:

– А вы сунниты или шииты?

Опасный вопрос: до вторжения я редко его слышал.

– Пока горит Фаллуджа, все мы просто иракцы, – ответил Насер.

Я всегда говорил, что Насер – молодец! Подошедший попросил сигарету.

И, немного помолчав, поинтересовался, что мы везем.

– Детское молочное питание, – сказал Азиз. – Для больниц.

Насер добавил, что его имам говорил, будто американские свиньи швыряли молочную смесь в сточные канавы, чтобы не дать иракским детям вырасти и стать джихадистами.

– У нас здесь тоже дети голодают, – сказал мужчина.

Азиз и Насер явно не знали, что ему ответить, и он повторил:

– Понимаете, у нас здесь тоже дети голодают.

Если сейчас стали бы разгружать машину, меня бы мигом обнаружили – иностранца, да еще и в непосредственной близости от главной иракской тюрьмы. А то, что я пытался спрятаться, уже не давало возможности пустить в ход легенду о боснийском журналисте-мусульманине. Но тут снова заговорил Насер; голос его звучал вполне доброжелательно. Он сказал, что готов пожертвовать упаковку детского питания абу-грейбским младенцам, а потом самым невинным тоном попросил об ответной услуге. Дело в том, объяснил он, что его развалюха не желает заводиться, и ему нужно, чтобы машину подтолкнули.

Я не понял, что ему ответил тот тип. Когда дверца «короллы» открылась, я понятия не имел, то ли на Насера наставили дуло и велели выйти из машины, то ли сейчас начнут вытаскивать упаковки с детским питанием. Переднее сиденье слегка сдвинули вперед, коробку, прикрывавшую мое лицо, кто-то приподнял…

…я увидел волосатую руку с китайским «Ролексом» и уплывающее вверх дно коробки. Я ждал окрика. Но тут водительское сиденье сдвинулось обратно и больше упаковок из машины не вынимали. Послышался смех, машина просела, когда Насер плюхнулся на свое место, и все стали прощаться. Я чувствовал, как машину подталкивают сзади, как скрипят по гравию колеса, потом машина дернулась и заработал движок.

– Я уж думал, мы покойники, – выдохнул Азиз.

Скорчившись и едва дыша, я лежал под коробками с детским питанием.

Когда вернусь домой, никогда больше никуда не уеду, думал я.

Когда вернусь домой, никогда больше не почувствую себя таким живым, думал я.

– Отличненько, а теперь снимаем обе семьи, – объявляет фотограф в гавайской рубашке, выражением лица неуловимо напоминающий бигля.

Церковное крыльцо залито солнцем, а деревья покрыты свежей ярко-зеленой листвой. Вся эта зелень к концу дня скукожилась бы, точно в микроволновке, попади она в Месопотамию, где без брони и колючек никакой растительности не выжить.

– Уэбберы налево, – распоряжается фотограф, – Сайксы направо, пожалуйста.

Полин Уэббер моментально, с армейской организованностью расставляет свое семейство по местам, а Сайксы неторопливо собираются на ступенях крыльца. Холли озирается в поисках Ифы, которая как раз запасается конфетти для грядущих сражений.

– Ифа, пора фотографироваться.

Девочка мигом подбегает к матери, но меня они не ищут. Я остаюсь там, где стоял, за пределами кадра. Сайксы и Уэбберы, как все, у кого развито чувство родства, даже не замечают, с какой легкостью объединяются в группы, выстраиваются по ранжиру, создают кланы. А те, у кого такое чувство отсутствует, прекрасно это понимают.

– Поплотнее, пожалуйста, – требует фотограф.

– Проснись, Эд! – Кэт Сайкс манит меня к себе. – Тебе здесь самое место.

Меня так и подмывает сказать: «У Холли на этот счет иное мнение», но я покорно встаю между Кэт и Рут.

На ступеньке ниже Холли даже не оборачивается, а Ифа, с цветами в волосах, глядит на меня и спрашивает:

– Пап, ты видел, как я подала поднос с кольцами?

– Ты лучше всех на свете подаешь поднос с кольцами, Ифа.

– Папочка, лесть тебе везде поможет! – заявляет дочь, и все вокруг смеются, а она, страшно довольная, еще раз повторяет эту фразу.

Когда-то я надеялся, что если мы с Холли не поженимся официально, то нам, возможно, удастся избежать тех отвратительных сцен, которые устраивали мои родители до того, как отец получил свои двенадцать лет. Правда, мы с Холли не орем друг на друга и ничем не швыряемся, хотя, если так можно выразиться, делаем это неким невидимым образом.

– Отличненько, – говорит фотограф. – Все собрались?

– А где прабабушка Эйлиш? – спрашивает Аманда, старшая дочка Брендана.

– Тебе она двоюродная прапрабабушка Эйлиш, – поправляет ее Брендан.

