Глава десятая

Мученичество

В своем эссе писатель Джонатан Литтелл проводит захватывающую параллель между достоверностью полотен Бэкона и христианской концепцией подлинного образа, которая восходит к первым неруковорным отпечаткам лица Христа, ставшими впоследствии реликвиями. Идея воплощения образа вечной души, а не внешних черт сосуда ее обитания, подарила христианскому искусству невиданную многогранность и глубину. В противовес всякому академизму, эта идея всегда несла в себе потенциал обновления, одновременно устремляясь к вечности и преодолению линейности времени.

В «Молении о чаше» Дуччо показаны одновременно все этапы развития этого сюжета: вот Иисус просит учеников молиться с ним всю ночь, вот он молится, а они, уставшие, спят, будучи не в силах выполнить данное обещание.

Это не последовательность жития, а пластически выраженная, ритмичная длительность истории, в которой главное (помимо краеугольного столкновения божественной и человеческой воли в Христе) – это изнуряющая неотвратимость судьбы. Отсюда ощущение остановившегося действия.

Повторение и закольцованность свойственны и самому евангельскому тексту: «Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною. И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты. И приходит к ученикам и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною? бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна. Еще, отойдя в другой раз, молился, говоря: Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя. И, придя, находит их опять спящими, ибо у них глаза отяжелели. И, оставив их, отошел опять и помолился в третий раз, сказав то же слово. Тогда приходит к ученикам Своим и говорит им: вы все еще спите и почиваете? вот, приблизился час, и Сын Человеческий предается в руки грешников; встаньте, пойдем: вот, приблизился предающий Меня».

Христианские художники столетиями работали над одними и теми же евангельскими сюжетами, перенося их в современные декорации. Так Благовещение с «Алтаря Мероде» Робера Кампена озаряло дом простого немецкого бюргера, а местные палачи совершали поругание Христа. Картина Маттиаса Грюневальда с таким названием – подробная и страшная в своей «документальности». Избивающие движутся вокруг статичной смиренной фигуры мученика, улюлюкают и смеются. Руки его связаны, а верхняя часть лица закрыта белой тканью. Эта деталь поражает – легче всего закрыть глаза своей жертве, чтобы ее вгляд не преследовал тебя.

Почему художники переносят страсти и муки Христа в современные им реалии? Чтобы передать очевидную мысль, что эти сюжеты внеконтекстуальны, как, например, подлинное сострадание и подлинная доброта; это о человеке как таковом. Иисус сам по себе – отображение образа праведного человека, идеи того, что праведный человек принимает мученичество, а не мучает. Мы видим, как страдает праведник и развлекаются палачи – они могут быть одеты в униформу любых войск или быть обнажены, они могут оправдываться одним флагом и размахивать другим, все это неважно. Вот что имеет значение: подобно тому как подлинный образ Мандилион, отпечаток на убрусе, будучи забыт и замурован, воспроизводит себя на глиняную кладку стены, проявляя в ней Керамидион, то есть самовозникший отпечаток лика Христа на керамической плитке, так и каждое последующее мученичество реконструирует образ подлинного человека, каким он должен быть, и саму идею Истины.

Будь то Игнатий Антиохийский, третий епископ Антиохии, ставший пищей львов в римском Колизее, или Максимилиан Кольбе, францисканский священник, сделавший свой простой выбор в застенках Освенцима – принять смерть за другого человека – все это реконструкции образа праведного человека, высокой правды жизни.

Игнатий Антиохийский в V главе послания к смирнянам, написанном по дороге к месту своей казни, говорит: «Берегитесь тех еретиков. Если бы Христос не пострадал истинно, то и я не страдал бы. Убеждаю вас в этом, возлюбленные, зная, что вы сами так же думаете. Но я предохраняю вас от зверей в человеческом образе, которых вам не только не должно принимать к себе, но, если возможно, и не встречаться с ними, а только молиться за них, – не раскаются ли они как-нибудь. Это, конечно, нелегко для них, но Иисус Христос, истинная жизнь наша, силен в этом. Если же Господь наш совершил это призрачно, то и я ношу узы только призрачно. И для чего же я сам себя предал на смерть, в огонь, на меч, на растерзание зверям? Нет, кто подле меча – подле Бога, кто посреди зверей – посреди Бога: только бы это было во имя Иисуса Христа. Чтобы участвовать в Его страданиях, я терплю все это, и Он укрепляет меня, потому что соделался человеком совершенным».

Мысли Игнатия о совершенстве, как кажется, неразрывно связаны с преодолением телесности как таковой в момент мученичества. Оцените дискомфортную для современного человека глубину фрагмента другого послания, на сей раз к римлянам. «Пусть измелют меня зубы зверей. Я пишу церквам и всем сказываю, что добровольно умираю за Бога, если только вы не воспрепятствуете мне. Умоляю вас: не оказывайте мне неблаговременной любви. Оставьте меня быть пищей зверей и посредством их достигнуть Бога. Я пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтоб я сделался чистым хлебом Христовым. Лучше приласкайте этих зверей, чтоб они сделались гробом моим и ничего не оставили от моего тела, дабы по смерти не быть мне кому-либо в тягость. Тогда я буду поистине учеником Христа, когда даже тела моего мир не будет видеть. Молитесь о мне Христу, чтоб я посредством этих орудий сделался жертвою Богу. Не как Петр и Павел заповедую вам. Они апостолы, а я осужденный; они свободные, а я доселе еще раб. Но если пострадаю, – буду отпущенником Иисуса и воскресну в Нем свободным. Теперь же в узах своих я учу не желать ничего мирского или суетного».

Помимо глубины и самоотверженности здесь присутствует эссенция возвышенного, а это всегда связано со страхом «my body is a cage» – что тело ограничивает дух (несмотря на то что оно дано человеку Богом). Мученичество плоти – это лазейка в божественном мироустройстве, ключ, открывающий новые уровни бытия: тело, отданное зверям, непоправимо меняется, преодолевает свои границы, выплескивая внутренности и кровь на круглую арену амфитеатра.

Возможно, Бэкон ведет свои фигуры дорогой мученичества в надежде на некое преодоление. Его работы пугают и завораживают калейдоскопом образов плоти, разрывающей рамки своей анатомии, но все равно узнаваемой. Его герои снова и снова принимают одни и те же позы на арене амфитеатра, пытаясь отыскать отражение, обрести свою человечность.

Как человек может быть таким? Те, кому довелось наблюдать короткие видео с камер слежения, на которых показаны несчастные случаи, знают сколь эфемерна конструкция человеческого тела. Неосторожное движение – и увлекаемый станком на производстве работник превращается в кляксу. Не успевшая затормозить машина сбивает пешеходов, и они вращаются, нелепо раскинув руки, словно марионетки, вплетенные в колесо обозрения. Вот и фигуры Бэкона иногда почти абстракция – несколько неистовых мазков краски, обломки костей… Но автор методичен, а значит милосерден, он, уповающий на случай, снова и снова воспроизводит условия и детали Голгофы, реконструируя человека в превосходном пространстве живописи.