9. Слепое пятно

Однажды Аги поняла, что её правый глаз окончательно перестал видеть. У него давно были большие проблемы, и вот наконец он внезапно выключился и больше не включился. Вчера ещё были видны контуры предметов, а сегодня Аги прикрывала ладошкой левый глаз, пыталась смотреть правым на солнце, – и не видела даже света. Она не могла привыкнуть. Казалось, всё стало плоским.

Примерно в те дни её навестил бывший однокурсник Чурбанов. Когда-то они жили вместе, теперь дружили. В разговоре с ним Аги описала свои ощущения так:

– Похоже, как будто я что-то очень важное пропускаю. Самое главное. Как будто было поле зрения, а там теперь ничего нет. Как будто чешется. Не глаз чешется, а вот тот кусочек справа, которого нет. Иногда, например, как будто там движется что-то или мелькает… ну, я знаю, что не могу это увидеть, а мозг ищет какие-то значки, за что ухватиться, – а не за что, там пусто. И мне всё время кажется, как будто я всё время что-то пропускаю, как будто вырезали кусок интуиции, я не могу больше «предвидеть».

– Интуиции? – переспросил Чурбанов.

– Может, это потому, что объёмное зрение нужно. Я теперь не могу по намёкам догадываться, мне теперь надо видеть только точно. Как будто мозг отказывается додумывать, не подсказывает мне ничего. Я чувствую себя тупой. Чувствую, что отупела. Всё такое плоское. Как будто ничего нет, кроме поверхности. Вот это очень сложно, к этому очень сложно привыкнуть.

Чурбанов плотно зажмурил один глаз.

– Ну да, – сказал он задумчиво. – Трудно, ещё бы.

(Глядя на его щетину, Аги подумала, что Чурбанов с одним глазом выглядит как пират, и вспомнила почему-то картины из соломы, которые создавала подруга её бабушки. Она обладала только периферическим зрением, а «главное» ей не давали видеть плотные центральные скотомы. Чтобы хоть что-то рассмотреть, бабушкина подруга дёргала шеей и вращала головой как только могла. И вот эта-то слепая бабушка в свободное время создавала картины из соломы. Котика с усиками, и церковь с колокольней, и – вот почему Аги всё это вспомнила – пиратский корабль в бурю, а на небе луна в тучах, похожая на разбитое яйцо.)

Чурбанов разлепил глаз и потёр оба пальцами.

– Интересно, а ведь наверняка бывают совсем слепые художники, – сказала Аги. – Или почти слепые. Вот как они видят?

– Как видят? – встрепенулся Чурбанов. – А? Кто?

– Слепые художники.

– Слепые художники? Ну… ну… А хочешь, я тебя с таким познакомлю? – внезапно спросил он. – По фамилии… Хотя… не с ним самим, а то он уже умер, – так с его женой. Он был совсем слепой, а она наполовину. Хочешь?

– Конечно хочу! – сказала Аги.

– Договорюсь с ней, – без раздумий предложил Чурбанов.

Той весной денег у Чурбанова не было, он жил в долг. И долг этот был большим. Нельзя сказать, чтобы это совсем не парило Чурбанова. Но очень унылым его всё-таки нельзя было назвать. Жил он тогда в малюсенькой квартирке в ветхой двенадцатиэтажке среди грязей Юго-Запада. Под окном его расстилался пустынный двор до самого горизонта. Взлетали маленькие белые самолёты, медленно поднимаясь над толщей земной поверхности. Справа виднелась стена соседнего дома, высокая и в облезлых пятнах. Когда пришёл март, на стену повесили щит: «Милые женщины! Поздравляем с весной и дарим вам 100 МИЛлиОНОВ ТЮЛЬПАНОВ» (из больших букв складывались фамилии муниципальных депутатов).

Изредка Чурбанов бомбил своих многочисленных знакомых в поисках работы. По правде говоря, работать Чурбанову совсем не хотелось. Но когда в голове каша, то в бизнесе каши не сваришь – для этого нужен драйв, нужна жизнь, а никакого драйва не было той весной у прибалдевшего Чурбанова. Он выходил во двор, крутился какое-то время на ржавой карусели среди грязи и курил.

