Книга: Разделённый схизмой
Назад: VII Королевский Дворец, Город Теллесберг, Королевство Черис
Дальше: IX Зал Большого Совета, Дворец королевы Шарлиен, Город Черайас, Королевство Чизхольм
VIII
Камера Эрайка Динниса и Площадь Мучеников,
Храм Божий,
Город Зион,
Храмовые Земли
Чтобы подняться ноги, Эрайку Диннису, стоявшему на коленях перед простой иконой Лангхорна, пришлось использовать свою трость с серебряным набалдашником в качестве опоры. Повреждённое при падении полтора года назад колено, которое сгибалось с тех пор только наполовину, доставляло ему в последнее время всё больше неприятностей. — «Нет», — подумал он, глядя в своё узкое окно, — «оно привело к проблеме гораздо большей».
Его губы изогнулись в чём-то, что почти могло бы быть улыбкой, когда он отошёл от окна и оглядел маленькую, спартанскую келью, бывшую его домом в течение последних трёх с половиной месяцев. Её голые, необработанные каменные стены, узкое, зарешечённое окно и толстая, надёжно запертая дверь были далеки от роскошных апартаментов, которыми он наслаждался в роли архиепископа Черис, перед его другим, более серьёзным падением. И всё же…
Он повернулся к маленькому столу под единственным окном и устроился в кресле за ним. С тех пор, как он был заключён в тюрьму, единственными книгами для чтения, которые ему были разрешены, была копия Священного Писания и двенадцать толстых томов «Озарений».
Он коснулся золотого скипетра Лангхорна, вытесненного на кожаной, тонкой выделки, обложке Писания. За последние несколько десятилетий, признался он сам себе, он уделял не слишком много времени чтению этой книги.
Возможно, консультировался с ним, когда ему требовался конкретный отрывок для епископского указа. Бегло просматривал в поиске библейской основы для пастырского послания или одной из его редких проповедей. Но он не читал его с тех пор, как получил рубиновое кольцо епископа. Это не имело значения, конечно, он изучал его в семинарии, регулярно проповедовал по нему, когда был младшим священником. Он точно знал, что содержится внутри, разве нет? Конечно, он это знал! Но обязанности епископа, а тем более архиепископа, требовали слишком много ежедневного внимания. У него не было времени читать, а его приоритетами были приоритеты его должности.
«Это отличное оправдание, правда, Эрайк»? — спросил он сам себя, поглаживая кончиком пальца скипетр, который был эмблемой ордена, к которому он принадлежал… пока его не изгнали оттуда. — «Жаль, что ты не уделял ему больше времени. По крайней мере, тогда бы ты был лучше подготовлен к этому моменту».
Но, возможно, в конце концов, это не имело бы никакого значения, потому что и в Писании, и в «Озарениях» предполагалось, что те, кто был призван служить пастухами во имя Господа, будут достойны своего призвания.
А Эрайк Диннис таким не был.
«Интересно, что было бы, если бы Клинтан заставил всех епископов и архиепископов Церкви провести несколько месяцев наедине с Писанием на диете из хлеба и воды»? — возникла у него причудливая мысль.
«Захотели бы, вероятно, не все! Впрочем, у него достаточно проблем с Уилсинном, не хватало ещё добавить к ним целую стаю епископов, которые на самом деле читают Писание».
«Ну, в любом случае, для Эрайка Динниса это уже не будет иметь никакого значения. Слишком скоро он узнает, чего Бог в действительности ожидал от него в своей жизни». — Он был совершенно уверен, что это было не тем, что он бы с удовольствием выслушал, ибо чего бы Бог от него не ожидал, он потерпел неудачу. Потерпел неудачу, как и все люди, которые позволяли себе заявлять, что они говорят от имени Бога, тогда как, на самом деле, они забыли Его.
Диннис сделал всё, что только мог, чтобы исправить свои неудачи, после его падения с вершин власти, но это было ничтожно мало против того, что он должен был делать в течение многих лет. Теперь он знал это. Как знал и то, что хотя обвинения, выдвинутые против него Великим Инквизитором, в каждом конкретном случае были ложными, то, что должно было произойти со всем Сэйфхолдом, воистину было его виной настолько же, как это было виной любого другого живого человека.
