Поддерживаемый с двух сторон – сверху стальным полузеркальным стержнем и снизу только начавшейся спиралью (спиралью грека из Сиракуз; спиралью грека, погибшего от римлян) – конус иглы поплыл к темнеющему вдалеке финалу. Под ним, что-то невнятно проскрипев, закружился черный диск – как в Австрии, огибая цифру 3, не доходя пробела до четверки, кружились тяжело дышавшие счастливцы. Вокруг было светло и пусто. Впрочем, никто не видел, что было вокруг.

Между основанием тонарма и иглой лежало поле. Зелень тянулась к солнцу. Крик бесновался в «Лужниках». Кричали сваи, ворота и трибуны, кричали люди. Стадион вибрировал вместе с царапающей черный круг иглой. Игрок сборной России по футболу Иван Баламошкин тряс головой и старался не закрыть глаза. Изнутри век Баламошкину мерещились мячи. Мячи были везде. Они летели вокруг поля, поскальзывались на траве, мешаясь под ногами; мячи отскакивали от ресниц, срывались с бровей, пропадали, становясь все меньше, в глубине зрачков. Глаза Ивана Баламошкина видели финал. Голова Ивана Баламошкина трещала. Игла описывала круги вокруг стадиона «Лужники», сужаясь до Ивана.

Первый мяч прилетел ему в колено. Второй – в кисть правой руки. Баламошкина мутило. Сборная России продвигалась вперед. Рим Хализмутдинов, замененный Баламошкиным, сидел на скамейке запасных и соскабливал со лба заиндевевший пот. При определенном повороте головы его лицо напоминало вождя племени гуннов. Мяч пересекал поле по окружности, оставляя на траве темные полосы-канавки. Сейчас мяч вел суровый Мличко. Вратари стояли друг напротив друга, обнимая руками поле. Давыдов, русский вратарь, думал о Поводженчике. Поводженчик, вратарь славонский, икал. Русские защищались. Глыба роденовским Бальзаком посмотрел на солнце: из-за его правого плеча навстречу Аро Гручайнику поскакал Заяц; из-за левого, кривляясь, выбежал Рожев. Мличко перекинул мяч на Гручайника. Подпрыгивая, Заяц деморализовывал врага. Гручайник, деморализованный, попытался отдать пас Джвигчичу – мяч, кружась, вибрируя, пролетел над игроками и наконец снова опустился на черный диск родного поля. Мяч отскочил от травы в метре от Джвигчича (славонец недовольно причмокнул) и влетел в голову держащегося за виски Ивана Баламошкина. Талисман команды взвыл. Игла сорвалась с пластинки.

Сверху не было слышно отдельных звуков – все смешивалось в один вибрирующий шум. Так же не было видно и людей – только красные разводы лиц на поле. И блестящие трибуны. Иван Баламошкин парил над сверкающей поверхностью пластинки, поджав под себя ноги, и жадно хватал губами воздух. Баламошкин прищурил глаза. Его макушка пульсировала и отдавалась во всем теле тягучей, тупой болью. Ивану хотелось подставить голову под струю холодной воды и так замереть. Наверняка это бы ему помогло. «Лужники» кружились вслед за иглой на черной, рассеченной длинными ровными полосами, пластинке. У Баламошкина закружилась голова. Он попытался сосредоточиться – и услышал где-то далеко внизу окрики тренера: «Иван!» И крики Царя, Феева, Заяца. И все звали его. Все кричали: «Иван».

