8. Знаки

Профессор, у которого Чуров взялся писать диплом, сказал им на одном из первых занятий последнего курса, что врач должен обладать наблюдательностью. Но это слово, подчёркивал профессор, нельзя понимать прямолинейно.

– Что такое наблюдательность, кто знает? – спрашивал профессор.

И получал ответы: наблюдательность – это внимательность, точнее, хорошее видение, ещё точнее – умение замечать детали и складывать их в общую картину, как пазл.

– Так-то оно так, да не так всё просто, – возразил им профессор. – Ведь у вас нет знания, какой именно пазл должен у вас сложиться. И поэтому иногда можно смотреть, смотреть, все глаза проглядеть и не заметить самого большого, главного и очевидного. Именно потому не заметить, что оно такое отъявленное, как будто само собой разумеется. Настоящая наблюдательность хорошего диагноста устроена поистине загадочно. Врач и не знает, что он ищет, – а всё-таки ищет. И сила, которая заставляет его искать, это не ви́дение, а слепота. Он шарит, как слепой под фонарём. Вы тоже узнаете, как это бывает, а пока просто запомните.

Чуров подумал тогда, что эти сведения мало что ненаучные, так ещё и не имеют практической ценности: когда это ещё будет, вероятно, весьма нескоро. Но очень скоро Чурову пришлось убедиться в правоте сказанного профессором. Убедиться на случае отъявленном и огромном по своей силе и по тому влиянию, которое имел он на Чурова.

Уже октябрь подходил к концу, и день тоже кончался. Дождь шумел в водосточных трубах. Капли барабанили по крыше, откосам и карнизам. Давно стемнело.

После маминой смерти Чуров не любил по вечерам сидеть в пустой комнате, маялся там. Особенно когда настала осень и вечера стали тёмные. Вот и в тот вечер Чуров, как он это часто делал, взял книжку по специальности, заварил себе на кухне громадную кружку слабенького чаю, намазал бутерброд – горбушку чёрного с маслом и солью – и тихо вышел на лестницу. Бутерброд в одной руке, чашка в другой, а кардиология под мышкой.

Чуров полюбил сидеть тут, на лестнице, у окна. Здесь устроился как бы его кабинет. Лампочка тускло светила. Чуть припекала батарея. Стены на лестнице были покрашены в цвет баклажанной икры, выше начиналась побелка, и казалось, что побелка – это небо, а краска – море. Чурову было здесь спокойно-спокойно.

Дверь квартиры этажом ниже приоткрылась, но из неё никто не вышел, а только кто-то выглянул. Между прочим, в той квартире дверь вообще никогда не закрывалась. На ней даже не было замка и скважины. Через щель всегда было видно, что внутри: коридор, застеленный грязным ковром, стены в клочьях обоев и голая лампочка. Сейчас из дверей выглядывала черноволосая юго-восточная девушка. Сначала Чуров подумал, что она, скорее всего, кого-то ждёт, но потом понял, что девушка смотрит на него.

– Здравствуйте, – сказала девушка неуверенным, каким-то шатким голосом.

– Здравствуйте, – сказал Чуров почти шёпотом, потому что на лестнице все звуки раздавались чересчур гулко.

– Простите… А вы же врач?

– Учусь, – Чуров прокашлялся и спустился к ней, оставив на подоконнике чай, книгу и недоеденную горбушку. – На последнем курсе. Могу чем-то помочь?

Девушка явно засомневалась.

– Тут моя сестра… – неуверенность усилилась и превратилась в страх. – Она у нас прячется. Мы скорую боимся вызывать. Чтоб не узнали, где она.

– Заболела?

– Не она, ребёнок её, – сказала девушка в тревоге. – Вы можете помочь?

– Посмотреть могу, – сказал Чуров. – Как вас зовут? (Девушка не ответила.) Меня Иван.

Девушка, по-прежнему сомневаясь, всё-таки пропустила Чурова внутрь. Пространство было устроено так же, как у них в коммуналке. Но если наверху люди старались жить, то здесь – едва выживали. На ковре росла плесень, с потолка свисали махры, дранка. Даже краски на стенах не было совсем. Пол кое-где провалился. Вместо дверей в проёмах висели одеяла и куски ковров.