– На детской площадке курить нельзя, – сделал ему замечание немолодой сосед, проползавший мимо с двумя лыжными палками в руках.

Чурбанов отошёл подальше, к двум берёзкам, вытянул мобильник и позвонил очередному приятелю.

– Привет, Макар. Да. Да… там… Угу, – Чурбанов принялся ходить между берёзок, наклонив голову набок и зажав мобильник между плечом и ухом, а ладонями рассеянно отталкиваясь от стволов. – Да нет, ну, не до такой степени… Я хотел спросить: если были бы проекты, типа такого, как мы… А. Нет, да? Если будет у кого-нибудь, где-нибудь, как-нибудь – дай знать. С руками оторву. Да пиздец вообще, – сказал Чурбанов, повернувшись затылком к (пустой) ржавой карусели. – Пиз-дец, – произнёс Чурбанов ещё раз, уставившись в пустоватое белесоватое небо, облупившееся белым облачком. – Н-да. Ну штош. Ну да. Ладно. Понял я. Досвидос. Рад буду тебя как-нибудь видеть. В независимости… вне зависимости от. Ага. Пака-пака, – Чурбанов сунул трубку в карман, ещё какое-то время задумчиво потолкался с берёзками и отправился купить пожрать чего-нибудь подешевле.

Работы ему не давали. Все знали, что работник из Чурбанова никакой. За осень и зиму Чурбанов перепробовал многое. Картинка нумеро уно: в пять тридцать утра Чурбанов загружается в автобус, который везёт рабочих на дружное и коммерчески успешное предприятие по производству финских покрышек. Предприятие находится в густом лесу. Там горячительно пахнет резиной, всё окрашено в бодрые жёлтые цвета фирмы. Чурбанова пытались взять в какой-то там отдел… что-то там от чего-то там отделять. Чурбанов как вышел покурить, так всё на этом и закончилось.

Нумер два картинка: приятель, с которым вместе начинали про всякие звуковые системы в автомобилях, ещё на «Юноне» когда всё это, на коленке когда. Чурбанов ему систему продаж тогда создал с нуля, и всё пошло-поехало, а Чурбанову скучно стало, и он вышел очень быстро. Ну а тот с тех пор поднялся – сеть уже, три магазина по городу, всё такое. Ну и типа – а давай обратно! Да мы с тобой же… но у него теперь там… правила, эти… э-э… компетенции… Этот делает одно, тот другое… – а, вот, да – функционал. Точняк, функционал… Сначала было весело – с парашютом вместе прыгнули, ну а потом… что-то там Чурбанов не помнит, но что-то там такое опять не вышло… Чурбанов с огромным облегчением вышел из его офиса, отряхнул руки так – хлоп-хлоп-хлоп! – завернул в первую же столовку и навернул горячих щей с рюмахой. А потом ходил по городу и смотрел, как снег с крыш сбрасывают. Весело!

М-да…

А ведь как всё начиналось? С чего всё так просело? Чурбанов вспоминал как-то нехотя, сквозь туман. Что-то там такое полыхало. Вроде бы зачем-то арендовал пол-этажа в торговом центре. Вроде пытался схему сделать совместную с городом – не вышло. А чего хотел? Ну, чего-то там хотел. С чуваком из Законодательного собрания его даже познакомили… Только не умеет Чурбанов водить дружбу с этой средой.

А что он вообще умеет, Чурбанов?

Продавать?

Ну, по идее… скажем, да. Продавать умеет. Хотя иногда и не умеет. Умения Чурбанова компенсировались его неумением подстраиваться под структуру и фактуру. Иногда как что-нибудь получится! – а иногда бац, хлоп, и провалится. И вот когда оно провалилось три, четыре, пять раз подряд, Чурбанов и оказался там, где он оказался.

Думать Чурбанов не думал: стоит задуматься, и провалишься ещё глубже. Поэтому Чурбанов лишь неопределённо, беспредметно и не слишком тяжко вздыхал, пожимал плечами, рассеянно пихал берёзы, крутился на железной карусели, что-то пил, курил как паровоз, потирал уши, позванивал друзьям и без особой надежды пробовал – не получится ли вдруг что-нибудь случайно.