«Интересно. Чего они раскричались-то так», – подумал Иван. Он попытался остановить взгляд на мяче. Мяч был слишком мелким. Игла продиралась по пространству поля, размечая пунктиры будущих движений футболистов. Основание ручки возвышалось над «Лужниками», нервно вздыхая, двигаясь вверх и вниз. Иван Баламошкин подумал об ушах Нготомбо – они так же смешно опускались вверх и вниз. Он хихикнул. Голова все еще кружилась. Баламошкин посмотрел выше – от немного загнутого края диска, прорываясь сквозь канавки поля, он поднял глаза на центр пластинки. Солнце ударило ему в голову. Там, где кончалась углубленная спираль, между одним полукружьем и другим был разбит огромный парк. Баламошкин протер глаза и хмыкнул: «Ну если тут парк, значит, тут должны быть люди. А так кто парк сделал-то? Зайцы, что ли?» Баламошкин удовлетворенно покачал головой, вспомнив про Александра Заяца, и, прогибаясь под флюиды «Лужников», вальяжно полетел к видневшемуся вдалеке огромному дубу, уходившему ветвями далеко вверх – намного выше, чем Иван мог разглядеть. Голова дробилась от боли.

В парке стояла ночь. На дорожках были рассыпаны красные листья клена, дважды разрезанные посередине; лиственницы возвышались около редких фонарей – и далеко, насколько простирался взгляд, не было видно никого живого. Только откуда-то издалека, как будто из совсем другого мира, из-под тонарма, там, где игла соприкасалась с поверхностью пластинки и поле было разделено на борозды-канавки, только оттуда иногда до слуха Ивана Баламошкина доносились редкие скрипы забившейся под конус иглы пыли – а вместе с ней футболистов, болельщиков и всего финала. Баламошкин шел по парку и смотрел по сторонам. Воздух отпустил его – Иван попытался еще раз взлететь, поджав под себя ноги, но только поскользнулся и ударился коленкой о шуршащий гравий. «Зато теперь равномерно зудит. Как пчелы», – подумал Баламошкин. В парке не было ни одного знакомого куста.

Когда-то давно, еще в детстве, Иван любил гулять по деревне и считать березы. Они росли совсем недалеко от его дома – в роще у магазина с мигающей цифрой 4 и тремя другими цифрами, не мигавшими. Их Баламошкин не помнил. Каждую березу в деревне он знал наизусть, до самой старой корки, до самого помятого листка. Каждой березе он давал свое собственное имя. Других деревьев он не знал.

«Ты грустная. У тебя эти, листья, вниз смотрят. Горбач. Горбун. Будешь Семкой. Семки грустные всегда почти». Баламошкин переводил взгляд с кроны на крону и не мог остановиться. Боль раздирала его голову. Иван задержал широкие ладони на висках. Мысль о яде пронеслась в его голове.

Баламошкин медленно продвигался в глубь парка. Над кронами уже взошла полупрозрачная луна. Ни одной березы не видел Иван. Он видел клены, сосны, изредка дубы (хотя, конечно, по именам он их не знал). Иван Баламошкин грустил. Ему отчаянно хотелось назад – на поле. К своим, к футболу, к «Лужникам». Весь он остался на поверхности пластинки. Игла скользила по Москве. Москва изредка поскрипывала ей в ответ.

– Здравствуй, Иван.

Баламошкин с силой разжал глаза и тупо посмотрел вперед. Перед ним, исчезая ветвями где-то среди облаков, возвышался тонкий, как будто потерявший без солнечного света все цвета, черно-белый ствол. Верное слово продиралось в голову Баламошкину долго – появившись где-то у пальцев ног, оно ползло по промокшей от пота форме через колени, живот, спину и сквозь кисти рук. Только разлившись по всему телу Баламошкина, оно добралось до его мозгов. Иван улыбнулся, обнажив неровные желтые зубы. «Сашка», – мысленно протянул Баламошкин. Наконец он опустил глаза. На скамейке под березой сидел небольшой человек в костюме – опрятный, улыбающийся и совершенно лысый. Иван узнал его даже несмотря на боль.

– Ой.

– Здравствуй, Иван, – повторил Президент России.

– Здра, – Баламошкин запнулся, – здра-авствуйте…

Президент улыбался. Ногу он закинул на ногу, поверх лежали замком руки. Иван Баламошкин стоял перед Президентом и чувствовал, как его нижняя челюсть медленно отрывается от верхней.

– А вы… Вы разве не там? – Баламошкин показал пальцем на видневшуюся вдалеке иглу.

– Нет. Я соскочил.