К большому его удивлению, единственным архиепископом, посмевшим навестить его с момента его ареста, был Жасин Кахнир, худощавый, почти жилистый архиепископ Ледяного Сердца. В течение многих лет они ненавидели друг друга всей душой, и всё же Кахнир был единственным из его товарищей, вызвавшимся прийти к нему, не устрашившись гнева Клинтана и «Группы Четырёх», чтобы помолиться с Диннисом во искупление его души.
Это было странно. Кахниру было разрешено видеть его всего полдюжины раз, и, в любом случае, ему разрешалось оставаться не более чем на час. И всё же Диннис испытывал огромное успокоение от этих визитов. Возможно, так было потому, что архиепископ был единственным человеком, которого он видел с момента его заточения, который не допрашивал, не угрожал или не изводил его. Он просто был там, единственным представителем из всей иерархии Церкви, который был готов отказаться от своего священнического поста, окормляя душу одного из заключённых Инквизиции.
Его пример устыдил Динниса, в особенности из-за презрения, которое Диннис когда-то испытывал к пастырской «простодушности» подхода Кахнира к его епископским обязанностям.
«Я мог бы чему-то у него научиться, если бы только потрудился слушать. Ну, я всё ещё могу научиться чему-нибудь, ведь Писание учит, что истинное знание и понимание никогда не приходит слишком поздно, чтобы принести пользу человеческой душе».
Он открыл Писание на одном из отмеченных отрывков из девятого стиха пятнадцатой главы Книги Лангхорна.
«Что за польза будет человеку, если он приобретёт всю мощь мира, но потеряет свою душу? И как много он заплатит, сколь много золота он получит, в обмен за свою душу? Поразмышляйте об этом, ибо кто стыдится учений, которые Бог послал через руку мою, того человека я тоже устыжусь в тот день, когда он предстанет перед Богом, который сотворил его, и я не буду ни протягивать руку свою в качестве щита его, ни говорить за него на этом страшном суде».
«Это», — подумал он, — «отрывок, над которым Жаспер Клинтан мог бы с пользой провести в раздумьях несколько часов».
Он переворачивал страницы книги, прислушиваясь к хрустящему шелесту тонкой, дорогой бумаги. В этой книге было так много всего, что ему не хватило бы времени, чтобы обдумать всё, как оно того заслуживало. Но некоторых вещей в ней не было.
Он достиг конца Книги Чихиро. По древней традиции, между Чихиро и началом Хастингса всегда была пустая страница, но в копии Писания Динниса пустой страницы не было. Больше не было, во всяком случае.
Он провёл указательным пальцем по стыку между напечатанными страницами, почувствовав неровность, там, где когда-то была вырвана эта пустая страница, затем глубоко вздохнул и снова закрыл книгу.
Он откинулся на спинку и задумался, получила ли Адора какое-нибудь из его писем. Он думал написать другим своим бывшим друзьям и членам семьи, но решил, что не стоит. Никто из них не решился подражать Кахниру, и никто из них не сказал больше в его защиту. Едва ли это было неожиданно, учитывая выдвинутые против него обвинения и личность его обвинителя, но это не уменьшило его чувства покинутости. Однако, причиной по которой он решил не писать им, было совсем не это.
Бросили они его или нет, они всё ещё были его семьёй, и он знал, что каждое слово в каждом письме, которое он мог написать, будет тщательно изучено инквизицией. Учитывая, что весь Храм охватила почти что паника с тех пор, как новость о сокрушительных морских победах Черис — а в последствии, письмо Стейнейра Великому Викарию — достигла Зиона, Клинтан будет искать новых жертв. Алкать ещё крови, чтобы успокоить своих собратьев-викариев. Диннис не собирался помогать ему представлять других членов своей семьи на эту роль, просто из-за какого-то неосторожного слова, какой-то фразы, которая могла быть вырвана из контекста, из его письма.
Но он надеялся, что, хотя бы одно из его писем дошло до Адоры. Он сомневался, что хоть одно из них дошло, независимо от того, что ему могли обещать Инквизиторы. В конце концов, какое обещание могло быть обязательным перед еретиком-вероотступником? Человеком, который был осуждён — а Диннис был осуждён задолго до любого официального процесса — за продажу своего покровительства самому отродью Шань-вэй? Преднамеренно лгавшего Совету Викариев и Великому Инквизитору, чтобы скрыть свои грехи и ещё больше грехов, практикуемых еретиками и богохульниками его падшего архиепископства? С какой стати любое из его писем должно было дойти до кого-то?
