Муха двигалась как дриблер-виртуоз на футбольном поле. Медленно шла вбок, обманывая невидимого соперника, готовая на тысячу финтов и мгновенных решений. Резким, как бросок тигра, прыжком уходила от воображаемых подкатов. Побег влево всегда шел по почти правильному полукружью. Так по давно намеченному маршруту пробирается в тыл врага разведчик. Еще муха никогда не пятилась. Если надо было изменить направление на прямо противоположное, она быстро перебирала всеми шестью лапками и следовала к другой, на взгляд стороннего наблюдателя абсолютно непонятной, цели. «Или восемью? – Иван Баламошкин засомневался. – Восемьёю? Восемьею? – совсем запутался полузащитник сборной России. – Тьфу ты! Ладно, неважно. А вот если ей сейчас мяч дать, она бы точно всех обвела и гол забила. С ловкостью!» – Мысль о том, что мяч, даже мушиного размера, если бы он внезапно там материализовался, упал бы вниз, не пришла ему в голову.

Примерно через полчаса наблюдений Муха-Месси нашла себе партнера и теперь продолжала тренировку синхронно с ним – или с нею – по белому больничному потолку реанимации Тоткинской больницы. Теперь они кружили и исполняли на воображаемом поле свой танец, как фигуристы в парном катании. Одна из спортсменок то пропадала, то неожиданно появлялась вновь, приводя Ивана в изумление. А больше в одиночной палате удивляться было нечему. И некем. И некому. И никоим, в общем…

– Ванечка, поешь, – вывел Баламошкина из мира созерцания и размышлений голос откуда-то справа. На красивом, хохломской росписи подносе прямо перед ним стояла тарелка с однородной жидкой массой. Почему? Почему он… оно… вот это вот… серое? Луковый запах, клубящийся неаппетитными парами над супом-пюре, был невыносим для чуткого сегодня Иванова обоняния. Ноздри его раздулись. Он сильно побледнел. Сознание дорисовало малоприятную картину того, что должно было произойти через несколько секунд. Однако спортивное воспитание и характер сдались не сразу:

– Не хочется… этого. Пить хочется… Бабушка, дай мне лучше попить… водички… холодненькой.

– Не дам. Нельзя тебе сейчас, – в голосе медработника Ивану послышалась обида. Блестящая ложка со стуком упала на поднос, и кровать Баламошкина сотряслась от упругих удаляющихся шагов. Несколько серых капель выплеснулись из тарелки. Хлопнула дверь.

А что, футболисты не люди?

Так бывает, так часто бывает в жизни, когда все сделал, все успел, в правильное время в правильном месте оказался. И желание есть, и силы, и отвага. Успех не просто близок, он уже тебе как бы должен. Дыхание, обычно равномерное и незаметное, теперь распирает грудь, хрипит в горле; в нужный момент ты его задерживаешь… И тут… Ты только что держал все в своих руках, планировал, закреплял, развивал и пожинал, но что-то неуловимое вторгается в ход событий. И вот уже праздник на огромной скорости проносится мимо, со всем его шумом-гамом. На повышение идет неплохой, конечно, парень, но он же всю жизнь у тебя списывал, да и с дедлайнами у него всегда проблемы. Девушка на свидании, с которой ты собирался всю жизнь… и дом… и детей… и сад… и в один день… Она, по какой-то ну совсем эстрогенной логике, на этом вот свидании говорит, что любит тебя, но замуж выходит за другого. И живет же с ним, сука, долго и счастливо. Дерево растет в лесу, зеленеет, как положено, листочками весной тянется к солнцу и радует глаз прямым стволом, даже грибам позволяя расти где-то там у основания. Приходит человек и рубит под корень. Всегда в голове, глазах и листве этот вопрос. Всегда один и тот же.

0:1. Старались. Жилы рвали. Геройствовали. Почти забили. А мячик попал совсем в другое место. Расстроились, но инстинктивно, по инерции Сборная продолжила атаковать. Хотя настрой не тот, пропал кураж, пошли невынужденные ошибки. Эх, забей Остапченко, все сейчас было бы по-другому. Было бы хорошо. Та комбинация получилась на загляденье. Железный Нготомбо, король правой бровки, обыграл одним движением, на противоходе, Мличко. Красивый кадр. Остапченко попал в створ. Наконец-то. И нá тебе… А потом Царь с его… Ну почему?!

Еремеев ненавидел пиджаки. Этот, с огромной нашивкой на левом грудном кармане, хотелось снять сразу же после примерки и больше никогда не надевать. У Виктора Петровича была привычка тянуть рукава вниз, крепко захватывая их за шлицы. Левой – правый, правой – левый. Пиджаки топорщились сзади; плечи казались у́же и меньше, что совсем уже ни в какие ворота не лезло; руки-кулаки прятались в натянутый узел материи. Некоторых это сильно пугало. Но что поделать? Виктор Петрович так лучше себя чувствовал, спокойнее. Вообще, вот это слово – чувствовал – прекрасно подходило к тому, что связывало тренера и игроков на поле. Словно по сетке wi-fi, он контролировал состояние каждого – понимал, кто и в какой момент готов на рывок, на нестандартное действие и с какой скоростью. Когда связь рвалась, это отзывалось болью во всем теле. И еще сильнее натягивались рукава, трещали нитки на швах, двуглавый орел на гербе превращался в одноглавого. Эти нервы, это скрежетание и твердый взгляд, казалось, были залогом восстановления связи с «роутером» в его голове.

И вот, когда оставалась всего пара секунд до полного отделения рукавов от пиджака, Еремеев принял решение. В мысленном тетрисе комбинаций и игровых сочетаний наконец-то вывалилась нужная «палка», убрав завалы на пути к успеху. Все правильно они сделали с самого начала, все правильно… Проблемы игры происходили только лишь из-за отсутствия одного так до конца и не понятого элемента. Иван Баламошкин, дурашливый талисман Сборной, загадочная удача, критикуемая большинством, если не всеми, пропускавший самый главный финал страны, валялся в Тоткинской больнице с сотрясением. А что, если… Еремеев решительным шагом подошел к Лютику и, прикрываясь ладонью, сказал ему что-то на ухо. Фоторепортеры успели поймать этот кадр: Еремеев стоит, наклонившись к Лютику, а тренер славонцев с тревогой наблюдает за ними издалека, стоя у скамейки своей команды.

Вот странно. Нелогичная ситуация сложилась. Казалось, все москвичи и гости столицы должны были смотреть финал чемпионата мира на стадионе, на огромных экранах в фан-зонах, дома по телевизору, наконец. Такое событие теоретически освобождало улицы от обычной суеты. Смещало фокус напряжения большого города. Жизнь, однако, как всегда, внесла свои коррективы. И, как всегда, некстати. Чрезвычайные меры безопасности, неповоротливость многочисленных служб, суета таксистов и курьеров «Бери-Бери Клаб», ограничение движения в прилегающих к стадиону районах привели к тому, что Алмаз Ильясович пребывал в плохо скрываемом бешенстве. Машина, отправленная за Баламошкиным в Тоткинскую, едва начав движение, намертво встала в лабиринте улиц и переулков. А приказ звучал абсолютно четко – доставить за двадцать минут. Легко приказать… Четыре большие звездочки зашатались, и их стройный ряд стал зримо блекнуть и уменьшаться.

Алмаз Ильясович поежился. Непривычно молодой и для генеральского звания, и для столь высокой должности, пробившийся наверх из провинциального Касимова – отец просто выпихнул его из города, когда там началась прогремевшая на всю страну криминальная война «цветмет-марафет», – он слишком хорошо знал возможные последствия неисполнения приказа. Сам часто и без колебаний строго наказывал проштрафившихся подчиненных. «За доблесть в службе», врученная пару лет назад самим министром, уже не раз прикрыла его от неприятностей. Его авторитет рос, а названия должностей ласкали слух родителей. В немалой степени его успеху помогали познания в современной технике. Алмаз Ильясович ежедневно просматривал сайт www.uptodatepolice.com, где с особым рвением выискивал технические новинки в деле охраны правопорядка. По его настоянию прямо перед чемпионатом власти вложили серьезные средства в оснащение полицейских частей по всей России.

Многие забыли, как семь лет назад прошла информация про смарт-очки компании LucyDre, которые записывают все, что происходит вокруг, анализируют, используют AR, дают советы и подсказки. Впоследствии рекламная кампания немного поутихла. Продажи шли плохо – потенциальные юзеры критично отнеслись к идее провести вечер в компании друзей в смарт-очках. К тому же цена игрушки так и не смогла опуститься ниже финансового болевого порога большинства покупателей. А вот полиция пройти мимо такого девайса не смогла. Встроенный экран в режиме реального времени позволяет видеть информацию про различные объекты: дома, автомобили и даже удостоверения личности, на которые смотрит надевший такие очки полицейский. Когда год назад LucyDre объявила о возможности идентифицировать человека по лицу, уговаривать начальников запросить в бюджете деньги на покупку десяти тысяч смарт-очков Семенову не пришлось.

Паблики давно и плотно сидели под AnaHood, сложнейшим движком, ежесекундно прочесывающим гигабайты постов на предмет экстремизма и революционных настроений. Количество сервисов увеличивалось, появлялись многочисленные сториз, гоу-туса, мемосфакции и прочие развлечения для скучающих десяти-, двадцати- и тридцатилетних девочек и мальчиков. Все эти фичи как нити в паутине сигналили и вопили о личной жизни попавших в нее жертв. И упрощали работу полиции и спецслужб. Снова Москва была одной из первых в мире – разрабы быстро настроили AnaHood под российские реалии.

Еще Семенов гордился, что гибкие планшеты появились у московских полицейских практически одновременно с нью-йоркскими. Внешне они напоминали манжету для измерения давления, носились на руке и были максимально просты в управлении. По крайней мере, у рядовых сотрудников проблем с освоением не возникало. А разнообразные устройства ПППИПП, персональные приборы принуждения к исполнению предписаний полиции, стали обыденностью даже в небольших отделениях. Полезных характеристик у них было множество. Достаточно сказать, что парализаторы теперь имели не только функцию направленного действия, но и количественную категорию. Например, ПАР15 позволял «выключить» сразу пятнадцать человек. Полезная штука. Да что там говорить – вокруг Земли уже вращались три спутника полиции. Четвертый, правда, упал где-то под Хабаровском. Но скоро собирались запустить еще.

И вот:

– Волоцапов? Слушай, Волоцапов, у тебя же мультикоптеры стоят? Да, правильно, VS200. Что? Семь в воздухе? Отлично! Запас хода? Класс! Срочно высылай пару в Тоткинскую. На каждый только по пилоту. Время прибытия на объект – через пять минут. Подробные инструкции дам пилотам лично. Действуй!

И уже через минуту в сторону больницы, где на потолке отдельной палаты рассматривал технико-тактические действия двукрылых Баламошкин, прямо над крышами московских многоэтажек, разгоняя ворон и голубей, неслись две черные восемнадцатироторные машины. Зловещий свист многочисленных лопастей заставлял прохожих тревожно вглядываться в небо.

Вначале Иван услышал торопливые шаги в коридоре. Затем дверь открылась и в палату влетел – фигасе! – главный врач Тоткинской больницы. Он сильно запыхался и все повторял одно и то же: «Быстрее! Быстрее! Две минуты!» Рядом хлопотала медсестра, та самая, что приносила ему суп. Она по-куриному то смешно поднимала руки-крылья вверх, то прижимала их к выглядывающей из-под халатика загорелой парочке. «Нормальные такие буфера. И не старая». Видя, что Баламошкин не реагирует так, как должен, а только тупо таращит глаза и пытается укрыться одеялом, главврач раскрыл стенной шкаф – вот какие удобства есть в отдельных палатах – схватил одежду и швырнул ее на кровать: «Одеваться! Быстро! Сейчас!» – «Но я же… У меня… Как…» – боролся за одеяло Баламошкин. «Вы нужны стране». Четкость формулировки заставила его задуматься. Иван пропустил момент, когда доктор стал натягивать на него брюки. Мухи теперь играли в футбол на большом больничном окне. Пришел он в себя только тогда, когда медсестра нагнулась, чтобы завязать шнурки на кроссовках. «Стринги? Танга? Бесшовные?» Хотя в голове стоял гул, как от сотни работающих фенов, ощущение реальности стало отчетливее, заинтересованнее. И вот ему суют что-то выпить, что-то шипящее и кислое. Вот его ведут под руки к лифту. Вот они уже куда-то едут. Наверх?