Они прошли в дальний конец коридора. Планировка коммуналки была в точности как у них, и точно такая же малюсенькая девятиметровая комнатка имелась и в чуровской квартире, крохотная тёмная комнатка с высоким узким окном в углу, окно в нишу, прямо на водосточную трубу. Раньше там жили две официантки, теперь комнатка стояла пустая. Здесь же, внизу, в каморке ютилось как минимум пятеро. По крайней мере, постелей было пять. Кроме постелей и куч одежды, в комнате почти ничего не помещалось. Только одна из соседок была дома, она сидела на подоконнике в тёплых шерстяных носках, сушила феном длинные тёмные волосы и смотрела телевизор.

Рядом со столиком, на матрасе, сидела темноволосая девушка с ребёнком на руках. Увидев Чурова, она вздрогнула и что-то сказала сестре.

– Вы никому не скажете, что она здесь, – сказала сестра.

– Никому, – Чуров замотал головой. – Как зовут?

Девушка положила ребёнка и встала. У неё были длинные тёмные волосы, нежное лицо, она двигалась нервно, суетливо.

– Байя, – сказала она.

– Это ребёнка? – уточнил Чуров.

– Ребёнка Вика. Она очень спокойная, – прошептала Байя. – А сегодня весь день плачет. Боюсь, вдруг в больницу заберут.

– Если и заберут, то только с вами.

– Меня не пустят, у меня ничего нет, документов нет, – прошептала Байя.

Чуров встал на коленки и наклонился над девочкой. Она спала на боку в обычной младенческой позе: ножки согнуты, ручки тоже согнуты и прижаты к телу, головка чуть запрокинута. Дыхание частое, ровное.

– Вроде всё спокойно. Но лихорадка. Температура какая? Сбивали? Чем?

– Таблетку дала, – прошептала Байя. – Всё равно высокая. Она не сосёт.

– М-м, – Чуров вгляделся, выпрямился. В комнате было спокойно, и ребёнок спокойно спал.

Гудел фен, бормотал телевизор, шелестел дождь во дворе. Лицо Байи в тусклом свете казалось красным, было как будто обведено по овалу. Она тревожно смотрела – то на Чурова, то на дочку.

– Не сосёт, это… да, неправильно, – пробормотал Чуров. – М-м… Надо будить и осматривать.

– Она всегда сосёт, – волновалась Байя. – Когда ушки болели, сосала. Когда живот болел, сосала. А сегодня не сосёт.

– Фонарик есть?

Байя посмотрела на сестру. Сестра мотнула головой.

– Лампу придётся поближе. А, верхний свет работает? И разбудить. Надо посмотреть. Послушать не смогу нормально, но хоть посмотрю. Раздевайте.

Водосточную трубу за окном стало не видно, а дождь заплескался как будто ещё громче внизу во дворе-колодце. Девочка судорожно потянулась и зажмурилась. Она не плакала, не кашляла. Чуров внимательно наблюдал. Байя взяла дочь на руки, и тут волны безотчётной тревоги накатили на Чурова: да, что-то не так. Но что? Он смотрел, как Байя пытается приложить девочку к груди, а та с кряхтением отворачивается, выгибаясь дугой и не открывая глаз.

– Вот так, не берёт грудь, и всё.

– Да, это не здорово, – Чуров пощупал памперс. – Писала? Может быть обезвоживание.

– Писала, памперс меняла я, – и Чуров снова почувствовал тревожный вопрос в её голосе и в глазах. Что-то крутилось, что-то мелькало сбоку, но что, Чуров не мог понять.