Они взяли их все, наверное, чтобы вручить их адресатам и как-то использовать против него, или просто избавиться от них, так и не передав. И они не давали ему бумаги ни для чего, кроме как написать эти письма. Но они так и не поняли, что у него был другой источник бумаги. Ещё они так и не заподозрили, что Жасин Кахнир был не просто посетителем. Архиепископ Ледяного Сердца очень тихо вызвался передать его сообщения.
Сперва Диннис заподозрил какую-то сложную ловушку, организованную Инквизицией. Эта мысль задержалась, наверное, секунд на тридцать, прежде чем он понял, насколько она абсурдна. Потом он начал беспокоиться о том смертельном риске, на который Кахнир пошёл ради него, и он повернулся к архиепископу с улыбкой, которая, как он надеялся, сказала ему, какое невыразимое чувство благодарности он почувствовал.
Но затем, когда он изучал Писание свежим взглядом, и особенно, когда он внимательно изучил разделы «Озарений», написанные Великим Викарием Эврихардом, он понял, что это было не так просто. Не просто проблемой переноса Кахниром писем, которые могли как-то служить собственным потребности или целям Динниса.
Великий викариат Эврихарда был недолгим, и когда Диннис тщательно обдумал его небольшой вклад в «Озарения» с точки зрения своего нынешнего тяжёлого положения, он точно понял, почему так случилось.
Святой Эврихард не мог быть желанным гостем в коридорах власти Храма. Было очевидно, что он понятия не имел, как играют в эту «игру», и, было столь же очевидно, что его усилия по реформации в изобилии наделили его опасными врагами. Более того, Диннис заподозрил, что большая часть ненависти Клинтанов по отношению к семье Уилсинн была просто устоявшимся поведением и начиналась со времён великого викариата Эврихарда Справедливого.
И, когда он прочитал вековой давности слова Святого Эврихарда и вспомнил ясноглазую приверженность и веру далёкого внука давно умершего Великого Викария, Пейтира, он осознал нечто, чего у него самого никогда не было. То, в чём он отчаянно нуждался. И с этим осознанием он понял, что ему действительно нужно послать два письма. Два письма, которые Инквизиция не должна была даже увидеть. И он нашёл бумагу для писем в самом Писании. Он не верил, что Бог или Архангел Лангхорн обидятся на него за такое его использование, с учётом той цели, ради которой она потребовалась.
Кахнир слегка вздрогнул, когда Диннис передал ему плотно сложенный лист бумаги, когда они пожали друг другу руки в приветствии при его следующем визите. Диннис был уверен, что увидел, как напряглись его лицевые мышцы, увидел внезапный отблеск тревоги в глазах Кахнира, но всё что сделал архиепископ — незаметно засунул записку в карман своей рясы.
Несмотря на всё, что произошло, Диннис не боялся, что Кахнир мог передать его записку в руки Инквизиции, или предать его доверие. Нет. Здесь, в самом конце своего жизненного пути, Эрайк Диннис наконец-то осознал обязанности своего поста, и ночью он помолился, чтобы Жеральд Адимсин и Пейтир Уилсинн прислушались к его последним указаниям, которые он им послал.
Это было очень немного, но после всего, после той жизни, которую он потратил так расточительно, это было единственной вещью, которую он мог сделать.
Он сложил перед собой руки, упираясь в них лбом в безмолвной молитве. Он не знал, как долго сидел так, молясь, прежде чем неожиданный громкий «крак» замка в двери его камеры выдернул его из состояния медитации.
Он медленно выпрямился, со всем достоинством, на которое был способен, и повернулся лицом к двум старшим священникам в отмеченных мечом-и-пламенем фиолетовых облачениях Ордена Шуляра. У каждого из инквизиторов был совершенно чёрный орарь и перчатки палачей, а глаза их были безжалостны и холодны. Полдюжины Храмовых Гвардейцев стояли позади них с ничего не выражающими лицами, скрывая всё, что они могли чувствовать, но не было никаких сомнений в том, что каменные взгляды инквизиторов выражали удовлетворение и ледяную ненависть.