Баламошкин хрюкнул.

– А это… Почему?

– У меня тут встреча, Ваня, – Президент подмигнул.

Баламошкин моргнул в ответ.

– Вы меня знаете?

– Знаю? Я твой фанат.

Президент говорил отрывисто и быстро. Налетел ветер, с березы сорвалась пара листьев и упала на гравий. Баламошкин широко улыбнулся и сразу же схватился за виски́.

– Ну и что ты тут делаешь?

– Не знаю. Я тут как вообще оказался – меня мяч по башке торкнул, ну я и это. Воспарил.

– Воспарил?

– Воспарил.

– Интересно. А почему воспарил?

– Так говорю же, – Баламошкин недоуменно развел руками, – мячом. По башке.

– Нет, это ясно. Я говорю, почему! – Президент поднял указательный палец. Баламошкин проследил глазами вверх, пока не закружилась голова. – Имею в виду причину. Высшую. Ты пластинку видел?

– С иглой которая?

– С иглой.

– Видал.

– Как думаешь, правда?

Баламошкин закрыл глаза. Мячи пролетели перед ним вслед за Конопчичем, за Еремеевым, наполнили веки, «Лужники», черный блестящий диск. Боль расползлась по Баламошкину. Он сглотнул и мутно посмотрел на Президента.

– Да что ваша правда вообще такое?

Президент поманил Баламошкина пальцем. Тот подошел, нагнул голову и вновь услышал тихий уверенный голос:

– У тебя голова болит. Вот – правда. Ты видеть ничего уже не можешь. Ты со мной разговариваешь, а тебе даже глаза открывать сложно. Я тебя мучаю, – Баламошкин хотел покачать головой, но не решился, – а ты сказать мне этого не можешь. Правда – что ты только к березе своей хочешь. К Сашке. И – назад. На поле. К своим. Правда же?

Баламошкин только медленно кивнул.

– Ну вот. Но я могу помочь.

Стало прохладно. Дымные облака закрыли луну, в парке остался свет только от фонарей. Вдалеке кричали трибуны. Президент вытащил из кармана упаковку аспирина (в другом его кармане виднелись очертания какого-то небольшого квадратного предмета), достал одну таблетку и протянул Баламошкину.

– Пей, Вань.

– А вода?

– Ну извини. Воды нет.

Иван проглотил таблетку.

– Через полчаса даже мутить не будет, – Президент кротко улыбнулся. – Ну что. Теперь дуй.

– А как? – Баламошкин хлюпнул носом.

– Мяч же у тебя?

– У меня.

– Так пасуй.

– Пасовать?

– Пасовать.

Баламошкин посмотрел под ноги. Перед ним, сверкая черными квадратами на белом фоне, лежал мяч. Иван отошел от него на два шага.

– Вы это… Подвиньтесь, пожалуйста.

– Ничего. Не впервой.

– Спасибо, господин Президент.

– Пасуй, Ваня! Пасуй!

Президент, улыбаясь, кивнул Ивану. Отойдя еще на несколько шагов, Баламошкин разбежался и ударил по мячу. Пролетев над сверкающей лысиной Президента через кроны деревьев, фонари, через листья самого большого дуба мимо дорожек, трибун, мимо «Лужников» и мимо самого финала, мяч ударился о ствол березы и отскочил прямо в голову Ивану Баламошкину.

– Пасуй, Ваня! Пасуй!

Царь стоял позади Баламошкина и пытался до него докричаться. Иван открыл глаза, перекинул мяч назад Царю и улыбнулся. Голова уже не болела. Ивана больше не мутило. Он поднял глаза от поля и увидел небольшой стеклянный прямоугольник в глубине трибун. За ним сидели президенты – президент Славонии, ФИФА и Президент России. И хотя с поля разглядеть лица было невозможно, Иван Баламошкин почувствовал, что Президент ему подмигнул. Иван только моргнул в ответ. Игла остановилась в центре пластинки – с нее сдули пыль, перевернули и установили на ее краю иглу. Игра продолжилась. Русские пошли в наступление. Мяч был у Царя.