Когда двери лифта открылись, изумление Ивана только усилилось. На крыше – да-да, лифт довез их до выхода на крышу, Иван про такое только в кино видел – стояли два загадочных летательных аппарата. Лопасти одного вращались и создавали тот самый гул, который Баламошкин сначала принял за головную боль. На каждом из мультикоптеров сидел пилот в блестящем черном комбинезоне и таком же блестящем шлеме. Головы обоих были повернуты в сторону полузащитника Сборной. Медсестра потянула Ивана за рукав бело-сине-красного джемпера: «Господин Баламошкин! Мы на вас очень сильно надеемся! И уверены, что вы покажете этим славонцам, на что способны настоящие русские футболисты! – Короткий поцелуй в небритую щеку, теплая мягкая грудь прижалась к руке Ивана и быстро прямо в ухо: – Телефон. На бумажке. В кармане». Потом она легонько подтолкнула его к мультикоптеру. Иван забрался на заднее сиденье, пилот потянул джойстик на центральной панели на себя, и лопасти пришли в движение. Изумленный Баламошкин смотрел на медсестру, крепко обняв обеими руками полицейского. Их машина поднялась в воздух с видимым трудом, немного помедлила, привыкая к новой ноше, и одновременно резко и плавно, как умеют только аппараты с электродвигателем, улетела в сторону «Лужников». Пилот второго мультикоптера посмотрел в сторону столпившихся на крыше медработников, сделал предупреждающее движение рукой – отойдите подальше – и так же резко и плавно улетел вслед за первым.

Оставшиеся какое-то время еще махали вслед двум быстро удаляющимся черным точкам. Кто-то громко всхлипнул, кто-то даже смахнул слезу. А главный врач посмотрел на медсестру, зачем-то громко хрустнул пальцами и быстро проследовал к лифту.

Все отвлеклись.

Еремеев в разговоре с Лютиком рубил правой рукой воздух. Скамейка славонцев затеяла большое совещание. Запасные игроки обеих команд сверлили сосредоточенными взглядами покрытие разминочного сектора. Врачи команд развлекались тем, что показывали друг другу факи и шприцы. (У Мельникова шприц оказался больше.) Фоторепортеры трещали очередями, с трудом удерживая в руках огромные объективы дорогущих фотоаппаратов. Короче, полководцы и ближайший резерв не увидели, как Феев влетел слева в штрафную Поводженчика. Попробовал на быстром ходу обыграть Джвигчича. Финт влево. Мяч вправо. Попытка обежать защитника. Тот выставил ногу и… Виктор рухнул на газон.

Он оставался лежать, когда раздался свисток. Когда славонцы всей командой атаковали лихтенбургского арбитра, требуя видеоповтора и карточки за симуляцию. Когда на поле выбежал врач российской команды со своим ассистентом. Когда арбитр согласился с настойчивыми спорщиками и побежал смотреть видеоповтор. Когда приехали носилки. Когда арбитр повторно указал на одиннадцатиметровую отметку, а славонцы разочарованно схватились за головы, Феев при помощи «старины Мюллера», как в шутку звали Андрея Сергеевича Мельникова в команде, встал. Подержался за правую ногу и похромал к лицевой. Раздосадованный Плато Поводженчик плюнул на мяч и поставил его на точку.

Однако игроки сборной Славонии не смирились и никак не хотели уходить из штрафной, продолжая спорить с судьей. Они складывали руки как бы в молитве, на самом деле показывая «нырок». Мличко яростно спорил с Колчановым. Они брызгали друг на друга слюной, сталкиваясь грудью и лбами. Дюжий подбежал к боковому, что-то сказал и даже попытался приобнять его. Но вовремя остановился и иронично улыбнулся, как бы в недоумении разводя руками. Агония продолжалась, впрочем, недолго. Арбитр свистком отогнал Дюжего от лайнсмана и показал желтую карточку особенно упорствующему Конопчичу, после чего все полевые игроки покинули штрафную. Вратарь славонцев занял свое место в воротах, презрительно глядя на Остапченко, подходившего к мячу. И что-то крикнул ему.

Когда-то, казалось – в прошлой жизни, они вместе играли за донецкий «Шахтер». В то время спортивная пресса с удивлением печатала статьи о распрях в команде. Sport.ru вел расследование странных историй о заговорах, интригах и даже драках в раздевалке после матчей. Говорили, что в этом замешана политика, какие-то глубинные разногласия между Востоком и Западом. KyivNash.ua опубликовал парочку интригующих фотографий. На них Евгений Остапченко и Марыля Поводженчик нежно обнимались и целовались в ресторане «КартаКниг».

Евгений криво улыбнулся, посмотрел на оплеванный мяч и слегка поправил его ногой. Небольшой ветерок дул в спину. Удар должен был получиться мощным. Убедившись, что сфера лежит на газоне так, как ему надо, Евгений сделал пять больших шагов назад и широко расставил ноги. Мяч немного справа. Взгляд только на мяч. И один раз на судью.

Когда Евгений приехал играть в Россию, в «Алтае», его первой команде, ему часто доверяли бить штрафные и одиннадцатиметровые. Его манеру исполнения хорошо изучили соперники, но мяч раз за разом влетал в их ворота после розыгрыша стандартов. Празднование гола «Супермен в полете» стало мемом. Взгляд, устремленный в небо, руки как крылья ракеты. Остапченко был неотразим в желании понравиться трибунам, тренерам, почитателям. Всем. Но прежде всех – себе. Кто-то глумился, а кто-то благодушно отмечал появление на российских просторах еще одной звезды.

Он начал разбег по свистку судьи. Приподнялся на цыпочки и сделал несколько семенящих движений буквально на пальцах ног. Потом большими шагами по кривому полукружью стал приближаться к мячу. Последний, самый длинный, шаг Остапченко сделал медленно, с оттягом. Левая опорная чуть-чуть позади мяча. Правая – взведенный курок. Все говорило за то, что удар будет на силу.

Он переиграл. Переиграл в попытке обмануть вратаря. Переактерствовал. Переиграл самого себя. Вместо того чтобы пробить сильно, Евгений в самый последний момент не стал выкручивать тело в направлении удара. И этого обстоятельства оказалось достаточно для опытнейшего Поводженчика. Который наклонился вправо, изображая начало прыжка. Но прыгать не стал.

Удар паненкой. Удар в стиле Паненки. Удар паненка. Это, в высшей степени издевательское, исполнение пенальти называется так с тех пор, как чехословацкий полузащитник Антонин Паненка вдоволь поглумился над вратарем, исполнив пенальти пижонским, но чрезвычайно эффектным способом – слегка поддев мяч, который слабенько, но точно полетел прямо по центру ворот. В то время как вратарь уже прыгнул в левый от себя угол. С тех самых пор такой удар считается элементом высшего мастерства для исполняющего. И очень позорным для вратаря. Если тот пропускал.

Но Плато Поводженчик играл когда-то с Евгением Остапченко в одной команде. Знал его страсть не просто обыграть, а именно унизить соперника. Если бы Остапченко был японским самураем, он бы обязательно насиловал жену поверженного соперника прямо на его глазах, пока тот медленно умирал бы от ран и стыда. В другом месте он бы пировал на досках, после сражения настеленных прямо на поверженных врагах. Это стиль. Это жажда. Это судьба.

Поэтому Плато и не прыгнул.

0:1.

На скамейке Сборной внешне невозмутимый Лютик почти откусил себе средний палец на правой руке. Запасные стояли как памятник неизвестным бойцам, павшим, но не сдавшимся. Еремеев в ярости топтал оторванный рукав пиджака.

В штабе славонцев был русскоязычный липридер. В его задачу входило определять на расстоянии, что замышляют русские. Липридер записал в тетради: «После нереализованного пенальти главный тренер сборной России громко произнес: “Балять! Мошка!” Распознать связь между словами и смысл их комбинации не представляется возможным».

В этот нежаркий июльский день москвичей и гостей столицы влекло к стадиону «Лужники». Ни возможность посмотреть финал чемпионата хотя бы по телевизору, ни отсутствие малейшего шанса стать свидетелем триумфа воочию их не останавливали. Гигантская людская воронка работала на полную мощность – желание сопричастности влекло огромные толпы туда, где «братья-славяне» играли не на жизнь, а на смерть. Офис генерала Семенова гудел от перегрузок. То и дело приходили сообщения о стычках между болельщиками. Огромные толпы стекались в Хамовники. Москва – это вам не Париж. Реагировать приходилось мгновенно. Стоило только проявить толерантность, жесткие последствия обернулись бы далеко не одной жертвой.

Двойка черных VS200 летела быстро. Пилоты в черной кожаной форме выглядели футуристично. Как персонажи фильма, в котором обязательно присутствуют киборги. Шлемы с тонкими, тянущимися к нагрудным карманам гофрированными трубками. Сбоку, в районе бедер, угадывалось оружие. На спине – небольшой, тоже черный, ранец. Ну а то, что они летели, а тем более на чем они летели, заставляло зевак раскрывать рты от удивления и показывать пальцами в сторону кортежа. Который теперь двигался не над крышами – слишком высоко и опасно – а использовал улицы в качестве транспортных каналов. Метров пятнадцать над землей. Не более.

Картину технологического великолепия несколько портил Ваня Баламошкин в бело-сине-красном джемпере и с большой спортивной сумкой через левое плечо. Он вертел головой и глазел на все, что попадалось по дороге, так, будто был в музее на экскурсии. Его абсолютно сумасшедший взгляд уже стал появляться в интернете – папарацци не дремали. Пару раз Ваня резко выбросил руку в попытке дотянуться до разлетающихся врассыпную голубей. За что и получил тычок под ребра от пилота – Ванина активность грозила опасно накренить мультикоптер. Баламошкин успокоился. На время. Но тут пришла другая напасть. Его укачало и пару раз стошнило прямо на толпы движущихся в направлении «Лужников» людей. Многочисленные винты, к счастью, измельчили и расшвыряли исторгнутое желудком национального героя на пути следования. Многие внизу так ничего и не заметили. Мало ли чего сверху капает. Даже если оно луком пахнет.

Вся операция по доставке игрока на стадион заняла семнадцать минут. Перед выходом на поле Мельников, рыцарь массажа и шприца, немного поколдовал над ним и дал добро. Иван процокал бутсами по коридору. Выходя из подтрибунки в котел стадиона, представил, как забьет решающий гол в ворота славонцев, и даже зажмурился от предвкушения. Именно в этот момент его увидел Еремеев и припустил ко входу: «Ты как? Готов?» Баламошкин, улыбаясь и немного пошатываясь, выдохнул: «Не боись, тренер. Не подведу».

Что-то было не так.

Царь это почувствовал сразу же, как только густой воздух стадиона вспорол свисток арбитра, и Остапченко, с небрежной легкостью отобрав мяч у двухметрового черного великана в темно-синей форме, напролом ломанулся во вражескую штрафную. В своей обычной манере первый раз он атаковал не всерьез, не затевая никаких комбинаций, а просто прощупывая соперника и вообще давая знать – и чужим, и своим, – кто на поле настоящий хозяин. Зная об этом, трое полузащитников хоть и побежали следом занимать позиции для перепасовки, но по всему было видно, что они в успех этой атаки не верят и экономят силы для долгой игры, которая только началась.

А потом произошло вот что: подбежав к штрафной, на страже которой, как здоровенные черно-синие овцы, уже толпились семь из десяти полевых игроков сборной Нижней Вольты, обойдя одного, потом второго – и понимая, что дальше уже никак, Остапченко «на дурачка» выпнул мяч вправо. И дурачок сыграл! Никем опрометчиво не прикрытый, Баламошкин принял пас, немного повозился с мячом и, когда до него уже почти добежали, с ходу, явно не глядя, отправил его сильным ударом куда-то в сторону ворот.

Царь, который сразу решил, что ветеранский статус позволяет ему в пробную атаку не бегать, наблюдал происходящее с середины поля: перелетев по низкой дуге над курчавыми головами, мяч приземлился точно в ноги того же Остапченко, который успел за эти мгновения добежать до нужной точки метрах в пяти от левой штанги – и был открыт совершенно. «Будет класть в дальний верхний угол, такой хрен возьмешь», – мелькнуло в голове у Андрея. (Сам он сделал бы именно так.) И тут Евгеша в последний момент словно запнулся одной ногой за другую, погасив обманный замах, и легонько пихнул мяч в сторону ближайшей штанги.

Вратарь увидел это уже в полете: клюнув на маневр Остапченко, он прыгнул в правую девятку, надеясь пересечься с траекторией мяча. Следующие полторы секунды, исключительно удачно взятые оператором крупным планом, потом не раз и не два крутили в замедлении во всех футбольных, околофутбольных и вовсе не футбольных передачах. Они же мгновенно разошлись по интернету доброй сотней гифок: номером один была, конечно же, та, в которой безвестный сетевой остроумец заменил головы игроков африканской команды на розовые бошки покемона Слоупока, подвесив рядом с каждой по смешной реплике. Правда, изрядная часть народного творчества двинулась во вполне предсказуемом направлении, разместившись на шкале расизма от почти невинных намеков (кто-то весьма талантливо заменил Остапченко на льва Бонифация в полосатом слитном купальнике) до совсем уж подсудных анимашек; автора самой одиозной, за которую банили даже на форуме «Бистро “Нигилист”», и в самом деле как-то невероятно быстро вычислили, взяли за задницу, тут же дали год условно, сняли в серии покаянных интервью и даже привели на ток-шоу Канарского. Тот, впрочем, лютовать не стал: пожурил по-отечески и привел в качестве примера покемонскую гифку: «и смешно, и ни один африканский футболист при съемках не пострадал».