— Время пришло, — ровным голосом сказал ему старший из них, и он кивнул головой.
— Да, пришло, — ответил он со спокойствием, поразившим даже его самого. Он подумал, что, возможно, увидел удивление, мелькнувшее в глазах шуляритов, и эта вероятность принесла ему странное удовлетворение.
Один из гвардейцев шагнул вперёд с тяжёлыми кандалами. Его глаза смотрели неохотно, почти с извинением, и Диннис посмотрел на старшего инквизитора.
— Это действительно необходимо? — спросил он.
Инквизитор смотрел на него несколько долгих, напряжённых мгновений. Затем он медленно покачал головой.
— Благодарю вас, — сказал Диннис, и опираясь на трость шагнул вперёд, заняв своё место в центре квадрата из гвардейцев. Это было совсем не то, как если бы он каким-то чудесным образом спасся и избежал своей судьбы просто потому, что ему не сковали руки. «Кроме того, должно же было учитываться… соглашение, которое он заключил с Клинтаном, верно»?
— Мы можем идти, отче? — спросил он, оглядываясь на старшего инквизитора.
* * *
«Это было прекрасное утро», — подумала белошвейка, которую звали Эйлиса. — «Чуть более прохладное, как это обычно бывает в мае здесь, в Зионе, с порывами ветерка с озера Пей, но наполненное солнечным светом».
Огромная, великолепная Площадь Мучеников была пропитана этим богатым, золотистым сиянием, а звуки утреннего города были спокойны и приглушены. — «Даже птицы и виверны кажутся подавленными и притихшими», — подумала она.
Но, почти наверняка, это было только в её воображении. Крылатые Божьи создания понятия не имели о том, что должно было произойти в это прекрасное весеннее утро. А если бы могли, то улетели бы так быстро, как только могли.
В отличие от них, Эйлиса точно знала, что произойдёт, и от этого её начинало подташнивать, а мышцы живота свело от напряжения. Анжелик была права насчёт того, каким ужасным должен был стать этот день, но Эйлиса намеревалась выполнить то, что она сказала. Она должна была быть здесь, как бы ужасно не было.
Толпа была огромной, заполняя добрую половину обширной площади перед возвышающейся колоннадой Храма.
Она пыталась понять, какое настроение было у толпы, но не могла.
Некоторые — многие из них — как и она сама молчали, стояли, ожидая, закутавшись в свои куртки и шали. Другие болтали друг с другом, как будто это должно было быть какое-то спортивное событие, но сама эмоциональность их болтовни, их улыбки, говорила об обратном. Но были там и другие, те, кто ждал в безмолвном предвкушении, подпитываемые яростью и воодушевлённые дикой жаждой Церковного правосудия.
«Правосудие», — подумала она. — «Это не было бы правосудием, даже если бы он в действительности сделал то, в чём его обвинили!»
Внезапный переполох послужил ей предупреждением, и она, закусив нижнюю губу, увидела, как процессия, состоящая из гвардейцев, инквизиторов, и, конечно же, жертвы, появилась на ступенях Храма и начала спуск к помосту, который возвели так, чтобы зрители были уверены, что они не пропустят ни одной жуткой детали.
Из толпы раздались голоса тех, кто так долго ждал в предвкушении.
Улюлюканье, свист, ругань, вся сдерживаемая ненависть, весь горький страх, который пробудил бунт Черис против Матери-Церкви, был в этих практически нечленораздельных криках ярости.
Бывший архиепископ, казалось, ничего этого не замечал. Он был слишком далеко, чтобы Эйлиса могла ясно видеть его лицо, пока он шёл, прихрамывая и опираясь на трость, одетый в балахон осуждённого еретика из простой, колючей мешковины, но плечи у него были развёрнуты, а позвоночник выпрямлен. — «Он хорошо держится», — подумала она, её сердце забилось от гордости, которую она с удивлением чувствовала даже сейчас, и яркий солнечный свет заколебался из-за её внезапно хлынувших слёз.