– Да какая разница, пап? – Аманде шестнадцать.

– Поскорей, пожалуйста, у нас сжатый график! – объявляет Полин Уэббер.

– Она разговаривала с преподобной Одри… – Аманда куда-то отбегает.

Фотограф выпрямляется, улыбка сползает с его лица. Я говорю своей номинальной невестке:

– Свадебная церемония была просто великолепна.

– Спасибо, Эд, – с улыбкой отвечает Шерон. – И с погодой повезло.

– И небо ясное, и солнышко весь день сияет. Пусть у тебя всегда так будет.

Я пожимаю руку Питеру:

– Ну что, Пит, как тебе нравится быть мистером Сайксом?

Питер Уэббер улыбается, сочтя мой намек случайной оговоркой:

– В смысле, мистером Уэббером, Эд. А Шерон теперь миссис Уэббер.

На моем лице ясно читается: «Ты женился на одной из Сайксов, приятель», но Пит слишком влюблен, чтобы это заметить. Ничего, со временем осознает. В точности как я.

Холли ведет себя так, будто меня здесь нет. Практикуется, так сказать.

– Расступитесь, расступитесь, идет самая древняя представительница рода! – провозглашает Эйлиш, двоюродная бабушка Холли, со своим раскатистым коркским акцентом, приближаясь к нам в сопровождении Аманды. – Преподобная Одри на будущей неделе улетает в Танзанию, хотела перед поездкой со мной посоветоваться. Кэт, дай-ка я сюда протиснусь…

Мне приходится спуститься на ступеньку, и я оказываюсь рядом с Холли, мечтая о возможности взять ее за руку как ни в чем не бывало. Только это невозможно. И за руку я ее не беру.

– Вот теперь все собрались, – говорит Полин Уэббер фотографу. – Наконец-то!

Мимо церкви стремительно проносится гибкий юнец на роликовых коньках. Свободный и независимый.

– Отличненько, сейчас вылетит птичка, – объявляет фотограф. – На счет «три» прошу всех изобразить большую-пребольшую улыбку. Итак, один, два и… Сы-ы-ы-ыр!

В провале разрушенной стены из шлакобетона Азиз успел заснять семейство на северном пустыре за территорией врачебного комплекса. Готовая иллюстрация к арабским «Гроздьям гнева». Я сказал Азизу, что, если снимок получится, его можно поместить на обложку.

– Завтра утром принесу в гостиницу, когда проявлю. А если на обложку… – Азиз выразительным жестом потер пальцы. – Мисс Олив заплатит больше?

– Если снимок возьмут, то конечно, – сказал я. – Только надо…

У нас над головой зарокотал вертолет, взметнул тучи песка и пыли, и мы с Азизом дружно пригнулись. «Кобра», что ли? Из соседнего двора выбежали ребятишки, с криками показывая на поднятые вертолетом тучи пыли, а потом один из мальчишек символически швырнул туда камень. За ворота выглянула женщина в хиджабе, с тревогой окликнула детей, метнула в нашу сторону враждебный взгляд и поспешно захлопнула створку. Мы уже почти добрались до Фаллуджи, отсюда метким ударом можно было добросить гольфовый мяч до клеверообразной транспортной развязки на пересечении абу-грейбского шоссе с 10-м шоссе. На юге в зыбком мареве зноя виднелся загон, где собирались всевозможные транспортные средства с весьма раздраженными водителями, ожидавшими пропуска через внешний КПП. Дорогу перекрывали подразделения морпехов и парочка БМП «Брэдли», практически мини-танков. Второй КПП, сразу за «клеверным листком», был с обеих сторон окружен земляным валом, созданным с помощью бульдозеров, настоящей стеной из земли и камня, оплетенной поверху колючей проволокой. Сегодня в Фаллуджу никого не пропускали, а оттуда выпускали только женщин и детей.

Слухи о передвижной больнице для беженцев, организованной иракскими врачами, оказались правдой. Насер моментально проник внутри и уже брал интервью, прикрываясь удостоверением журналиста «Аль-Джазиры», которое было в той же степени подлинным, что и мой боснийский паспорт. Мы с Азизом ненадолго присоединились к нему. На сотню пациентов приходилось всего два врача и две медсестры, оснащенные лишь аптечками первой помощи. Больничными койками служили одеяла, расстеленные на полу просторной гостиной, а карточный стол использовали как операционный. Обезболивающих не было. Большинство пациентов страдали от боли разной интенсивности, вплоть до агонизирующей; некоторые были при смерти. Моргом служила одна из внутренних комнат, где лежали шесть трупов. Повсюду вились тучи мух, стояла невыносимая вонь; в саду какие-то парни рыли могилы. Медсестры пообещали распределить детское питание, а врачи просили обезболивающие средства и перевязочные материалы.