Но кадры и впрямь были роскошные: плавно взмывающий по диагонали, еще тянущий вверх растопыренные резиновые пятерни, но – и это было отлично видно по лицу – уже успевший все понять голкипер. Бегущие гораздо быстрее мяча, но все же не успевающие буквально несколько сантиметров темнокожие футболисты с выразительно-яркими белками глаз. Стоящий в подчеркнуто расслабленной позе Остапченко. И, конечно, сам мяч, медленно, нехотя ползущий по зеленым полосам и пересекающий линию ворот у самой штанги.

Стадион, который за прошедшие с начала матча полминуты еще не успел как следует разогреться и раскричаться, словно поперхнулся чем-то и заглох. А потом заорал так, что Царьков ощутил слабое, но все же отчетливое подобие взрывной волны. Цифры на табло сменились – 1:0, и крик, который, казалось, и так уже достиг разрешенного физикой предела, стал еще громче, а потом превратился в скандирование: «Рос! Си! Я! Рос! Си! Я! РОС!!! СИ!!! Я!!!» На огромном экране уже повторяли короткое путешествие мяча по прямой, а потом взяли крупным планом Остапченко: тот не стал устраивать победный забег, а дал широкую неторопливую дугу по штрафной, приобняв стоявшего возле правой штанги вратаря (единственного белого в команде соперников) и обменявшись быстрым рукопожатием с Арти Фишалем – капитаном сборной Нижней Вольты, тем самым гигантом, у которого отобрал мяч на первой секунде игры.

«Похоже, и правда разложим всухую Маму-Африку», – подумал Царьков, повторяя слова из короткой напутственной накачки, устроенной Еремеевым перед матчем. И тут же почувствовал, что сам в это не верит ни на грамм. Он повернул голову, отыскал глазами тренера – тот размеренно тряс над головой сцепленными руками, всем своим видом показывая, что рад, конечно, но вовсе не удивлен произошедшим. Неожиданно Андрей понял, что Еремеев чувствует сейчас то же самое. Чувствует, что что-то пошло не так с самого начала. Та же самая неуверенность странным образом просвечивала сквозь победные жесты тренера, читалась на лице. И даже еремеевская лысина, которой полагалось сейчас сверкать трофейным золотом, бликовала в лучах июльского солнца коротко и тревожно. Царь перевел взгляд на Арти, который после остапченковского рукопожатия так и стоял на месте. Странно, но тот вовсе не выглядел расстроенным. Скорее у него был вид человека, занятого чем-то непонятным со стороны, но очень важным. Несколько секунд чернокожий капитан внимательно к чему-то прислушивался, потом закрыл глаза, повернул голову вбок, словно настраиваясь на пойманный источник звука, и весь вдруг напружинился, расправил мощные плечи, протянул длинные руки вдоль туловища, растопырил пальцы. Ступни Фишаля едва заметно вздрагивали под слышный лишь ему одному ритм.

Хотя нет, не только ему. Сквозь нечеловеческий рев стадиона, который пока и не думал стихать, Андрей вдруг услышал их впервые. Смутный, едва различимый рокот – глухой, но ритмичный, бесконечно зацикленный, словно далекий гром, пойманный в исполинское беличье колесо где-то на самом горизонте. Царьков с его списком больших игр прекрасно знал, какие шутки иногда шутит акустика огромных стадионов, набитых людьми, слитно орущими в экстазе и ярости. Раскатываясь над полем, звуковые волны накладываются друг на друга, интерферируют, создавая подчас пунктиры из бешеной артиллерийской канонады с почти полной тишиной в промежутках. Но то, что он услышал сейчас, не было похоже ни на что. Оно было настоящим. Оно вызывало в нем какие-то странные ощущения, совсем новые или забытые наглухо, но при этом очень простые. Элементарные. Царькова настиг приступ синестезии: он вдруг ощутил на губах, на языке сухой вкус обесцвеченной солнцем саванны с бродящими по ней хищниками и добычей, вдохнул инстинктивно раздувшимися ноздрями густой запах жизни и смерти – будоражащий и пугающий до одури запах женского тела, подлинный, глубинный, из той самой главной его точки, где начинается вообще все, включая самого Царькова, и чем все неизбежно кончается. Запах…

Мощный шлепок сзади по правому плечу оборвал морок. Андрей повернулся: перед ним, вызывая как раз уже вполне знакомые обонятельные ощущения, стоял раскрасневшийся Остапченко и улыбался.

– Чего завис, Царьков? – «Царем», в отличие от остальных членов команды, украинец его никогда не называл, только по фамилии. Пытался пару раз ввернуть «Царька», но, когда Андрей его сразу переспрашивал – что? кто? – тут же говорил, что тот просто ослышался, радостно добавляя, что старость, ясен перец, не радость. – Думаешь, чем огородик свой засеять на пенсии?

– Цыбулей, б…! – грубо ответил Царь, с удовольствием отметив, как тут же осекся и молча отвалил форвард. Прозвучал свисток: игра, так удачно начавшаяся для Сборной, продолжилась. Андрей вновь отыскал глазами Арти, но тот уже не стоял и не вибрировал, а бежал к центру поля, что-то объясняя своим полузащитникам и вовсю жестикулируя.

Первый тайм закончился со счетом 3:0, причем два следующих гола оказались еще более оскорбительными, чем первый. Казалось, с каждой минутой африканцы, которых за серию неожиданно успешных игр называли не иначе как «чудо-мальчиками» и «сенсацией сезона» (называли, понятно, не у нас, а там), разучивались играть: с середины тайма наши почти непрерывно паслись в штрафной соперника. На 24-й минуте проскочивший через защиту Феев тремя танцевальными движениями обошел бросившегося на него в отчаянии вратаря и вместе с мячом попросту вбежал в ворота. А третий гол, приключившийся за три минуты до перерыва, стал и вовсе анекдотическим. Дело было так: добежав с мячом почти до ворот, но не рискуя бить по ним из-за столпившихся на линии удара защитников, Царь пасанул Остапченко, только что вкатившемуся в штрафную на всех парах и практически открытому. Тот влепил с ходу – и попал в перекладину. Отскочив от нее, мяч дал артиллерийской мощности подзатыльник вратарю, вышедшему из ворот навстречу угрозе. Нелепо размахивая руками, голкипер полетел носом в траву, а мяч – туда, откуда его жертва только что вышла. Точно в середину ворот.

Тому, что началось на трибунах, даже бывалый Царьков не смог подобрать адекватного названия. Больше всего подходило слово «истерика», но в истерике всегда есть элемент смешного и жалкого – а когда в ней одновременно заходятся почти сто тысяч, жалким (и очень уязвимым) скорее почувствует себя тот, кто к ним еще не присоединился. Этому почти никто не мог сопротивляться даже на поле: Царь впервые видел вживую, как работает человеческий инстинкт самосохранения. Волна общего психотического веселья на несколько секунд накрыла игроков, причем буквально всех, включая нижних вольтийцев. Но вот на Арти она не подействовала никак: тот снова стоял в знакомой напряженной позе, ретранслируя своим телом неизвестно откуда звучащий барабанный бой. И бой этот, в чем Андрей был готов поклясться, после каждого гола становился не то чтобы громче – явственней.

Когда команда возвращалась на поле после перерыва, выслушав речь Еремеева, в которой неизбежная мантра «не расслабляться!», мощно сакцентированная на ударном матерном слоге, прозвучала ровно двадцать один раз, Царьков намеренно помедлил, чтобы оказаться последним. И не ошибся: тренер легонько придержал его за локоть.

– Ты слышал. – Как вопрос это даже не звучало, Еремеев с Царьковым давно уже научились многое понимать друг у друга с минимумом слов. – Что это за фигня, как думаешь? И ты видел, как этот их Фишер дергался каждый раз?

– Слышал, Виктор Петрович. Я думаю, это их поддержка на гостевой трибуне во что-то лупит. В эти, как их там, тамтамы свои и вувузелы. Просто с поля не видно. А главный что-то вроде ритуального танца исполняет в ответку: дескать, спасибо, черные братья. Еще не вечер.

– Именно, что еще не вечер. Ладно, догоняй своих. И вот еще что… не расслабляться!

Царьков кивнул и побежал к светлому проему выхода на поле – навстречу реву толпы, рокоту невидимых тамтамов и дурным предчувствиям.

Если бы на стадионе нашлось вдруг существо, незнакомое с правилами футбола (например, гипотетический инопланетный разум) и пытающееся вывести их эмпирически на основе наблюдений, оно, скорее всего, пришло бы к выводу, что в перерыве между таймами земляне меняются не воротами, а формой и заодно с ней – кожным покровом. С самого начала мяч плотно засел в той же половине поля, что и в первые 45 минут, только наседали теперь черно-синие, а отбивались от них – бело-красные.

Никто не понимал, что происходит. Нет, Сборная вовсе не расслабилась и не стала вдруг играть хуже. Все выкладывались по полной. Но вот африканцы… африканцы теперь летали – не по полю даже, а скорее над полем, легко отталкиваясь от зеленой плоскости носками бутс, словно ожившие статуи древних богов, выточенные из драгоценного эбенового дерева. Неутомимые, безупречные и кроткие.

Да, кроткие. Андрей вдруг с удивлением понял, что не помнит, чтобы за весь матч кто-то из вольтийцев пытался сыграть хоть немного жестко. Даже вступая в противоборство за мяч, они ни разу не попытались пихнуть противника локтем или сделать подкат – нет, они просто преследовали его, терпеливо ожидая, пока тот совершит ошибку. Так они делали в первом тайме, так делали и сейчас – но теперь результат был совсем иным. Что-то изменилось после перерыва. На поле, над полем, в отяжелевшем уже грядущей ночью небе, всюду, везде. Бой тамтамов, по-прежнему едва слышный, звучал теперь не смутными раскатами где-то у горизонта, а квантовал пространство здесь и сейчас победным боевым ритмом.

Черно-синие вовсе не стали играть лучше: просто теперь правда была на их стороне. Правда несправедливо униженных. Пропущенные ими удары были так оскорбительно нелепы, а бесноватое веселье толпы так издевательски безжалостно, что чаши невидимых весов дрогнули и сместились. Понимание этого пришло к Царькову внезапно и целиком, как мистическое озарение. И сразу же его пронзило чувство острой обиды – детской, до слез, до разбитых о стенку кулаков. Каким-то непостижимым образом негры забрали то, что до этого по праву принадлежало только нам.

Дальше началось неизбежное. Атаки шли одна за другой, и защита не успевала отразить каждую. Первые два мяча можно было взять – и Давыдов их взял. Взять третий было нельзя, и Андрей с почти религиозным чувством наблюдал, как Иван отбивает его в невозможном, даже каком-то нечестном прыжке. А потом, на 55-й минуте, не помогло и это. 3:1. Странно, но африканцы не стали устраивать кучу-малу, бросаться друг на друга в подпрыге и раскатывать по траве на коленях. Вместо этого они подбежали к своему капитану, встали в тесный круг лицами внутрь, обнялись за плечи, прикоснулись головами – и тут же разбежались. Ни криков, ни поднятых рук, ни даже улыбок: на темных лицах застыло спокойное и покорное выражение.

На 62-й минуте Валик Рожев сумел выковырнуть мяч у вражеского полузащитника и закинуть его в центр поля. Нготомбо, Феев и Остапченко бросились в контратаку – молниеносную, без какой-либо тактики, на чистых инстинктах. Точная распасовка, передача мяча, удар с лету – и белая сфера, словно приподнятая чьим-то легким дуновением, проносится в сантиметре над перекладиной. Еще через несколько минут Царь сорвал себе дыхалку, и остаток тайма слился для него в нарезку из мучительных перебежек, режущей боли в груди и мутно-красного отчаяния.

На Давыдова было страшно смотреть и еще страшнее его слушать. Он метался в воротах, падал на мяч всем телом, прыгал, вертелся волчком, выбрасывая спирали горячего пота, а в общении с защитниками перешел на непрерывный хриплый мат. Он отбивал, ловил, вынимал, хватал и тут же вышвыривал – но все-таки он не успевал. 69-я минута: мяч, закрученный Арти в левый верхний угол, ложится в него, как в русском бильярде, вратарь делает безупречный бросок вправо. 3:2.

Царьков перестал слышать трибуны. Их разочарованный рев стал для него чем-то фоновым, почти несуществующим. Теперь он слышал только тамтамы и совершенно не удивлялся тому, что бег, удары по мячу и вообще все движения игроков на поле, включая его собственные, и даже боль в висках точно ложатся на их пульсирующий ритм.