Он, его охранники и палачи подошли к помосту, где были приготовлены все ужасные инструменты, предназначенные для проведения наказаний, которые полагались за ересь и богохульство архангелом Шуляром. Казалось, на мгновенье, он сбился с шага, когда поднялся на помост, но, если так и было, кто бы мог обвинить его в этом? Даже отсюда Эйлиса видела мерцание тепла, исходящего от жаровен, чьи пылающие угли обнимали оковы и щипцы, ждущие своего часа, и это была лишь часть ужасов, ожидающих его.
Если он и колебался, то только лишь мгновение. Затем он снова двинулся вперёд, заняв своё место перед ожидающей, вопящей толпой людей, которая пришли увидеть его смерть.
Появилась ещё одна фигура. Как и палачи, она была одета в тёмно-фиолетовые цвета Ордена Шуляра, но, кроме этого, на ней была оранжевая священническая шапка викария, и губы Эйлисы сжались, когда она узнала Викария Жаспера Клинтана.
«Конечно», — подумала она. — «Впервые за всю историю Матери-Церкви один из её архиепископов будет казнён за ересь и богохульство. Как мог Великий Инквизитор не появиться? И как такой человек, как Клинтан, мог держаться подальше от «судебного убийства» жертвы за свои преступления?»
Великий Инквизитор развернул архаичный официальный свиток и начал читать его. Эйлиса отвернулась от него. У неё не было необходимости слушать чтение мнимых преступлений, за которые должен был быть казнён Диннис.
Не тогда, когда она знала, что единственным преступлением, в котором он действительно был виновен, было то, что он был превосходным козлом отпущения для «Группы Четырёх».
Клинтану потребовалось довольно много времени, чтобы закончить длинный скучный перечень обвинений, но наконец он закончил его и повернулся к Диннису.
— Эрайк Диннис, вы слышали приговор и вердикт Святой Матери-Церкви, — провозгласил викарий, чей голос, не смотря на ветер, был слышен очень хорошо. — Хотите ли вы сказать что-нибудь перед исполнением приговора?
* * *
Диннис оглядел обширную площадь, и в глубине души удивился, сколько раз он ходил по этим камням, проходил мимо этих статуй, великолепных скульптур и фонтанов? Сколько раз он проходил под колоннадой Храма, принимая его величие и красоту как должное, потому что у него было так много «более важных вещей», о которых нужно было думать?
Его мысли унеслись обратно в те дни, когда он посещал это место, в то время как Клинтан зачитывал список преступлений, за которые он должен был умереть. Подобно Эйлисе у него не было нужды слушать их. Он знал, в чём его обвиняли, и, как того требовала Инквизиция, он должным образом признался им во всём. Не было смысла отпираться. В конце концов, он знал, они бы заставили его покаяться. В этом Инквизиция была очень хороша, но даже если бы ему каким-то образом не удалось покаяться, это никак не изменило бы его судьбу.
Тем не менее, в отношении него было возможно одно снисхождение. Он вспомнил холодное обещания старшего священника, послание от самого Клинтана, которое Великий Викарий не пожелал передать лично. Исповедь, и надлежащее публичное чистосердечное признание своей вины, купила бы ему удушающую гарроту и быструю смерь до того, как полный список наказаний, предписанный Архангелом Шуляром, посетил бы его уже мёртвое тело.
Диннис прекрасно понял прихвостня Клинтана.
Публичное раскаяние, признание вины и мольба о прощении были важной частью наказания Инквизиции за грехи. Божья милость была безгранична. Даже находясь на пороге самого Ада, душа, тронутая истинными угрызениями совести и раскаянием, могла всё же найти у Него прощение и убежище. И поэтому традиция предписывала, чтобы каждый осуждённый Инквизицией имел право публично покаяться и отречься от своих грехов до исполнения приговора.
Это была традиция, которую иногда игнорировали. Диннис всегда знал это, ещё до того, как он сбился с пути истинного. К своему стыду, у него никогда не было соблазна высказаться против этой практики. Это не было его делом, а Инквизиция ревностно оберегала свои обязанности и исключительные права. Если Инквизиция решала заставить замолчать какого-то преступника, чтобы он не использовал свои последние минуты, чтобы высказываться в свою защиту, обвинения её в пытках, выкрикивая новую ересь или богохульства, то, конечно, это было её делом.