Пока Насер брал интервью, Азиз сделал несколько снимков. Меня представили боснийским родственником Насера, тоже сотрудником «Аль-Джазиры», но ненависть к иностранцам была так сильна, что мы с Азизом вскоре ушли к машине, чтобы не мешать Насеру заниматься своим делом. Мы уселись на край разбитого тротуара и выпили по бутылке воды. Даже весной в Месопотамии стояла такая жара, что можно хлебать воду с утра до вечера, не испытывая позывов к мочеиспусканию. В самой Фаллудже, примерно в километре к западу отсюда, шла перестрелка и каждые несколько минут раздавались мощные взрывы. Воняло горящими покрышками.

Азиз отнес видеокамеру в машину и вернулся с сигаретами. Он протянул пачку мне, но я тогда бросил курить.

– Буша я понимаю, – сказал Азиз, прикуривая. – Буш-отец ненавидел Саддама. Потом еще эти башни-близнецы, – естественно, Буш захотел отомстить. Америке нужно много нефти, у Ирака есть нефть, так что нефть Буш получил. А друзья Буша получили деньги, «Халлибертон», снабжение, оружие – много денег. Плохая цель, но я понимаю. А вот почему твоя страна, Эд? Что здесь нужно Британии? Британия тратит здесь много-много долларов, Британия теряет здесь сотни людей – зачем, Эд? Не понимаю. Когда-то давно говорили: «Британия – хорошо, Британия – джентльмен». Теперь говорят: «Британия – американская шлюха». Почему? Хочу понять.

Я судорожно пытался подобрать подходящий ответ. Неужели Тони Блэр действительно верил, что у Саддама Хусейна есть ракеты, способные за сорок пять минут долететь до Лондона? Неужели он действительно верил фантазиям неоконсерваторов о насаждении и дальнейшем распространении либеральной демократии на Ближнем Востоке? Я уныло пожал плечами:

– Кто его знает…

– Аллах знает, – сказал Азиз. – Блэр знает. Жена Блэра знает.

Господи, да я бы отдал год жизни за то, чтобы заглянуть в мысли нашего премьер-министра! Даже, может, три года! Он ведь умный человек. Об этом свидетельствуют, например, его акробатические выверты в интервью. Неужели он не думает, глядя на себя в зеркало: «Охренеть, Тони, Ирак раздолбали, теперь там все вверх тормашками, какого черта ты слушал Джорджа?»

Прямо над нами крутился беспилотник. Почти наверняка – с вооружением на борту. Я думал, кто им сейчас управляет, представлял себе, как где-нибудь на базе в Далласе стриженный под машинку девятнадцатилетний оператор по имени Райан потягивает через соломинку ледяное фраппучино. Он может в любую минуту открыть огонь из этого беспилотника, уничтожить и больницу, и всех, кто окажется поблизости, а сам даже не ощутит запаха горелого мяса. Для Райана все мы – просто пикселированные изображения на экране тепловизора, дрожащие точки, превращающиеся из желтых в красные, а затем в голубые.

Беспилотник улетел, а по проселочной дороге от КПП к больнице на большой скорости устремился белый фургон. У дверей больницы автомобиль резко затормозил, и водитель в окровавленной куфии выпрыгнул из кабины и бросился к дверце пассажирского сиденья. Мы с Азизом пошли на помощь. Шофер, примерно моих лет, вытащил из машины какой-то сверток, обмотанный простыней. Он попытался сделать несколько шагов, но споткнулся о шлакоблок и упал, прижимая сверток к груди. Мы помогли ему встать, и я увидел, что на руках у него ребенок. Мальчик, лет пяти или шести, с мертвенно-бледным лицом, был без сознания; изо рта сочилась кровь. Мужчина что-то торопливо произнес по-арабски, из чего я понял только слово «доктор», и Азиз повел его в больницу. Я последовал за ними. В бывшей гостиной медсестра пощупала мальчику пульс, ничего не сказала и окликнула одного из врачей, который что-то ответил из дальнего угла. Когда мои глаза привыкли к сумраку в доме, я увидел Насера; он беседовал с изможденным стариком в майке. Ко мне подошел какой-то человек, от которого даже здесь отчетливо пахло лосьоном после бритья, и тихим вкрадчивым голосом начал о чем-то спрашивать на местном наречии; вопрос постепенно превращался в угрозу, но я разобрал только «Босния», «Америка» и «убить». Незнакомец завершил свою речь, красноречиво проведя пальцем по горлу. Я неопределенно помотал головой, надеясь создать впечатление, что я его понял, но все это слишком сложно и немедленного ответа у меня нет. После этого я ушел. А потом сдуру оглянулся: странный тип пристально смотрел мне вслед. Азиз последовал за мной к «королле».

– Он из повстанцев. Тебя проверяет, – сказал он.

– И как, прошел я проверку?

