Днём мы были такие же, как все. Все где-то учились или работали, потому что каждый должен был соблюдать законы, ведь главный принцип нашей страны был таков: «Кто не работает – тот не ест», – и на каждого рокера всегда мог найтись участковый, который был готов задать вопрос: «Играете-то вы, ребята, хорошо, а работаете-то вы где?» Поэтому, например, Юрий Лашкарёв и Виктор Гусев, басист и барабанщик «Оловянных Солдатиков», днём трудились в вычислительном центре Госплана СССР, гитарист той же группы Андрей Горин инженерил в Звёздном городке, а Вайт, то есть Алексей Белов, которого в рок-сообществе называют не иначе, как «отец русского блюза», точил карандаши в проектном институте ГПИ-1. «Но я знал, – говорит Вайт, – что вот сейчас я отточу карандаши, а потом мы будем репетировать в зале этого же проектного института! Если днём я был просто клерк, как все, то после семи часов вечера я принадлежал сам себе, мог поехать туда, куда захочу… Быть свободным человеком в таком закрепощённом государстве, как наше, – это, конечно, чувство неповторимое…»

Ну а вечером начинались концерты. Вихрем по Москве проносились слухи, что где-то играет «Рубиновая Атака», или «Второе Дыхание», или «Удачное Приобретение», или «Оловянные Солдатики».

Когда всё только-только зарождалось и рок-музыка в СССР была ещё элитарным явлением, рок-сейшены проходили в основном в кафе. Матрицу подпольных выступлений придумали продюсер Юрий Айзеншпис и группа «Сокол». Под видом культурного отдыха какого-нибудь вуза или завода снималось кафе, организаторы продавали билеты, которые стоили от пяти до семи рублей, на стол выставлялись вино и закуска, а на сцене играла группа. Рассказывают, что договориться с администрацией кафе было относительно легко, поскольку такие мероприятия давали план на несколько недель вперёд, а план – это было самое главное для предприятия советского общепита.

«На Ленинском проспекте есть одна кафешка, и каждый раз, проходя мимо, я думаю: вот здесь состоялось для меня эпохальное событие, здесь я впервые увидел „Соколов”, – рассказывает Георгий Седов (Горик), один из лидеров популярной в 1960-х годах группы „Аргонавты”. – Для меня это был момент истины, я увидел то, о чём мог только мечтать, а оказалось, что люди это уже делают.

И ведь у этой кафешки даже названия нет. Она находится довольно далеко от центра, за Ломоносовским проспектом. Это обычный, самый настоящий „совковый” общепит. И вот там, на втором этаже играл „Сокол”…

Я ещё помню, что когда ритм-гитарист „Сокола” пел битловскую песню „Misery”, то схватился за микрофонную стойку, которая была под напряжением. От неожиданности он взял не фа, а соль, и получился комический эффект».

На следующий сейшен «Сокола» Георгий Седов привёл своего друга Георгия Крутова, и они решили сделать собственную группу, которую назвали «Аргонавты». Всё лето 1965 года музыканты провели во Дворце культуры в Тушине, репетировали каждый день, а осенью, когда все вернулись с каникул, устроили совместное с «Соколом» выступление в кафе «Спорт» в Лужниках. Рассказывают, что, когда «Аргонавты» начали играть, лица музыкантов «Сокола» постепенно вытянулись: они явно не ожидали, что кто-либо сможет угнаться за ними.

 

Среди рок-музыкантов всегда была сильна взаимовыручка. Стремясь поддержать друзей, один из лидеров группы «Сокол» Юрий Ермаков нередко выходил на сцену в составе группы «Аргонавты». Фото из архива Георгия Седова

 

«В „Спорте” было совершенно классно! – вспоминает Георгий Седов. – Юра Петров, наш инженер, приехал задолго до начала, расставил аппаратуру, прибил гвоздиками провода, чтобы мы могли приехать и сразу подключиться. И когда мы начали играть, там началось такое! В зале – танцы, народ визжит! В общем, мы завели публику великолепно! Мне это очень хорошо запомнилось, что мы – ещё совсем юные – можем очень хорошо завести публику…

Потом был хороший сейшен на ВДНХ в кафе „Выставочном”, где мы выступали по отделению с Георгием Гараняном. Я помню, как двое каких-то ребят очень красиво танцевали рок-н-ролл. Ещё там была стайка девчонок, которые губной помадой разукрасили лобовое стекло машины нашего гитариста Владимира Силантьева.

А Новый 1967 год мы встречали в Вахтанговском театре! Там были все звёзды тех времён – Юрий Яковлев, Юлия Борисова, Василий Лановой! Мы играли свой стандартный биг-битовый репертуар. Когда куранты пробили полночь, артисты начали брататься с музыкантами. Это был незабываемый Новый год!..»

«Мы переиграли во всех НИИ, во всех КБ, – говорит Владимир Силантьев, лидер-гитарист группы „Аргонавты”. – Я сейчас еду по Москве, смотрю по сторонам: и здесь выступали, и здесь, и здесь… Да где мы только не выступали!»

 

Когда рок стал достоянием масс, сейшены переместились в вузы. Студентам хотелось острых ощущений, а рок-н-ролл давал полный набор ярчайших эмоций. Впрочем, сначала это были даже не концерты, а просто танцы где-нибудь в студенческих общагах.

«Очень часто мы играли в маленьких танцулечных залах, – вспоминает Вайт. – Причём я так громко включал свой усилитель, что у меня всё время выходил из строя динамик. Но эта музыка обязывала играть громко! Это же блюз-рок! Такая музыка тихо не играется! Это же не тихий блюз, а настоящий агрессивный драйвовый жанр».

«В тот момент самое важное для музыкантов заключалось не столько в разработке программы, сколько в решении проблемы: для того, чтобы стать независимым коллективом, так называемым free electric band, нужно было иметь собственную аппаратуру и собственные профессиональные инструменты, а это все упиралось в деньги, – вспоминает Алексей Белов, лидер ансамбля «Удачное Приобретение». – Если сейчас в каждом клубе, как правило, есть комплект аппаратуры и сам клуб выбирает, кто у них будет играть, то тогда все было иначе: свобода выбора принадлежала тем группам, у которых были адекватная по тем временам аппаратура и инструменты. А программа была уже третьим фактором, потому что, не имея инструментов и аппаратуры, группа, безусловно, не могла в тот момент существовать».

Гитарист группы «Мастер» Андрей Большаков рассказывал, что, будучи школьником, слушал «Удачное Приобретение» в клубе «Икар», который располагался в общежитии Московского авиационного института. Пробираться на тот сейшен ему пришлось через… форточку. «Иначе пройти было невозможно, так как желающих попасть на концерт „Удачного Приобретения” пришло много, а помещение было маленьким, размером в две комнаты, – вспоминает Большаков. – Зато, пролезая через форточку, ты попадал прямо в зал. Наши старшие друзья, которые уже учились в авиационном институте, задёргивали штору, ты пролезал, её отдёргивали, ты спускался, потом снова задёргивали – и следующий лез таким же образом… Там была малюсенькая сценка, о которой можно даже сказать, что её не было вовсе. На этой сцене стоял голый по пояс человек, кудрявый и с бакенбардами, и играл пьесы из репертуара Джимми Хендрикса. Потом я узнал, что это и есть Вайт. На бас-гитаре, конечно, играл Матецкий, а ещё там были Алик Микоян и Петрович, то есть Михаил Соколов.

 

Лидер ансамбля «Удачное Приобретение» Алексей Белов

 

В разгар сейшена местное начальство, заявив, что комсомольцы так себя вести на сцене не могут, вырубило электричество. И вот что мне тогда понравилось: Матецкий сел за рояль, Петрович взял бонги, и они заиграли рок-н-ролл. И я подумал: вот это по-нашему! Как говорится: рок-н-ролл не задушишь, не убьёшь!

В середине 1970-х „Икар” был моим любимым местом. Там же я видел „Аракс” с Шахназаровым и Багрычевым. Чуть позже я слушал там високосников…»

 

Постоянно гремели рок-концерты в Московском институте инженеров транспорта (МИИТ), в Московском энергетическом институте (МЭИ), в Московском инженерно-физическом институте (МИФИ) и других вузах столицы. Когда в институтах устраивался вечер с участием рок-групп, то рок-н-ролльный народ стремился попасть на сейшен всеми правдами и неправдами. И хотя организаторы старались закрыть все входы и выходы, туда всё равно набивалось много народу со стороны. Пройти на концерт было настоящим приключением. Но иногда такие «приключения» заканчивались проблемами.

Вайт рассказывал, что самый драйвовый сейшен его группы «Удачное Приобретение» состоялся в 1974 году в Московском архитектурном институте (МАРХИ). Вместе с удачниками в том концерте участвовала группа «Машина Времени», в составе которой играл на гитаре и пел Алексей Романов.