А может быть, это просто ему передалась неуверенность Байи. Он ведь пока неопытный, да и младенцев видел не так уж много; ну, сколько? Десятка полтора на практике, у друзей – двое… Чёрт возьми… А может, это просто тревога. Может, она просто хочет, чтобы он немного побыл рядом. Что вообще за жизнь у этой девушки? Умеет ли она читать? Почему она прячется, почему Чуров ни разу не видел ни её, ни ребёнка на лестнице? Может быть, её тревога – не о ребёнке, а о чём-то другом… Дыхание как дыхание, хрипов вроде нет, но что он там может услышать без стетоскопа. Температура, не сосёт, и больше ничего… Реальность подаёт знаки, но эти знаки смазанные, поди их ещё распознай, – а может, и нет никаких знаков, поди пойми.

Дождь на дворе полил гуще. Чуров развёл руками и посмотрел на девушек. – М-м, – извиняющимся тоном проговорил он. – Не знаю… Ну, может быть, я не знаю… практики у меня не так уж много… и, в конце концов, вижу первый раз вашего ребёнка, и когда нехарактерное поведение, это может что-то значить… А может ничего и не значить… Ребёнок растёт, ну, и начинает как-то по-другому реагировать… на всё…

Чуров звучал совсем неубедительно и видел, что его слов сёстры не понимают. Но он и не стремился быть убедительным, он сам ни в чём не был уверен и как правильно поступить – не знал. Они стояли и тревожно смотрели друг на друга, пауза тянулась, Чуров понимал, что пора, наверное, уже уходить, но не мог.

И вдруг то, о чём говорил профессор, обрушилось на него, как дождь, который отвесно лупил в асфальт двора и громыхал в жесть крыш и водосточных труб. Девочка лежала зажмурившись, чуть запрокинув голову, подтянув коленки к животику. Знаки. Они есть. Но он их не видит. Он должен их найти, выследить – и ухватить. Это было похоже на слепое пятно, которое остаётся, когда долго смотришь на свет. Или на точки по краям поля зрения, которые исчезают, как только переводишь на них взгляд. Мучительно: свет лампы, даже приглушённый, слепил его, как будто лампа светила чем-то чёрным и замазывала ему глаза.

Памперс.

– Погодите, я одну вещь тут ещё забыл посмотреть, – пролепетал Чуров, быстро садясь на корточки перед диваном, расстёгивая тёплые липучки.

В полутьме, при свете затенённой лампы, на пухлой младенческой попе Чуров с содроганием увидел две звёздчатые кляксы, вроде расчёсанных комариных укусов, одну крупную, почти фиолетовую, другую поменьше, тёмно-красную. Он прижал пальцем. Сыпь не побледнела.

– Памперс меняли, это было? – в горле у Чурова мгновенно пересохло. – Байя, скорую, очень быстро, телефон мне дайте.

Скорая приехала через десять минут и действовала чётко. Оттеснив Чурова к стене, врачи сделали несколько уколов, выволокли ребёнка под ливень, загрузили вместе с матерью в машину, поставили капельницу и увезли в НИИ детских инфекций. Врач в спешке принял Чурова за отца девочки.

– Молодец папа, – сказал он, пока они бежали по лестнице. – Менингококк, плохая штука. Но должна выжить. В самое лучшее место везём сразу. Там статистика хорошая даже с этой дрянью. К тому же. Учтите. Девка ваша в сознании – раз. Начало не бурное, с утра болеет – два. Должны успеть.

Чуров и Байя остались вдвоём под дверью реанимации. Место было совершенно не приспособленное для ожидания: просто часть коридора без окна, тупичок с бетонным полом и лавкой из пяти металлических белых сидений со спинками. Чуров подумал о том, что именно здесь многие узнавали о смерти своего ребёнка или о том, что есть улучшение и он будет жить.

Они просидели так до утра. Байя сидела не шелохнувшись, с открытыми глазами. Чурову тоже спать не хотелось. Его потряхивало. Он всё ещё не мог избавиться от обретённой наблюдательности: реального зрения, видения подробностей и целого, которое воплотилось в жизнь помимо его воли, включилось само и теперь не могло выключиться. Об этом профессор забыл предупредить. А так как наблюдать здесь, в тишине бетонного коридорчика, было нечего, кроме Байи, то на неё Чуров и смотрел всю ночь.

Утром, в половину девятого, им сказали, что состояние удалось стабилизировать. Чуров спросил, может ли мать быть с ней или хотя бы навещать, но Байе отказали, так как у неё не было документов.