За пятнадцать минут до конца тайма вольтийцы сравняли счет, перебросив мяч вдоль ворот и вколотив его с полутора метров рядом со штангой (Давыдов даже не стал дергаться в ту сторону). К этому моменту Царьков уже едва держался. Потом было подряд два удара по воротам, которые Иван взял, и одна контратака, которая захлебнулась быстрее, чем у Царя снова кончилось дыхание. А потом арбитр прислушался к невидимому наушнику и дунул в маленький черный предмет, болтавшийся у него на шее. По случаю зашкалившей за 35 градусов жары в игре объявили трехминутную водяную паузу.

Когда команда доковыляла до своих ворот, куда стюарды подкатили целую тележку плаcтиковых бутылочек с изотоником, лысая голова Еремеева уже тускло мерцала рядом с воротами. Давыдов молча повалился у штанги, свернулся в позе эмбриона и прикрыл лицо резиновой ладонью, урывая максимум отдыха от передышки. Остальные молча стояли, всасывая жидкость, тяжело дыша, старательно не глядя на Еремеева. Но криков, вопреки ожиданиям, не последовало. Молча обведя глазами ссутуленные фигуры игроков, он коротко приказал: «Царьков, Остапченко, подойдите», – и как только они приблизились, заговорил тихо, непрерывно теребя себя за нос указательными пальцами сложенных замком рук. Царь прекрасно понимал смысл этого жеста: тренер прикрывался от липридеров.

– Пасите Фишера. Ни на шаг от него. Не знаю, как они это делают, но он точно главный. Провоцируйте, доводите. Остальные похер. Пусть он сделает ошибку. Сделайте так, чтобы он ее сделал. Игру надо переломить, – внимательно смотрящий на тренера Царьков не видел, как сверкнул глазами при этом слове Евгеша. – Все, вперед.

Кошмар продолжился. Черно-синие давили еще сильнее, и если бы не Давыдов, похоже, сумевший каким-то непостижимым образом восстановиться, две минуты полежав у штанги, счет изменился бы уже на 80-й. Но он взял. Как взял и крученый удар Арти с дальнего угла штрафной на 82-й.

Андрей, принявший слова тренера за что-то вроде легкого бреда, возникшего по причине крайнего расстройства, с удивлением наблюдал за Остапченко, который исполнял еремеевский наказ во всей буквальности. Полностью забросив любые попытки устроить контратаку, он бегал за Фишалем по пятам, лез под ноги, мешал пасам и нарочито неуклюже, грубо пытался отобрать мяч. В этом даже была своя странная красота: каждый раз, затевая подкат или жесткий прием против чернокожего капитана, форвард останавливался в миллиметре от нарушения. Третьим в этой странной игре очень быстро стал главный арбитр, красный от беготни и от злости, мечтающий влепить Евгеше горчичник, а еще лучше – сразу же красный подсрачник.

Арти казался неуязвимым. Он носился по полю, уворачиваясь от остапченковских психических атак, которые становились все более рискованными, с каким-то невозможным, нечеловечески покорным спокойствием. И только на 89-й минуте, когда Евгеша обозначил особенно наглый атакующий маневр, лицо негра вдруг исказила гневная судорога, он сердито сверкнул зубами и белками глаз и прошипел что-то неслышимое и непонятное. Тамтамы вдруг сбились с ритма, зазвучали глухо и неверно. И вместе с ними сбился с ритма своего божественного бега и сам Арти: запнувшись на ровном месте нога за ногу, он сделал несколько вынужденных неуклюжих шагов, избегая падения.

То, что произошло после этого, Андрей Царьков запомнил очень хорошо.

Воспользовавшись ошибкой противника, Остапченко мгновенно забрал мяч, но, вместо того чтобы тут же пасануть открытому Нготомбо, выгодно маячившему в середине поля, неторопливо повел его по дуге вокруг вражеского капитана. Тот кинулся за форвардом; Царь сообразил, что именно этого Остапченко и добивался. Сначала Арти пытался вернуться к прежней своей тактике: ровно бежал рядом с нападающим, не делая никаких попыток отобрать, дожидаясь ошибки соперника. И Евгеша сделал ошибку – почти сделал, в самый распоследний момент сняв мяч буквально с ноги африканца.

И еще раз. И еще.

Четвертого хода в этой игре в поддавки Арти дожидаться уже не стал. Взяв чуть в сторону от набравшего приличную скорость Остапченко, он сделал мощный подкат. Евгений, до этого словно не замечавший атаки, высоко подпрыгнул, зажав мяч ступнями, и выбросил его в сторону. А потом приземлился правой бутсой прямо на коленную чашечку Арти.

Впоследствии Царьков, находившийся в тот момент примерно в пяти метрах от противников, смог себя убедить, что раздавшийся хруст ему послышался. По всей видимости, так оно и было, потому что никакого перелома действительно не оказалось. Разрыв мениска, разумеется, был, но, в принципе, Фишалю повезло, если, конечно, это слово вообще применимо к подобной ситуации. (С другой стороны, если подумать, лишь к подобным ситуациям оно и применимо.) Главврач Тоткинской, куда Арти увезли прямо с поля, уже на следующий день уверенно заявил: меньше чем за год тот полностью восстановится и сможет продолжить карьеру.

Но Арти Фишаль еще не знал о своем сравнительно благополучном будущем и занимался неотложным делом: корчился на траве от боли. Истерично взвизгнул свисток арбитра: его владелец бежал прямо на форварда, глядя на него с ненавистью и выковыривая что-то на ходу из нагрудного кармана. Но Остапченко не обращал на судью никакого внимания, он с потрясенным видом стоял над поверженным гигантом, закрыв нижнюю часть лица руками. Со всех ракурсов – а сейчас он был в фокусе доброго десятка камер, – русский форвард выглядел как человек, пришедший в ужас от того, причиной чего, пусть и ненамеренно, он только что стал.

Не добежав до Остапченко нескольких шагов, арбитр вдруг резко затормозил, прижал левую руку к уху, повернул голову, явно кого-то внимательно слушая. Правая рука, наполовину вытянувшая флюоресцентный красный прямоугольник из кармана черного поло, застыла. Постоял несколько секунд (к Арти уже подбежали медики, дали воды, зашипели хлорэтилом), смерил украинца потускневшим от сдерживаемой ярости взглядом и, резко задвинув карточку обратно, склонился над лежащим. «Он все понимает. Понимает, что Остапченко сделал это нарочно, но формально предъявить ему нечего, даже горчичник за опасную игру не дашь. Формально он собрался пасовать с ходу, а Фишер сам вкатился под бутсу. Не придерешься». Форвард стоял в прежней сокрушенной позе, но Андрей знал, знал наверняка, безо всяких сомнений, что именно тот скрывает под пальцами.

Он приблизился к Арти, вокруг которого уже столпились обе команды. Незадолго до матча Царьков внимательно изучил досье, собранное на игроков соперника, прежде всего – на самого Арти Фишаля. Кроме феноменальной выносливости и умения наносить неожиданно мощные и точные дальние удары, тот успел прославиться еще одним своим качеством. Капитан вольтийцев исключительно талантливо умел изображать невыносимую боль после любой травмы. К досье прилагалась нарезка из видео, где двухметровый африканец катался в агонии по полю, вырывая траву целыми клоками, и скриншот статьи с какого-то англоязычного сайта, остроумный заголовок которой Царькову хорошо запомнился: «ArtieFischal free kick decides the match». Из текста становилось понятно, что вольтийцы вышли из своей африканской группы именно благодаря штрафному, назначенному судьей после особенно яркого перформанса Арти под конец матча.

Но сейчас этот талант был Фишалю без надобности. Он лежал почти неподвижно, выгнувшись дугой, глубоко вогнав пятки своих бутс в травяное покрытие, протянув руки вдоль тела, непроизвольно сжимая и разжимая длинные пальцы. Его ярко-белые зубы были стиснуты в страдальческой гримасе. От невыносимой боли негр побелел прямо на глазах, словно присыпанный гипсом.

– Смотри, как перекрасился, – послышался справа знакомый голос. Андрей повернул голову: Остапченко стоял совсем рядом, по-прежнему прикрывая рот руками, и говорил так тихо, что услышать его мог один лишь Царьков. – Еще одного так же подкую, и будет как в сборной лягушатников.

Царя замутило, рот мгновенно наполнился горькой слюной, он наклонился, долго плюнул в траву. И тут же понял, что вокруг теперь тихо. Трибуны, разумеется, бесновались вовсю, сильнее, чем он мог припомнить, – но они были не в счет. Тамтамы над полем замолчали навсегда.

Через две минуты, которых хватило, чтобы унести Фишаля на носилках и выставить замену, арбитр добавил пять минут времени и продолжил матч. Остапченко тут же завладел мячом и вместе со своей ударной тройкой бросился к дальним воротам сквозь оборону африканцев, которые, кажется, даже не пытались делать вид, что сопротивляются. Царь смотрел совсем в другую сторону: он все искал глазами Еремеева – и никак не находил. Когда через минуту стадион взорвался торжествующим ревом, Андрей даже не обернулся.

«Для нас, производителей смыслов, для нас, давно выросших из коротких штанишек Эрика Берна и прочей эго-шелупони, – порхал по клаве Зоркий, только что не подсвистывая, – всегда было ясно, что национальной идеей России была и остается ИГРА».

Он выглянул в окно. Трудно было представить нечто менее игровое, игривое, нежели совершенно свинцовое небо и ядовитая зелень под ним, грозные тучи сверху и жалобная кротость внизу, – но он-то, давно выросший из штанишек, знал, что все это одна игра. Небо играло в грозность, земля – в кротость. Они давно обо всем договорились.

«О, – писал он с тем пленительным высокомерием, какое из всех мировых вузов дает только Владимирский ордена Дружбы народов институт культуры и художественного творчества, – о, разумеется, это игра не в тошнотворно-хейзинговском или уныло-гадамеровском смысле, и даже не тяжеловесная песнь-пляска утопающего в соплях тпрусского Заратустры, от которой забалдевали и перлись бурлаки социалистического реализма. Нет, это высшая игра палача с жертвой, кошки с мышкой, земщины с опричниной, Кобы с Бухарчиком, головушки с топориком; тот божественный футбол, в который играли головами поверженных на минных полях Абхазии, после чего самого центрфорварда забили без всякого сожаления».

Это был стиль новой кремлевской философии, стиль упоительного футбола гипсовыми головами прошлого – Платона, Гегеля, Эволы, сколько их там было; стиль философии даже не топором, а бутсами. Зоркий выучился этому стильку, почитывая еще в институтские годы «Завистливую газету», где упражнялись в философических штудиях постмодернисты и авангардисты, выползшие на свет из петербургских котельных. Этот стиль претендовал на глобальное высокомерие и шампанскую легкость, хотя от него удушливо разило носками; в этой носканине и заключался высший пилотаж, поскольку власть не должна заботиться об изяществе. Хозяева дискурса, как называлась эта позиция в новой кремлевской философии, предъявляли себя ad hoc, ab ovo и per se. Что это значит, они не знали. На их языке это значило «как есть», во всей первозданной наглости. Хозяин должен пахнуть носками, ибо в этом его право. Это был искусственно-развязный тон страшно зажатого, давно не мытого человека, который в первые минуты еще опасался, что сейчас его погонят туда, куда ему самая прямая дорога, – но никто не возражал, все слушали и кушали за милую душу, и с каждым словом он наглел все упоенней, рыгал все громче, под конец уже откровенно мочился на головы первого ряда. Первый ряд старательно записывал сказанное и гадал по этой блевотине о состоянии верховных внутренностей.

«Игра, – писал Зоркий, – то есть ИГРА в нашем смысле, отличается от прочих прежде всего тем, что для прочих какое-то значение имеет странная претензия быть воином СВЕТА, тогда как мы – воины БЛЕСКА. Блеск русского воина заключается в том, что нам не надо ничего отстаивать, ни о чем заботиться и ничего доказывать. Наш воин не снисходит до оснований и обоснований. Наша игра огромна, смертельна, божественна. К серьезности еще можно было обязать наших предков, когда они кровью и потом метили завоеванные земли». Он стер «завоеванные земли» и вписал «добытые почвы»; слова должны были стоять слегка по касательной, как бы наискосок к смыслу. «Но мы, которым по высшему праву рождения досталось владеть полумиром и встречать одновременный закат слева и рассвет справа, дав ночи полчаса и пинка прочим, – мы вправе мечтательно полеживать и поплевывать, а когда нам придет такая фантазия – поигрывать. Наш футбол не тот, в котором убогим упорством тренировок забивают скучные мячи. Наш футбол тот, в которым божественным произволением бога нашего Хорса одним безупречно точным и легким движением забивают на все и на всех».

Он встал, отслеживая себя в огромном вертикальном зеркале, и с вечной своей божественной легкостью принялся боксировать – незримый противник с лицом ненасытного обидчика, давнего мучителя, одноклассника Шнырева, упал и уполз. На смену ему пришел доцент Братиков, отправивший Зоркого на пересдачу на той самой истории западной философии. Братиков тряхнул брыльями, брыкнул ногами, бросился прочь с жалобным блеяньем. На смену ему пришел основатель Финатепа, опальный олигарх Обаковский, обожаемый и ненавистный учитель, заигравшийся в парламентскую республику. Обаковский долго не сдавался, но Зоркий пустил в ход ноги, косматые копыта кентавра, полугорца, полуравнинца, – и потоптал обнаглевшего. Следующий противник был слишком могуч, чтобы боксировать за работой. С ним он разделается завтра в спортзале, личном спортзале, где можно рычать и кричать сколько душе угодно, – там он угробит Мечина и возглавит Росвсе, но покамест не время.