Какие-то хиппари, прорываясь на концерт, выломали оконные рамы и влезли в институт через секретную часть, пробежав по каким-то секретным документам. Поскольку устроителями сейшена являлись студенты МАРХИ Алексей Романов и Андрей Макаревич, то им пришлось отвечать за действия своих поклонников: оба были отчислены из института. К счастью, эти неприятности оказались временными, по истечении некоторого времени «изгнанники» были восстановлены.

 

В конце 1970-х любимицей рок-н-ролльной Москвы стала группа «Волшебные Сумерки». Эту группу собрал Юрий Фишкин, в её составе играли будущие «арийцы» Владимир Холстинин и Виталий Дубинин.

Юрий Фишкин рассказывал, что более всего ему запомнился концерт, который «Волшебные Сумерки» дали в Институте инженеров гражданской авиации (МИИГА).

Когда в актовом зале уже начался концерт, мимо по коридору шёл ректор и наткнулся на человека с длинным хаером. А так как этот институт был закрытым учреждением и все студенты ходили коротко стриженными, то, увидев, как по коридору крадучись двигался лохматый парень хиппового вида в драных джинсах и заглядывал во все аудитории, то ректор, разумеется, остановил его и вежливо поинтересовался, что он тут делает.

Парень, в свою очередь, тоже задал вопрос:

– Дядя, а где здесь концерт?

– Какой концерт? – удивился ректор.

– Да где-то здесь «Волшебные Сумерки» играют!

– Ладно! – сказал ректор. – Идём! Покажу!

Он открыл дверь в актовый зал и буквально потерял дар речи: на сцене играла рок-группа, а в зал, который официально вмещал четыреста человек, набилось как минимум человек восемьсот, поэтому все буквально сидели друг у друга на голове. Публика пела вместе с музыкантами и веселилась.

Ректор не стал прерывать концерт, но когда вечер закончился, то подозвал к себе музыкантов и устроителей сейшена и грозно сказал:

– Итак, вы получили за концерт деньги. Но ведь частное предпринимательство в СССР запрещено. Поэтому мы сейчас подготовим письмо в Комитет народного контроля. А как будут обстоять дела дальше – посмотрим!

Музыканты попытались объяснить, что они получили за концерт не подпольные миллионы, а какие-то жалкие шестьдесят рублей, из которых двадцать рублей вынуждены отдать шофёру за то, что он привёз и ещё должен будет отвезти аппаратуру. Но ректор был непреклонен и требовал наказания и покаяния.

– Но что же нам делать? – удручённо спросили музыканты.

Ректор насмешливо оглядел с ног до головы каждого из рокеров и предложил:

– А вы сдайте деньги, которые получили за концерт, в Фонд мира – и на том покончим.

Когда музыканты сдали в Фонд мира те несчастные сорок рублей, которые они получили в качестве гонорара (они всё-таки договорились, что отдадут двадцать рублей водителю), то ректорат МИИГА вручил им огромную грамоту с благодарностями. А тот парень, который организовал концерт, даже получил повышение в должности: он был секретарём комсомольской организации факультета, а стал секретарем комитета ВЛКСМ всего института…

Несмотря на то что рок-музыка не поощрялась властями, рок-концерты в вузах, НИИ и КБ вовсе не были подпольными. Ещё в 1959 году Совет министров СССР издал постановление № 76 «О выделении денежных средств профсоюзным организациям на культурно-массовую и физкультурную работу», которое рекомендовало: «Принять предложение ВЦСПС об установлении с 1 января 1959 г. отчислений хозяйственными органами профсоюзным организациям денежных средств на культурно-массовую и физкультурную работу в размере 0,15 процента от фонда заработной платы рабочих и служащих предприятий промышленности, транспорта, связи, сельского хозяйства, строительства, коммунального хозяйства и заготовительных организаций. Министерству финансов СССР по согласованию с ВЦСПС издать инструкцию о порядке производства отчислений».

Благодаря этому постановлению все высшие учебные заведения, научно-исследовательские институты и промышленные предприятия получили возможность покупать музыкальную аппаратуру, инициируя тем самым создание музыкальных ансамблей, и организовывать вечера отдыха. Но проблема заключалась в том, что из этих денег нельзя было официально оплачивать выступление музыкантов. Если бы профсоюзы получили право более или менее легально платить музыкантам за работу, это был бы уже полный капитализм. Так не полагалось. Поэтому контролирующие органы бдительно следили за тем, чтобы группам, игравшим на вечерах отдыха, не могло бы перепасть ни рублика, ни копейки.

Рассказывает Алексей Белов:

У нашего „Удачного Приобретения” был статус подпольного коллектива. Нас вполне могли посадить в тюрьму, но если действовать с умом, то этого можно было избежать. Ко мне домой постоянно звонили люди с вопросом:

– Вы не смогли бы сыграть концерт в нашем институте?

Я всегда отвечал:

– Да. Пожалуйста. Мы приедем. Но только гонорар вы должны привезти заранее, чтобы на концерте не трясти никакими деньгами.

Упаси Господь! Только так! На концерте никто никому никаких денег не передавал, и если приходили проверяющие органы, то мы отвечали, что играем бесплатно, за идею. Это давало бесшабашное чувство лёгкости. Это можно сравнить с тем, как люди летают во сне…»

«Мы никогда не распределяли деньги там, где отыграли, – вспоминает лидер группы „Мастер” Алик Грановский, прошедший полный курс жизни в андеграунде. – Это было очень опасно. Я помню, как мы встречались на какой-нибудь малолюдной станции метро, скажем на „Колхозной”, в центре зала, и распределяли зарплату. А ведь мы даже звукооператору платили по 100–150 рублей за концерт. Это были неплохие для того времени деньги. Всё всегда начинается как бы добровольно, но потом всё равно переходит в профессиональные отношения».

Уместно сказать, что гонорары за выступление групп были достаточно большими. Вот что рассказывает певец Анатолий Алёшин, в 1979 году перешедший из официального ВИА «Весёлые Ребята» в рок-группу «Аракс», которая помимо работы в Театре имени Ленинского комсомола давала много подпольных концертов: «В „Араксе” всё было совсем не так, как в „Весёлых Ребятах”. Все наши концерты были организованы частными промоутерами, поэтому мы получали в „Араксе” другие деньги. Было несколько промоутеров, которые продавали свои билеты, на этом они и сами наживались, и нам платили хорошо. Если в „Весёлых Ребятах” мы получали по 20 рублей за концерт, то здесь – по 120! Чтобы получить одну и ту же сумму, там мы должны были дать 50 концертов, а здесь – 5. Так и было: мы давали по 4–5 концертов в месяц».

Билетами служили, как правило, разрезанные пополам открытки с каким-нибудь необычным штампом. Например, Артур Гильдебрандт, директор легендарной группы «Смещение», ставил на билеты штамп «Диспансеризация», который он стырил в какой-то поликлинике.

У каждого директора группы была команда, которая занималась распространением билетов в среде старшеклассников, студентов техникумов и вузов и молодых специалистов. Этих ребят на андеграундном сленге называли «скидчиками тикетов».

Поскольку рок-концерты в 1970-х – начале 1980-х имели криминальный оттенок, то в их организации соблюдалась строжайшая конспирация. Обычно сейшены «заделывались» по телефону. Как только директор группы договаривался о том, где и когда пройдёт очередной подпольный концерт, он созванивался со своими «скидчиками тикетов» и сообщал им, что они могут получить билеты на сейшен, который состоится примерно через неделю. Но о том, где именно будет концерт, знали только самые доверенные люди.

 

Жанна Агузарова и Евгений Хавтан

 

Всем желающим пойти на сейшен назначалось (тогда говорили: «забивалось») место встречи (на тогдашнем сленге – «место стрелки»), которое тоже выбиралось из соображений конспирации. Как правило, встреча назначалась на станции метро за остановку до нужной. Когда собирались все свои, руководитель грузил публику в подошедший поезд и вёз всех на одному ему известную станцию. Таким образом обрубались хвосты.

Ну а дальше уж как повезёт…

Бывало, что на сейшен приходила милиция и, как это тогда называлось, «свинчивала» концерт.

В марте 1984 года в отдалённом московском районе Бескудниково в ДК «Энерготехпром» милиция провела показательную акцию по ликвидации несанкционированных рок-концертов, арестовав музыкантов группы «Браво». Операция разрабатывалась на Петровке, 38, а поводом послужили изготовление и продажа местными комсомольцами 400 (!) фальшивых билетов на сейшен популярной группы.

«В самый разгар дневного концерта в зал ворвалась милиция, в мегафон требовавшая прекратить концерт, – рассказывает Евгений Хавтан, лидер „Браво”. – Мы с перепугу не остановились и продолжили играть, Жанна пела, а менты выдёргивали все провода подряд и не могли понять, откуда идёт звук. Мы играли до тех пор, пока они не перерезали все шнуры. Только тогда наступила тишина. Нас всех развели по комнатам, а на сцену вышел человек с мегафоном и объявил, что каждый теперь напишет, где и за сколько он купил билеты. Это было очень серьёзно, потому что к тому моменту Алексей Романов, лидер группы „Воскресение”, уже сидел за организацию левых концертов».