…Мяч был у Царя. Выбежав из-за необъятной спины Романа Глыбы, он направился к воротам славонцев. Прожекторы отбрасывали кресты теней футболистов далеко назад. С трибун болельщики разбрасывали пригоршни звуков на головы игроков двух команд. Засыпанные шумом, футболисты бегали друг против друга. Джвигчич бежал прямо на Царя. Занеся ногу (и поманив глазами черный уголек стоящего правее Поля Нготомбо), Царь перекинул мяч чуть левее, оббежал вокруг метавшего искры недоумения Джвигчича и направился дальше в глубь славонской обороны. На подходе к воротам двумя греческими чудовищами стояли слева Мличко и, соответственно, справа – Гручайник. Оба показывали зубы – не чищенные, вероятно, тоже с древнегреческих времен. Левее Феев махал руками и кричал что-то Царю – Царь его не слышал. За ним, готовые оскалиться славонцам в ответ, бежали Валентин Рожев и Александр Заяц. Баламошкин рядом щурился и поджимал губы. Царь пробежал сквозь славонскую оборону – оборона, открыв рты, расступилась перед ним. От ворот Моисея отделяли только три славонские сестры, сестры, добравшиеся-таки в Москву и решившие ее собой перенасытить. Конопчич, Гручайник и Дюжий повторяли шепотом два слова, не выходившие из головы Царя с первого гола: «Царь-Dupa». Царь замер. Dupa разрасталась – теперь ее было слышно из каждой щели, каждая щербинка в основании «Лужников» шептала ему на ухо: «Царь-Dupa». Трибуны скользили глазами по его спине до слова Dupa, Еремеев держался обеими руками за голову, отбивая туфлями на земле: «Царь-Dupa». Все звуки смешались, вся видимость исчезла, игла снова сорвалась с пластинки. Царь воспарил над «Лужниками».

Поле кружилось под Андреем Царьковым. Вместе со второй женой, многочисленными детьми и желанием поиграть в футбол стадион исчез где-то далеко еле заметным черным диском под ногами. Вокруг было светло и пусто. Царь попытался выдохнуть – и с удивлением обнаружил, что воздуха вокруг него не было. Он проследил глазами за спиралью под конусом иглы. Она уходила далеко – от ворот Давыдова до ворот Поводженчика, от самой крайней сваи слева до самой крайней справа. Всюду звучало: «Dupa». Больше не звучало ничего. Вдалеке, за горизонтом, виднелся парк. Кроны деревьев заслоняли чуть заметную луну, а фонари тускло освещали тонкие полосы дорожек. За парком не видно было ничего. «Так вот как выглядит финал», – подумал Андрей Царьков. Он поджал под себя ноги, нахмурился и, повторяя про себя два слога на незнакомом языке, поплыл к центру пластинки, туда, где кончалась поскрипывавшая под иглой спираль и начинался парк.

Фонари оставляли на гравии размазанные круги света. Бежевые скамейки стояли друг рядом с другом, за ними возвышались деревья. Белые тополи разбрасывали вокруг себя листья, закрывавшие розовые вересковые стебельки. В вышине отбивали что-то дрозды, воробьи щебетали с веток кленов. Царь шел по парку, проговаривая про себя названия деревьев. «Неужели все? А я думал, там больше будет. Ну, хоть дом какой-нибудь. Может, с трубой. Мда», – Царь пнул ногой камни. Они рассыпались – и вдруг, когда Царь отвернулся, стали собираться вновь. Когда он опустил глаза, гравий широкой стрелкой показывал ему на огромный древний дуб в самом центре парка. Он возвышался над остальными деревьями – сквозь его крону не проходила даже бледная луна. Царь пошел вслед за камнями.