«Наша ИГРА, – писал Зоркий, отдышавшись, – сочетает буйные пиры славянства и застолья викингов, пьяную удаль шансона и трезвую брезгливость мокрушника. Я не дипломат и потому скажу прямо: нам есть что поставить на карту, и мы готовы бесконечно поднимать ставку, ибо не дорожим ничем, будь это даже то драгоценное НИЧТО, которое у нас вместо сердца. Я не дипломат, и все мы не дипломаты. Мы можем сказать вам с великолепной прямотой СИЛЫ: весь мир – только футбольный мяч в русской игре, и у нас он не будет порхать, как у ничтожного фигляра Чарли. Он полетит точно в лузу и взорвется радугой фруктовых ароматов. Не думайте, что останетесь живы в русской игре, и молитесь вашим карликовым богам лишь о том, чтобы русские не вышли на поле. Вернее, об этом вы могли молиться еще вчера. Но сегодня русская сборная снова в большой игре, и форвард уже разбегается».

Он перечитал написанное. Да, это было круче, чем могло бы присниться Круханову и Просанову, вместе взятым. Завтра, подумал он, завтра это будет единственным содержанием фейсбука. Не будет площадки, на которой бы не стали – завистливо, брюзгливо, восторженно – расшифровывать каждую его запятую, которых он ставил, подстраховываясь, даже слишком много. Избыток запятых и кавычек – верная черта лакейского стиля; но он почитал его царственным.

«Русский футбол, – писал Зоркий, подытоживая, – это игра воинов, не снисходящих до труда; игра легкая, как смерть, и сладкая, как пытка. Это игра без правил, потому что правила устанавливаем мы. Вы будете играть по нашим правилам, ибо в игру вступили русские – единственная нация, не знавшая поражений. Иногда нам лень было играть, но, раз вступив в игру, мы не проигрывали ни разу. Мы устали быть первыми, но что же делать, если соперничать по-прежнему не с кем? Прочие рождены трудиться или маяться, размножаться или хлопотливо властвовать; мы рождены играть, обесценивая все ваши потуги одним своим присутствием. Мы играем. Всем остальным остается болеть, потому что больных мы, может быть, пощадим. А если когда-то вам показалось, что мы на коленях, – ах, оставьте: мы просто ненадолго присели перешнуровать бутсы».

«Первыми же строчками, – писал политолог Урылин, потея, пыхтя и задыхаясь от подобострастия, – Зоркий отсекает дешевого читателя, не способного разобраться в пространстве генерируемых им смыслей. (“Смысли” были его личным неологизмом, на Клязьме уже работал лагерь молодого пропагандиста “Площадка смыслей”, где каждое утро начиналось со стрельбы по пластмассовым врагам народа.) Чередование фраз с четным и нечетным количеством слов как бэ намекает на вечное русское чередование оттепелей и заморозков, но если это чередование так вечно, может быть, оно так нам и надо? Да! Нам надо! Мы всегда знали, что наша национальная идея – игра, но что наша национальная идея – футбол, открылось нам только сейчас, когда наша ослепительная Сборная, чередуя натужно-надрывные игры с порхающе-воздушными, вкатила мяч победы на высшую ступень Олимпа, и у этого Сизифа все получится!» Колонка Урылина в «Известиях» сопровождалась рисунком – назвать его карикатурой не поворачивался язык: Сборная в полном составе под водительством Еремеева вкатывала на крутую зеленую гору гигантский мяч, сносящий и подминающий на пути флажки прежних чемпионов. Полоса авторских мнений вышла под общей шапкой «Футбольная Россия». Зоркий был о себе высокого мнения, о да; и все-таки не ждал ничего подобного.

«Комсомолка» вышла на следующий день с ухарским расследованием «Ведь были схватки!» – словно речь шла о родах, а между тем там доказывалось, что футбол – русская национальная игра, украденная англосаксами так же, как и наша лапта. Лапту они переименовали в бейсбол, а изначальное древнерусское имя футбола было шалыга, о чем свидетельствовали иллюстрированные записки Гейслера Кристиана Готлиба Генриха; тут же инженер Шалыгин, спешно отысканный и расспрошенный, сообщал, что прадед его еще помнил своего прадеда, вратаря в древнем русском городе Козельске, где футбольная традиция отмечалась с XV века, и первым чемпионом города и области, отмеченным в монастырской летописи, была команда «Дюди», состоявшая из лучших козельских дюбельщиков. Козельский дюбель, ласково замечал корреспондент, и посейчас высоко ценится среди коллекционеров. Что особенно любезно русскому духу, в командах шалыжников женщины-богатырши играли наравне с мужчинами, особенно же часто их ставили на ворота; пропустившая мяч вратарша обязана была публично заголиться, откуда и произошло выражение «гол как сокол», а также сам термин «гол», похищенный все теми же англосаксами. Главреду «Комсомолки» позвонили от Зоркого и отечески намекнули, что это уж чересчур, но в подкладке разговора чувствовалось – так держать. «Юнгвардия» выступила с инициативой чемпионата по шалыге. На гербе Козельска вместо центрального щита-тарча появился тряпичный мяч, на котором угадывалась Россия, а других государств не было.

Прочитав это, Зоркий подошел к зеркалу и со стоном страсти обвился вокруг себя.

Хелена толкала тележку по безлюдному коридору. Левое переднее колесико, как назло, заедало и повизгивало. Кафельные плиты пола будто переняли цвет у неподвижных плоских облаков, не пропустивших ни луча солнца за ту февральскую неделю, что она провела в Москве. Освещение тоже действовало на нервы – ей казалось, само здание изнывает от никак не кончавшейся за его стенами зимы, хотя снаружи пылал июнь.

Рядом со скамейкой у правой стены торчала раскидистая искусственная пальма. На массивном кашпо красовался герб Российского футбольного союза: трехцветный мяч был таким крупным, что двухголовая геральдическая птица над ним походила на растопырившуюся ворону-мутанта. Хелена села под аляповатыми полимерными листьями и достала смартфон. В нем не было ни фотографий, ни переписок, ни контактов, благо номер для экстренного вызова она заучила наизусть. Из приложений имелись установленные ночью карты и такси. Хелена открыла сайт газеты Fordømte Tider и нашла статью «Doping mesterskab».

В обзорной части автор, Лауритц Бентсен, живописал фармакодинамику разнообразных запрещенных препаратов, не брезгуя межвидовыми сопоставлениями: «…как если бы, скажем, такса мгновенно вырыла яму и перехватила барсука, вместо того чтобы лезть за ним в нору». Аналогия, ущемлявшая права животных и унижавшая достоинство спортсменов, оскорбила Хелену. «А ведь читатели находят это остроумным», – неприязненно подумала она.

Покончив с теорией, Бентсен переходил в атаку. «Вещества, повышающие скорость, силу и выносливость, применяются и в разгар чемпионата», – утверждал он, ссылаясь на заявление «анонимной группы специалистов по машинному обучению». Они якобы загрузили показатели каждого игрока нынешнего мундиаля в нейросеть VeriFIFA и сравнили их с двумя предыдущими сезонами. «Первые же полученные выкладки позволили предположить, что успехи русской сборной в популярнейшем первенстве планеты обусловлены не одной бешеной волей к победе и вульгарной жадностью до премий».

Всякий раз, продираясь через писанину Бентсена, Хелена недоумевала, как он ухитрился заползти по карьерной лестнице на ступеньку главного редактора. Очевидно, для этой должности не требовались ни хороший слог, ни принципы. Она презирала своего начальника и назначивший его совет директоров, но удвоение аудитории и пятикратный рост цитируемости издания под руководством этого пройдохи отрицать было нельзя. Как и определенные бытовые преимущества: зарплата радовала, а многие однокашники позеленели от зависти, когда ее пригласили в Fordømte Tider.

Завершалась статья «роковыми» вопросами: «Что стало с духом честного состязания? И что интересует нас больше: спорт или детективный триллер в хранилище допинговых проб?» Хелена фыркнула. Но куда сильнее стилистических излишеств ее покоробил откровенно слабый заход про нейросеть. Она подозревала, что в реальности не существует ни алгоритма, ни таинственной группы, чтобы его создать.

Тем не менее Хелена перешла по гиперссылке и попала в фейсбук-сообщество Data Science For Fair Play. Свежий пост о VeriFIFA Бентсен тупо скопировал, добавив цветистых оборотов. Ниже висели несколько недавних публикаций с простым перечислением громких жульничеств при трансферах и желтых историй, не имевших отношения к Кубку мира. Количество подписчиков паблика не дотягивало и до пары сотен, лайков было наперечет.

Несмотря на убожество первоисточника, статьей за 16 часов поделились – Хелена вернулась на сайт газеты и просуммировала цифры – 315 920 пользователей. А поскольку это была прелюдия к материалу получше – с вещественными, а не мнимыми статистическими доказательствами, – резонанс воодушевлял. Но и угнетал.

В конце коридора внезапно отворились двери. Двое вошедших были в футбольной форме. Когда они поравнялись с пальмой, Хелена наугад бесшумно сфотографировала их. Увлеченные диалогом спортсмены ничего не заметили. «Да ладно, тот барагозит, этот моросит, норм», – за непонятной фразой последовал смех.

Хелена знала, как выглядят капитан российской сборной Царьков, вратарь Давыдов, форвард Остапченко и даже главный тренер Еремеев, а фамилии этих двоих пришлось искать. Она по-русски набрала в смартфоне запрос «сборная фото» и идентифицировала Колчанова и Хализмутдинова. Сделанный ею снимок оказался кривым, но на удивление резким – сквозь сиюминутную веселость на лицах футболистов проступала абсолютная уверенность в своих силах. Это настораживало.

«Почему они не на поле?! – спохватилась Хелена. – Для перерыва в тренировке рановато. Неужели ошибка?» Кончики ее ушей запылали, в затылке ударил беззвучный колокол. Весь план был под угрозой. Она вскочила и потянула тележку обратно. Словно сигнализация, опять завизжало колесико.

Чтобы подавить тревогу, Хелена сосредоточилась на злости по поводу решающей беседы с Бентсеном. Припомнила, как нарастало отвращение, пока он излагал ей свой замысел. В эту похабную авантюру она ввязалась, потому что ей захотелось докопаться до истины, не будучи мразью, как ее босс. Теперь она устыдилась тогдашней инфантильной мотивации.

У нужной двери Хелена испугалась, что с той стороны – Колчанов и Хализмутдинов. Сердце рванулось, уши слегка заложило. Она задержала дыхание, постучала и через три секунды заглянула – никого. Оставив предупреждение, она завезла тележку и развернула ее боком ко входу как дополнительное препятствие. Тишина и запах миндального освежителя успокоили ее. Она прошлась вдоль внутренних дверей и удостоверилась в отсутствии свидетелей. Это не отменяло унизительности положения, но отступать было поздно. Увольнения Хелена не боялась, а слабость себе не простила бы.

В смартфоне она загрузила видеохостинг и подключилась к созданному накануне закрытому каналу. Если с ней что-то случится, через шесть часов Пернилла получит отложенное письмо с инструкцией и обнародует запись. Бентсен не был в курсе этой подстраховки.

Хелена запустила трансляцию и примостила гаджет на тележке. Надев резиновые перчатки, она достала спрятанный под тряпками прозрачный пакет, перед камерой надорвала его и извлекла два черных цилиндра и прямоугольник плотной бумаги с рукописными английскими словами, который сразу положила назад. Затем вынула из волос шпильку, нанесла ею несколько царапин на бока цилиндров и приблизила их к объективу. Шпильку она вернула в прическу, цилиндры зажала в правой руке, левой взяла синий мешок для мусора и по диагонали двинулась через помещение.

Это видео должно было стать вторым.

С первым Хелена ознакомилась на компьютере Бентсена в его кабинете за закрытыми жалюзи. 3D-принтер в кадре напечатал сначала какую-то решеточку, а вскоре – точнее, с перемоткой записи – что-то вроде хоккейной шайбы, но большей высоты, меньшего диаметра и с ячеистой структурой. Мужские руки, обтянутые белесым, запотевшим с изнанки латексом, защелкнули решетку на шайбе и полили этот цилиндрический конструктор тонкой струйкой «фанты». Газировка пролилась насквозь, но когда решетку сняли, выяснилось, что часть жидкости сохранилась внутри приспособления.

После этого руки собрали два таких же свеженапечатанных комплекта, черным маркером написали на белой карточке «Fair Play», поместили все предметы в пакет из бесцветного полиэтилена и запаяли его с помощью специальной машинки. Экран потемнел, и Хелена поинтересовалась:

– Чьи руки в кадре?