Вспоминает Александр Агеев: «Я был там, когда винтили „Браво”. Меня почему-то засадили в последний автобус, где замерзшая Жанна тряслась от холода и где были другие ребятки-музыканты. Нас привезли в отделение уже после зрителей. В ментовке я видел школьную доску, на которой было написано „План операции «Концерт»” и был начертан план зала. Какие-то стрелки вели от входов к выходу… Задействованы были страшные силы! Там были люди не только из ментуры, но и из КГБ – но это того не стоило».

В итоге устроители концерта отделались лёгким испугом, пострадали только музыканты: за нарушение паспортного режима Жанна Агузарова, у которой не было московской прописки, провела долгие девять месяцев в ИТК. В это время группа пыталась выступать без солистки, но это не имело продолжения, не удалось полностью сохранить и стартовый состав…

 

Несмотря на опасности, связанные с проведением подпольных концертов, для каждого музыканта было важно не упустить приглашения принять участие в сейшене. Ведь концерт – это кульминация всех усилий, репетиций, поиска аппаратуры, создания репертуара. Это не просто выход музыканта на сцену. Концерты – это настоящий кусочек иного мира.

«Мои родители были приучены к тому, что звонки шли до трёх часов ночи, – вспоминает Юрий Лашкарёв, бас-гитарист группы „Оловянные Солдатики”. – Моя мама была выдрессирована, что, когда спрашивают: „Не хотите ли вы у нас выступить?” – надо сразу соглашаться. Она должна была сказать: „Да, в этот день они свободны” – и записать координаты. А уж мы потом разберёмся, согласны мы или нет. Главное: не упустить! Это была основная установка: не упустить! Если скажешь: „Перезвоните позже”, – то они позвонят либо „Второму Дыханию”, либо „Високосному Лету”. И тогда поезд ушёл. А здесь говорилось: „Да, они согласны. Скажите, куда и во сколько подъезжать. Оставьте ваши координаты, вам потом перезвонят”. Как только мы зацепились за их координаты, она свободна…»

 

Существовал еще один фактор, который обуславливал подпольный статус этих сейшенов: в Советском Союзе давать концерты могли только ансамбли, имевшие литовку, то есть разрешение на публичное исполнение тех или иных музыкальных произведений. Литовкой назывался штамп, который ставился на тексты песен. В народе литовкой именовали также сами листы с отпечатанным текстом песен, на которых стоял штамп «Разрешено к исполнению». Эту пресловутую литовку ставили, а вернее – не ставили отделы культуры районных комитетов КПСС. Многие рок-группы, желая жить честно, приходили в эти отделы культуры и пытались получить литовку. Чиновники устраивали прослушивания, но ответ бывал стандартным: «Играете вы, ребята, неплохо, но репертуар надо менять. Попробуйте выучить несколько песен Александры Пахмутовой или Зиновия Бинкина и приходите на прослушивание снова». Никто, разумеется, во второй раз в отдел культуры уже не ходил, потому что совсем не для того люди брали в руки гитары, чтобы играть недрайвовые творения советских композиторов.

Ситуация казалась непреодолимой, но неунывающий рокерский народец нашёл выход и из этого чиновничьего лабиринта. Вскоре выяснилось, что на закрытые концерты, которые проходили в НИИ или вузах, литовку может ставить местный комитет ВЛКСМ. Некоторые музыканты пытались использовать такую литовку для организации концертов и в других местах. Например, на текстах песен легендарной группы «Смещение», в которой пела Алеся Троянская, стоял разрешительный штамп завода, производившего… унитазы.

Такая ситуация в Москве продолжалась вплоть до 1984 года. Лишь тогда Управление культуры спохватилось и запретило ставить литовки кому ни попадя. Вот в этот момент и начался настоящий андеграунд: сейшены в Москве прекратились.

Главный концертный администратор Московской рок-лаборатории Александр Агеев не один год жизни отдал предприятию с таинственным названием Мосгипротранс, которое находится неподалеку от метро «Алексеевская» (в те времена – «Щербаковская»). Там он устраивал концерты, о которых до сих пор помнят старожилы рок-тусовки.

«Первыми я туда на Новый год привёл „Рубинов”, – рассказывает Александр. – Танцы прошли очень удачно: все напились и, естественно, танцевали всякие различные танцы – и танец живота, и латинские танцы. А наутро, когда все протрезвели и начала болеть голова, из райкома партии поступил запрос: а чего это у вас такое было, а мы приглашены не были? А они не были приглашены ввиду возможных беспорядков.

Ну, сразу – совещание. И сразу всех чего-то лишили. И сказали: смотрите, мы проверим, кому вы выдали гонорар в 25 рублей! А гонорар был совершенно реальный! Его получал Баски, бас-гитарист „Рубиновой Атаки”: в виде оказания материальной помощи, как временный сотрудник института.

Потом, когда всё улеглось, мы снова организовался концерт. Это был Вайт и „Удачное Приобретение”, ещё тот легендарный состав, с Матецким и Петровичем за барабанами. Концерт прошёл удачно, потому что 50 процентов билетов было распространено внутри задания, а другие 50… ушли куда надо. Зато на концерт пришли люди, которые знали, куда шли. И всё было очень хорошо: был концерт, на который все пришли с билетами, всё прошло мирно, и даже никого не побили.

После этого опять был небольшой период, когда ничего не происходило. И потом вдруг профком додумался: есть бесхозный зал, а в нём – 950 мест! А ведь надо бы как-то использовать его! И они договорились с Москонцертом, который устроил там репетиционную базу. И было очень хорошо: в обед туда приходишь – а там музыканты Леонтьева репетируют.

Потом появился „Круиз”. Вернее – ВИА „Молодые Голоса”, из недр которых и родился „Круиз”. В Мосгипротранс приехал продюсер Матвей Аничкин, развесил афиши… Они даже концерт у нас дали. Но народу пришло немного.

После этого я решил устроить серьёзную операцию. У „Високосного Лета” тогда как раз вышла рок-опера „Прометей прикованный”. Я пришёл в профком и спрашиваю:

– Вы миф о Прометее знаете?

Они:

– Конечно! Прометей – это фольклор!

– А „Високосное Лето”, – отвечаю, – это наш фольклор. Соединение, значит, греческого фольклора и нашего, российского…

Мне дали машину, на которой геологи ездили в тайгу, и мы на этой машине привезли в Мосгипротранс аппаратуру и декорации. У високосников же ещё и декорации были! Полдня на сцене эти декорации строились! И занавес вешался. И называлось всё это не рок-концерт, а рок-опера!

Народ попёр валом.

В первом отделении они исполнили рок-оперу „Прометей прикованный”, а во втором – разные песни. Были там и „Сатанинские пляски”, когда Крис срывал с себя парик и исполнял танец скелетов. Ну и мнения разделились. Профком орёт, что всё ништяк! А партком говорит: „Нет! Первое отделение хорошее, а во втором были спорные моменты, особенно когда вышли скелеты!”

Потом, когда волна улеглась, когда всех наказали и лишили премий, я решил провести концерт „Машины Времени”, у которой как раз обломался концерт в Доме на набережной. У них там должен был быть концерт, народ собрался, но вышел дядя-пожарный и сказал:

– Ну-ка, расходитесь все!

И все ушли.

„Машине” тогда было запрещено давать концерты в городе Москве, и Макаревича с товарищами не пускали ни в один московский Дом культуры. А я сказал: у нас ведь зал ведомственный. А кроме того, мы находимся на Маленковской, и никто точно не знает, область это или уже Москва. Тогда неясные границы были. И мы под эту „дурочку” устроили „закрытый” концерт „Машины Времени”.

Макаревич приехал ещё днём, посетил нашу замечательную столовую. А поскольку это был четверг, то там был „рыбный день”. Он рыбки поел. Ему очень понравилась столовая, тем более что все на него оборачивались: „Вау! Макаревич идёт!”

Концерт вышел очень душевным. Никто не орал, стулья не ломал. И в этот раз начальство сильно пробило. На концерт приходили люди из парткома, которые потом сказали: «Да, ништяк! Работа проводится отлично!»

Вышла даже самопальная газета, которая была вывешена у проходной. Там обычно некрологи вешают, а тут – газета с заголовком „У нас – «Машина Времени»!”. И фотки замечательные: Макаревич позирует со своим рогатым „Гибсоном”…

Тогда и пенсионерки заинтересовались, и среднее поколение. Но на этом всё закончилось, потому что я оттуда ушёл. Я уже издали рулил…»

В 1988 году, работая в Московской рок-лаборатории, Александр Агеев по старой памяти организовал в зале Мосгипротранса панк-фестиваль, который получил название «Панк-съезд». На этот фестиваль приехала даже датская панк-группа NRG. Это был полный угар! Но почему-то дирекция предприятия объявила после фестиваля Агееву, что не хочет здесь больше видеть ни рокеров, ни его самого. «Может, их обидело то, что я билеты в институт не дал? Но я как-то не думал, что сотрудникам института для повышения производительности труда будет полезно посетить панк-съезд» – удивлялся тогда Александр Агеев.