Но это также было традицией, которую Инквизиция научилась хорошо использовать в своих интересах. Узник, который признавал свою вину, просил прощения, провозглашал своё покаяние, и благодарил Мать-Церковь — и Орден Шуляра — за спасение своей бессмертной души, даже если это должно было произойти за счёт его смертного тела, доказывал справедливость Инквизиции. Это служило демонстрацией того, что никто не действовал в спешке, что истинная справедливость и святая цель Бога были должным образом и правильно исполнены.
И поэтому, Диннис дал Инквизитору своё слово. Обещал сказать то, что было «правильным».
Дать Клинтану то, что хотела от него «Группа Четырёх», покорившись их последнему сценарию.
* * *
— Да, Ваша Высокопреосвященство. — Живот Эйлисы скрутило ещё сильнее, когда Диннис на помосте посмотрел Клинтану в лицо. — С вашего любезного разрешения и милости Матери-Церкви, я хотел бы воспользоваться этой последней возможностью, чтобы выразить своё раскаяние и признать свою вину перед Богом и людьми, ища Божьего прощения.
— Если это ваше истинное желание, тогда говорите, и пусть Бог услышит ваши слова и измерит истину в вашем сердце, — ответил Клинтан.
— Спасибо, Ваше Высокопреосвященство.
Голос Динниса был не таким глубоким, или властным, как у Клинтана, но он отлично разносился ветром. Он подошёл ближе к краю помоста, облокотился на трость и посмотрел на толпу, которая перешла от криков к безмолвию, ожидая публичного признания вины. Мрачные орудия пыток маячили позади него, обещая очистительную агонию, но теперь он, казалось, не замечал их.
Эйлиса посмотрела на него, желая, чтобы она осмелилась подойти ближе, но уже наполовину мёртвая от того, что, как она знала, должно было произойти.
А затем он начал говорить.
* * *
— Ваша Высокопреосвященство, вы спросили, могу ли я сказать что-нибудь, прежде чем умру за свои преступления, и я это делаю. Я добровольно признаю свою самую мучительную неудачу в моём долге архиепископа Матери-Церкви. Матерь-Церковь доверила мне во имя Бога быть и пастырем, и отцом пастве, и это было моим священным долгом. Защищать их души — это была моя обязанность и моя привилегия. Чтобы научить их поступать правильно, чтобы держать их на пути Бога и учений Лангхорна. Воспитывать, как должен отец, когда необходимо воспитание, зная, что только таким образом, со временем, можно привести тех, кто предан его делу, к надлежащему пониманию бесконечной любви Бога.
— Это было моими обязанностями перед Матерью-Церковью и душами в архиепископстве Черис, и я самым печальным образом оказался не способным выполнить их.
Диннис ни на мгновение не оторвал взгляда от площади. Ни единого раза не взглянул на Клинтана, чтобы не было очевидно, что он искал одобрения Великого Инквизитора, для всего, что он только что сказал. Тем не менее, даже не поворачивая головы, он мог видеть Клинтана краешком глаза, и очевидное удовлетворение, скрывающееся за торжественным выражением лица викария. Он знал, что будет дальше, потому Диннис дал ему обещание.
«Жаль, Ваша Светлость», — с мрачным, холодным, пугающим восторгом подумал бывший архиепископ. — «Некоторые вещи важнее того, чего вам так хочется… да и почему какой-то осуждённый еретик-вероотступник должен сдерживать свои обещания такому лживому ублюдку, как вы?»
— Настоящий пастырь умирает за свою паству. Как сказал сам Архангел Лангхорн, «нет большей любви в любом человеке, чем его готовность умереть за других», и как архиепископ Черис, я должен был быть готов прислушаться к этим словам Лангхорна. Но я так не сделал. Я боялся последствий своих личных неудач, как дитя Божье и как архиепископ Матери-Церкви. И потому, когда ко мне пришёл викарий Замсин, выражая озабоченность, подозрения и страхи, которые вызвали сообщения, касающиеся Черис, я не сказал ему, что каждое из этих сообщений было ложью.
* * *
Эйлиса вздрогнула от удивления. Конечно же, она неправильно расслышала его! Он не мог этого сказать…
Затем её глаза метнулись к Клинтану, увидели внезапную ярость багровеющего Великого Инквизитора, и она поняла, что совсем не ослышалась.
