Перерыв начался со свистка. Услышав его, игроки сборной России разошлись по полю – разошлись так, как будто не было до того никакой игры и будто после перерыва тоже ничего больше не будет. Заяц подпрыгнул, пытаясь рукой достать до солнца, – свист застиг его, когда он начал сознавать, что скоро упадет. Не доходя до огненного шара, его ладонь пересеклась воображаемым пунктиром со взглядом Феева. Он сидел на поле и, касаясь языком зубов, представлял, что жует травинку – в действительности травинку жевал только Валик Рожев. На него привычно никто не смотрел. Роже жевание травы было не в новинку, и, кроме того, он уже начал серьезно думать над тем, чтобы травинку выплюнуть, – Валик предпочитал сладкое или соленое, но никак не вкус скошенной травы. Этот вкус, в свою очередь, был прекрасно знаком Остапченко, лежавшему на животе стрелой по направлению к воротам. Он мерял на глазок расстояние до правой штанги, чтобы потом, закрыв глаза, считать его вслепую. Мимо него вслух по слогам дистанции считал Роман Романыч Глыба – шагами исполина отмеряя вслед за метрами километры. Иван Давыдов набрал воздух, чтобы что-то простонать, Зимин пил воду профессиональными глотками, а Баламошкин глупо надул щеки и прищурил правый глаз. По головам, через бетон, сверкавший сваями на солнце, свист протянулся от края и до края поля сплошной фальцетной сеткой. А в центре, на пересечении слышимых звуков, стоял черный как уголек Нготомбо и насвистывал себе под нос «Марсельезу». Он шел к себе домой.

Выходя из стеклянных дверей аэропорта, Поль Нготомбо вызывал такси. Связь прервалась на словах из трубки: «Минута, братец! Уже…» Что «уже», Поль уже не смог расслышать – голос водителя задул сухой ляундский ветер.

Поль достал из кармана пачку «Беломора», вытянул папиросу и закурил. Он стоял, прислонившись к серому зданию аэропорта, и ни о чем не думал. Папироса показалась ему похожей на жухлую травинку, и он, не докурив, бросил бычок к бордюру. Подъехало такси.

– Куда?

– А?

– Везти куда, братец?

– Вези домой.

Описав круг перед аэропортом, небольшое желтенькое такси с Полем Нготомбо отправилось в Ляунду. Солнце только начинало подниматься над землей, и лес, открывшийся перед российским футболистом, покрыл все его мысли разом. Нготомбо думал о финале и не говорил, а таксист, с опаской и интересом поглядывая на пассажира, заговорить боялся. Так они проехали минут пять – и только когда аэропорт совсем исчез из виду, таксист решился завязать разговор:

– А я тебя узнал!

– Ай?

– Узнал, как пить дать узнал! Поль Нготомбо! Ты ж ведь?

Поль недовольно передернулся.

– Ну я!

– Ай, как хорошо, братец! Знаю, что ты, знаю!

Таксист поправил зеркало перед собой – и Нготомбо увидел две улыбающиеся морщинки. Водитель чавкнул и открыл было рот, но сразу же закрыл. Так водитель повторил еще несколько раз в течение десяти минут. Наконец Нготомбо не выдержал:

– Ну чего еще?

– Да так!

– Говори уже.

– Ничего, ничего! Просто у меня дочка…

– Дочка?

– Дочка, братец, масенькая. Шесть годиков только. В школу пошла, ходит теперь, веришь, братец, как фифа. Натурально фифа! Ай-ай, важная цапля! И футбол любит. Страсть как любит! Мы телевизор купили недавно, Ифе заработала на своих там этих… Ну черт с ними, короче, хороший телевизор. Каналы все, какие нужно – хошь тебе новости, хошь кино. А еще это есть… Как его, с продавцами. Ну я такое не смотрю…

– Погодь, – Нготомбо облокотился на переднее сиденье, – кто заработал?