 

… Если рок-концерт проходил в Доме культуры, то с большой долей уверенности можно сказать, что это был подпольный сейшен с поддельными билетами и фальшивой литовкой. Но директоры иных ДК с готовностью шли навстречу организаторам подпольных рок-концертов, как бы не замечая нелегальный характер того, что делалось в их залах. Ведь эти Дома культуры сидели в прогаре. Кружки были бесплатными. Поэтому жили они только за счёт кино, но кинотеатров в Москве было много, и завлечь зрителей на киносеансы в ДК можно было только полузапрещёнными фильмами. То есть многие директора получили прививку радикального искусства и уже ничего не боялись.

В Москве было несколько домов культуры, где регулярно проходили рок-концерты. Это – ДК Института имени Курчатова, что спрятался от посторонних глаз в далёком московском районе Щукино, ДК фабрики «Дукат», затерявшийся в переулках за Белорусским вокзалом, ДК завода имени Орджоникидзе, тусовавшийся на Ленинском проспекте, ДК Московского электролампового завода, занявший стратегические высоты у метро «Электрозаводская», ДК фабрики «Динамо», что на «Автозаводской»…

Любопытно, что почти все эти дворцы и дома культуры принадлежали предприятиям, входящим в орбиту военно-промышленного комплекса. Видимо, ВПК в те времена позволялось больше, чем кому бы то ни было, поэтому в подведомственных ему помещениях в самый разгар застоя регулярно проходили «идейно вредные» выставки, концерты, встречи с «ненужными социализму» авторами.

Но бывало, что сейшен отменялся по каким-то загадочным причинам.

Александр Агеев рассказывал, что однажды в начале 1980-х в ДК имени Русакова должен был выступать питерский «Аквариум», но за несколько часов до начала сейшена дирекция Дома культуры объявила, что концерт отменяется в связи с неявкой группы. Но есть знаменитая фотография, на которой музыканты «Аквариума» снялись на фоне ДК имени Русакова, на стене которого висит афиша, сообщающая, что такого-то числа здесь пройдёт концерт легендарной питерской группы, – и никто из них не болен, все приехали в Москву.

Это означало, что директора Дома культуры вызвали к компетентным людям, в МВД или в райком КПСС, и настоятельно порекомендовали не проводить мероприятие, связанное с роком.

«Концерт тогда всё же состоялся, – вспоминал Александр Агеев, – вместо питерцев пел Александр Градский, который их как бы заменил. Но Градского слушать было уже не в кайф, потому что все обломались. Впрочем, он спел тогда одну очень классную песню о том, как обезьяна торгует гнилыми бананами. По тем временам это было очень круто, за такие тексты могли и Градского замести».

 

Подпольные концерты были таинством нескольких поколений советских рокеров. Чтобы считаться настоящим поклонником рока, мало было только коллекционировать записи западных рок-кумиров, надо было попасть на концерт рок-группы, а сделать это было непросто. Поэтому посещение подпольного рок-сейшена было сродни инициации, то есть посвящению во взрослые члены племени.

Звукорежиссёр Евгений Чайко, один из основателей хэви-металлической группы «Чёрный Обелиск», вспоминал, что его увлечение рок-музыкой началось с того, что в 1976 году он вместе со своим одноклассником попал на концерт «Удачного Приобретения»: «В Марьиной Роще есть кинотеатр „Гавана”, а напротив него – детская площадка, и там – маленькое двухэтажное зданьице с зальчиком на втором этаже. Всё происходило тайком: кучкуются люди, у них пригласительные билеты в виде разрезанных пополам почтовых открыток, а на входе стоит учитель музыки из нашей школы… А приятель меня предупредил: „Если ты там увидишь знакомые лица, сделай вид, что никого не знаешь!” Когда заиграла группа, у меня возникло ощущение, что я попал в волшебную страну. И такая сказочная была атмосфера! Я больше никогда не испытывал подобного, только на ударных концертах „Чёрного Обелиска”, когда зал орал так, что не было слышно аппаратуры».

 

Константин Межибовский

 

Мне удалось выяснить, что тот сейшен, на котором произошло посвящение Евгения Чайко в рокеры, устраивали Владимир Миронов, учитель пения, работавший в школе близ метро «Беговая», и Константин Межибовский, в то время студент Московского электротехнического института связи (МЭИС).

С Константином Межибовским я договорился встретиться в кафе неподалеку от станции метро «Третьяковская». Он подошёл первым. «Прежде чем идти сюда, я залез в Интернет и посмотрел, как вы выглядите!» – объяснил он, улыбаясь. Мне его лицо тоже показалось знакомым: наверняка я встречал этого человека на каких-нибудь сейшенах в 1980-х годах.

«Всё начиналось очень интересно, – начал свой рассказ Константин, когда официантка принесла нам кофе. – Мой папа был замдиректора Центрального дома кино, и я с детства умел показывать фильмы на кинопроекторе. Летом меня отправляли на три смены в пионерлагерь „Экран”, который находился в районе Сергиева Посада (тогда Загорск). В первый же день я шёл в радиорубку. Я сам показывал кино, и мне это нравилось. А поскольку это был лагерь „Мосфильма”, туда привозили фильмы ещё до их премьеры в Москве! Я никогда не забуду, как я сам показывал фильм „Свой среди чужих, чужой среди своих”! Два сеанса: сначала для вожатых, потом для пионеров. А в прокат он вышел только через восемь месяцев! Его премьера состоялась в Доме кино, и я там тогда впервые услышал Градского.

А однажды по лагерю пронёсся слух, что должны привезти музыкальные инструменты и даже есть какие-то ребята, которые собираются на них играть. Сам я играть тогда не умел, но музыка ложилась в моё увлечение техникой. И действительно, вскоре привезли настоящую электрогитару, ударную установку-„тройник”, усилители „Родина”, два органа (один очень простой типа „Юности”, а второй – двухрядный „Вельтмайстер”). Ребята из ансамбля сами пришли ко мне в радиорубку: „А нет ли усилителя? А не мог бы ты нам помочь?” Слово за слово – и я начал осваивать гитару, и к началу второй смены мы даже что-то могли сыграть. Руководство ансамблем взял в свои руки Алик Грановский, нынешний лидер группы „Мастер”. Он не имел никакого музыкального образования, действовал интуитивно, но был очень талантливым человеком.

Когда мы вернулись из лагеря в Москву, то стали почти ежедневно собираться на квартире у Алика и репетировать. Причём играли исключительно композиции Алика. Он сам сочинял темы. Мы приходили на репетиции, и он показывал всем, что и как надо играть.

Нашу группу мы назвали „Смещение”…

Почему я начал рассказывать издалека? Потому что „Смещение” дало толчок для всей моей дальнейшей жизни.

Барабанщиком в нашей группе был Лёша Желманов. Его мама – известный художник-гримёр на „Мосфильме”. Сам Лёша был очень талантливым музыкантом, он совершенно мастерски играл на барабанах. Соседом Лёши по коммунальной квартире – а мы все тогда жили в коммуналках – оказался… хиппи. Очень симпатичный, просто реальный Иисус Христос, с длинным хаером, в джинсах. Он рассказывал о сейшенах, о „системе” и как-то раз позвал нас на концерт. Помню, приезжаем мы на ВДНХ в какую-то английскую спецшколу, где должен был состояться сейшен. Но так как денег на вход у нас не было, мы полезли по водосточной трубе на второй этаж. Попали в женский туалет… Оттуда спустились в школьный спортзал. Это был маленький зал, милиции там не было. Люди лежали на матах, курили, разговаривали, на сцене стоял аппарат „Биг”, и музыканты играли так круто, как в „совке” я ещё не слышал. Это была группа „Второе Дыхание”.

После того как мы попали в эту тусовку, у нас сильно изменилась психология. Мы почувствовали, что мы – не такие, как все. Последние десять лет я старался избавиться от ощущения, что я – не такой, как все. Надо быть скромнее, потому что я общался с такими талантливыми людьми, как, например, Юрий Шевчук или Жора Ордановский. И если они – такие, как все, значит, и я – такой, как все. Не надо этой гордыни! Но тогда мы решили, что мы – не такие, как все. Что наш мир – рок. И сообразно этому строились наши жизненные планы. При этом никто даже не представлял, куда мы лезем. Мы не понимали той системы, в которой жили. Мы были абсолютно свободны.

Я учился в школе № 131 Ворошиловского района. Я внёс туда струю рок-музыки, поскольку начал водить ребят на концерты. Кроме того, я отрастил приличной длины волосы, а отец из Югославии привёз мне джинсовый костюм. Меня, разумеется, в таком виде в школу не пускали, я сопротивлялся и говорил: „Вы не имеете права!” – и длилось такое противостояние очень долго.