– Я пойду за Насером, – помолчав, сказал Азиз. – Если придет тот человек, прячься. Если придут люди с оружием… тогда прощай, Эд.

Он поспешил назад, в больницу. Местность вокруг была совершенно открытая, какой-то пустырь, где не спрячешься. В отличие от встречи у мечети, когда меня чуть не обнаружили, сейчас у меня было время подумать. Я представил, как Ифа сидит в классе миссис Ваз, учительницы начальной школы в Стоук-Ньюингтоне, и поет «Somewhere over the Rainbow». Потом я представил, как Холли в приюте для бездомных близ Трафальгарской площади помогает какому-нибудь сбежавшему из дома подростку заполнить бланк социального обеспечения.

Человек, вышедший во двор больницы шагах в двадцати от меня, оказался не Азизом, не Насером и не исламистом с автоматом Калашникова. Это был водитель белого фургона, отец раненого мальчика. Он смотрел куда-то вдаль, мимо своей машины, в сторону Фаллуджи, где вертолеты така-така-такали над четвертью миллиона людей.

А потом он рухнул на землю и зарыдал.

– Ну ни фига себе! – Дейв Сайкс входит в мужской туалет отеля «Маритайм», где я мою руки, размышляя о ценности воды в Ираке. Оркестр в банкетном зале наяривает «Lady in Red» Криса де Бурга в джазовой обработке; Дейв оглядывает просторное гулкое помещение. – Да тут поле для мини-гольфа поместится!

– Очень стильно, – говорю я. – Между прочим, вся плитка мраморная.

– Да уж, подходящее местечко для мафиозных разборок. А в пяти кабинках можно спрятать автоматчиков.

– Хотя, пожалуй, в день свадьбы дочери не стоит.

– Твоя правда. – Дейв подходит к писсуару, расстегивает ширинку. – Помнишь сортир в «Капитане Марло»?

– Вспоминаю с любовью, как ни странно это звучит. Особенно граффити. Хотя сам я, конечно же, тамошние стены не расписывал.

– В «Капитане Марло» были самые похабные граффити во всем Грейвзенде! Кэт вечно заставляла меня их закрашивать, но через пару недель они снова появлялись.

– А вы по той жизни не скучаете? – спрашиваю я из чисто журналистского любопытства.

– Иногда. Сам понимаешь, craic. Завсегдатаи. Режим работы дурной, конечно, да и драки – то еще удовольствие. Ну, еще и налоги, бесконечная бумажная возня. Но старый паб служил нам домом целых сорок лет, с ним столько всего связано. Дети там выросли. Но вернуться туда я просто не могу. Глаза б мои не глядели. Его переименовали в «Пурпурную черепаху», представляешь? Одни яппи со своими пижонскими мобильниками. И все наши комнаты на втором этаже переделали в «эксклюзивные апартаменты». А ты когда-нибудь ездишь в Грейвзенд?

– Нет. С тех пор как мама умерла, ни разу не был.

Дейв застегивает ширинку и подходит к раковине, ставя ступни одну перед другой, как ходят старики, которым неплохо бы сбросить лишний вес. У раковины он осторожно подставляет ладонь под флакон с жидким мылом; в отверстии носика вздувается пенистая блямба, плюхается Дейву прямо в руку.

– Ну надо же, не жизнь, а какая-то научная фантастика. Мало того что сам стареешь, а дети покидают родной дом, так еще и мир куда-то мчится без оглядки, так что о своих счастливых деньках в прошлом можно только мечтать. – Дейв подносит намыленные руки к крану, из которого извергается струя теплой воды. – Проводи побольше времени с Ифой. Ведь как оно бывает: только что носишь свою девчушку на плечах, а через миг ее уже как ветром сдуло и лишь осознаешь то, о чем смутно подозревал: дети, даже самые любимые, даны лишь на время, как бы взаймы.

– Больше всего меня пугает первый бойфренд Ифы, – признаюсь я.

Дейв стряхивает с рук капли воды:

– Да ладно, все будет хорошо.

Похоже, мой болтливый язык напомнил Дейву о Винни Костелло и о том, что предшествовало исчезновению Джеко, поэтому я стараюсь побыстрее сменить тему:

– Пит, по-моему, вполне приличный парень, верно?

– Да вроде бы. Так ведь Шерон у нас переборчивая.

В отраженном зеркалом лице Дейва я ищу невысказанное «не то что Холли», но он меня прекрасно понимает:

– Не волнуйся, Эд, ты и сам хоть куда. Из всех моих знакомых только тебе борода идет так же, как и мне.

– Спасибо. – Я подношу руки к сушилке, раздумывая, смогу ли я и впрямь бросить Холли и Ифу ради работы.

Ну почему Холли ставит меня перед этим выбором?!

Мне ведь просто хочется, чтобы она делила меня с моей работой.

Как я делю Холли с ее работой. По-честному.