– Что заработал, братец?

– Ну деньги. На телевизор.

С минуту таксист напряженно пытался что-то вспомнить. Чтобы помочь себе в этом, он помял длинную складку на лбу мизинцем, облизнул его и снова приложил ко лбу.

– А. Ну так это Ифе, ясен пень. Где ж мне столько наскоблить на своем моторчике, – таксист легко ударил несколько раз по рулю.

– Ифе – это жена, что ль?

Водитель сплюнул в окно.

– Жена…

Такси выехало из леса. Выглянуло солнце, прятавшееся до того за кронами деревьев. Поль прищурился и улыбнулся. Зелень сменилась светло-коричневой землей и грунтом, вдали появились первые призраки домов и хижин. На повороте в две полосы шоссе, текшие из аэропорта и к нему, вливалась новая, тонкая и стройная дорога. Вдруг из-за поворота выехал черный пикап, и, перелетев левую полосу, обогнал маленькое такси Нготомбо, чуть не сбив с него боковое зеркало, а заодно и дверь. Таксист затормозил и выругался на языке корней. Нготомбо стукнулся переносицей о передний подголовник.

– Жид пархатый! – Таксист обернулся к Нготомбо. – Стукнулся?

– Ничего. Зря ты так его… Евреи хорошие бывают. Вьот жьелтомьорды – дрьугое дьело!

Водитель недоуменно посмотрел на Поля и продолжил:

– А я разве про евреев, братец? Это ж жид! А евреи-то да. Я и сам, – водитель подмигнул Нготомбо, – немножко этот самый!

Такси медленно поплелось дальше в гору. Переносица Нготомбо ныла, а глаза слезились от яркого, отражающегося в свежем грунте солнца. Поль попытался вспомнить, о чем он думал до разговора с водителем, но мысль все время куда-то убегала, хотя вертелась на кончике языка. Вместо нее Нготомбо вспомнил Ифе.

– Ифе… Мою жену тоже Ифе зовут.

– Кого, братец?

– Жену.

– Да, мою Ифе зовут. А у тебя есть?

– Есть.

– И как зовут?

Нготомбо промолчал.

– Ты про дочку рассказывал.

– Ась? А, дочка, да. – Таксист посветлел, и морщинки в зеркале заднего вида распрямились. – Чудо, а не дочка. Тебя любит, между нами, просто страсть. И говорит всегда, когда телевизор садится глядеть, – таксист откашлялся и пискнул: – «Поля мне хочу! Русская вперед!» А я что, я не против. Русская – дело хорошее.

Поль посмотрел в зеркало. Таксист косился в сторону Нготомбо и морщился, как будто хотел чихнуть. Множество раз после футбольных матчей Нготомбо видел такое выражение лица у болельщиков. Обыкновенно в это время они держали ручку и блокнот. Поль выдохнул и с силой улыбнулся:

– Автограф?

– Ох, братец! А можно?

– Можно. На чем хочешь?

– А, ну хоть вот. – Водитель открыл бардачок и достал оттуда засаленную бумажку. Он протянул ее Нготомбо.

– А это?..

– Да чек какой-то, не помню уже. Ты не смотри, пиши прям тут вот.

– Ну ладно. Чего писать-то?

– А пиши так: «От Нготомбо – это то есть ты – к девочке Адед – ее Адед зовут, трещит потому что много. Болтает все время, веришь? – проживающей на улице Тарамба в доме номер пять». Хотя, – таксист задумался, – может, и без адреса можно. Просто чтобы в школе поверили. В общем, братец, тебе видней, пиши, в общем, как знаешь.

Поль расписался и протянул чек водителю. Тот, счастливый, спрятал желтоватую бумажку обратно в бардачок.

– Ох, ну спасибо. Прямо как подарок будет. Для Адед.