Потом произошла идиотская история. Репетировали мы, репетировали, но надо же и где-то выступать! В силу своей общительности я договорился о концерте в одной школе, которая находилась где-то в Мневниках, и специально к этому концерту Алик помог мне купить гитару „Музима”. Также я договорился с тушинской фарцой, что они привезут на наш сейшен аппарат. Но концерт не состоялся: директриса той школы всё запретила. И эту гитару у меня тут же забрали в качестве неустойки.

А дальше – как в сказке: чем дальше, тем страшнее.

В 1976 году я поступил в Московский электротехнический институт связи (МЭИС). В 1977 году мы придумали создать в МЭИСе рок-клуб, об этом шли упорные разговоры, но ничего не получилось.

Ещё учась в школе, я начал похаживать в одну кафешку в Тушине, где периодически проходили концерты „Машины Времени” и других групп. Постепенно я вычислил людей, которые устраивали эти концерты, и подружился с ними: это были Володя Токарев и Володя Миронов. Потом Володя Токарев ушёл, и я заменил его. Сначала просто помогал Володе Миронову, а потом у нас сложились настоящие партнёрские отношения. Мне это было очень приятно, ведь он был старше меня на десять лет. Мне тогда было всего семнадцать, я только что окончил школу, а Володя Миронов был учителем пения и физкультуры в спецшколе на „Беговой”, возле гостиницы „Советская”.

Концерты устраивались следующим образом.

Володя брал на себя точку, так как у меня таких связей не было. Но позже я стал ходить вместе с ним, и, поскольку мы были компаньонами, мы вместе общались с директорами клубов.

Любому клубу, любому директору ДК нужны были галочки: провели, устроили, – ведь клубы по большому счёту пустовали. Поэтому наше появление было для директоров клубов замечательным событием. Директор клуба, если он сам „не догонял”, как прикрыть это дело, просил принести какую-нибудь бумагу от какой-нибудь организации, и Володя доставал бумаги, в которых говорилось, что в клубе будет проводиться какое-нибудь комсомольское мероприятие.

Сначала мы устраивали концерты в детском парке на Сущёвском Валу напротив кинотеатра „Гавана”. Потом стали проводить сейшены и в небольшом клубе, который располагался в здании бывшей церкви на Шаболовке, буквально в ста метрах от райкома партии.

Позже мы делали концерты и в Доме культуры комбината твёрдых сплавов в Марьиной Роще, и в кинотеатре „Байкал”, и во Дворце лёгкой атлетики ЦСКА, который располагался близ метро „Динамо”, между улицей Правды и гостиницей „Советская”. Потом, когда над Москвой начали сгущаться тучи, у нас появились свои точки и в Подмосковье: в Люберцах, в Жуковском, в Ивантеевке.

Итак, Володя брал на себя общение с директорами клубов и приглашение групп, а я занимался распространением билетов. У меня была сеть, которая с течением времени расширялась сама, как каждый хороший бизнес. Очень большой сбыт был у меня в институте, потому что мой МЭИС был весьма андеграундным вузом, у нас на концерты все ходили в полный рост.

В моей школе учился Лёня Агранович, он стал брать очень приличные партии билетов и активно их реализовывал.

Билетами служили обычные открыточки, на которых стояла какая-нибудь хитрая печать. Распространителям мы их отдавали по два рубля или по два пятьдесят, а дальше они перепродавали билеты по три рубля, но бывало, доходило и до пятёрки.

Оперотряд у меня тоже был свой. Так исторически сложилось, что в это дело втянулась часть моей институтской группы – надёжные и проверенные ребята. Они работали и за оперотряд, и за грузчиков, ещё и билеты на входе проверяли. Правда, мне говорили, что билеты иногда продаются по второму кругу. Да, я знал, что они собирали на входе билеты, а потом кто-то пускал их в продажу. Но ведь они работали на энтузиазме…

Концерты проходили каждую субботу. Мы устраивали перерыв только на зимнюю сессию и летние каникулы. Но едва наступал сентябрь, как концерты начинались снова.

Мы делали концерты „Високосному Лету”, „Машине Времени”, „Араксу”, „Удачному Приобретению”, потом добавилась „Рубиновая Атака”. Много концертов сделали Градскому, потому что он всегда был готов выступать и всегда потрясающе отрабатывал.

Денежный оттенок в этом деле присутствовал, и ничего плохого в том нет, потому что концерты бывали как прибыльные, так и убыточные. Но если посчитать прибыль с убытками, то, наверное, всё сходило на ноль. Минус – выпитый портвейн. Тем не менее я зарабатывал очень приличные деньги.

Потом кто-то привёл меня на Смоленку, на базу группы „Воскресение”, где я познакомился сначала со звукорежиссёром Александром Арутюновым, а потом и с ребятами. Помню какие-то разговоры, что денег нет, что всё плохо – они ведь больше репетировали, чем давали концерты. Чтобы помочь им заработать денег, я начал приглашать Лёшу Романова и Андрея Сапунова отыгрывать отделение в различных концертах. Они работали вдвоём, выходили и просто пели под гитару. Ребята были настолько интересные, настолько душевные, что я тут же сдружился с ними. Позже и с Костей Никольским у нас были очень плотные и приятные отношения.

А потом Саша Арутюнов познакомил меня с Володей Ширкиным, который работал звукорежиссёром у Магомаева, и у нас возникли профессиональные отношения. У Магомаева уже было мало концертов, зато у него на базе стояла великолепная концертная аппаратура, настоящий „Динаккорд”, который Ширкин был готов сдавать в аренду. Этот аппарат был тогда в Москве самым лучшим, и я загрузил его по полной программе, ведь мы делали по 30–40 концертов в год – это много.

До того как я познакомился с Володей Ширкиным, группы возили на концерты свою собственную аппаратуру, и многие талантливые музыканты не смогли раскрыться полностью, потому что у них не было собственных усилков и порталов. Теперь же я получил возможность приглашать любые группы. Именно благодаря наличию под рукой ширкинского „Динаккорда” я смог привезти в Москву питерскую группу „Россияне”.

Эта история началась с того, что в 1979 году я познакомился и подружился с Володей Рацкевичем и однажды вместе с его „Рубиновой Атакой” поехал на школьный выпускной вечер, где познакомился с Юлей, с которой у нас возникла дружба на всю жизнь. Как-то раз Юля позвала меня в гости и, когда я приехал, сообщила, что сейчас должны подъехать художник Дима Брайнис, а с ним двое музыкантов из Питера. Так я познакомился с Жорой Ордановским и Сэмом, музыкантами питерской группы „Россияне”. Юля специально пригласила их к себе домой, потому что ребята приехали в Москву искать контакты, и Юля знала, что я мог им помочь. Мы сидели, как обычно, на кухне, разговаривали о музыке, о философии, о том о сём, и Жора сразу же прибрал меня своей аурой. И я пообещал: „Жора, я обязательно сделаю «Россиянам» концерт в Москве!” И я выполнил обещание.

… Когда у нас был концерт, мой рабочий день выглядел так: в половине шестого утра я просыпался, в шесть за мной на улицу Народного Ополчения заезжал автобус с надписью „Телевидение” сбоку. Этот автобус раздобыл Саша Арутюнов, который работал звукорежиссёром на телевидении. Если у водителя в тот день не было работы, значит, он работал у нас.

На этом пазике я ехал в Люблино на базу Володи Ширкина, где техники грузили аппаратуру, и она уезжала на точку. А я в это время встречал другой автобус – это уже был „икарус”, – который должен был возить музыкантов. И всё это делалось при полном отсутствии тогда мобильных телефонов, то есть всё было заранее договорено, и система действовала безотказно…

Поскольку мне всегда хотелось показать питерцам мощь Москвы, то, когда „Россияне” приезжали в столицу, всё происходило очень помпезно: автобус подгонялся прямо к перрону Ленинградского вокзала, к утреннему поезду, из которого вылезали „Россияне” и загружались в автобус.

Питерцы жаловались, что у них постоянно что-то не работает, что-то ломается. Я пообещал: „Вы приедете в Москву, у нас всё будет не так!” И действительно, барабанщик „Россиян” Женя Мочулов сказал мне после первого концерта: „Первый раз в жизни мы приходим и только втыкаем инструменты!”

Итак, они садились в „икарус”, который затем ехал на Красноказарменную улицу. Там был пивной бар, в котором работал мой знакомый бармен Саша Золотой. В баре для нас уже был накрыт отдельный стол. Официанты приносили огромное количество пива, воблы, креветок, орешков. „Россияне” пребывали от этого просто в шоке. После завтрака они снова садились в автобус, который вёз их теперь на место проведения концерта…

Когда „Россияне” бывали в Москве, я старался сделать им не один, а два концерта. Один их концерт делали мы с Володей Мироновым, а второй на себя полностью брала Тоня Крылова.

Вот ты мне ещё по телефону задал вопрос: работал ли я с Тоней? Нет, с Тоней я не работал. Володя Миронов и я – это совершенно отдельная единица. А Тоня – это Тоня. Потом были я и Серёжа Шведов. Потом я опять работал с Володей. Мы знали абсолютно всех, кто делал тогда концерты в Москве, слышали и о наших предшественниках, таких как, например, Юрий Пинский. И был ещё один парень, тоже из нашего института, но он „сгорел” в Доме культуры завода „Прожектор”: сделал там какой-то концерт, после чего его посадили.