– Что, небось страшно возвращаться в Англию на постоянное жительство? – спрашивает Дейв; у бывшего владельца паба великолепно развито чутье.

– Ну, вообще-то, да. Если ничего не изменится.

– Ага. А что может измениться?

– В «Подзорной трубе» предлагают продлить контракт до декабря.

Дейв сочувственно втягивает воздух сквозь зубы:

– Да, трудный выбор. Долг против семьи. Тут я плохой советчик, но, знаешь, мне встречалось немало людей, которым доктора сулили скорую кончину. Оно и понятно, если мне какой-нибудь лекарь скажет, что жить осталось всего несколько недель, то я и сам побегу в паб, где есть сочувственные слушатели и выпивка покрепче. Честно говоря, ни один из этих бедолаг не сокрушался, что уделял работе мало времени.

– Ну, может, они всю жизнь не тем занимались, – говорю я и пристыженно умолкаю: слова звучат слишком легковесно.

Мне не удается пояснить, что я имею в виду: дверь распахивается, и в туалет входят трое ирландских родственников Холли, смеясь над какой-то шуткой.

– Эд, дядя Дейв, вот вы где! – вопит Ошин; за все эти годы я так и не вычислил степень его родства с Холли. – Тетя Кэт велела вас обоих отыскать и привести назад живыми.

– А что за беда-то? Что я такого сделал?

– Расслабься, дядя Дейв. Пора резать свадебный торт, только и всего.

Мы возвращались в Багдад; Азиз сел за руль, чтобы Насер смог без помех рассказать мне о пациентах, расспрошенных в больнице. Эти сведения и снимки, сделанные Азизом, давали хорошую основу для журнальной статьи. Однако под Абу-Грейбом мы угодили в длиннющую пробку. Насер выскочил на обочину возле какого-то лотка и вернулся с кебабом и двумя новостями: чуть раньше произошло нападение на транспортную колонну с горючим, из-за чего на главной багдадской трассе появилась тридцатифутовая воронка, что и создавало основное препятствие; вторая новость заключалась в том, что на ферме к юго-востоку от тюремного комплекса сбили американский вертолет. Мы решили поехать в объезд, чтобы отыскать место крушения. Мы быстренько сжевали куски волокнистой баранины – а может, козлятины, – и у мечети, где мы раньше чуть не огребли неприятностей, Азиз свернул на юг. Как только тюремный комплекс оказался позади, мы увидели тонкий столб черного дыма, поднимавшийся из-за ветрозащитной полосы тамарисков. Какой-то мальчишка на велосипеде подтвердил: да, хвала Аллаху, там действительно сбили американский вертолет «Кайова». Сейчас иракские подростки знали толк в оружии и видах военной техники лучше, чем я в 1980-е разбирался в рыболовных снастях, мотоциклах и списке хитов «Toп-40». Мальчишка, смеясь, жестом изобразил взрыв и добавил, что полчаса назад морпехи сняли со сбитого вертолета двух убитых американцев, так что теперь туда можно подъехать и посмотреть.

Мы перебрались по мосткам через ирригационный канал, пересекли ряд тамарисков и оказались в поле, заросшем сорняками. Дымящийся, почерневший «Кайова» лежал на боку, хвостовую секцию отбросило на противоположный конец поля.

– Ракета «земля – воздух», – предположил Насер, – попала точно в середину. Как мечом разрубила.

У вертолета собралось человек двадцать – мужчины и мальчишки. На дальнем краю поля виднелись фермерские постройки и брошенная техника. Азиз припарковался на обочине, мы вылезли из машины и подошли ближе. Послеполуденный воздух полнился жужжанием насекомых. Азиз снимал на ходу, по мере приближения к сбитому вертолету. А я размышлял о том, что чувствовали пилоты, стремительно несясь к земле. Старик в красной куфии спросил у Насера, не из газеты ли мы, и Насер сказал, что мы журналисты из Иордании, приехали, чтобы опровергнуть лживые вымыслы американцев и их союзников, а потом поинтересовался, есть ли очевидцы крушения. Старик сказал, что ничего не видел и ничего не знает; он слышал только взрыв. Отсюда уехали какие-то люди, возможно, из Армии Махди, но сам он был слишком далеко, да и зрение у него слабое, вон какие бельма на глазах.

В Ираке слишком хорошее зрение может привести к гибели.

Внезапно послышался гул армейских автомобилей, и местные жители тут же бросились врассыпную, но тщетно; два конвоя из четырех «Хамви» в каждом перегородили выходы с поля, и мы снова сбились тесной толпой. Морпехи в полном боевом снаряжении выскочили из машин, наставив на нас дула М-16. Невесть откуда донесся крик:

– Руки вверх! Руки вверх, быстро! Легли на землю, все, живо, отморозки долбаные, али-бабы хреновы, сучары, я вас щас в пыль размажу!