«Dupa. Сами вы Dupa. Неужели в самом конце я тоже буду Dupой? То есть не буду, я же есть. Я не хочу там Dupой. Там я хочу Царем». Царь-Dupa почесался. Дуб впереди становился больше с каждым его шагом. Где-то вдалеке слышались вувузелы, свисты, шум. Царь обернулся. Пластинка медленно кружилась. «Лужники» горели искусственным светом. На поле ничего не изменилось. Все бегали, бросали друг в друга мячи, краснели. «Глупость какая», – подумал Андрей Царьков.

Дуб вырос перед ним и сразу закрыл собой весь остальной парк. Огромный, покрытый мхом коричневый ствол ширился, переходя в толстые ветви, зеленея еле заметной кроной где-то в вышине. Царь поднял голову. «Круто», – подумал Царь.

– Здравствуй, Андрей.

– Ого. Круто.

– Да. Неплохо.

Под дубом на бежевой скамейке сидел, положив ногу на ногу, Президент. Он улыбался. Минуту Андрей Царьков и Президент России смотрели друг на друга. Царь моргнул первым.

– А вы…

– Можно на «ты», – Президент показал рукой на скамейку. – Садись, пожалуйста.

– Ага.

Царь сел рядом с Президентом и вложил руки в карманы. Глаза он зарыл в гравии под ногами. Президент глубоко вдохнул и шумно выдохнул через нос. Царь попробовал шепотом вздохнуть – но смог только открыть рот и пророкотать что-то гортанью.

– Не расстраивайся. Это только за постоянное членство тут можно. Дышать, имею в виду.

– А… Понятно.

– Так. – Президент обернулся на Царя, – Рассказывай. Ты тут чего? Тоже мячом по башке?

– Я? Нет, я… Господин Президент, – Царь поднял на Президента глаза. На коленях он мял руки. – Скажите, пожалуйста. Как на духу. Я… я мертвый?

Президент рассмеялся. Вдалеке скрежетала игла, фонари мешались на земле с луной. Президент сорвал с еле видневшейся кроны дуба лист и протянул Царю.

– Смотри. На свет.

Царь взял в руки лист и протянул к фонарю. Проеденная гусеницами, на нем виднелась надпись: «Dupa». Царь скомкал лист и сплюнул себе под ноги.

– И тут тоже.

– Скажи, Андрей. Как на духу. Ты – Dupa?

– Я?

– Ты.

– Я Царь! Какая же я… Dupa.

– А звучишь как Dupa.

Царь скрестил руки на груди и сжал зубы. В голове он уже давно был дома – без футбола, без дубов и без всего ненужного, непонятного и гадкого.

– Я думал… Думал, что надо финал дофутболить. Ну, до конца чтобы. А потом – на покой. Нет, – Царь быстро поднял голову и показал на парк, – не такой финал. А такой, знаете, чтобы дом, девушка любимая чтобы…

– Понимаю. – Президент посмотрел на часы и вложил руку в карман, где виднелось что-то квадратное.

– Ну вот. А тут – Dupa. Какой же это финал, если Dupa. Финал – это если Czar. Ну Царь то есть. А тут… Господин Президент, что мне делать?

– Что делать?

– Ну да. Что делать!

– Бить, Андрей. Отыгрываться. Ворота прямо тут. А финал, – Президент подмигнул Царю, – это ты еще не знаешь, где будет. Может это не финал совсем.

– Как не финал?

– А вот так. Может, только кажется, что финал, а на самом деле не финал совсем.

Царь почесал макушку.

– То есть бить?

– Бей, Андрей!

Вдалеке громыхали «Лужники». Трибуны скандировали: «Du-pa!» Но только сейчас Царь заметил, что, кроме того, они кричат и «Царь!». «Царь-Dupa» расходился по стадиону, разливался в каждом человеке, наполнял смыслом каждое движение каждого футболиста. Царь посмотрел под ноги. Там оказался мяч. Он встал со скамейки, отошел на два шага и посмотрел на Президента. Президент улыбался.

– Я спросить совсем забыл. А вы тут почему?

– Я?

– Вы.

– Финала жду. – Президент глубоко вздохнул и, улыбнувшись, произнес: – Бей, Андрей!