* * *
— Вместо того, чтобы сказать ему, что заявления о ереси, отступничестве и нарушениях «Запретов Чжо-чжэн» были ложью, фальшивыми донесениями, распространяемыми врагами Черис и коррумпированными священниками Матери-Церкви в обмен на золото, получаемое ими от этих же врагов, я пообещал провести расследование. Создать «примеры» тех, кого ложно обвинят в грехе. И я полностью намеревался сдержать эти обещания.
Диннис заставил себя продолжать говорить спокойно и выразительно. Ошеломляющее неверие, казалось, хоть и не на долго, парализовало Клинтана и прочих инквизиторов, и Диннис увидел в равной степени погружённую в изумлённую тишину Площадь Мучеников, и заставил свой голос звучать ясно.
— Я вполне заслуживаю наказания, которое я должен понести сегодня. Если бы я выполнил свои обязанности перед архиепископством, тысячи людей всё ещё были бы живы, а тысячи других смогли бы избежать смерти в будущем. Но чего бы я не заслуживал, Ваша Высокопреосвященство, какое бы наказание мне не грозило, души, которые Вы и Совет Викариев доверили мне, как Вы прекрасно знаете, невиновны в тех преступлениях, которые вы выдвинули против них. Их единственным преступлением, их единственным грехом, было желание защитить себя и свои семьи, которые они любят, от изнасилований, убийств и уничтожения по приказу коррумпированных и жадных…
Наконец один из инквизиторов среагировал, повернувшись к Диннису и ударив бывшего архиепископа кулаком в перчатке по лицу. Стальные шипы, закреплённые на пальцах перчатки, превратили губы Динниса в кровавое месиво, а дикой силы удар сломал ему челюсть по крайней мере в трёх местах. Почти потерявший сознание от удара, он упал на колени, а Клинтан указал на него проклинающим жестом.
— Богохульник! Как ты смеешь повышать свой голос против воли и замысла самого Бога?! Слуга Шань-вэй, ты изобличил самого себя, свою вину и проклял себя каждым своим словом! Мы изгоняем тебя, мы предаём тебя недосягаемой тьме, в угол Ада, предназначенный для твоей тёмной госпожи! Мы вычеркнем твоё имя из списка детей Божьих и навсегда вычеркнем тебя из общества искупленных душ!
Он отошёл, и старшие священники схватили истекающего кровью человека, находившегося в полубессознательном состоянии, который когда-то был архиепископом Черис, и подняли его на ноги. Они сорвали с его тела мешковину балахона, раздев его донага перед ошеломлённой, загипнотизированной толпой, а затем потащили к пыточным инструментам.
* * *
Белошвейка, известная как Эйлиса, прижала обе руки к своему дрожащему рту, наблюдая, как палачи приковывают к столбу тело своей несопротивляющейся жертвы. Она плакала так сильно, что едва могла видеть, но рыдания её были тихими, слишком глубокими, слишком ужасными, чтобы ими поделиться.
Она услышала первый глубокий, хриплый стон агонии, знала, что это только вопрос времени, прежде чем стоны станут криком, но даже сейчас она едва могла поверить в то, что он сделал, и что он сказал.
Несмотря на всё, что она сказала Анжелик, она никогда не хотела ничего больше, чем бежать от этого места, притягивающего ужас. От ужаса, который стал ещё страшнее от последнего поступка в жизни Эрайка Динниса.
Но она не смогла этого сделать. Не стала. Она осталась до самого конца, и как она и сказала Анжелик, она знала, что сказать своим сыновьям. Его сыновьям.
«Сыновьям», — подумала она, — «которые никогда не должны стыдиться своего имени. Не сейчас — и никогда впредь. Никогда, после того, что произошло».
Впервые за очень много лет, белошвейка, известная как Эйлиса, испытывала глубокую, неистовую гордость за мужчину, за которого она вышла замуж, и чью мучительную смерть она видела, чтобы засвидетельствовать её перед своими сыновьями и историей.
Назад: VII Королевский Дворец, Город Теллесберг, Королевство Черис
Дальше: IX Зал Большого Совета, Дворец королевы Шарлиен, Город Черайас, Королевство Чизхольм