– Адед – прадед! – Нготомбо на мгновение широко раскрыл рот в улыбке, но сразу снова помрачнел. – Правда Адед зовут?

– Вот те крест, – таксист перекрестился слева направо и еще раз сплюнул за окно. Грунт снова поменялся местами с деревьями, а солнце – с кронами деревьев.

– И у меня, представляешь? Тоже Адед.

– Да ну?

– Ага.

– А ты к ней, что ли?

– К ней, к кому ж. И еще одна у меня есть.

– Айна небось? – Таксист хитро улыбнулся.

– Айна! Почем знаешь?

– Да роды трудные – там слезы, крики, кровь, – я больше люблю, братец, когда как дома. Тихо, мягко, хорошо…

– И у меня! Трудные и долгие.

Нготомбо откинулся на сиденье и закрыл глаза. В его глазах рябили футбольные мячи, футбольные поля, футболки и фанаты. Водитель с удивлением заметил, что уши Поля Нготомбо начинают медленно ползти наверх – как два маленьких червячка ползут к травинке. Таксист затаил дыхание и не дышал до тех пор, пока червячки не опустились. Одновременно с этим Поль Нготомбо приоткрыл глаза. Вдали что-то щелкал и трещал скворец, сквозь приоткрытое окно дул жаркий ветер.

– Поль.

– Ай?

– А можно по чесноку?

– Можно даже по редьке! – Нготомбо проглотил смешок и снова стал серьезным.

– Ну вот. Ты же врешь, братец, а?

– Вру?

– Ну врешь. Притворяешься. – Таксист снова поправил зеркало и пристально посмотрел в глаза Нготомбо. – Во-первых. Ты же так не говоришь.

– Как это «так»?

– Хорошо не говоришь. Ты же, братец, всегда коверкаешь все.

– Поворот!

Такси проехало поворот к Ляунде, случайно завернув на широкую дорогу. Нготомбо всмотрелся в указатели – та дорога вела намного дальше, в город Моруа. До разворота водитель с Полем ехали молча, каждый думая о своем. Когда такси наконец снова выехало на правильную дорогу, солнце уже было в зените. Водитель чихнул, чавкнул и проговорил:

– Это-то ладно, братец, это, в общем-то, во-первых. А во-вторых, ты тут вообще что?

– Что?

– Что-что! Ты же в футбол этот свой гонять должен. Ну я не то что бы… Не профи! Отдыхать тоже надо, мы это понимаем, прекрасно даже понимаем, братец! Но не прямо же… Я же не могу сейчас прямо выйти из такси, руки в боки, – таксист надул губы, – извиняем-с, выходной! Да хрен тебе, а не выходной! Дадут под жопу, и гуляй как знаешь! А у тебя футбол…

– Я бросил футбол.

– Как? Прям совсем?

– Совсем. Прям.

Морщинки в зеркале опустились, водитель хлюпнул носом.

– А почему?

– Ну как почему? – уши Нготомбо задергались вверх-вниз. – Как? Не понимаешь, правда? Все у меня футболом было! Все!

– Тише, братец, тише! Хошь, радиолу врублю, чтобы спокойнее?

– Нет.

– Ну и что тут! Ты лучше по-человечески расскажи.

Поль закрыл глаза и мысленно сосчитал до десяти. Восьмерку Нготомбо пропустил.

– Решил бросить просто. Нечего тут. Сусолить.

– Семья, шоль?

– Семья.

– Ну ясен пень, семья. А вот слушай, братец, мне только еще одно узнать. А что семья?

– Как что? С ней надо быть. Вместе.

– А ты то есть не с ней?

– Не с ней.

– Ай-ай! А еще интересно, – водитель набрал слюну и хотел было ее выплюнуть за окно, но передумал. – Чего, вместе нельзя?

– В смысле?

– Ну как. Чтобы футбольчик твой и семья. Дочки, то есть, с женой.

