Эдвирд Хоусмин и Алвино Павелсин стояли рядом с чашей с пуншем и наблюдали за пёстрой толпой.

Двое мужчин были старыми друзьями, и одним из их любимых развлечений на официальных балах и вечеринках было подсчитывать присутствующих и смотреть, кому удалось появиться в самом модном, чем у всех остальных, наряде. Богатство Хоусмина и титул барона Железного Холма Павелсина — и его должность Хранителя Кошелька — практически гарантировали, что оба они будут приглашены на любое светское собрание. Ни один, ни другой не особенно любили такие дела, особенно Хоусмин, но ни один из них не был глуп настолько, чтобы думать, что он мог бы избежать неприятностей, избегая их. Таким образом, они имели тенденцию тяготеть к какому-нибудь тихому уголку, иногда в сопровождении горстки своих близких друзей, и наблюдать за оперением, которое демонстрировалось богатыми, могущественными и — прежде всего — глупыми.

— Вот это платье, — пробормотал Хоусмин, незаметно дёргая головой в сторону матроны средних лет, которая только что величественно вплыла в бальный зал дворца, с тем, что выглядело как полдюжины дочерей брачного возраста, неуклюже делающих книксен вслед за ней. Кондитерское изделие, которое она носила, должно быть стоило столько, что этого было бы достаточно, чтобы прокормить семью из пяти человек по крайней мере в течение полугода. Таким образом, это было достаточным доказательством её богатства; к сожалению, это было также достаточным доказательством её вкуса.

— Ну, — философски заметил Железный Холм, — это может ранить твои глаза, но, по крайней мере, Рейян, должно быть, взял с неё кучу марок, в оплату за него. И, — он усмехнулся, — говоря от лица сборщика налогов Короны, я в восторге, что у него всё хорошо!

— Ты в самом деле не должен напоминать мне на светских мероприятиях, что ты враг, — ответил Хоусмин.

— Я? — спросил Железный Холм с искусной невинностью.

— Если только это не кто-то другой установил новые налоги на товарные пристани. Да, и пошлины на складские запасы тоже, раз уж думаю я об этом.

— Но, Эдвирд, ведь это ты сказал мне, что торговцы и производители Королевства должны быть готовы заплатить немного больше, чтобы обеспечить финансирование флота.

— Очевидно, это был момент временного помешательства с моей стороны, — хмыкнул Хоусмин в ответ. — Теперь, когда я пришёл в себя, я осознал, что эта рука снова пробирается в мой кошелёк. Ты знаешь — та, на которой надеты твои кольца.

— Ах, но я сделаю это так нежно, что ты едва ли почувствуешь боль. Даю слово.

Хоусмин снова усмехнулся, затем повернулся, чтобы ещё раз осмотреть бальный зал.

Если бы на него надавили, он был бы вынужден признаться, что он нашёл торжества этого вечера менее обременительным, чем большинства других. Его жена была в восторге, когда были доставлены приглашения, и на этот раз он даже не пытался убедить её, что ей следует пойти и хорошо провести время, пока он останется дома с книгой. Или, может быть, устроил экстренный визит к стоматологу, или что-то ещё, не менее приятное. Жейн Хоусмин была дочерью графа, в то время как сам Хоусмин родился простолюдином и всё ещё не удосужился получить патент дворянина, который несомненно заслуживало его богатство. По большей части, Жейн не имела абсолютно никаких возражений против того, чтобы быть простой «мадам Хоусмин», а не «леди Кто-то-там», но у неё действительно было намного более развитое чувство социальной динамики Теллесберга и королевства в целом.

Хоусмин очень хорошо понимал, насколько ценным активом была его супруга. Они не только глубоко любили друг друга, она также не позволила ему уйти в социальное отшельничество, которое, во многих отношениях, подошло бы ему гораздо лучше. Хотел ли он ходить на такие сборища, как сегодня вечером, или нет, он действительно не мог находить оправдание тому, чтобы избегать их совсем. У человека его богатства в этом вопросе не было никакого выбора, но Жейн, как правило, следила за тем, чтобы он посещал те, которые должен был посещать, и изящно избегал все до единого, которые мог.

Однако никто из списка приглашённых не смог бы избежать официального бала сегодня вечером. Не тогда, когда он был организован королевой Шарлиен Чизхольмской в бальном зале, который она позаимствовала у своего будущего супруга.