– Документы нужно оформить, – сказала врач. – В роддоме она наверняка со слов записана. Вы ей кто?

Чуров смешался.

– Мы можем помочь, всё подробно распишем. Скажите ей.

Байя его не слушала. Она монотонно сказала, глядя вперёд, в пространство:

– У меня отберут её.

– Подождите здесь, недолго, – попросил Чуров, – я сейчас вернусь. Куплю нам поесть и приду.

Сегодня у него были лекции, а институт – совсем рядом, в двух шагах. Чуров никогда ничего не пропускал, но сейчас у него и мыслей о лекциях не было. Он прикидывал, где ближайший супермаркет, что он купит для себя и для Байи, что будет делать дальше.

Чуров вышел в дождливый, ветреный и тёмный двор, где голые тополя скребли ветками небо и окна больничных корпусов светились все до единого, но не пошёл к воротам, а встал у облупившейся стены хозблока, за ржавой машиной со сдутыми шинами. Голова у Чурова кружилась, его тошнило от голода, бессонной ночи и от чувств. Ему всё время казалось, что он как будто идёт от Байи к Байе, одной говорит «до свидания», а другой «привет», но и ноги не идут, и в глазах темнеет. Воздух зацветал и выцветал с каждым ударом сердца Чурова.

Прошло не больше десяти минут, и он увидел Байю. Она сбежала по ступенькам, запахнула плащик и рванула через двор быстрым шагом, едва не сбиваясь на бег.

Чуров выждал и последовал за ней, сохраняя дистанцию. Терять Байю из вида было нельзя.

Она дошла до конца забора, повернула направо, потом снова направо. Чуров спешил за ней. Шагов за сто до проспекта Медиков, у Института гриппа, Байя замедлила шаг. Чуров нагнал её в четыре прыжка, пошёл рядом. Хватать её за руку, трогать, держать было ни в коем случае нельзя. Только словами, а то будешь как все прочие.

– Секунду, – сказал Чуров. – Послушай. Хочешь – уходи, но сначала напиши на Вику отказ в мою пользу. Так можно. Я оформлю документы. Это называется предварительная опека. Сосед может, друг, кто угодно. Потом могу постоянную. Или как захочешь. Если не напишешь ничего, её отправят после больницы в дом ребёнка. Я всё равно заберу, но это долго. А там очень плохо. Она одна там лежать будет. Два памперса в день. На руки редко берут, нянечек не хватает. А потом удочерят, отдадут, ты и не узнаешь – куда. Давай сразу на меня опеку, это лучше. Хоть приходить сможешь. Если захочешь. А нет, так хоть будешь знать, где она. Просто сделай это, как я тебя прошу, и я отстану от тебя.

Чуров говорил так, а сам чувствовал, что его слёзы очень близко. Байя плакать и не думала: стояла как мёртвая, моргая глазами, запрокинув широкое бледное лицо.

Нет, он не стал видеть всё или видеть насквозь, но теперь он видел, чего именно он не видит. И в этом не было никакого волшебства – наоборот, Чуров получил доступ к настоящей реальности. Все выколотые точки, все слепые пятна, которых он раньше не замечал, обуглились по краям и смотрелись выжженными дырками в поле зрения. Всё вокруг зудело и мерцало, всё взывало к его интуиции. Чурову казалось, что весь мир стал одним большим пазлом, гигантским диагнозом, утраченные детали которого мозг стремился дорисовать.

Потом напряжённость переживания ослабла, но память о нём осталась. Чурову как будто и правда прожгло дырку в нужном месте. В критические моменты наблюдательность проявлялась снова. С годами Чуров научился включать её сам по желанию, настраивать, она уже не так владела им, как он – ею.

Через полтора года их знакомства Байя полюбила Чурова и захотела жить с ним вместе. Вика стала их общей дочкой. Байя никогда не вернулась туда, откуда сбежала к сестре. И часто, глядя на то, как Вика едет на велике, на её штаны с карманами, Чуров припоминал тот вечер и как будто опять не мог себе поверить.