И Андрей Царьков ударил. Мяч пролетел над парком, чуть не задев верхушки фонарей, деревьев, пролетел над гравием, скамейками и Президентом. Мяч пролетел мимо тонарма, спиралей, мимо «Лужников». Мяч летел в славонские ворота.

– Бей, Андрей!

Феев кричал Царю. Вместе с ним Царю кричали «Лужники», скандируя три слога на родном Андрею языке: «Царь – Du-pa!» Андрей Царьков выдохнул и ударил по воротам. Конопчич и Дюжий бросились друг к другу в попытке перекрыть путь мячу, но ударились головами и повалились на особенно грустно глядящего на поле Гручайчика. Поводженчик подпрыгнул, чтобы перехватить мяч Царя, но он, как будто поле тряхнули, улетел куда-то много левее – в самый угол славонских ворот. Русские забили свой первый за игру мяч в чужие ворота. Счет стал 1:1. Андрей Царьков забил два гола. Из глубины трибун, за стеклом сидевший рядом с президентом Славонии и президентом ФИФА Президент кивнул в сторону Царя и улыбнулся. Царь только моргнул в ответ. Игла остановилась в центре поля, проскрежетав вместе с трибунами слово «Гол». Пластинка закончилась. Ее убрали и поставили новую пластинку – пластинку, финал которой только виднелся где-то вдалеке, на стороне A, B, а может, на всегда незаметной, полупрозрачной стороне C. Игра продолжилась. Была ничья.

– Йоу, видал, как наши вчера амазонцев отфутболили? Аж три раза! – Продажник рекламного агентства метнул кейс и плюхнулся в кресло. Брендовый чемодан из крокодиловой кожи лениво проскользил по столу.

– В гробу я видал ваши игрища, – отрываясь от кофе, буркнул креативщик. Он раздраженно протер очки. – Генеральный меня уже с вечера запинал. «Бета Банк» словно с цепи сорвался: срочно требует баннер на стадион. «Путь-in-Train» хотят футбол на всех вагонах. На каждом, понимаешь? Из Яйца звонили, но связь прервалась…

Он с силой оттолкнулся, кресло откатилось в угол переговорной. С полки с трофеями агентства на него приземлился талисман ЧМ.

– Оле-оле, – воодушевленно протянула игрушка.

Очкарик с ненавистью бросил ее в мусорное ведро.

– Матч без гола – как бренд без футбола, – смеясь, заметил продажник. – Мы столько бабла срубим…

Его рассуждения о финансовых перспективах прервало появление генерального. Вид у того был помятый. Он задумчиво крутил на пальце брелок с футбольным мячом.

– Бабло считаем? – серьезно спросил он. Продажник сник. – Не в деньгах счастье, – заметил генеральный. – Мелко плаваете, ребята.

Он подошел к окну, посмотрел вниз. Высотка из пуленепробиваемого стекла одиноко торчала над однотипными серыми многоэтажками.

– Душно здесь, – пробормотал он, ослабляя петлю галстука. – Надо будет кондиционер поставить или офис подыскать посолиднее. Завтра мы выйдем в топ, и все будет в шоколаде. – Он плотоядно облизнулся.

– «Это наш шоколадный босс», – процитировал продажник.

– Кстати, – продолжил генеральный, – этих тоже запиши.

– Без паники. Мы обязательно договоримся, – кивнул продажник, делая заметку в телефоне: «Конфеты и футбол».

Креативщик недоверчиво посмотрел на босса. Что происходит?

Накануне по ТВ беззвучно шел вестерн 60-х. На кожаном диване примостился символ чемпионата.

Хороший, Плохой, Злой сидели на мягком ковре и тихо потели. Игра становилась жаркой. Все чаще мелькали крупные суммы, заключались масштабные сделки, движимость и недвижимость многократно меняли владельцев.

– Футбол, – произнес Хороший, открывая карту.

– Выгодное вложение! – усмехнулся Плохой, сортируя купюры. – Я пас.

– Подкину пару лимонов, – нехотя протянул Злой. – Пойдет в копилку к хоккею, буду спортивным магнатом.