Так вот, Чурбанов пошёл купить себе что-нибудь дешёвое и вдруг решил зайти туда, куда никогда не заходил, – в магазин «Баклажан».

Этот странный магазин находился в подвале девятиэтажки на другом конце двора (а двор тот был обширнейший). Вела туда лесенка с железными перилами, когда-то красными. Краска ещё осталась на перилах пятнами, и казалось, что перила обрызганы кровью. Земля возле «Баклажана» уже подсохла. Чурбанов протопал ступеньками, рванул на себя дверь и вошёл.

В «Баклажане» стоял полумрак. Пройти можно было от входа прямо, налево или направо. Прямо виднелись удочки, водопроводные краны и шурупы. Слева мерцали банки с соком, полузасохшие шоколадные батончики и скудная овощь в деревянных ящиках. Справа, за занавеской, стоял один-единственный столик, а над ним – стойка. Вероятно, имелось в виду кафе или рюмочная.

Чурбанов прошёл в отдел, который можно было бы назвать продуктовым. За прилавком он никого не увидел. На потолке вяло помаргивала лампа дневного света. Пахло бетоном и сыростью.

– Есть кто? – крикнул Чурбанов.

На зов к нему вышел из-за занавески немолодой человек с густой седой шевелюрой, интеллигентской бородкой и светлыми-светлыми глазами, один из которых давно ослеп. Он пригляделся к Чурбанову и меланхолично заметил:

– Купить что-то хотите!

– Да, – сказал Чурбанов, – баклажаны есть?

– Вот, – хозяин указал Чурбанову на баклажан, который одиноко валялся в ящике. Баклажан был сморщенный, маленький и заветренный. Такой баклажан можно было взять только с приплатой.

– Ладно, – сказал Чурбанов. – Дайте кило картошки и пачку сосисок.

Хозяин сделал сложное лицо.

– Сосисок брать я вам, скажем… не советую. Картошка сейчас вся очень плохая. Помёрзла. На вид ничего, – он взял одну картофелину из ящика, – а если ее разрезать, сами увидите, сплошная гниль! Возьмите-ка лучше банку хреновины и тушёнку. Очень хорошая тушёнка, это вам будет в самый раз.

– Да? – пытливо переспросил Чурбанов, заглядывая хозяину в лицо, слегка поражаясь и доверяя. – Хорошая тушёнка, да? Ну, тогда давайте тушёнку и это вот остальное, что вы сказали.

– Ну и, конечно, само собой?.. – сказал хозяин.

– Само собой, – пожал плечами Чурбанов.

Тушёнку и хреновину Чурбанов открыл прямо в магазине, домой не пошёл. Здесь же, за занавеской, они с хозяином, которого звали Сергей Егорыч, выпили и разговорились о различных проблемах жизни. Сергей Егорыч был интеллигентным человеком и выражался немного витиевато. Чурбанову стало свободно, расхотелось суетиться, вращаться на карусели и пинать берёзки. Он откинулся на спинку ветхого стула, из которой лезла вата, и вздохнул с облегчением, как будто пришёл домой, хотя дома у Чурбанова никогда в жизни, по сути, не было. Он и на свет появился немного суетливо – его принесли домой и вроде как забыли под телевизором, а сами все перепились, как-то так всё было.

– Мне нужен че-ловек, – втолковывал Сергей Егорыч Чурбанову, – ко-торый бы по-ни-мал специфику моей целевой аудитории.

– Это как раз я и есть, – самоуверенно ответствовал Чурбанов. – Я любую целевую аудиторию отлично понимаю.

– Это просто пре-вос-ходно, – кивал Сергей Егорович. – Но вы же сами понимаете, что доходы у меня здесь крайне… невелики.

– Да мне насрать, – величественно передёргивал плечами Чурбанов. – Я просто ради того, что… вижу вас здесь… с вашими баночками сока. А кстати! Я ещё не видел ваш рыболовно-строительный отдел. Не могли бы вы мне его показать?