– Ты что, дурак, что ли? Не понимаешь? Я всю жизнь, – Нготомбо стукнул переднее сиденье, – в футбольчик играл! А теперь что? Семья, революция, а я в России? Я-то, – Нготомбо скривил подобие улыбки, – братец, где? Я с семьей должен быть! А я далеко. Играюсь! Все, финал, правда финал! Я завязал. Это конец футбола, нет больше Полья, только я есть! Нготомбо! Финал футболу! Финал! Ничего не оставлю, все изменится, все поменяю! Только семья будет! Только семья!

Машина тряслась по дороге в город. Мимо все реже пролетали деревья, земля, грязь – и все чаще появлялись очертания хибар. Вдруг вдалеке, на самом въезде в город стал виден золотистый силуэт. Водитель сбавил скорость и приложил руку козырьком к глазам. Нготомбо тоже замолчал и вгляделся. Чем ближе подъезжало желтенькое такси к силуэту, тем отчетливее становились видны шерсть, лапы, грива и узкие, рыжеватые глаза. Уши Нготомбо поднялись, таксист сглотнул слюну, и они одновременно шепотом проговорили:

– Лев!

Такси подъехало к обочине и остановилось. Нготомбо вжался в кресло. Водитель обернулся к нему и, облокотившись на соседнее кресло, сказал:

– Влипли мы, братец.

– Пристрелим?

– Ты что! – Таксист перекрестился. – Прости тебя господи! Переждем просто! К вечеру, дай бог, уйдет, ничего.

– Мне домой надо.

– Подождут там тебя, не боись. Тут – причина! – Таксист показал на льва.

– Да уж.

– Да!

Поль вытащил из кармана «Беломор» и протянул папиросу водителю. Тот отказался. Поль покрутил ручку под стеклом и закурил. Он закрыл глаза. Мячи в голове поредели, и сквозь них стало видно жену и двух маленьких дочек – Адед и Айну. Нготомбо улыбнулся.

– Братец, раз стоим.

– Ай?

– Рассказать хочется. Я ж это, с войны. Ну, революсия ты говоришь – вот это вот. Вроде и не поменялось ничего, а я прямо бился, в общем-то, правда. И это. Ногу. – Таксист постучал по левой заляпанной штанине. Стук отдался в ушах Нготомбо глухим деревом. – Я тогда тоже думал, как ты там сказал, финал! С женой общаться, то есть, совсем перестал, дети лезут-лезут-лезут, а я такой: «Нет! Не трогать ветерана!» И грущу. А потом нашел как-то объявление, ну, в газете то есть, и там слово за слово. И вот – вожу. Водить, оказывается, и так можно, братец, и даже, то есть, как лучше будто без ноги. То есть с деревянной, – поправился таксист. – Слушать так лучше. И с семьей теперь все хорошо. Вот, подарочки могу детям дарить, Ифе, может, уйдет наконец с этого своего. Ну, неважно…

Поль отвернулся от водителя и посмотрел на небо. Два облака плыли друг за другом – одно похожее на футбольный мяч, и второе – точь-в-точь футбольная сетка. Нготомбо выпустил кольцо дыма к облакам – ветер унес его, развеяв над сухой желтой землей. Поль сбросил пепел и спросил:

– И чего?

– Как, братец, это же натурально, как у тебя! Финал, ты говоришь, финал! А у меня бабка каждый раз, когда автобусы ждала, кричала «Конец!». А это ж ведь автобус только. Какой там конец, только Тарамба. Ну по-другому поедешь, не как раньше. Но зачем прямо так все… Ты ж ведь футбол любишь?

– Люблю.

– А семью?

– И семью.

– Ну вот! – Морщинки засмеялись. – Так а почему не совместить?

– Да как? – Нготомбо опустил голову. – Я, когда в футбол играл, думал – все ради семьи: и деньги, и знаменитость, и все вообще. А потом забыл совсем про семью. Как не было. И зачем ради тогда все это – непонятно.