– Маловато за мировое господство, – настойчиво произнес хозяин карты. – Выйдем в финал – докажем, чего мы стоим.

– В этом матче я бы вообще не рискнул ставки делать, – заметил банкир. – Вот у амазонцев футбол – действительно национальная идея. А у нас…

– Нефть и газ, – расхохотался Злой.

– Как хотите, – пожал плечами Хороший. – Оставлю себе. – Он указал на игрушку на диване. – Потом не жалуйтесь.

– С чего бы? – удивился Плохой. – У тебя карты в рукаве?

– Карточки у него, – пошутил Злой, – штрафные!

– Чутье, – миролюбиво возразил Хороший. – Хотите поединок?

– Дуэль? – заинтересовался Плохой.

– Пари? – уточнил Злой. – Могу поставить пару заводов.

– Нет, – покачал головой Хороший. – Сделка. Если мы забьем три гола, то, – он загадочно улыбнулся, – вы поверите в потенциал нашего футбола.

Игроки переглянулись.

– Просто поверить? – уточнил Плохой. – Это можно.

– Без проблем, я тебе всегда верю, – с готовностью закивал Злой.

Хороший молча переключил канал. Оглушающий рев толпы наполнил комнату. На табло высветилось: 3:0.

Игра в «Олигополию» шла полным ходом.

«Разгром венценосной команды пентакампеонов» – пестрели заголовки. Хороший нажал кнопку коммуникатора:

– Найди мне агентство позахолустнее. Так, чтоб не палевно.

– Бизнес поверил в футбол? – спросил голос на том конце трубки.

– Пока только основные игроки. Уже завтра подтянутся остальные.

– Эффект бабочки? – понял собеседник.

– Скорее эффект мяча, – улыбнулся Хороший.

В дверях агентства толпились люди, похожие на пингвинов. Вооруженные одинаковыми кейсами и айфонами последней модели, они стекались, чтобы продемонстрировать свою веру в национальную идею.

– А это залог наших будущих побед, так сказать, – генеральный с гордостью указал на пустующую полку. – Талисман! – Несколько мгновений он искал игрушку глазами. – Где?! – закипая, прорычал он. Лицо стало красным.

Креативщик вжался в кресло. Поспешно отодвинул ногой мусорное ведро с печально торчащим из него символом.

Раздался звонок. Зазвучала тема Эннио Морриконе. Генеральный не сводил с креативщика глаз. Не успел очкарик опомниться, как босс схватил его за шкирку и мощным ударом припечатал о непробиваемое стекло.

– Из «Хардбаса» звонили, – с энтузиазмом сообщил продажник. – Говорят, нужна реклама музыкальных кроссовок – тех, что футбольный гимн поют…

– Оле-оле, – вяло произнес очкарик, улиткой сползая вниз и оставляя кровавый след на окне офиса.

Генеральный небрежно смахнул со стола семейное фото. Подаренный руководством талисман ЧМ благополучно вернулся из мусорки и занял почетное место на его столе. Телефон завибрировал, высветив анонимный номер. Генеральный нервно сглотнул.

– Алло, – произнес он пересохшими губами.

– Теперь только Оле-Оле, – отозвался собеседник.

– У нас все готово, – затараторил рекламщик, – концепция, бренды, креатив.

– Мелко плаваете, – перебили на том конце трубки. – Подключаем социалку, внедряем идею в массы, больше слоганов, молодежи – бонусы…

– Плюшки? – робко уточнил генеральный.

– Плюшки, пирожные, пироги в форме мячей, да хоть съедобные кроссовки. Пусть даже за едой думают про футбол. Гимн нашей команды должен звучать из каждого утюга.

«Бытовая техника», – поспешно записал рекламщик.

– Люди должны дышать футболом, – воодушевленно продолжал собеседник.

«Парфюм?» – дополнил список генеральный.

– Короче, работайте!

Разговор резко прервался.