Когда мой папа слушал все наши разговоры и видел все эти пачки билетов, он говорил: „Костя, тебя посадят! Тебя посадят – и я тебя не спасу, потому что ты не знаешь, во что ты вляпался! Я когда-то работал в Доме культуры завода «Компрессор», и директор этого ДК сел за эти левые концерты! Ты не понимаешь, что там сейчас просто расслабились, но рано или поздно вас всех соберут в одну кучку и…” Я его слушал, но дело своё делал.

А с Тоней у нас были очень добрые и доверительные отношения, и мы никогда не были конкурентами. Бывало, Тоня звонит: „Костя, у меня концерт горит! Выручайте!” Да не вопрос! Конечно поможем! Тогда она договаривалась с залом, а всё остальное – группу и билеты – брали на себя мы с Володей.

Вот и в тот раз я сказал Тоне:

– Есть такая замечательная группа „Россияне”…

– Ты уверен, что они соберут публику?

– Можешь не сомневаться!

И действительно, на обоих концертах были аншлаги. „Россиян” в Москве отлично приняли: они и денег заработали, и увидели всю нашу организацию.

После концерта я повёз их к бывшему Тониному мужу, очень известному художнику, которого звали Мансур, у него недалеко от Павелецкого вокзала была огромная двухэтажная мастерская. Там мы с Жорой много пили и спорили о том, будет ли в Питере рок-клуб или нет, в результате разбили 30 или 40 стаканов. Потом мне знакомые рассказывали, что, когда мы провожали „Россиян” на вокзале, то поезд, уже отъезжая от перрона, несколько раз останавливался, потому что мы никак не могли расстаться.

Это удивительно: как иной раз я точно попадал в нужное место! А ведь не познакомься я тогда с Володей Рацкевичем и „Рубиновой Атакой”, я не поехал бы на выпускной бал в ту школу и не познакомился бы с Юлей, а если бы я не познакомился с Юлей, то не познакомился бы и с Жорой Ордановским…

В силу того что групп было немного, а спрос на музыкантов большой, я всё время интересовался новыми командами. Мы уже работали с Володей Ширкиным, и у нас уже вовсю шли концерты, как пришёл ко мне Артур Гильдебрандт и рассказал мне о… „Смещении”.

– Да что ты, – говорю, – рассказываешь мне о „Смещении”! Мы же с Аликом Грановским его и начинали!

– Так ты его знаешь?

– Ну конечно!

– Тогда поехали!

Мы приехали к Алику. Там я познакомился с Андреем Крустером и Алесей Троянской. И зашёл у нас такой разговор:

– Мы вот тут играем, у нас есть состав, есть программа…

Я говорю:

– Алик, я вам поставлю лучший аппарат! Я не могу вам сделать Дворец съездов, но сделаю вам хороший зал…

Тот концерт, который я им сделал, был в Загорянке. Аппаратуры им туда было поставлено огромное количество! Ширкин меня ещё спрашивал:

– Куда ты столько везёшь? Три киловатта! Там же зал всего на триста мест!

Я отвечаю:

– Володя, чем больше, тем лучше! Звука должно быть много!

Я помню, что я там сидел и за звукорежиссёра, и ручки у меня двигались всё вверх, вверх и вверх, и дошло до такой громкости, что люди уже не выдерживали и выходили из зала. Было офигительно!

Но на этом концерте кто-то бросил бутылку и разбил голову их барабанщику Серёге Шелудченко.

И больше никаких концертов я для них не делал.

…Была ещё интересная история с группой „Карнавал”, с музыкантами которой меня познакомила Тоня Крылова.

Сначала всё было как обычно. Утром автобусы заехали на базу к Ширкину за аппаратурой, оттуда – в Центральный дом туриста, где была база „Карнавала”. И вот мы с аппаратурой стоим и… ждём Кузьмина. Вот уже одиннадцать часов, а Кузьмина всё нет. А сейшен должен был состояться в Подмосковье, в той же Загорянке. Причём мы планировали провести не один концерт, а два. Начало каждого концерта было подгадано к расписанию движения электричек, и всем сообщили, на какой электричке надо ехать, чтобы добраться вовремя. Первое выступление было назначено на 12 часов дня, а второй концерт должен был начаться в 15.

Наконец нарисовался Кузьмин. Но из-за его опоздания произошёл технический сбой, и я был уверен, что возле ДК нас будут ждать зрители, собравшиеся и на первый, и на второй концерт.

Мы приезжаем. И действительно: стоит огромная толпа. И здесь же, у входа в ДК – две машины милиции. Что делать? И тут Володя Ширкин проявил необычайную находчивость! Едва открылась дверь автобуса, туда сразу же сунулся милиционер, а Ширкин схватил микрофонную стойку и протянул ему:

– Давай! Скорей! Тащи! Помогай! Быстро! Ребята, помогайте! Опаздываем!

Милиционеры похватали аппаратуру – и сразу же позабыли, что хотели нас допросить…»

 

Здесь мы ненадолго прервём рассказ Константина Межибовского и поподробнее поговорим о легендарном ширкинском, вернее – магомаевском аппарате, предоставив слово Игорю Замараеву, звукорежиссёру, работавшему в команде Ширкина:

«Это абсолютно уникальная история, в которой я до сих пор ничего не понимаю. К сожалению, Магомаев умер, а мне бы очень хотелось повидаться с ним и спросить: а вообще он знал, что мы работаем на его аппаратуре?

Бывало так, что сегодня мы работаем с „Россиянами” убойный концерт в Патриса Лумумба, где сцена такая маленькая, что рояль пришлось боком поставить. Питерцы там ещё орали: „Кто не с нами, тот против нас!” А я, сидя за пультом, думал: „Вот сейчас нас повяжут и увезут!”

 

 

Константин Кинчев выступает на андеграундном квартирном концерте. 1985 г. Где-то на Таганке

 

А на следующий день мы могли работать, например, в Кремле, в Георгиевском зале на дне рождения Леонида Ильича Брежнева…

Но я думаю, что Магомаев всё знал. Потому что его директор Рафик Носовский никогда ничего об этом не говорил. Но если Магомаев и знал, то наверняка думал: да пусть они работают, потому что у меня чумовая команда, у которой всё хорошо получается! У меня всё отлично!

Я восемь лет был у него звукорежиссёром. Бывал у него и на старой квартире, и на новой. Он увлекался видео, и я помогал чего-то припаять, приделать. Я тогда был молодой человек с длинными, чисто вымытыми волосами, ходил в кедах и джинсах, и даже когда мы выступали в правительственных концертах, он никогда в жизни не говорил мне: „Ну посмотри на себя: как ты одет?” Наоборот, Магомаеву очень нравилось, что у меня были длинные волосы. Я даже думаю, что он ходил и про себя посмеивался: мол, давай-давай! И когда я ходил по Кремлёвскому дворцу в кедах и джинсах, эти дядьки в чёрном тут же на меня реагировали:

– Это кто пошёл?

– Да это – магомаевский! – Что означало – лучше с ним не связываться…

Поперёк Магомаева сказать что-то было очень сложно, потому что и он сам, и его супруга Тамара Ильинична Синявская были депутатами Верховного Совета СССР и народными артистами Советского Союза.

И я понимаю, почему нас ни разу не повязали. Хотя подпольных сейшенов, на которые мы ставили аппаратуру, было зверское количество! Однажды был двойной концерт „Странных Игр” в Москве, где-то за Павелецкой, по Люсиновской. Ширкин тогда почему-то приехал в своём шикарном вишнёвом бархатном костюме и при галстуке. С ним был его сын Дима. После первого концерта двери распахнулись, вбежали милиционеры и начали всех вязать. Ширкин сунул деньги сыну и велел ехать домой, а сам метался по залу в своем бархатном костюме и орал:

– Что за безобразие! Нас обманули!

А мы тупо собирали провода, колонки и носили всё в автобус, который нас ждал. По Дому культуры сновали какие-то дядьки, которым мы говорили:

– Отойдите, пожалуйста, не мешайте работать!

Нас никто не останавливал. Ширкин с кем-то поговорил, объяснил, что вообще не знал, кто будет выступать, что ему сказали, что какие-то клоуны должны были быть. Короче, нёс всякую ерунду. А внешне это выглядело так: солидный дядька в дорогом фирменном костюме, в галстуке, причём сразу было видно, что его „обманули”, потому что он был очень злой.

Итак, мы погрузились в автобус, и, когда поехали, Ширкин говорит водителю:

– Там всех менты вяжут, так что ты попетляй по городу, чтобы за нами хвоста не было!

И мы полтора часа ездили по городу и смотрели: не висит ли кто за нами? Потом приехали на базу, дали водиле денег, и он отправился к себе в парк.