Хоусмин посмотрел на плотное скопление изысканно одетых, роскошно украшенных придворных, собравшихся в другом конце комнаты вокруг короля Кайлеба и его будущей супруги, и почувствовал укол сочувствия, наблюдая, как Кайлеб улыбается, принимает приветствия и болтает, как будто он искренне наслаждается этим.

«А он вполне может и наслаждаться, в самом деле» — подумал Хоусмин, заметив, как близко к боку Шарлиен, казалось, приклеился Кайлеб. Очевидно, что ни один мужчина, у которого есть хоть какие-то чувства, не уйдёт и не бросит просто так свою невесту несчастной и в одиночестве на её собственной вечеринке. Кайлеб, с другой стороны, ещё никому не позволял даже танцевать с ней. Если на то пошло, Хоусмин довольно сильно сомневался, что кто-нибудь смог бы просунуть руку между ними двумя. И, судя по выражению лица Шарлиен и языку её тела, она была совершенно счастлива от такого положения дел.

— Я думаю, это сработает даже лучше, чем я надеялся, — очень тихо сказал Железный Холм, и Хоусмин посмотрела на своего более высокого друга.

— Полагаю, ты имеешь в виду ту несчастную парочку, что оказалась в центре этой кормящейся стаи кракенов? — сухо сказал он.

— Сегодня вечером они кажутся кормящимися немного агрессивнее, чем обычно, — признался Железный Холм. — Я полагаю, на самом деле, трудно упрекать их за это.

— О, наоборот, я нахожу, что упрекать их очень легко. — Хоусмин поморщился. — Ты вообще когда-нибудь замечал, что загнать в угол вот такого почётного гостя изо всех сил стараются самые бесполезные люди?

— Я не знаю, достаточно ли это справедливо, — сказал Железный Холм, чьи брови взлетели вверх от необычной резкости тона Хоусмина. Железный фабрикант никогда не был слишком высокого мнения о «придворных трутнях», как он обычно их называл, но он обычно относился к ним с некой весёлой терпимостью. Однако, сегодня вечером в его голосе звучало искреннее отвращение. — Очень немногие из этих людей имеют такой же доступ к королю, которым наслаждаемся мы с тобой, Эдвирд, — отметил он. — Социальные события, подобные этому — единственная реальная возможность, которая у них есть, чтобы привлечь внимание Короны.

— О, я знаю это. — Левая рука Хоусмина рассекла воздух жестом, в котором смешалось принятие точки зрения Железного Холма и раздражение. — И я также знаю, как и почему каждый хочет быть как можно ближе к королеве. Я даже знаю, что это всё не просто потому, что люди ищут преимущества и возможности. Но всё же…

Он раздражённо пожал плечами, его настроение явно омрачалось, и Железный Холм нахмурился.

— Я давно тебя знаю, Эдвирд, — сказал он. — Не хочешь рассказать мне откровенно, на какую пауко-крысу ты наступил сегодня ночью?

Хоусмин снова посмотрел на него, а затем, словно против своей воли, рассмеялся.

— Ты давно меня знаешь, да?

— Я думаю, что сам только что сделал то же самое наблюдение, — сказал Железный Холм с терпеливым видом. — И ты до сих пор не ответил на мой вопрос.

— В общем…

Хоусмин на мгновение прервался, затем тяжело вздохнул.

— Просто я начинаю соглашаться с точкой зрения Бинжамина в том, что касается Храмовых Лоялистов.

— Что? — Железный Холм чуть не моргнул, несмотря на очевидное отсутствие умозаключения. — А что, скажи на милость, навело тебя на эту мысль в данный конкретный момент?

— Они сожгли дотла Королевский Колледж, они пытались убить Архиепископа в его собственном соборе, и они лепят отпечатанные листовки, осуждающие «раскольников» и призывающие «всех верных сынов истинной Церкви» к сопротивлению любыми доступными средствами, на стенах по всему городу, — резким тоном ответил Хоусмин. — Лично я сказал бы, что это уже более чем достаточная причина. Я понимаю, что Король и Архиепископ из кожи вон лезут, чтобы избежать прямых репрессий, но я думаю, что они могут перестараться.

— Я не могу сказать, что не согласен с тобой, — сказал Железный Холм. — С другой стороны, я понимаю точку зрения короля и думаю, что он совершенно прав, когда говорит, что мы не можем позволить себе стричь под одну гребёнку каждого, кто выступает против раскола. Если мы сделаем это, мы всего лишь преуспеем в подталкивании законопослушных членов Храмовых Лоялистов в руки людей, которые любят играть с ножами, или бросать зажжённые лампы в окна. Ничто из этого не даёт мне ключа к пониманию того, почему ты завёл эту тему в данный конкретный момент. Ты съел что-нибудь неподходящее на ужин, Эдвирд?