– Неважно. Эти штуки мог изготовить любой, кто обладает навыками 3D-моделирования и располагает оборудованием.

– Хм. Пока не увидела ролик, надеялась, вы шутите.

– Нисколько.

– И что, вы считаете это нормальным?

– Что вы, собственно, подразумеваете под нормальностью? Напомню, мы вознамерились уличить в обмане тех, чей цинизм и коварство не знают границ. Для достижения подобных целей мы не всегда вольны выбирать приятные нам средства.

– Давайте начистоту, Лауритц. Зачем это нам?

– Милое дитя, вы всюду выискиваете подоплеку. Будьте проще! Плох тот журналист, который не гоняется за разоблачениями. Если коротко, некий инсайдер вызвался помочь нам с доступом в закулисье чемпионата. Вы сами упустили бы такое?

– А что им движет, этим инсайдером?

– Не жажда мести, судя по тому, сколько он затребовал за свои услуги.

– Похоже на шпионский фильм.

– Вы не задумывались, почему этот жанр не выходит из моды?

– На низкопробный шпионский фильм.

– Пройдемся по плану. Вы поедете в Москву как туристка, поживете там несколько дней в свое удовольствие. Потом под прикрытием проникнете на базу русской сборной. Пропуском, одеждой и прочим необходимым вас снабдят.

– Кто?

– Поверьте, чем меньше вы будете осведомлены о таких деталях, тем лучше. Так вот, на базе вы добудете улики, зафиксировав процесс на видео. Улики и носитель с видео вы спрячете, их вывезут из России и доставят в Штаты для анализа. Вы спокойно доберетесь домой, и мы сделаем достоянием общественности видеозаписи и результаты тестов.

– Почему не в Лозанну? Это ближе.

– Не исключено, что сотрудникам ВАДА промыли мозги, запугали их, элементарно подкупили. Американские эксперты не хуже, покрывать русских или торговаться с ними они не будут.

– Их все равно обвинят в предвзятости.

– Когда дело получит огласку, это спровоцирует череду новых проверок, и от них русским не отвертеться.

– Гениально.

– Что касается непосредственно нашей профильной деятельности, я напишу своеобразный тизер, открывающий тему, вы по возвращении напишете плизер. Впоследствии с вас полноценный лонгрид. Такова наша стратегия.

– Целиком основанная на вашей вере в то, что улики существуют.

– Основанная на моем убеждении, что надо воспользоваться возможностью.

– И подставиться под удар?

– Да, но выгода неоспорима. Совершив мелкое нарушение, мы можем сорвать завесу тайны с преступления глобального масштаба.

– А если обнаружить ничего не удастся?

– А если удастся?

– И тем не менее?

– Не тревожьтесь, дорогая моя, если вдруг они чисты, подадим это как позитивную сенсацию. Мы будем вознаграждены независимо от исхода. О нас узнает весь мир, не говоря о том, что на какой-то период мы станем медиа номер один в Дании. Завидую вашей будущей скандальной славе. И горжусь тем, что способствую восхождению звезды!

– Почему вы так уверены, что я пойду на это?

– О, я вовсе не уверен! Я смиренно надеюсь на вашу добрую волю, превосходно осознавая, что вы не столь высокого мнения обо мне, как я – о вас. Я отдаю себе отчет и в том, что нуждаюсь в вас больше, чем вы – во мне. Вы уникальны, и у вас есть все предпосылки, чтобы выполнить это задание.

– Да? И какие? Я не забыла родной язык – что еще?

– Ваши предки по материнской линии, русские корейцы, наделили вас очаровательными восточными чертами.

– При чем тут мои корни?

– Речь не о происхождении, а о соответствующей внешности. Понимаю ваш гнев, стереотипы раздражают, как ничто другое. Но если мы призваны ниспровергать их, наш долг – уметь ими оперировать, коль скоро они так прочно закрепились в некоторых обществах.

– Надуманное утверждение.

– Отнюдь. Из февральской командировки вы привезли прекрасный материал о том, как рыбки попадают на яхты, но разве иных наблюдений вы в Москве не сделали? Вы не были там с детства – могли свежим взглядом оценить ситуацию с мигрантами. Вы органично впишетесь, акцент, по вашим же словам, у вас есть и так, и никто не будет вникать, какой именно, – довольно и того, что лицо азиатское. Так что вы эффективней, чем кто бы то ни было, провернете нашу дерзкую затею.

– Нашу?

– Безусловно! Однако меня чрезвычайно заботит то, каково вам будет на родине.

– Я не склонна к сантиментам.

– А к риску вы склонны? Если по какой-либо причине операция будет провалена, лихо вытащить вас из полиции, как в низкопробном шпионском фильме, не выйдет. В ожидании официальных представителей нашей страны вам нужно будет стойко молчать. В крайнем случае – упирать на легенду о том, что вы ненормальная фанатка. Хорошенько подумайте, Хелена!

– Я уже хорошенько подумала, Лауритц, и пришла к выводу, что вы держите меня за идиотку.

– Что вы! Напротив! Другая на вашем месте сразу послала бы меня к черту, но у вас есть миссия.

– О чем вы?

– Вы мечтаете что-то изменить в мироустройстве, так? Это и для меня не пустой звук. Да, аудиторные показатели интересуют меня не меньше, чем правда и справедливость, но эти категории в действительности тесно связаны. Если мы поймаем русских со спущенными штанами, будем торжествовать вместе.

– Мы слишком разные, чтобы одинаково трактовать успех.

– Восхищаюсь вашей прямотой!

– Не стоит, правду говорить не страшно.

– Несомненно, ведь вы полагаете, что будущее за вами.

– А за кем оно, по-вашему?

– За вами, разумеется, но это естественный ход вещей, а не ваше завоевание. Такая иллюзия свойственна молодым, особенно разносторонним и деятельным. Вы пропагандируете мультикультурализм, альтерглобализм, феминизм, веганство, осознанно потребляете, волонтерствуете в центрах помощи беженцам – это похвально и ужасно современно. А я, с вашей точки зрения, сексист, эйджист, ксенофоб и вульгарный корпоративный эксплуататор. Угадал?

– Лауритц…

– Угадал. Но если я олицетворяю все, что вам так противно, почему вы до сих пор на меня работаете? Когда я начинал карьеру, я тоже был не в восторге от моих шефов, но не грезил о том, чтобы перегрызть им глотки под предлогом борьбы за чьи-то права. Если бы вам ничего за это не было, вы с наслаждением разорвали бы меня на куски хотя бы за мои приятельские отношения с лидером НПД. Он и его люди всего-навсего стоят за то, чтобы не выдавать всем подряд вид на жительство, а вы считаете их фашистами. Насколько это толерантно?

– Слушайте, к чему вы клоните?

– Я хочу, чтобы вы усвоили одну вещь. Умопомрачительно простую. Время бежит быстро, но история не может обогнать саму себя. Политика будет делаться так, как она делается, еще не одно десятилетие, прежде чем ваше поколение возьмет власть во всей полноте. Как оно ею распорядится – отдельный вопрос. Мы с вами, Хелена, как вы верно подметили, очень разные, но это не мешает нам быть неплохой командой. И я не случайно предоставляю вам платформу, ресурс и шанс посодействовать раскрытию мошенничества такого калибра. Итак, ваше слово?

Хотелось врезать стареющему жулику по высокомерной роже, но Хелена решила, что как-нибудь переиграет его, и согласилась на предложенную роль. Бентсен не обратил внимания на убийственное пренебрежение, вложенное ею в утвердительный кивок. Или обратил, но не показал этого, поскольку понимал – в отличие от Хелены, – что конкретно ей предстоит. И не преминул поглумиться – назвал ее «отважной допинг-леди».

Пресловутые музейные объекты сияли чистотой, но внушали омерзение. Хелена подошла к правому и натянула на него мусорный пакет. Затем – так, чтобы манипуляции были видны камере, – вынула из среднего черную сеточку и вставила на ее место первый цилиндр. Потом так же демонстративно достала сеточку из левого и уже занесла над пустым углублением второй цилиндр, когда, громко клацнув, распахнулась входная дверь.

Хелена замерла, прикидывая, как реагировать. У двери тоже замешкались, но лишь на миг. Она обернулась и узнала Евгения Остапченко. Он направился прямо к ней походкой сытого, но хмурого льва, спешившего разобраться с неотложным вопросом на своей территории. Чутье подсказало ей задержаться. Она вставила второй цилиндр, а сеточки сунула в карман.

Остапченко обогнул Хелену, на ходу приспуская трусы, и начал мочиться, еще не подойдя вплотную к среднему писсуару. Она отстранилась, чтобы камера запечатлела эту великолепную фактуру. Лицо Остапченко приобрело умиротворенное выражение, он повел плечами, запрокинул голову, покосился на Хелену и осклабился.

Благодаря многолетней практике тхэквондо она могла сломать ему нос ударом ноги, вырубить гада и сбежать, прихватив образец не только мочи, но и крови. Секунд пять она смаковала воображаемое комбо в слоу-мо, а на шестой громко спросила:

– А можьн ващ афтогрыф, Ифгений?

– Руки заняты, – игриво объяснил Остапченко.

– Я падажьду, – пообещала она и отошла к тележке.

Дожурчав, он с довольным видом шагнул к Хелене. Она сняла перчатки и дала ему блокнот и ручку.

– Как звать, красавица?

– А-до-лат, – по слогам пропела она и хлопнула ресницами так обольстительно, как сама от себя не ожидала.

– Красиво. А это шо-то значит?

– Справидливст.

– О как! Так, А-до-ла-те на память от Евгения Остапченко, – он поставил подпись такого же размера, как текст над ней. – Держи. Сама откуда?

– Ургенч.

– Не знаю такой. Где это?

– Озбекистон.

– А-а. И как тебе Москва?

– Харьщо-о! – призналась она с таким придыханием, какого прежде от себя не слыхала.

– А мне не очень. Ты надолго здесь?

– Лето.

– Плохо в Москве летом.

– Зимой ище хужи!

– Слушь, Алыдат, – он выцепил ручку из ее нагрудного кармана, схватил ее правую руку и написал на ней десять цифр, – вот мой номер. Позвони. Но не раньше шестнадцатого июля! Добро?

Хелена подняла на него ошеломленный взгляд и энергично покивала. Она была так поглощена подыгрыванием, что ее улыбка достигла нездоровой ширины.

– Ну давай тогда, я погнал.

Остапченко подбежал к двери, рванул ее и был таков. По пути он слегка задел тележку, и этого импульса было достаточно, чтобы стоявший на ребре смартфон упал на пол. Хелена подняла его и ужаснулась количеству и мелкости трещин, но сквозь них было видно, что запись не прервалась. Хотя экран не отзывался на прикосновения, операцию можно было продолжать. Она подкатила тележку к стене, понадежнее поставила гаджет, подперла его большой губкой и поднесла к объективу блокнот и запястье.

То, что Остапченко проигнорировал предупреждение об уборке, было еще простительно. Но при наличии семи свободных кабинок писсуар рядом с Хеленой он явно выбрал нарочно, чтобы помахать перед ней членом. Он не нажал кнопку слива, не помыл руки, трогал этими руками ее вещи и ее саму. В довершение всего он разбил ее смартфон, и она горячо пожелала, чтобы анализ выявил у него что-нибудь запрещенное. Вспомнив, что отделить его мочу от чужой будет невозможно, она успокоила себя тем, что его доли хватит для компрометации всей команды.

Поглядев в зеркало над умывальником, Хелена невольно отметила, как подчеркивало ее фигуру приталенное платье-фартук. Неудивительно, что Остапченко дал ей свой номер. Впрочем, девушка, которую она сегодня подменяла, наверно, удостоилась той же «чести». Хелена намылила руки и яростно потерла запястье. Метка Остапченко не смывалась.

Его токсичная маскулинность сыграла с ним злую шутку. Он велел звонить по окончании чемпионата, то есть точно знал, что будет участвовать в финале, и прокололся на этом. «Вот так и русским дорого обойдется их уверенность в том, что можно хамить, лгать, гадить и не мыть руки после сортира. Кое-кто скоро окунет их в этот сортир головой», – сказала она себе и приосанилась.

Переехав в Данию в девять лет, Хелена жутко скучала по дому и друзьям и мечтала вернуться в Москву. Со временем подростковые заботы потеснили детские воспоминания, а Россия стала для нее страной из книжек и кино. В студенчестве, прочитав другие книги и посмотрев другие фильмы, Хелена начала досадовать на внутреннюю российскую политику и стыдиться внешней и в порядке личного протеста против изменения государственных границ родины официально прибавила к своему имени латинскую букву «H».

И хотя к туалетному шпионажу ее побудила ненависть не к России, а к Бентсену, чем дальше, тем сильнее ее мучило соображение об аморальности сделанного выбора. Струя Остапченко очистила ее совесть. «Прав был главный философ Дании: этическое сводится к относительному в свете абсолютного долга. Но не перед богом – перед собой», – подумала Хелена и подмигнула своему отражению.