Сергей Егорович сделал жест, из которого Чурбанов понял, что он попал в точку и теперь – вот теперь! – Сергей Егорович действительно видит, что перед ним тот самый человек, который ему нужен.

– Мой рыболовно-строительный отдел, – с удовольствием повторил Сергей Егорович, которому, видно, очень понравилось, как Чурбанов это назвал, – состоит из множества предметов, которые, как кажется, имеют низкую оборачиваемость. Вот рядом у нас Максидом, так? Но кто туда пойдёт? Туда пойдут люди, которые знают, чего они хотят. А к нам идёт человек, который не знает, чего он хочет. Голубчик мой. Я тут три недели лежал в больнице. И мне постоянно поступали звонки. Мне просто постоянно заказывали… Мне пришлось Динаре ключ дать, чтобы Динара продавала.

Чурбанов кивал. Он не понимал хорошенько, что говорит Сергей Егорович, но чувствовал, что слышит сейчас нечто очень важное для себя, что-то такое, что дополнит его, завершит его рост, даст ему некое неопределимое, но необходимое качество.

– Ты должен читать в сердцах, – провозгласил Сергей Егорович, тронув пальцем затрёпанную коробку с шуруповёртом.

– А? – Чурбанов не понял.

– Наша целевая аудитория сама не знает, чего хочет. Они входят вот как ты вошёл: то ли прямо, то ли направо, то ли налево. И покупают они, как я тебе продал, – Сергей Егорович стал вплотную к Чурбанову, приложил лапу к сердцу и посмотрел на него своим разумным, осмысленным лицом, которое только из-за неподвижного глаза казалось немного сумасшедшим. – И это всё так. Там, в Максидоме, они не получают счастья. Здесь они получают счастье. Надо читать в сердцах.

– Читать в сердцах, – кивал Чурбанов. – Вы в моём сердце точняк всё прочли, хреновина с тушёнкой, это было именно самое то, что мне надо, прямо в сердце, точняк.

– А приценивался ты к баклажану! Хотел купить баклажан! – восклицал Сергей Егорович. – Я здесь всё люблю, – он обвёл коробки рукой. – Рыбалку я, что ли, не люблю? Удочки не люблю? Баклажаны я, что ли, не люблю? Да я даже самую маленькую картофелину, вот знаешь, такую зелёную, которая из-под земли вылупилась наполовину и её солнце сделало зелёной, она полуядовитая, и потом ещё зимой её морозом жахнуло, и она сгнила на вторую половину, – вот, кажется, эта-то уж картошка, кому она нужна и кому она пригодится, – а я её люблю и верю в неё!

У Чурбанова зазвонил телефон в кармане. Он выключил не глядя.

– Ну и что, что ко мне никто не ходит! – продолжал Сергей Егорович. – Если все будут приходить, они же всё очень быстро раскупят, весь товар. А продавать надо так, чтобы скучать по всему, когда это покупают. У меня бизнес-наоборот. Люди стремятся продать побыстрее, а я…

Телефон зазвонил снова. Чурбанов вытянул его из кармана.

– Сергей, я счас, – Чурбанов выскочил наружу и сразу аж зажмурился, заслонился рукой от сильнейшего солнца, которое шпарило прямо в глаза с невероятной силой, и от ветра, который бросал в лицо горстями пыль пополам с солью, которой зимой посыпали снег, а теперь она проела сугробы и носилась по всем тротуарам и пустырям.

– Алё! – Чурбанов притиснул телефон к уху.

– Чурбан, привет! Тебе работа нужна?

– Да-да! – бодренько выкрикнул Чурбанов. – Буду рад! А что за работка-то?

– Как всегда, круто бизнес развивать! У нас идея возникла, совершенно неважно про что! Главное, нужен твой оптимизм, ты сам там разработаешь… а про что – неважно! Есть большое помещение с видом на море, которое нам досталось практически даром, надо туда хайпа нагнать, ну, кто угодно, йоги, конференции, дегустации, что угодно, главное – вид на море, вот это наша главная фишка, – сыпал словами чувак на том конце. – Мы тут всю голову без тебя сломали, мы точно знаем, ты придёшь и сразу, блин, ввинтишься и всё придумаешь, с тобой всё у нас продается, а без тебя ничего!