– Так, а ты, братец, это…

– Что?

– Не забывай.

– Не могу! Финал! Конец, понимаешь это? – Нготомбо ткнул папиросой в дверь и сбросил пепел. – Нет больше того, все после того изменилось! Я теперь другой!

– А говоришь так же… Ай-ай, братец, иногда ведь бывает, что только кажется. Может, это не финал на самом деле, может, тебе кажется только?

– А что тогда?

– Остановка, братец! То есть как для автобусов. Вот ты, – таксист захотел встать, но стукнулся головой о крышу и присел обратно, – бежал-бежал. Не думал ни о чем. И нравилось, очень нравилось. Нравилось же?

– Играть? – Нготомбо затянулся и выпустил дым в окно. – Люблю играть.

– Хорошо. А тут эти твои. С кем играете сейчас?

– Славонцы.

– Во-во. Они. И ты такой садишься и думаешь. А чё бежал? – таксист покачал головой, изображая думы. – И вдруг понимаешь чё – семья! Так, а чего теперь, футбол не важен? Так очень ведь важен, семья ж ведь потом! А еще и нравится играть! Да и с ногой! Это ж ведь совсем уже не конец. Это только остановка. Ты должен выиграть этот матч – там же столько ребят с тобой хороших. Мне Глыба очень нравится… И вообще, ты же ради этого играть начал! Вот выиграешь, и езжай себе в Ляунду, чё. Как победитель, то есть. А потом опять езжай играть! Не надо тебе завязывать, тебе начать бы, братец, хорошо. Так чего думаешь? Хватит уже думать. Вставай и иди, братец. Играть иди!

Силуэт вдали пошевелился. Рыжая грива на солнце переливалась золотом, а глаза отражали цвет сухой земли. Медленно переступая с лапы на лапу, лев поплелся к машине. Водитель улыбнулся, а Нготомбо вжался в кресло. Папироса в его руке еще не потухла. Пепел маленькими комками разлетался по салону. Наконец лев приблизился. Уши Нготомбо поднялись практически до лба.

– День добрый, господа.

Лев встал на задние лапы и пожал руку таксисту. Потом протянул лапу Нготомбо.

– Но, черт возьми… Как?

– Очень просто, многоуважаемый. Путем дрессировки и длительного пребывания в цивилизованном обществе.

Водитель обернулся к Нготомбо и шепотом произнес:

– Лапу-то пожми, братец! Неловко…

Нготомбо пожал лапу льву. Тот, с явным удовольствием зевнув (Нготомбо успел пересчитать все его клыки. Восьмой он пропустил), уставился в упор на папиросу в руках Поля и облизнулся. Он пригладил лапой гриву и, облокотившись на крышу такси, как будто бы беззаботно спросил:

– Я дико извиняюсь… А это случаем не «Беломор»?

– «Беломор»…

– Ох, как давно я не видел моих любимых папирос! Кажется, прошло больше десятка лет. – Лев подмигнул таксисту и шепотом сказал: – Мне всего семь, – и снова громко зарычал. – Говорю, больше десятка лет с того момента, как я в последний раз прикасался к этой волшебной вещице.

Лев громогласно рыкнул, скворцы вдали перестали трещать, а Нготомбо затаил дыхание.

– Достопочтимый, а могу ли я у вас попросить…

– Что?

– Ну как что? Закурить, разумеется!

Нготомбо ледяными руками достал пачку «Беломора», зажигалку. Вытащил папироску и вставил льву между седьмым и девятым зубом. Поджег. Лев заурчал от удовольствия.