— Что? — Хоусмин резко посмотрел на него, а потом весело фыркнул. — Нет, конечно, нет.

— Это хорошо. Я боялся, что эта болтовня может быть от больного живота, и уже подумывал позвать целителя, чтобы вызвать рвоту.

— Ты можешь быть довольно грубым парнем на таком снобистском собрании, да? — усмехнулся Хоусмин.

— Это одно из преимуществ принадлежности к знати с рождения, даже если я всего лишь барон. Ты собираешься наконец объяснить, о чем на самом деле все эти твои загадочные высказывания?

— Как мне кажется, это просто список приглашённых. — Хоусмин пожал плечами. — Я знаю, что существуют правила о том, кого нужно приглашать на что-то подобное, но, чёрт возьми, Алвино, пришло время провести черту и сказать Храмовым Лоялистам и их сторонникам, что они уже больше не желанные гости здесь, во Дворце.

Железный Холм почувствовал, как его брови поднялись ещё раз, и повернулся, чтобы рассмотреть толпу вокруг короля и королевы более внимательно. Он смог увидеть нескольких представителей дворянства, которые высказали по крайней мере некоторые сомнения насчёт Церкви Черис, но никто из них не был особенно голосистым в этом деле. Если на то пошло, почти никто из черисийского дворянства не выступал против решений короля Кайлеба и архиепископа Мейкела. По крайней мере, не открыто.

— О ком ты говоришь, Эдвирд? — тихо спросил он через мгновение.

— Что? — Судя по выражению Хоусмина, вопрос Железного Холма застал его врасплох.

— Очевидно, что кто-то из тех, кто стоит рядом с королём, тебя серьёзно беспокоит, или, по крайней мере, бесит. Кто это?

— Ты же шутишь… да?

— Нет, не шучу. Кто тебя так беспокоит?

— Не скажу, что я о ком-то беспокоюсь, — сказал Хоусмин чуть медленнее. — В бешенстве быть может, если выражаться вежливо.

Железный Холм бросил на него сердитый взгляд, и он чуть смущённо пожал плечами.

— Извини. И отвечая на твой вопрос, человек на которого я разозлился — это Трейвир Кейри.

Понимание засветилось в глазах Железного Холма, и он покачал головой.

— Эдвирд, я знаю, что ты и Рейян ненавидите Кейри. Собственно говоря, я и сам не слишком его люблю. Но он один из примерно дюжины самых богатых людей в Королевстве. Не твоего веса, возможно, или не веса Рейяна, но, с другой стороны, вы двое сами по себе целое сословие. Тем не менее, он безусловно, достаточно богат, чтобы включать его в этот твой список «тех-кого-нужно-приглашать». И, к тому же, он через свой брак связан, наверное, с четвертью всех пэров.

— Он сребролюбивый ублюдок, — категорически сказал Хоусмин. — Ему совершенно наплевать на мужчин и женщин, работающих на него, а его концепция торговли заключается в том, чтобы производить свой продукт так дёшево и так плохо, как ему может сойти с рук, и продавать его по максимуму, который он может выжать из своих клиентов. Я бы не доверил ему присматривать за моей собакой, когда я уезжаю за город после полудня.

Брови Железного Холма снова поднялись от холодного, горького отвращения в голосе Хоусмина. Конечно, он знал о вражде между Трейвиром Кейри и Эдвирдом Хоусмином в течение многих лет. Все в Теллесберге знали об этом. Но это был новый уровень неприязни, и это его беспокоило.

— Что же на тебя так подействовало в данный момент? — спросил он, оборачиваясь, чтобы поглядеть на толпу вокруг короля и королевы.

Кейри, как заметил барон, казалось, держался на расстоянии от королевской пары. Он был частью толпы, собравшейся вокруг них, но он остановился на её периферии, где стоял и беседовал с горсткой других людей. Несколько других богатых теллесбергских дельцов собрались вокруг него, и они приложили все усилия, чтобы поставить в трудное положение некоторых из наиболее старших чизхольмцев, которые сопровождали Шарлиен в Черис. Судя по их виду, они были заняты, пытаясь поразить приезжих тем, какие соблазнительные возможности для инвестирования представляли их предприятия. Один или два чизхольмца, в том числе дядя королевы, выглядели так, как будто бы они предпочли бы оказаться в каком-то другом месте, но хорошие манеры не позволяли им просто так отмахнуться от черисийцев.