– А-а, – крикнул Чурбанов сквозь свист ветра, промаргиваясь от пыли и солнца. – Ну, я, типа, я понял! Надо продать вид на море и большое помещение… типа заводское, что ли? – он завернул за угол, в тень, и остановился. – Это в тех складах, которые там на Васе, что ли, или на Канонерке?

– Ну да, на Васе, типа того!

– Окей, я понял примерно, могу встретиться, когда будем встречаться?

– Да когда хочешь, можем хоть прямо сейчас!

– Хорошая идея, давай прямо сейчас! – Я сейчас на Юго-Западе, а ты где?

– А я сейчас, я… мы сейчас прямо там, мы на месте, мы только вышли ненадолго пообедать, но мы уже обратно, пока ты приедешь, мы как раз уже… это знаешь где? Это вот рядом с гостиницей «Прибалтийская», если налево повернуть, там раньше были большие железные ворота, а теперь их снесли как раз, и вот там у нас как раз и есть наше место, ты там иди по красной полосе такой на асфальте, и сразу… найдёшь нас там, на второй этаж поднимайся, там типа терраски такой, и внутри… окна огромные, ну, ты увидишь, мы там уже будем.

– Ну, давай! Встретимся!

– Давай! Ждём!

Чурбанов сунул телефон в карман, зажмурился, поморгал. Мир выглядел, как будто резко сменили фильтры: яркость, контраст, чёткость. На ржавой карусели сидели два подростка, а третий, разбрызгивая грязь, лихо раскручивал их на максимально возможной скорости. Карусель визжала, подростки гоготали, с одного из них слетела шапка.

– Круто, – сказал Чурбанов.

Он завернул обратно за угол, снова протопал по ступенькам вниз и дёрнул на себя дверь. Потом ещё раз. И снова дёрнул. Дверь не поддавалась. Куда делся этот дон Хуан с его баклажанами и ядовитой зелёной картошкой? Закрыл свою лавочку, что ли, от греха подальше, чтобы Чурбанов опять ничего не купил? А он-то как раз нацелился на трёхлитровую банку берёзового сока под жестяной крышкой, или на китайский шуруповёрт, стреляющий блёснами, в продавленной картонной коробке. Он готов был читать в сердцах. Чурбанов поднял голову, чтобы прочесть вывеску ещё раз, но никакой вывески не было.

– Чего вы все в подвал ломитесь, чего вам там, мёдом, что ли, намазано, – сделал ему замечание всё тот же сосед, шаркая мимо по пыли с лыжными палками.

– Котика ищу, – соврал Чурбанов.

– Дом в ТСЖ, – сосед воздел лыжную палку к двенадцатым этажам, – ключ у управдома! Без управдома никто туда не попадёт, никакой ни котик, ничего!

– А-а, – сказал Чурбанов, вынул телефон и, на ходу набирая номер такси, направился к проспекту маршала Жукова.

Аги позвонила. Дверь открыли почти сразу. Внутри было огромное, сырое и тёмное пространство, похожее на гигантский ящик. Оттуда дул ветер.

– Наша мастерская, – сказала хозяйка.

Она была похожа на матрёшку: невысокая, плотная, с нежным круглым лицом, в ярко-алой юбке и лифе с шафрановыми цветами, на плечах вязаная кофта. Аги не могла бы назвать её возраста: могло быть и меньше пятидесяти, и больше шестидесяти. Глаза художницы казались щёлочками за толстыми очками.

Аги вошла за ней в мастерскую. Всё здесь было из черного железа. Светили снизу вверх прожектора. Четыре этажа глубины, рассечённой массивными железными балками. Лестницы и галереи по стенам. К балкам подвешены на цепях картины – огромные плоскости, вкривь и вкось замазанные серым, алым, багровым, вишнёвым.