Перевода не дали, но мы и без него поняли смысл сказанного.

– ВЫШЕ РУКИ! – заорал второй морпех, замахиваясь винтовкой на автомеханика в комбинезоне, заляпанном машинным маслом. Тот пролепетал: «Мафи мушкеле, мафи мушкеле», что означало «не проблема, не проблема», но морпех почему-то озверел, крикнул: – Молчать, сволочь! – и пнул механика ногой в живот – у всех внутри сочувственно екнуло; бедняга согнулся в три погибели, кашляя и задыхаясь.

– Найди мне хозяина фермы, – велел морпех переводчику, прячущему лицо под маской, как ниндзя, и сказал в переговорное устройство, что все под контролем, а переводчик стал расспрашивать старика в красной куфии, кто хозяин этой фермы.

Я не слышал ответа, потому что в этот момент какой-то чернокожий морпех навалился на Азиза, грозно приговаривая:

– Сувениры, да? На память, да? Твоя работа, да?

К несчастью, над нами загрохотал «Чинук», заглушая мой голос, а негр сорвал камеру с шеи Азиза, и тот упал ничком. Морпех опустился на колени и приставил к его виску пистолет.

– Погодите! – завопил я. – Это мой фотограф! Он на меня работает!

Но грохот лопастей «Чинука» заглушил и это, а я внезапно оказался на земле, и мощное, защищенное бронещитком колено сдавило мне горло и трахею, и я подумал: «Когда меня убьют, то поймут, что ошиблись», а потом: «Нет, мой труп просто швырнут в канаву на окраине Багдада, и никто ни о чем не узнает».

– Почему такая неблагодарность, Эд?

Я как раз подношу ко рту кусочек свадебного торта, но у Полин Уэббер голос пронзительный, так что теперь на меня с интересом глядят четверо Уэбберов, шестеро Сайксов, Ифа и даже ваза с оранжевыми лилиями. Хуже всего то, что я понятия не имею, кого или что Полин имеет в виду, потому что вот уже несколько минут составляю в уме электронное письмо в бухгалтерскую службу корпорации, которая владеет «Подзорной трубой». Я вопросительно смотрю на Холли, но она по-прежнему прикрывается маской оскорбленной невинности. Впрочем, у меня больше нет уверенности, что это маска.

К счастью, на помощь приходит Ли, младший брат Питера и по совместительству свидетель жениха: его «ключевой компетенцией» является «уклонение от налогов», что не мешает ему считаться экспертом в международных делах.

– При Саддаме Ирак был огромным концлагерем, местом массовых захоронений. Поэтому мы с янки пришли, свергли их диктатора, как говорится, gratis, то есть совершенно бесплатно, – и чем же они нам отплатили? Восстали против нас, освободителей! Неблагодарность глубоко, очень глубоко засела в душах всех арабов. Они ненавидят не только наших парней в военной форме: они ненавидят любого белого человека, правда, Эд? Помните, как они в прошлом году расправились с журналистом? Только за то, что он был американцем. Кошмар!

– У тебя шпинат к зубам пристал, Ли, – говорит Питер.

Разумеется, Ифа тут же спрашивает:

– А как с ним расправились, папочка?

– Давай-ка проверим, – тут же предлагает ей Холли, – чем там занимаются Лола и Аманда за столом для старших детей? По-моему, они там пьют кока-колу.

– Мамочка, ты же от кока-колы не уснешь.

– Да, но ты была такой замечательной подружкой невесты, что сегодня можно сделать и исключение. – Холли уводит Ифу.

Ли по-прежнему не въезжает, что к чему:

– Ну что, шпината больше нет?

– Шпината нет, – говорит Питер, – а вот осадочек остался.

– Чего? Ой… – Ли смущенно улыбается. – Извини, Эд. Наверно, я чуток перебрал.

Вместо того чтобы сказать: «Ничего страшного», я пожимаю плечами.

– Дело в том, – продолжает Ли, – что вторжение в Ирак затеяли исключительно ради нефти.

Если бы все те, кто мне это заявлял, скинулись по десять фунтов, я бы уже купил Внешние Гебриды. Я откладываю вилку:

– Нефть обычно просто закупают. Как мы закупали ее у Ирака и раньше, до войны в Персидском заливе.

– Зато посадить марионеточное правительство гораздо дешевле! – Ли шутливо показывает мне язык. – И легче заключать прибыльные контракты на самых выгодных условиях. Пальчики оближешь!

– Может, иракцам как раз это и не нравится, – говорит Остин Уэббер, отец Пита и Ли, бывший управляющий банка, а ныне пенсионер с унылым взглядом и огромным лбом, выпуклым, как у клингона. – Может, они не хотят, чтобы ими управляли марионетки. Мне такая вот перспектива не слишком бы понравилась.

– Да дайте же Эду ответить на мой вопрос! – возмущается Полин. – Почему вторжение в Ирак пошло вразрез с первоначальным сценарием?