— Я полагаю, что в основном это вызвано «несчастным случаем» на его мануфактуре сегодня утром, — признался Хоусмин.

— Что ещё за несчастный случай? — Железный Холм повернулся к своему другу, и губы Хоусмина скривились от отвращения.

— Подобного рода несчастные случаи притягиваются к таким как он, как магнит притягивает к себе железные опилки. Он не обучает своих людей должным образом, он не беспокоится об опасностях от механизмов вокруг них, и он предпочитает «нанимать» детей, потому что он может получить их намного дешевле. И ему удалось убить троих из них сегодня. Пара братьев — десяти и одиннадцати лет, ты не поверишь — и их четырнадцатилетний кузен, который пытался вытащить их из зажевавшей их машины.

— Я не слышал об этом, — тихо сказал Железный Холм.

— А есть вероятность, что и не услышал бы, если бы у нас с тобой не было этого разговора, — с горечью ответил Хоусмин. — В конце концов, разве он единственный, кто использует сейчас детей? Именно поэтому мы с Рейяном так усердно боролись за то, чтобы провести законы против найма детей через Совет. И поэтому мы оба были так раздосадованы переносом даты вступления их в силу и предоставлением «переходного периода».

Хоусмин выглядел так, словно он испытывал искушение плюнуть на полированный мраморный пол, и Железный Холм вздохнул.

— Я понимаю, и я был на твоей стороне, если ты помнишь. Но действительно был определённый смысл в аргументе, что увольнение с мануфактур всех, кто не достиг пятнадцати лет, вызовет много путаницы. И, нравится тебе это или нет, Эдвирд, также верно, что многие семейства, которые полностью или частично зависят от заработка, который их дети приносят домой, пострадают в процессе этого.

— Я не говорил, что это будет легко, и ни Рейян, ни я никогда не утверждали, что это будет безболезненно. Но это нужно сделать, и Кейри — наглядный пример почему. Посмотри на него… просто посмотри! Ты видишь на его лице хотя бы намёк на беспокойство? И поверишь ли ты хоть на мгновение, что он готов выплатить семьям этих трёх молодых людей какую-то пенсию за их смерть? Зачем ему это? Пока законы о детском труде не вступят в силу, там, откуда они пришли, всегда будут другие.

Холодная, горькая ненависть в голосе Хоусмина была сильнее яда, и Железный Холм испытал лёгкий дискомфорт. Он не мог оспорить ничего из того, что только что сказал Хоусмин. Собственно говоря, в целом он был согласен с позицией Хоусмина, хотя временами он думал, что его друг может довести её до крайности, стараясь слишком быстро продвинуться вперёд. В черисийском деловом сообществе были люди, которые гораздо более предвзято, чем Железный Холм, относились к крестовому походу Хоусмина и Рейяна Мичейла, направленному на улучшение условия труда на своих мануфактурах. «Сердобольный» было одним из терминов, которые время от времени упоминалось, и многие бизнесмены брюзжали о том, какое катастрофическое влияние должна была неизбежно оказать политика, которую они отстаивали, на экономику королевства.

«Что было очень глупо с их стороны», — признался сам себе барон, — «особенно учитывая, что Эдвирд и Рейян обычно демонстрировали наибольшую отдачу от инвестиций от своих предприятий среди всех остальных в Черис. И всё-таки…»

— Я не знал об этом несчастном случае, — тихо повторил он. — Я прекрасно могу понять, почему это так разозлило тебя. По правде говоря, теперь, когда я знаю об этом, это чертовски меня злит. Но как это связано с Храмовыми Лоялистами?

— Ты действительно должен сесть и обсудить это с Бинжамином Райсом, — сказал ему Хоусмин. — Я уверен, что к настоящему времени у Бинжамина должно быть достаточное досье на нашего хорошего друга Трейвира.

— Почему? — прищурился Железный Холм.

— Потому что тот же ублюдок, который не придаёт особого значения тому, что рабочие гибнут на его мануфактурах, возмущён самим понятием нашего «безбожного вероотступничества», когда мы сказали «Группе Четырёх», что мы не хотим, чтобы они сжигали наши дома над нашими головами. Оказывается, мы обрекли каждую душу в Черис гореть целую вечность в Аду вместе с Шань-вэй, если послушать, что он говорит. Удивительно, насколько больше он обеспокоен душами своих рабочих, чем их физическим здоровьем. Как ты полагаешь, это имеет какое-либо отношение к тому факту, что ему не придётся забирать билет для их пропуска на Небеса?