Художница вынула из кармана пульт и стала включать разные подсветки. Аги увидела, как по-разному падают тени, как из стен вылезают мощные железные штыри, проецируются линиями на плоскости. Картины и свет можно было поворачивать: появлялись треугольники, конусы. Свет то подчёркивал алый, то топил его в черноте, то заставлял сверкать.

Аги крутила головой. Это было искусство, которое делало объём плоским.

– Теперь потрогай, – предложила художница, взяла Аги за руку и провела по стене. Аги почувствовала шероховатые острые капли.

– Мы с мужем всегда рисовали вдвоём, – сказала художница. – Он – по-другому, чем я. Ведь он-то слепым был, а я хоть что-то вижу. Мой муж, он подростком ослеп. Взрывали, послевоенное поколение. Так и лишился глаз. А я болела с рождения, мне потом и операции делали, иначе совсем слепая была бы. Встретились, когда оба уже художниками стали, и общий проект придумали сразу. Мы придумали театр глубиной восемьдесят километров, несколько сёл, и всё, что в нём происходило, мы документировали: от погоды до эпических каких-то вещей – там, смерти, рождения, выборы. Это было не очень просто. Документировать старались любую мелочь. Все жители деревень стали нашими союзниками. Это был восемьдесят девятый год, времена не очень простые. Мы на свой страх и риск раздали фотоаппараты всем желающим.

– А как назывался ваш проект?

– «Глубины глубинки». Первый акт был июнь, второй акт был июль, третий акт август. Там было несколько любовных драм, одно убийство даже, которое оказалось потом, к счастью, не убийством, а просто люди ради искусства решили договориться, что один другого как будто убил, и документировали это. Но всё серьёзно – милиция, акт, протокол. Пока разобрались, там чуть не сел человек, всерьёз. Всё это не на шутку, такие вещи делать ради искусства. Ещё история про злоупотребления полномочиями, про экологию, речку, которую нужно было очистить, и местный активист решил воспользоваться нами, чтобы достучаться до властей… В общем, каждый хотел, чтобы его история стала главной, каждый стремился вылезти в центр и как-то заявить о себе.

– Удивительно, – сказала Аги. – Но я во что-то такое, знаете, всегда верила. Мне кажется, что людям на самом деле хочется этого.

– Да, конечно. Конечно же, хочется. Мы выводили просто это желание на поверхность, чтобы даже слепой мог ощутить. Говорят же – «поверхностный», но если только поверхность тебе и остаётся, тогда на ней должно быть всё-всё. У меня есть ощущение, что мы, наш народ, наши люди – в Бога верим так, что мы и верим, и не верим. Как будто бы Бог и есть, но Он нас не видит, мы и на виду, как на блюдечке, и спрятались. Как будто в слепом пятне мы. И Бог на нас в упор смотрит, но не видит, так нам это кажется. И от этого многие наши беды. А на самом деле это мы, мы сами не можем видеть Его, это Он в нашем слепом пятне. Вот вокруг всё видим – как будто взорванный купол церкви, – по периферии всё есть, ангелы, архангелы, а самое главное выжжено.

Аги всё поняла, но на всякий случай решила погуглить. Она пыталась найти полную историю про те сёла, про восемьдесят километров театра, где народ жил и осознавал себя в картине. Она набирала и «глубины глубинки», и фамилию художников. Но гугл ничего ей не дал – никаких результатов. Вообще ни следа. Ни деревни, ни самой художницы, ни её мужа. Аги вертела головой как только могла, но вместо имени художницы, её картин зияло и расползалось сплошное слепое пятно. Такое яркое, как будто Аги смотрела своим единственным глазом на солнце, тоже, кстати, единственное.

Аги набрала Чурбанова.

– Чурбан, как тебе не стыдно-то.

– Ну, я подумал – вдруг поможет? – осторожно сказал Чурбанов на той стороне. – Эта актриса на самом деле почти слепая…

– Мудак, – Аги убрала телефон.

Глаз не прозрел, и второй не стал видеть сразу как два. Но шли месяцы, и мозг Аги окончательно поверил в произошедшее, перестал надеяться и начал выполнять свою работу. А наше зрение – его на три четверти делает мозг. На три четверти, а не наполовину.