Магомаева очень любил Леонид Ильич, и он получал всё, что хотел. Поэтому мы смогли заказать оборудование английской фирмы BSS. Эта была пятиполосная система: большая такая пирамида, в самом низу которой стояли настоящие „Гаусы”. А „Гаусов” тогда больше ни у кого не было, в основном у всех стояли JBL или Electrovoice. Но этой аппаратурой мы пользовались мало, в основном только если были какие-то большие концерты. А обычно мы работали на „Динаккордах”: трёхсотые колонки по две штуки. Сколько таких колонок у нас было, я не помню, но мы могли поставить их много. Мы такие горки из них выстраивали! А к ним были ламповые усилители, тоже динакордовские. Каждый усилитель был по 200 ватт. Безумно надёжные усилители, за всю мою историю я ни в одном из них не поменял ни одной лампы! Но если говорить о киловаттах, то мы могли поставить от силы 2,5–3 киловатта, что по современным понятиям просто смешно. А всё равно больше, чем у нас, ни у кого не было. Мы очень много пользовались этим аппаратом, но никогда это не было в ущерб оркестру.

Деньги, которые запрашивал Ширкин, были очень небольшие, даже микроскопические: аренда аппаратуры стоила 100–150 рублей. Причём часть денег нужно было отдать шофёру. Я знаю, что из денег, что оставались после оплаты шофёра, Ширкин брал половину, остальное брали мы. А работали мы вдвоём или втроём. Ну, может, я получал чуть больше, чем остальные ребята, потому что я был звукорежиссёром. А Ширкин брал больше, потому что он являлся „крышей”, и, если что, за всё отвечал бы он. Но я гарантирую, что Ширкин никогда никому ничего не отстёгивал…»

 

 

Электрические рок-концерты в 1980-х стали разновидностью хэппенинга, где, как правило, слов никто не слышал, музыки почти никакой не было, стоял какой-то маловразумительный рёв, с перегрузками и хрипами, поэтому многие рок-музыканты предпочитали выступать на камерных квартирных сейшенах. В чьей-либо пустой квартире собиралось человек пятьдесят или даже сто, и музыкант оказывался перед ними, что на зывается, «глаза в глаза». Пётр Мамонов тогда довольно много играл на «квартирниках». Эмоций – море, откровенность зашкаливает, публика в восторге

 

Вот такие загадки скрывает история российского музыкального андеграунда…

 

«Весной 1981 года, – продолжает вспоминать Константин Межибовский, – я начал делать концерты группе „Воскресение” и даже стал представляться людям как менеджер этой группы. Я сделал „Воскресению” много концертов, даже не все сейчас уже помню. Но последний концерт, который делал для него, я запомнил навсегда. Это было в ДК „Серп и молот”, где разбили все стёкла. Это была точка Серёжи Шведова, группу приглашал я, аппарат ставил Ширкин. Мы сделали сразу два концерта, и на обоих был полный аншлаг.

Итак, дело „Воскресения”. Был дан приказ, и на это дело посадили следователя Людмилу Фёдоровну Травину, которая занялась им очень серьёзно. Первым делом она арестовала Сашу Арутюнова и Лёшу Романова. Видимо, просчитала, что их можно поддавить, поэтому и поместила их под стражу. И они не вышли из Бутырки до суда, потому что признались, что брали деньги за концерты. Лёша показал на допросе, что он и мне давал деньги за концерты! И пошло-поехало! На очной ставке я ему сказал:

– Лёша, да ты не помнишь ничего! Какие, блин, деньги? Может, тебе кто-то и давал деньги, но как ты вообще можешь это помнить, если ты тогда напился!

Я на него смотрю, мне его жалко, но сделать ничего не могу. Но пытаюсь ему подсказать: откажись от своих показаний! Ты сам про себя наговорил лишнего! Но и у него, и у Арутюнова вдруг проявилась патологическая честность: вот мы сейчас всё расскажем! Не знаю, что с ними произошло, но могу сказать, что следователи в милиции умели очень профессионально обрабатывать подследственных.

Костя Никольский и Андрей Сапунов психологически тоже были готовы пойти к Травиной и сказать правду, поскольку им было стыдно за то, что Романов и Арутюнов сидят в следственном изоляторе, а они – нет. Но поскольку я имел определённое воздействие на Костю и Андрея, то сумел их убедить, что говорить следователю правду нельзя ни в коем случае. Я объяснял им, что, как только они придут к Травиной и скажут: „Да, я брал деньги”, – они автоматически подпишут себе приговор. „Ты честный? Хорошо, иди – и сиди!”

Но в том-то и дело, что когда ты говоришь: „Мы не брали…”, „Всё было, но без денег…”, то получается, что деньги брали Романов и Арутюнов, потому что они сознались в этом.

Этот период очень сблизил меня с Костей и Мариной Никольскими. Почти каждую субботу мы с женой приезжали к ним в гости, пили всю ночь водку и обсуждали, как вести себя на допросах у следователей.

Антон Павлюченко, с которым мы вместе учились в институте, снабдил меня самиздатовской книгой правозащитника Владимира Альбрехта „Как быть свидетелем” и тем самым фактически спас нас всех. Прочитав Альбрехта, я пошёл на допрос подготовленным, и, когда следователь Травина начала задавать всякие вопросы, стал отвечать ей один в один по-альбрехтовски: „Запишите это в протокол” или „Этот вопрос не имеет отношения к делу”.

Тем не менее Травина отправила меня в следственный изолятор.

Следственный изолятор устроен так: слева – камеры и справа – камеры. Последняя дверь открывается на улицу. Привезли меня в следственный изолятор, и дежурный командует: „В холодную его!” И меня посадили в ближнюю к этой двери камеру. И открыли дверь на улицу. А на улице было минус двадцать. Уже через десять минут в камере установилась минусовая температура. Вот тогда я и понял, что значит „холодная”, тем более что у меня забрали всю одежду, оставив только свитер и джинсы.

А потом ко мне в камеру подсадили парня, которого якобы взяли на рынке, где он продавал телевизор. Ну, конечно, он и с Градским в одной школе учился, и Алика Грановского с Алесей Троянской знает… Я сразу понял, кого ко мне подсадили.

– Ну а ты-то сам этих знаешь? – спрашивает.

– Ну, видел, слышал…

– А концерты им делал?

– Не, концерты не делал. Тусуюсь – да!

Так я себя и не сдал.

Но дальше у меня начала ехать крыша. Я перестал понимать, какое сейчас время суток, какой день недели. Я знал, что меня могут задержать на трое суток, а через трое суток, если продлят санкцию, ещё на десять дней, а потом на месяц…

Через трое суток меня выкинули из изолятора на улицу, я сел на электричку и поехал в Москву. Доехав до первой станции в черте Москвы, вышел на перрон и, нашарив в кармане две копейки, позвонил Ширкину, чтобы рассказать ему всю эту историю: его ведь тоже вызывали к следователю.

Допросы продолжались. Травина принуждала меня рассказывать о концертах, и я соглашался: да, делали концерты, но денег не было! Не было денег! Всё делали на энтузиазме! А они шили мне 53-ю статью – частное предпринимательство. Но раз нет денег, то я остался в этой истории свидетелем, а не обвиняемым.

Благодаря тому что я действовал так, как Альбрехт советовал в своей книге, я отделался лишь испугом, а вот Алексея осудили на два с половиной года с конфискацией. Здесь система сработала на „отлично”…

Потом мы с Сергеем Шведовым делали левые концерты для „Круиза”. „Круиз” нашёл Серёга. И зал, в котором мы делали концерты, был его зал. Аппаратура была круизовской. А на мне висело распространение билетов. Вырученные деньги мы с Серёгой делили пополам.

А потом, когда я уже работал в „Курчатнике”, приехал ко мне Серёга Сафонов, барабанщик „Рубиновой Атаки”, и сообщил:

– Знаешь, тут такая история: группа „Круиз” разошлась. Вернее, ушёл Сарычев, а он – офигенный музыкант! Поедем поговорим с ним!

Приехали к Сарычеву.

– У меня есть материал, – объявил он.

– А я могу собрать музыкантов! – сказал Серёга Сафонов.

А я ответил, что у меня есть всё, чтобы делать концерты.

Вот так родилась группа „Альфа”…

А незадолго до этого в нашу компанию попал Сергей Мусин, которого интересовал прокат комплекта „Динаккорд”, который принадлежал Дому культуры Министерства иностранных дел. И очень быстро мы приняли решение подружиться с этим Мусиным, поскольку концерты шли в полный рост, а Ширкин не всегда бывал свободен. Кроме того, у Мусина аппаратура была лучше, чем у Ширкина, и на первых порах даже дешевле. Плюс ко всему аппаратура Мусина могла работать автономно, то есть его „Динаккорд” можно было включить, например, в лесу, на корабле или ещё где-то, а ширкинская аппаратура требовала стационарной сети. И тогда мы с Юрой Троценко, замдиректора Дома культуры Института имени Курчатова, который меня поддерживал и прикрывал, сделали письмо в Министерство иностранных дел: „В качестве оказания технической помощи просим передать нам этот аппарат…” Таким образом „Динаккорд” попал в наши руки.