– Вы знаете, в душе я всегда оставался маленьким домашним котенком! Не могу терпеть дикой жизни. Все эти змеи, антилопы, отсутствие даже намека на сортир – фу! Благодарю вас, – Лев поклонился, попутно сбив боковое зеркало с машины. – Сегодня вы меня спасли. Без папироски жизнь не в радость. Кстати, должен отметить, что у вас удивительно смешные уши. Как дергаются! Точь-в-точь маятник Фуко! Вверх-вниз, вверх-вниз…

Шли последние секунды перерыва. Команда славонцев сгруппировалась вокруг тренера, болельщики дожевывали еду и допивали напитки, Президент думал о виолончели. Сборная России по футболу, уже немного отдохнув, собралась вместе у ворот. Не было с ними только Поля Нготомбо. Стоя поодаль, он смотрел на облака. Одно было похоже на футбольный мяч, а второе выглядело точь-в-точь как футбольная сетка. До его слуха донеслись обрывки слов Виктора Феева – что-то про жену и сына. Нготомбо улыбнулся и побежал к остальной команде.

Русские футболисты сидели вокруг Виктора Феева. Тот, подняв голову, очень громко, поминутно всхлипывая и взмахивая руками, что-то рассказывал. Нготомбо встал рядом.

– …И говорит мне: «Херня этот твой футбол!» А я и разозлился. Может, правда херня? Я не могу уже, вот тут, – Феев показал на свою шею, – уже он сидит. Ну ведь не выиграем же! Вы на них посмотрите – звери ведь. Совершенные звери! Как мы их? И я стою на бровке почти, думаю: «А может, ну это все? Ну проиграем и проиграем, зато с сыном поговорю наконец». Ну правда же, ребята. Думаю, может, ну этот футбол? Совсем.

– Да как же «ну»! Как же?! – Из слушающих выдвинулся Рожа и, нахмурившись, продолжил: – Вот у меня как? У меня – мать. Всё за меня! Футбол за меня, игрушки за меня, отца… Ну, в общем, всё за меня! А я сам хочу! Футбол, он хоть и за меня, но я за него…

– Рожа, ты запутался.

– Ничего не запутался! В смысле футбол – это как, ну… Вот как мать, только…

– Не нужен никому футбол наш, Рож. Вообще. И матери твоей даже.

Игроки замолчали. Болельщики гудели что-то на трибунах, слышались взрывы хохота славонцев. Нготомбо подошел к Фееву, поднял его на ноги и, топнув бутсой, строго посмотрел на товарищей. Потом перевел взгляд на расстроенного, опустившего голову Феева и громко, двигая ушами, заговорил:

– Вы чьего? Вы совсьем, чтьо ли? Какьое сын? Какьое мать? Вы о чьем дьумаете вообще? Ай? Ньету у вас бьольше дома! Ньет! Есть тьолько футбол! А еще рьусские, – Нготомбо плюнул на траву. Игроки, пооткрывавшие от неожиданности рот, секунду глядели на мокрую траву. – Какьие вьи рьусские? Рьусские – сила! Рьусские – мьощь. «Бьеломор» кьурите! Фьутбол – это мы! Вьот мы, – Нготомбо обвел рукой поле. – А за этьим нас нет! За этьим – пустота. Кому ньужны вьаши матери, сыны, когда тут фьинал! Фьинал, Феев! Фьинал! Конец! Мы русские! Мы сильнее этих голых дрьанцев! Мы самьи футбьол! Так чьего вы сьидите? Встьавайте и идьите! Идьем играть! Пьобедим их!

Раздался свисток. Славонцы начали расходиться по своей половине поля. Вся сборная России по футболу улыбалась. Каждый игрок думал только о футболе, только о финале. Все знали, что сегодня они проиграть не могут. Сегодня сборная России по футболу могла только победить. Один черный как уголек Нготомбо думал о другом. Он думал об облаках, похожих на футбольный мяч и на футбольную сетку. Думах о дочках и жене. Он думал о финале – но называл его иначе. Поль Нготомбо встал на свое место и тихо, себе под нос, улыбаясь, запел «Марсельезу». В его родной Ляунде эта песня считалась колыбельной.