У меня гудит голова. После предъявленного Холли ультиматума я почти не спал и, кажется, перепил шампанского.

– Потому что сценарий был написан не для Ирака как такового, а для некой фантазии на тему Ирака, придуманной Рамсфелдом, Райс, Бушем и прочими. Причем того Ирака, который они себе вообразили по рассказам так называемых «иракских беженцев». Они рассчитывали, что Ирак – цельное, единое государство, как Япония в тысяча девятьсот сорок пятом, – поясняю я. – А выяснилось, что Ирак находится в состоянии хронической гражданской войны между шиитами, составляющими большинство, и меньшинствами суннитов и курдов. Саддам Хусейн, суннит, навязал стране жестокий мир, но после того, как с Саддамом разделались, гражданская война вспыхнула с новой силой и окончательно вышла из-под контроля, так что Временная коалиционная администрация не в состоянии с ней справиться. Для того, кто контролирует ситуацию, нейтралитет невозможен.

Оркестр в дальнем конце зала играет «Танец маленьких утят».

– Значит, сунниты сражаются в Фаллудже, потому что хотят вернуть во власть лидера-суннита? – спрашивает Рут.

– Это одна из причин; но в других местах шииты ведут войну, потому что хотят изгнать из своей страны иностранцев.

– Жизнь в оккупации – не сахар, – кивает Остин. – Это понятно. Но разве иракцам не стало лучше жить?

– Два года назад среднестатистический житель Ирака – мужчина – имел работу. Теперь работы нет. В стране было водоснабжение и электричество. Теперь нет ни воды, ни электричества. Два года назад не было проблем с бензином. Теперь бензина нет. Раньше была развитая система канализации, теперь туалетов больше нет. Детей отправляли в школу, не опасаясь, что их похитят. Теперь это невозможно. Два года назад Ирак был истощен санкциями, но страна худо-бедно жила. А теперь нет.

Похожий на араба официант наливает мне кофе из серебряного кофейника. Я благодарю и думаю, что парень наверняка считает, будто я несу всякую хрень.

– И кто в этом виноват? – интересуется Шерон, готовая обсуждать ближневосточные проблемы даже на своей свадьбе.

– Это смотря кого спросить.

– Вот мы тебя и спрашиваем, – говорит жених Питер.

Я пробую кофе. Вкусный.

– Сейчас Ираком фактически правит Льюис Пол Бремер-третий, приспешник Киссинджера. Возглавив Временную коалиционную администрацию, он издал два указа, которые и стали основой оккупационной политики. Согласно первому указу, все члены партии Баас, занимавшие руководящие посты, были уволены. Один-единственный росчерк пера отправил на свалку государственных чиновников, научных работников, преподавателей, полицейских, инженеров, врачей – в общем, всех тех, кто был необходим для скорейшего восстановления страны. Пятьдесят тысяч представителей иракского среднего класса, потеряв зарплату, пенсию и будущее, теперь всей душой желают, чтобы оккупационный режим потерпел неудачу. Вторым указом Бремер расформировал иракскую армию. Военные не получили ни денежного довольствия, ни пенсий – ничего. Зато появились триста семьдесят пять тысяч потенциальных инсургентов – безработных, вооруженных и обученных убивать. Легко, конечно, судить задним числом, но правитель оккупированного государства обязан предвидеть ближайшее будущее или хотя бы прислушаться к советам тех, кто на это способен.

Звонит телефон Брендана.

– Слушаю, Джерри, – говорит Брендан, отворачиваясь от нас. – Как дела на Айл-оф-Догс?

– Но если Бремер не справляется с порученной ему задачей, – спрашивает Питер, распуская узел белого шелкового галстука, – то почему его не отзывают?

– Его дни сочтены. – Я бросаю в кофе кусочек сахара. – Но абсолютно все, от президента до последнего клерка в «зеленой зоне», заинтересованы в том, чтобы повстанцев считали небольшой группой фанатиков и верили, что общая ситуация в стране идет на поправку. В «зеленой зоне» – как в сказке «Новое платье короля»: того, кто осмелится сказать правду, объявляют государственным изменником. С теми, кто реально смотрит на вещи, происходят всяческие неприятности.

– Но ведь за пределами «зеленой зоны» истинное положение дел становится очевидным, – говорит Шерон.

– Большая часть служащих Временной коалиционной администрации не покидает «зеленой зоны». Никогда и ни за что. Разве что едут в аэропорт.

Если бы Остин Уэббер носил монокль, он бы у него выпал.

– Господи, но как же управлять страной, сидя в бункере?!

Я пожимаю плечами:

– Формально. Неадекватно. В полном неведении.

– Но военным же известно, что происходит. В конце концов, это их убивают и взрывают.