Я сразу же озвучил Мусину предложения Сарычева и Сафонова, и в Министерстве иностранных дел после короткой репетиции у меня на глазах была записана та замечательная фонограмма, которую все знают.

Через Юру Троценко, который приписал эту группу к ДК института Курчатова, была получена литовка в Ворошиловском райкоме, в отделе культуры. Помогал нам некий Лёня Иоффе, у которого была знаменитая бородка, делавшая его похожим на Ленина (в 1990-х годах он засветился на телевидении с эротическими программами). Он и поставил литовку.

Мы договорились, что для поддержания имиджа Юры Троценко сделаем два бесплатных концерта „Альфы” в Институте атомной энергии – и это были первые концерты „Альфы”.

А дальше вместе со Шведовым я устроил „Альфе” двойной концерт в Доме культуры Комбината твёрдых сплавов в Марьиной Роще. Это была точка Шведова. Там был огромный зал с высокими потолками, поэтому аппарат ставили Ширкин и Мусин вместе. До этого у нас там „Аракс” хорошо играл. И вот „Альфа”… Был шикарный концерт, а так как фонограммы уже разошлись, то все билеты были проданы…

Но между первым и вторым концертом приехали две чёрные „Волги” с мигалками. Из них вышли суровые мужчины, которые прямиком направились ко мне. А я тогда пребывал в полнейшей эйфории, будучи уверенным, что после Травиной мне уже на всё наплевать. Но когда я взглянул в глаза человеку, возглавлявшему эту команду, понял: мне – конец!

– Садитесь! – говорит он. И смотрит на меня исподлобья. И вот он мне текстует: – Мы – Комитет государственной безопасности, мы про тебя всё знаем!

– Ну, хорошо! – отвечаю. – А в чём, собственно, дело?

– Хоть тебя за руку мы и не поймали, но неприятностей у тебя будет много! Уж поверь мне!

После этих слов они снова расселись по машинам и уехали. Как потом я выяснил, про второй концерт они не знали. Кто-то им стукнул только про первый. Это меня тогда и спасло.

 

Лидер группы «Альфа» Сергей Сарычев

 

На следующий день я пришёл на работу в „Курчатник”, а меня встречают нерадостным известием:

– Тебя вызывают к первому секретарю Ворошиловского райкома партии!

– Не пойду! – отвечаю. – Я же не коммунист!

– Нет, ты должен пойти!

Короче, меня заставили туда прийти.

Прихожу.

…Звали его Земсков.

– Ну, так что это за группа „Альфа” такая?

– Да вот… группа „Альфа”. Поёт песни Сарычева на стихи Есенина и молодого поэта Андрея Лукьянова. Все документы в порядке. Вот бланк курчатовского Дома культуры. Вот литовка Ворошиловского райкома. Вы же сами всё это и утверждали!

Он смотрит: там действительно везде стоят печати райкома. Тогда он берёт всю эту пачку литовок, рвёт её на мелкие кусочки – и в урну.

– Вы знаете, что такое „Группа "Альфа"”? Нет? „Группа "Альфа"” – это была такая зондеркоманда SS, и значит, вы пропагандируете фашистские лозунги на концертах!

– Что вы такое говорите?! Вы тут стоите и нагло мне в лицо врёте!

– Да с кем вы так разговариваете?! Да я вас!.. Да завтра!.. Да ноги тут вашей больше не будет!

– Да пошёл ты на фиг! – ответил я.

После чего собрал манатки и махнул домой!

На следующий день меня вызвали в военкомат: „С вами хочет встретиться один человек…” Я пришёл. Он представился, что из Комитета государственной безопасности. И началась песня:

– Вы должны на нас работать, потому что вы общаетесь с Градским, общаетесь с Магомаевым… А вот Григорий Орджоникидзе (кстати, ныне ответственный секретарь по делам ЮНЕСКО в РФ) и Миша Шевяков, которых вы тоже знаете, смотрят заграничные фильмы о красивой жизни. А вы разве не понимаете, что это – плохо?

– Нет, не понимаю!

– Короче, вы должны нам помогать…

И мы расстались на том, что «да, я подумаю» и «вам ещё позвонят». Я находился в совершенно расстроенных чувствах: понимал, что пропал, и совершенно не знал, что теперь делать…

Дальше была такая история. Папа моей подруги Юли, которая когда-то познакомила меня с Жорой Ордановским, был тренером по спортивному ориентированию, и его назначили тренировать сборную команду „Динамо”. Ему даже дали звание майора МВД. Когда Юля окончила общеобразовательную школу, он устроил её в школу милиции. Отучившись, она стала лейтенантом ОБХСС, и, поскольку отношения у нас оставались достаточно дружескими и тесными, я позвонил ей:

– Мне кроме как с тобой и посоветоваться не с кем!

– Приезжай! – сразу же позвала она.

Я приезжаю, рассказываю ей эту историю, и она говорит:

– Костик, тебе надо пойти работать в милицию!

– Зачем?

– Понимаешь, это единственный выход в этой ситуации. Так как комитет с милицией не дружит, то если ты сейчас окажешься на ментовской стороне, то они от тебя отлипнут.

На следующий день она мне позвонила сама:

– Летом 1985 года в Москве пройдёт фестиваль молодёжи и студентов, и сейчас как раз сложилась такая ситуация, что в Люблинском райкоме комсомола нужен человек, который будет от Петровки, 38 руководить комсомольским оперативным отрядом. Я порекомендовала тебя…

Я съездил на собеседование в райком комсомола, а потом поехал в „Курчатник”, где объявил, что увольняюсь.

– Как это ты увольняешься? Ты же ещё должен отрабатывать после института! – набросились на меня.

– Да ничего я не буду отрабатывать! – сказал я и прямиком направился в комитет ВЛКСМ: „По комсомольской путёвке в течение трёх дней…”

Все были просто в шоке!

Мне дали ментовскую ксиву и посадили в Люблинском райкоме. Начали мы зачищать район. Прошёл у нас мощный рейд, в ходе которого было задержано 115 человек: кто-то обнюханный, кто-то с цепями. Уже первые люберы появились. О каждом задержанном были собраны данные: имя, фамилия, год рождения, где, что и как. Всё это записывалось в трёх экземплярах…

И вот звонит мне тот парень из комитета и говорит:

– Надо встретиться!

Я соглашаюсь:

– Давай! У меня для тебя много интересного!

Он отзывается:

– Отлично!

И мы встречаемся. Я приношу ему эти списки.

Он спрашивает:

– Ну, что у тебя?

Я отвечаю:

– Да вот списки принёс, – и протягиваю эти тридцать листов с данными на 115 люблинских неформалов.

– Что это такое? – спрашивает он.

– То, что вас интересует: неформальная молодежь…

– Откуда ты это взял?

– Комсомольский оперативный отряд Люблинского района провёл работу. Эти сведения, конечно, есть у нас в комитете ВЛКСМ, в спортивном отделе. Но я специально принёс для вас, потому что вам эти сведения нужны для вашей работы. И мы ещё будем такие рейды делать!

– А ты там что делаешь?

– Я там… милиционер.

Он на меня тогда сильно разозлился.

– А Институт имени Курчатова?

– Я там больше не работаю. Я по комсомольской путёвке направлен в Люблинский райком ВЛКСМ.

В результате всё произошло именно так, как говорила Юля: от меня отлипли, и та история завершилась. До сих пор я каким-то чудесным образом выкручивался, мой ангел-хранитель вытаскивал меня из всех историй, но после истории с „Воскресением” и „Альфой” я почувствовал, что ещё немножко – и я перейду грань. И тогда я прекратил делать концерты.

А потом открылся рок-клуб в Питере, появилась рок-лаборатория в Москве, да и в „Курчатнике”, где я некоторое время проработал, замутилось рок-движение. Многие из тех людей, с которыми я устраивал сейшены, продолжали во всём этом вариться, а я отошёл в сторону.

Мы не были антисоветчиками, но я неосознанно противостоял существовавшей системе. Теперь рок-музыка развивается совершенно легально. Но почва для этого была подготовлена нашими усилиями. Может, именно мы и сделали эту революцию, которая привела к тому, что мы сегодня живём в другой стране? Ведь те, кто ходил на подпольные рок-концерты, были уже людьми совершенно другой формации…»

 

Очень многие молодые люди, вступающие в жизнь в XXI веке, мечтают об андеграунде, который кажется им эталоном романтики и героизма, оплотом душевности и чистоты поисков. Действительно, это так, недаром андеграунд сравнивают с родным домом, который мог согреть в ненастную погоду. Тем не менее очень жаль, что большинство рок-концертов в те годы проходило в условиях подполья и конспирации. Из-за этого наша рок-музыка была отброшена в своём развитии далеко назад, так и не сумев выйти на международный уровень популярности. Но таковы вкус и запах той эпохи…