Из коридора донеслись голоса. Хелена наскоро замаскировала смартфон тряпкой, вышла, подхватила знак «Идет уборка» и поспешила прочь. Зайдя в подсобку, она не стала включать свет, притворила дверь и принялась наблюдать за коридором. Выход к полю был открыт – люди появлялись из прямоугольника яркого солнечного света.

Дедушка Хелены частенько повторял, что коридоры кончаются стенкой, а тоннели выводят на свет. Как ни пытался он растолковать ей метафору, до определенного возраста она упрямо оспаривала натяжку в первой половине цитаты. Он дразнил ее: «Умение мыслить контринтуитивно тебе так же недоступно, как российское гражданство».

Однако, будучи эмигранткой, Хелена рано осознала условность и шаткость благополучия. Повзрослев, убедилась, что люк на райский чердак нередко вел в подпол, где в лучшем случае хранился всякий хлам, принадлежавший совсем не святому. Но в ее голове не укладывалось, как можно было век за веком сублимировать в литературу, анекдоты и песни ужас от того, что любое помещение запросто превращалось в застенок, и ничего принципиально не менять. Дедушка наставительно издевался: «Тебе необязательно понимать этот кошмар, но полезно о нем помнить».

Приезжая в гости, он любил рассуждать о разнице культур, чем изрядно донимал дочь и зятя. Они призывали его взять с них пример и обещали поддерживать, но он отказывался, аргументируя это так: «Того, кто в России был стоиком, Европа делает нытиком». Хелена тоже уговаривала его перебраться в Данию, а он отшучивался: «Однажды тебя неодолимо потянет на родную сторонку – я дождусь».

Но когда она прилетела в Москву после пятнадцатилетнего отсутствия, ехать из аэропорта ей было не к кому. Не потому, что дедушка умер. Она прекратила общение с ним из-за ссоры по поводу гибридной войны. «Тем странам, у которых главное давно в прошлом, остается лишь надеяться, что все будут соблюдать правила. А у России государственный интерес – творить историю, вершить судьбы мира», – обидная насмешка в голосе дедушки застала Хелену врасплох. «Хорошо бы и Северный Казахстан вернуть», – заявил он, выходец из народа, высланного в 1937-м в узбекскую пустыню тогдашними творцами и вершителями. «Ну, если так, мне с тобой говорить не о чем. Звонить больше не буду. И ты мне не звони!» – бросила она и отключилась. И не отступила, не пожалела ни разу. Но и многие его слова не забыла.

При последней личной встрече за рождественским ужином в честь несостоявшегося конца света дедушка поведал Хелене, что в России люди всегда делились на два типа. Первые не боялись ничего, кроме как утратить власть. Вторые боялись всего, и им было все едино. Когда и тем, и другим становилось нестерпимо страшно, возникали третьи. Первые продвигали их – и они сами выдвигались – из числа вторых. Третьи боялись только первых и были беспощадны ко вторым. Первые были беспощадны ко всем. Темные времена наступали, когда вторые наиболее охотно шли в третьи, а третьих особенно легко разжаловали во вторые.

«Хуже всего стало, когда третьи сравнялись с первыми. Но первые справились и восстановили порядок. Так-то, Ленка».

Удобство дедушкиной теории, путаной и вместе с тем упрощенной, покорило юную Хелену. Ее отец, выслушав тестя, возразил, что первые слишком углубились в свои частные дела, чтобы уследить за третьими, и отдали им на откуп вторых. «То, что положение безнадежно, лично мне стало ясно в двухтысячном. На России свет клином не сошелся, хватит», – подытожила мать.

В коридоре Колчанов что-то победительно обсуждал с двумя товарищами по команде. Они вели себя свободно, как дети, которым не мешали играть. От них требовалось одно – быть первыми, что избавляло их от необходимости самоопределения: добровольцами идти в третьи или оставаться вторыми. Стоило это записать. Хелена села на табуретку, взялась за ручку и блокнот, поднесла их к свету и наткнулась на автографы Остапченко.

Солнечный портал мигнул – в здание вошли еще двое. Сначала внимание Хелены привлекла их неторопливая поступь, а уже потом на одном из них оформился полицейский мундир. Фуражку он держал в руке и протирал платком лоб. Второй был в обычном костюме и при галстуке. Они миновали группу футболистов и остановились рядом с подсобкой у автомата с едой и напитками. Хелена до минимума сузила щель для подглядывания и прислушалась.

– В западной прессе опять русофобская провокация? – спросил полицейский, изучая ассортимент вендинговой машины.

– Не просто провокация, – отозвался человек в костюме.

Он обошел полицейского, прочитал надпись на двери подсобки и прислонился к стене почти напротив Хелены. Полицейский надел фуражку и уточнил:

– Массированная атака?

– Да, каскадирование идет. Без малого полмиллиона репостов.

– Кто за этим стоит?

– Откуда ноги растут – не секрет. Карьеров только что на пресс-конференции высказался.

– А отключить нельзя? Ну, перекрыть.

– Пока нет. Да и не тот момент сейчас. Но работа в этом направлении ведется.

– Долго?

– Год, от силы полтора.

– Гхм. Но доказательств-то у них нет?

– «Но»? – изумился человек в костюме. – Каких доказательств?

Полицейский пожал плечами. Он выбрал что-то среди трехцветных упаковок и баночек, скормил автомату две сторублевки с Львом Яшиным, нажал кнопку и сообщил:

– Я распоряжусь ужесточить надзор.

– Да, обязательно. СМИ начнут обсасывать тему, подошлют журналисток с крепким телом. Ты их в дверь, они в окно ломятся за комментариями.

– Комментарии – это мелочи. Как бы нашим не подсыпали чего! Или не вкололи, – поделился опасением полицейский, забирая из лотка выдачи пакетик.

– Вашими стараниями личный состав у вас во всеоружии, чтобы пресекать диверсии.

– Пресекать – это пожалуйста, дело святое. Средствá есть. Но тут, извините, такой контингент – спортсмены! Если б у нас были полномочия по своему усмотрению применять, так скажем, мягкое силовое воздействие, я бы не жаловался.

Полицейский насыпал из пакетика на ладонь кучку каких-то продолговатых драже красного, голубого и белого цветов и ловким движением метнул несколько себе в рот.

– Так вы и не жалуетесь, – возразил человек в костюме.

– Были инцинденты, были. К примеру, Остапченко перед Колхидой от моих парней бегом убегал.

– Но не убежал.

– Вашими бы устами… А отвечать мне, – посетовал полицейский. – Хорошие фисташки, кстати! Интересно, как они их красят?

– Я обратился к Виктору Петровичу. Профилактику излишней болтливости среди членов команды, для тупых, он проведет. Очень разумный человек.

– Малость не в себе он человек, это да. Заехал я, значит, проконтролировать, на ребят полюбоваться, отдохнуть душой полчаса, не покидая поста. А Еремеев на меня наехал. Что за надобность, говорит, футболистов беспокоить? На перерыв отправил их раньше зачем-то.

– Беспокоится сам Еремеев, это очевидно. Неудача на чемпионате для него не вариант. Он не хочет, поджав хвост, возвращаться в Байзерджан и лезет из кожи вон. Как любой узкий специалист, неизбежно впадает в заблуждение, что все зависит от него. Простим ему это. Кое-что ему знать не положено. Что-то касается его постольку-поскольку. Взять текущую ситуацию. Его задача – и задача его подопечных – не вступать в полемику, в которую их попытаются втянуть.

Полицейский вытряхнул в ладонь оставшееся содержимое пакетика, выбросил его в урну и вопросительно посмотрел на человека в костюме.

– На Россию оказывают давление, – произнес тот. – По инерции обвиняют нас в использовании допинга. Несмотря на многочисленные тесты. Настойчиво разыгрывают эту засаленную карту. От бессилия, конечно. Но это горько. А если Горький не сдается…

– Его уничтожают? – подхватил полицейский, хрустя фисташками.

– Ему дают усладиться.

– Усладиться?

– Лев Борисович придумал. Помните народную мудрость: «Сколько ни повторяй “халва”, во рту слаще не станет»? С редькой сложнее. Если талдычить «это не халва, а редька», ваш оппонент опять же вряд ли почувствует горечь, зато сладко будет вам самому. От уверенности, что вы режете правду-матку, – человек в костюме улыбнулся так, что Хелене стало не по себе. – Пусть суетятся. Они ничего не найдут. Их пиар закончится пшиком.

– А чего они так суетятся-то?

– Не могут достойно принять отказ. Мелко с их стороны. Некрасиво. А ведь мы не разглашаем, какую сделку они стремились нам навязать. Нагло и безуспешно.

– Что за сделка?

– Победа в чемпионате.

Хелена и полицейский синхронно выпрямились от волнующей близости к государственной тайне. Словно услышав шорох платья-фартука, человек в костюме покосился на подсобку.

– На самом деле ничего особенного, – бесстрастно заметил он.

– И сколько стоит Кубок мира? – поинтересовался полицейский и закинул в рот все орешки разом.

– Для сделок такого класса уместнее не денежная оплата.

От жевательного и мыслительного напряжения полицейский сгорбился. Он огляделся в поисках подсказки.

– Если они хотели не денег, тогда чего?

– Они предложили пустить наблюдателей и заново провести референдум.

– То есть… перепроверить то, что и так отлично известно?

– Вот именно.

– И все?!

Человек в костюме пристально посмотрел на полицейского и язвительно подтвердил:

– Да, всего-то. Но даже если бы это не было вопиюще неприемлемо, в потенциале нашей сборной мы не сомневаемся.

Полицейский растерянно кивнул.

– Кроме того, было бы ошибкой трактовать это как консолидированную позицию Запада. Европейская бюрократия неоднородна. Нас многие поддерживают. И ищут нашей поддержки. Все эти «Альтернативы», «Фронты», «Народные партии» – полезные идиоты никуда не делись, – человек в костюме снова улыбнулся так, что Хелена поежилась, и вполголоса добавил: – Как говорится, разница между разведкой и разводкой в одной букве. Вы не уезжайте пока, Алмаз Ильясович, я отлучусь на пару минут.

Следя за удалявшимся человеком в костюме, Хелена поняла, что не запомнила его лицо. Смысл его предпоследней фразы тоже ускользал, слово «разводка» смахивало на знакомую с детства «разборку», но это не помогало. «Развести можно руки, мосты, женатых людей, детей по разным комнатам, – размышляла Хелена. – При чем здесь разведка? Надо было больше актуального читать по-русски!» Для ответа ей нужен был смартфон. Но не тот, что стоял в туалете.

Туда ли зашел человек в костюме, она не увидела. Полицейский засек неплотно закрытую подсобку. Хелена осторожно отстранилась, уперлась лопатками в стеллаж, уронила голову на грудь, сомкнула веки и обмякла.

Дверь отворилась. Тормозя, шаркнула по кафелю туфля. Хелена представила, как мужской взгляд спустился по ее телу, остановился на расставленных коленях, устремился под подол. Как полицейский машинально облизнул нижнюю губу. Как задумался, не окрикнуть ли заснувшую уборщицу. Как не сделал этого и продолжил глазеть. Она стала считать секунды. На девятнадцатой полицейский переступил с ноги на ногу. «Чтобы свет не загораживать», – догадалась Хелена. С пятьдесят шестой она непроизвольно начала тихонько посапывать, к восемьдесят восьмой – засыпать. После сто двенадцатой сбилась, потому что раздались шаги.

– Что у нас тут? – осведомился человек в костюме.

– Дрыхнет девка. Во народ! – отрекомендовал полицейский.

– Умаялась за мужиками разгребать. Ну, пускай отдохнет, заслужила. А мы пойдем.

Полицейский негромко хохотнул и закрыл дверь. Хелена шепотом досчитала до тридцати, села поудобнее и помотала головой, чтобы взбодриться. Включив свет, она посмотрела на часы: прятаться предстояло не меньше получаса – достаточно, чтобы составить конспект услышанного.

Записывая, Хелена проговаривала реплики человека в костюме и удивлялась его будничному тону. Не иначе высокий уровень допуска обязывал его обходиться без эмоций, но подвели тщеславие и самоуверенность. «С одной стороны – подлецы с манией величия, с другой – беспринципные жалкие политиканы. Эта сделка плюс к допингу – настоящая бомба!» – позлорадствовала она.

Наметив план будущей статьи, Хелена выглянула в коридор – его пустота поманила ее. Она мигом оказалась у туалета, установила знак «Идет уборка» и вошла. Смартфон был на месте и работал. Хелена надела перчатки, нарвала салфеток и грациозно подступила к писсуарам. Зрелище неопрятности не испортило ей настроение. Она достала левый цилиндр, положила его на бумагу и нацелилась на средний, но ее прервал стук.

Из-за двери высунулась голова с длинными ушами и вытаращенными от нетерпения глазами. Хелена едва не прыснула со смеху. «Я извиняюсь, можно?» – мужчина состроил просительную гримасу и протиснулся по плечи. На нем была футбольная форма. Хелена невозмутимо отступила и жестом пригласила его к среднему писсуару. От неожиданности футболист подпрыгнул и, смущенно потупившись, пробежал в дальнюю кабинку.