От едкости в голосе Хоусмина могла бы отслоиться краска со стен, и Железный Холм нахмурился. Трейвир Кейри всегда был в значительной степени частью религиозной политической элиты. Однако, учитывая его обычную деловую практику и то, как он относился к своим работникам, Железный Холм всегда полагал, что его преданность Церкви обусловлена объёмом бизнеса и покупок, которые она контролировала, чем каким-либо подлинным чувством благочестия.

— Насколько открыто он выражал свои взгляды? — спросил Хранитель Кошелька.

— Не так открыто, как он делал это раньше, — признался Хоусмин. — Сразу после того, как Кайлеб арестовал Адимсина и назначил Мейкела архиепископом, он был намного громогласнее. С тех пор он сдал назад на пару шагов, особенно после попытки убийства. Я не думаю, что он вообще много говорит об этом публично. К сожалению, я не могу избежать вращения в тех же кругах, что и он — по крайней мере, полностью — а люди, которые знают нас обоих, склонны болтать. Поверь мне, он не изменил свою позицию, Алвино. Он просто был достаточно осторожен, чтобы хотя бы немного уйти в тень. Я опасаюсь, что он обманывает следователей Бинжамина, заставляя их думать, что он изменил свою точку зрения, но просто посмотри на него, как он там улыбается и кивает. Мне не нравится мысль о том, чтобы подпустить к королю кого-то с такими симпатиями, как у него, на расстояние удара кинжалом.

— Я сомневаюсь, что он готов зайти так далеко, — медленно сказал Железный Холм. — Во всяком случае, для этого потребовалось бы больше смелости, чем я когда-либо у него видел.

— Возможно, нет. Но то, что он чертовски хорошо бы сделал — это побежал бы и рассказал своим собратьям Храмовым Лоялистам всё, что ему удалось разнюхать при Дворе… или где-нибудь ещё, кстати говоря.

— Теперь я вижу, как он это делает, — признался Железный Холм. Он нахмурился, ещё несколько секунд глядя через бальную залу на Кейри, а затем скривился.

— Прежде чем это выскочит из моей головы, Эдвирд, позволь мне поблагодарить тебя за то, как тщательно ты разрушил моё скромное удовольствие от этого вечера.

— Не бери в голову, — торжественно сказал Хоусмин. — В конце концов, для этого и нужны друзья.

— И не думай, что я не найду способ вернуть должок, — предупредил его Железный Холм. — С другой стороны, — продолжил он более серьёзно, — ты дал мне над чем подумать. Кейри участвует в торгах по нескольким из текущих контрактов Короны. На самом деле, если я не ошибаюсь, он, вероятно, предлагает самую низкую стоимость, по крайней мере, на двух из них… включая один на пять тысяч новых ружей. В данных обстоятельствах, я думаю мне возможно следовало бы подумать, хочу ли я чтобы кто-то с такими взглядами, как у него, имел возможность находиться так глубоко внутри того, что мы делаем.

— Я думаю, на самом деле, возможно, следовало бы, — согласился Хоусмин.

— Я не знаю, как король отреагирует на эту мысль, — предупредил его Железный Холм. — Он серьёзно относится к тому, чтобы не наказывать никого за убеждения совести, если они не нарушили никаких законов.

— Алвино, я глубоко уважаю Кайлеба. Более того, я готов следовать за ним в любой место, куда он укажет. Но он, во многих отношениях, всё ещё очень молод. Я понимаю его логику насчёт отказа от принятия репрессивных мер и понимаю позицию Мейкела о совести людей. Это не значит, что я думаю, что они правы. Или может быть лучше сказать, что я не думаю, что они полностью правы. В какой-то момент им придётся начать принимать некоторые меры предосторожности, основанные на чём-то, сродни подозрительности. Я не говорю об арестах или необоснованных тюремных заключениях, и Бог знает, что я не говорю о казнях. Но они должны начать защищать себя от таких, как Кейри.

— Я буду первым, кто, до некоторой степени, признает, что интенсивность моей… неприязни к нему вызывает у меня подозрения в том, что касается его, по крайней мере. И, как и ты, я не думаю, что у него хватит смелости рискнуть умереть за свои убеждения. Но могут быть и другие, у которых есть такая смелость… и которые лучше скрывают, насколько они не согласны с тем, что мы здесь, в Черис, делаем. Вот те, кто меня волнуют, Алвино.

Эдвирд Хоусмин посмотрел в глаза своему другу и покачал головой, глаза его были темны.

— Вот те, кто меня волнуют, — повторил он.