– Да, Остин, им все известно. Они давно ведут жестокую борьбу со сторонниками Бремера, но зачастую поступают так, будто их цель – радикализовать население. Дядя Азиза, моего фотографа, – фермер в окрестностях Кербелы, у него там несколько акров оливковых рощ. Точнее, у него было несколько акров оливковых рощ. В октябре прошлого года, после нападения на колонну военного транспорта в тех краях, коалиционные силы обратились к местным жителям за «сведениями о бандитах». Поскольку никакой полезной информации представлено не было, взвод морпехов начисто вырубил все рощи, дабы «впредь обеспечить активное сотрудничество местного населения с властями». Вот и представьте, какое «сотрудничество» вызвал этот бессмысленный вандализм.

– Совсем как англичане в Ирландии в тысяча девятьсот шестнадцатом, – встревает Ошин О’Дауд. – Они повторяли бессмертную заповедь агрессоров – «Туземцы понимают только силу» – до тех пор, пока сами в нее не поверили. И обрекли себя на поражение.

– Но я тридцать лет регулярно езжу в Штаты, – возражает Остин. – Мои американские знакомые – мудрые, сострадательные, достойные люди, с которыми общаться одно удовольствие. Нет, я ничего не понимаю!

– Видишь ли, Остин, американский банкир – не недоучка из Небраски, чей лучший друг попал под пулю, выпущенную улыбчивым иракским подростком с пакетом яблок. Тем самым подростком, отец которого чинил антенну на крыше, а его снял очередью стрелок «Хамви». Тот самый стрелок, у которого приятель погиб от разрывной пули, выпущенной снайпером с крыши соседнего дома. А сестра этого снайпера накануне ехала в автомобиле, который остановился на перекрестке, пропуская конвой военного атташе, и охранники на всякий случай изрешетили автомобиль автоматным огнем, понимая, что если они не ошиблись, то спасут атташе от смертника-взрывника, а если ошиблись, то иракское законодательство к ним неприменимо. В конечном счете все войны развиваются за счет того, что поедают собственное дерьмо, затем производят на свет еще больше дерьма и снова его поедают.

Моя метафора несколько переходит дозволенные границы.

Ли Уэббер завязывает оживленную беседу с приятелем за соседним столом.

А его мать спрашивает:

– Кто хочет последний кусочек свадебного торта?

Один мой глаз, не вжатый в землю, высмотрел чернокожего морпеха, и, к своему удивлению, я обнаружил, что могу читать по губам.

– Вот я тебя сейчас сфотографирую, сволочь! – грозил негр Азизу.

– Он работает на меня! – заорал я, плюясь песком.

Солдат свирепо уставился на меня:

– Что ты сказал?

Слава богу, «Чинук» наконец-то удалился, так что морпех меня услышал.

– Я журналист, – пробормотал я, пытаясь высвободить рот. – Британский журналист. – Мой голос звучал сухо и невнятно.

Над моим ухом послышался протяжный говор уроженца Среднего Запада:

– Хрена лысого ты журналист!

– Но я действительно британский журналист, меня зовут Эд Брубек… – Я старательно выговаривал каждое слово, подражая манере Кристофера Хитченса. – Сотрудник журнала «Подзорная труба». Хороших фотографов трудно найти, так что, пожалуйста, попросите вашего бойца не целиться ему в голову.

– Майор! Этот гребаный урод заявляет, что он британский журналист.

– Кто-кто? – Под армейскими ботинками захрустел гравий. Владелец ботинок рявкнул мне в ухо: – Ты по-английски говоришь?

– Да, я британский журналист, и если…

– А чем ты можешь это подтвердить?

– Мое журналистское удостоверение и документы на аккредитацию в белой машине.

– В какой еще белой машине? – фыркнул он.

– В той, что стоит на краю поля. Если ваш боец уберет колено с моей шеи, я покажу.

– Представителям служб массовой информации полагается носить удостоверение при себе.

– Если бы инсургенты обнаружили при мне журналистское удостоверение, меня бы убили. Майор, распорядитесь, пожалуйста, насчет моей шеи.

Колено убрали.

– Встать. Медленно. Медленно, я сказал!

Ноги отказывались мне подчиняться. Ужасно хотелось растереть шею, но я не решался, чтобы не подумали, будто я лезу за оружием. Офицер снял летные очки. Возраст его определить было трудно: около тридцати, но лицо покрывал слой сажи и копоти. Под офицерскими знаками различия была вышита фамилия: «ХАКЕНСАК».

– Какого хрена британский журналист в прикиде вонючего верблюжатника тусуется с тряпкоголовыми в чистом поле возле сбитого О-Ха-пятьдесят восемь-Дэ?

– Здесь я потому, что это новости. А одеваюсь я так, чтобы не выделяться, потому что людей европейской внешности могут и пристрелить.

Назад: 16 апреля

Дальше: Одинокая планета Криспина Херши. 2015