Пока он был занят, она вынула средний цилиндр, вставила сеточки и тщательно промокнула добычу. Футболист вымыл руки и, уходя, одарил Хелену таким сердечным «спасибо», будто благодарил ее за чистоту не в сортире, а во всей стране. Стряхнув наваждение неловкости, она сорвала мешок с правого писсуара, выкатила тележку в коридор, подобрала предупреждающий знак и под веселый визг колесика быстро преодолела расстояние до подсобки.

Там Хелена перед камерой затолкала цилиндры в пакет с белой карточкой и туго перетянула его припасенным скотчем. Затем извлекла из смартфона SD-карту, завернула ее в салфетку и примотала к пакету так, что получился кокон из клейкой ленты. Сняв перчатки и платье, она нацепила поверх джинсовых шорт поясную сумку, сложила туда сверток с уликами, смартфон, блокнот и пропуск, одернула футболку, погасила свет и отправилась к выходу.

На открытом воздухе на нее навалилась жара, шею обожгла солнечная патока. В долетевшем с поля случайном звуке Хелене почудился окрик, но она не обернулась. На КПП на нее никто не посмотрел. Маленький телевизор на стойке охраны показывал что-то вроде парада: грузовик тащил платформу с гигантским мячом, по экватору которого кружилась карусель с орущими детьми. Хелена приложила пропуск к турникету и вышла на улицу.

Ждать автобуса не хотелось, тем более что спрогнозировать время пути на общественном транспорте до следующего пункта назначения было невозможно. Хелена решила пройтись пешком и поискать такси. По сравнению с некоторыми районами Москвы, где она успела побывать, этот пригород выглядел безупречно. Больших спортивных денег хватало даже на истребление окурков в газонной траве.

У факелообразного монумента с олимпийскими кольцами и надписью «Новогорск» Хелена по разметке перебежала дорогу и махнула автомобилю с плафоном TAXI на крыше, но он не остановился. Спустя три минуты второй тоже пронесся мимо. Зато со скрипом затормозили помятые старые «Жигули», приехавшие оттуда, откуда пришла Хелена.

– Подвезти вас, девушка? – приветливо спросил немолодой лысый водитель, до странности похожий на тренера Еремеева.

– У вас не такси, – недоверчиво сказала Хелена.

– Если заплатите – будет такси. Вам куда?

– Большая Филевская, 65.

– Не ближний свет. Сколько дадите?

Хелена выудила из сумки серебряно-золотую купюру. Мужчина присвистнул и толчком открыл пассажирскую дверь.

– Садитесь. Да я нормальный, не бойтесь. Хотите, сфотографируйте номер машины и пошлите кому-нибудь.

– Не могу, – Хелена продемонстрировала разбитый смартфон.

– А, вот вы почему по старинке ловите! Тут можно долго так простоять, все же через приложения заказывают.

Хелена забралась в машину, и водитель резко тронулся.

– Вы в тренировочном центре работаете, да? Я по вашей бумажке смекнул. Такие ведь только в обменниках за валюту дают, а там, значит, прямо расплачиваются ими?

– Ага, – Хелена согласилась, чтобы не вызвать подозрений, и мысленно обругала себя за непредусмотрительность.

– Удачно я заехал, сувенир будет! Я в Химках живу, сюда специально езжу – вдруг удастся подвезти кого-то из сборников.

– Сборников?

– Ну, игроков Сборной. Но это так, детский сад. Их же с охраной возят… Вот скажите, какие они в жизни?

– Обыкновенные. Одни забавные, другие неприятные.

– И кто неприятные? – насторожился мужчина.

– Остапченко. Познакомился со мной сегодня, номер свой оставил, – она подняла руку.

– Серьезно?!

– Можете позвонить и убедиться, – раздраженно предложила она.

Несколько секунд водитель боролся с искушением.

– А что в этом неприятного? Он парень видный, вы девушка интересная…

– Поэтому на мне можно расписаться? – строго перебила Хелена и осеклась. – У меня блокнот был… А это не отмывается.

Какое-то время они ехали в молчании.

– Вы не обижайтесь на него, – примирительно сказал водитель. – Представляете, в каком он стрессе? Как им всем трудно? Обвинения эти еще!

– Какие?

– Так с утра во всех новостях!

– Я футбол не люблю.

– Ну, это понятно, – мужчина снисходительно ухмыльнулся. – Хотя у меня самого смешанные чувства были, если честно. Я обычно, когда по телику смотрел, думал: господи, как же вы задрали. Ноги бы вам всем поотрывал! А на этом чемпионате их как подменили!

– Так какие обвинения?

– Типа что они на допинге. Какая-то желтая газетенка в Гейропе пустила слушок, и все давай лясы точить.

– Не допускаете, что это может быть правдой?

– Человек допускает, а бог не спускает. С чего я должен своим верить меньше, чем чужим, спрашивается? Хрен знает, может, они сами тогда после Олимпиады похимичили с нашими пробами? Привыкли вешать на нас всех собак, и сейчас то же самое.

– Хорошо, как лично вы можете объяснить успехи российской сборной? – вопрос получился таким формальным, что Хелена поморщилась.

– Лично я? Ну-у, я так считаю: их победы – это и есть их допинг. Кто в них верил? Фанатики разве что или дураки. А они доказали, что способны на многое. Все теперь – отступать некуда! – он ударил по рулю, и машина слегка вильнула. – У них вариантов нет, придется биться до последнего. Такое событие раз в сто лет бывает, его нельзя профукать. Это не просто игра. На нашей земле мы победу не отдадим! На Западе доперли, что Россия не сдастся, и начали давить.

– Любопытно.

– Очень любопытно, – желчно передразнил водитель. – Клеветать на нас зачем? Радость народу портить? Мы ее не заслужили, что ли? Надо обязательно изгадить нам все, да?

– Не без того, – она вздохнула. – А вы на Еремеева похожи.

– На тренера-то? Вы не первая заметили. – Сравнение явно льстило мужчине, и он тоже отпустил комплимент: – Вы по-русски так чисто говорите. Учились здесь?

– У меня отец русский.

Они проехали белую табличку «МОСКВА», но трасса с обеих сторон была зажата лесом. Зелень блестела, природа ликовала, будто июнь не заканчивался, а только начинался, а то и вообще мог продлиться вечно.

– Можете музыку включить? – попросила она.

Водитель ткнул пальцем в магнитолу. Хелена узнала одну из любимых песен родителей, они иногда развлекались тем, что придумывали свои куплеты. Точнее, это была мелодичная кавер-версия. Вокалист с интонациями пьяного кота умудрился сохранить высокое поэтическое отчаяние неблагозвучного оригинала. Дорога вывела в поля, и солнце моментально нагрело машину. Песню сменил джингл, затем рекламный блок. Хелену разморило, и, напевая про себя «моя оборона», она задремала.

– Просыпайтесь, девушка. Приехали.

Хелена очнулась, огляделась, достала деньги и протянула их водителю. Он порылся в бумажнике и разочарованно сообщил:

– Черт, сдачи-то у меня нет…

– Ничего, – она вручила ему банкноту. – Всего доброго.

– А вы и английский знаете? – он кивнул на ее футболку.

– Нет, – соврала Хелена и вылезла из машины.

Футболку ей привезла с квир-конференции Пернилла. Принт представлял собой горизонтальную гистограмму, состоявшую из четырех полосок равной длины со вписанными в них английскими словами «clever», «upbeat», «noble» и «tenacious». Вспомнив о возлюбленной, Хелена улыбнулась. Она умолчала об истинной цели командировки в Москву, но в аэропорту всегда жизнерадостная и бойкая Пернилла внезапно испугалась, что Хелена не вернется, заплакала, заметалась. Сердце Хелены екнуло от нежности. Она зажмурилась, медленно вдохнула и выдохнула. Пора было завершать операцию.

Хелена пересекла улицу и резво зашагала по парку заранее выученным маршрутом. Дойдя до широкой прогулочной лестницы, уходившей круто вниз к реке, она спустилась до промежуточной площадки и спрыгнула на склон. Зной не проникал под сень высоких деревьев, а под лестницей было даже прохладно. Хелена отвалила большой камень рядом со сваей и озадаченно уставилась на обнажившуюся сырую землю.

Инструкция, приложенная к набору из пропуска, смартфона и платья-фартука, предписывала оставить улики под камнем. Однако там не было ни ямки, ни углубления, и Хелена побоялась, что тяжелый груз повредит сверток. Превозмогая брезгливость и жалея о резиновых перчатках, брошенных в подсобке тренировочного центра, она попробовала рыть руками, но почва была плотно утрамбована. Хелена взяла разбитую пивную бутылку и принялась копать ею.

Уложить сверток вровень с землей удалось лишь после третьего подхода. Водворив камень на место, Хелена кое-как выковыряла из-под ногтей грязь и прислушалась. Из-за кустов шиповника доносилось какое-то сопение. Она подкралась и сквозь ветки различила в ложбине между двух огромных лип лошадь и стоявшего за ней человека. На нем была полицейская форма. Хелена отпрянула и поскользнулась на траве. Предательски участившийся пульс спутал мысли. Она представила, что ее сейчас закуют в наручники, положат поперек седла и так поскачут в участок.

Полицейский не мог видеть ее, но с его позиции просматривалась часть лестницы. Прячась в ее тени, Хелена на корточках пробралась вверх по склону. Вскарабкавшись на твердую поверхность, она встретилась глазами с мужчиной, сидевшим на скамейке неподалеку. Одной рукой он придерживал у лица белый провод мобильной гарнитуры. Появление Хелены его нисколько не удивило, он отвернулся и продолжил свой разговор.

Стараясь не слишком ускоряться, она двинулась к выходу. На Большой Филевской выкинула в урну бесполезный смартфон и, чтобы отвлечься, побежала вдоль парка. Очень быстро она очутилась на Минской улице, села в автобус и тогда наконец испытала облегчение.

В арендованной квартире на Мосфильмовской Хелена разделась, доплелась до ванной, выбрала самый жесткий режим душа и только под больно жалящими струями позволила себе содрогнуться и всхлипнуть от выпавших ей в этот день контактов и приключений. Постепенно ее дыхание выровнялось, нервы успокоились. Она выключила воду, завернулась в полотенце, босиком прошла в комнату и села за стол у большого окна.

Москва лежала у ее ног, бескрайняя, сверкающая, загадочная, но при всей торжественности картины Хелена не ощущала торжества. Она разбудила ноутбук, загрузила страницу видеохостинга и ввела логин и пароль, но ошиблась. Нахмурившись, она заново набрала символ за символом – безрезультатно. При попытке восстановить пароль сервис выдал сообщение, что указанный адрес электронной почты не соответствует ни одному аккаунту.

Хелену охватило тягостное предчувствие. Она вынула из сумки блокнот и открыла свой конспект. Слово «разводка» было подчеркнуто дважды. Ей не понадобилось искать его в словарях – она все поняла, полностью перечитав предыдущую реплику человека в костюме. Горько усмехнувшись, она натянула на голову полотенце и сидела так, свыкаясь с позором и обдумывая, что предпринять дальше, пока не раздался звонок.

– Могу я вас поздравить? – Бентсен звучал отвратительно фамильярно.

– Лауритц, вы знали, что все подстроено от начала до конца, или вас тоже использовали втемную? – сухо спросила Хелена.

– Простите, что?

– Вы подставили меня, Лауритц. Я хочу знать меру вашей ответственности.

– Хелена, будьте так любезны, объясните толком, о чем вы, черт возьми?

– Я о том, что русские скормили легенду об инсайдере кому-то в Народной партии Дании. Ваш приятель Кристер Тей, председатель НПД, слил ее вам. А вы отправили меня за доказательствами применения допинга.

– Информацию я действительно получил через Тея, но какое это имеет значение?

– Никакого допинга нет. Это фейк. Они обвинили сами себя, чтобы потом выйти триумфаторами. Это ловушка для дурака! Вы дурак, Лауритц?

– Хелена, сделайте милость, ведите себя профессионально, – прикрикнул Бентсен. – У вас есть доказательства вашей версии?

Она промолчала.

– Хей, вы еще здесь? – крикнул он.

– Есть мое собственное свидетельство, – уныло отозвалась она.

– Я почему-то так и подумал. А план вы реализовали?

– Да.

– Прекрасно. На вашем месте я взял бы себя в руки и немедленно засел за работу, потому что статью мы должны подготовить через два дня.

– Забудьте, я больше на вас не работаю, – бросила она и отключилась.

Одеваясь и складывая вещи, Хелена напевала услышанную в старых «Жигулях» мелодию со словами, которые сочинила ее мать:

Заготовленное для Перниллы письмо она удалила и послала сообщение: «Уволилась. Расскажу потом. Задержусь до истечения визы, хочу кое с кем повидаться. Ты догадаешься. Не волнуйся за меня. Люблю. ХХХ».