Очкарик сидел, угрюмо уткнувшись в ноутбук. Его переносицу украшал пластырь с изображением футбольных мячей. Стол в переговорной был завален сувенирной продукцией. Продажник восхищенно тряс музыкальными кроссовками. Те всхлипывали, но петь отказывались.

– Маде ин Чина, черт вас дери, – расстроился он.

Подобно форварду, в комнату ворвался генеральный. Ногой он зацепил коробку, рассыпая глобусы в виде футбольных мячей.

– Ты, – ткнул он пальцем в очкарика, – креативщик хренов! Где он?!

– Кто? – испуганно пискнул очкарик.

– Бренд в пальто, – передразнил генеральный. – Макет Яйца где? Тариф «Футбольный».

Очкарик истерично застучал по клавиатуре. На мониторе высветилось трехмерное изображение известного логотипа, раскрашенного под футбольный мяч.

– И это все? – рявкнул генеральный. – И кому оно надо?

– Символ простоты и совершенства национальной связи, – отчеканил продажник, стукнув кроссовком по столу. Грянул гимн футбольной команды.

Генеральный выругался.

Страну била лихорадка.

Дома экстренно готовили к сносу по программе «футболизации», чтобы на их месте возвести стадионы. Детям переселяемых обещали бесплатное членство в спортшколах, и жители штурмовали штабы реконструкции, стараясь внести в программу именно свои дома. Школьную форму заменили на футбольную. Радиостанции наперебой стремились заполучить кусочек футбола в свои названия: «Серебряный мяч», «Радио на семи голах», «Ретро-футбол». Метрополитен поспешно менял названия станций на прозвища игроков Сборной. Лишь станция «Спортивная» избежала перемен. В Центральной больнице застиранное постельное белье заменили на новое – цвета зеленого поля с разбросанными футбольными мячами. Сеть кофеен «Футболомания» добавила в меню пирожное «Пенальти» и салат «Судью на мыло». Салоны красоты Сени Сениной подхватили тренд, предложив клиенткам накладные ногти с лицами футболистов и косметические маски «Дриблинг». Рэперы отошли от темы любви к финансам, отдав свой голос футболу. Прилавки парфюмерных магазинов заполнили духи «Офсайд» и дезодорант «Подкат». Даже Apple изменил своим принципам, заменив символ компании в России на сдутый футбольный мяч.

Новый день в доме престарелых начался с приезда городской администрации. Толстый представительный мужчина в галстуке с футбольными мячами прочитал ветеранам лекцию о пользе спорта и подарил открытки и брелоки с символом ЧМ. Закончив речь, он тяпнул за здоровье стариков стопку водки со звучным названием «Штрафной» и с чувством выполненного долга отбыл. «И кому оно надо?» – покачал головой старик в инвалидной коляске, разглядывая подарки. Его сын – большой человек в столице. Он-то должен знать, что это за катавасия.

Ржавое судно рыбсовхоза «Крабчатка» в очередной раз заглохло. Повозившись с мотором, Василий понял, что на этот раз точно пропал. В целях экономии рации на корабле не было. Прибыль от добычи морепродуктов никогда не оседала в карманах рыбаков.

«Если выберусь, брошу все к щучьей матери. Махну к брату в столицу футбол продавать. – Он бережно развернул газету. На первой полосе бесновались футбольные фанаты, давясь в очереди за поющими кроссовками. – И кому оно надо?» – пожал плечами Василий, нарезая на газете селедку.

Домой генеральный вернулся поздно. Он давно забыл, что такое нормированный рабочий день. Точно Сизиф, он катил бизнес в гору. Ажиотаж вокруг футбола, вмиг вознесший его на рекламный Олимп, теперь давил на плечи тяжким бременем. То и дело хотелось все бросить и махнуть к брату ловить рыбу.

«И кому оно надо?» – с грустью подумал рекламщик, разглядывая брошенные в прихожей музыкальные кроссовки сына.

Из спальни вышла заспанная жена.

– Чай будешь? – спросила она. – С пирожными.

– Буду, – устало ответил он.

Жена поставила перед ним кружку с эмблемой футбольной команды. Краем глаза он заметил на ее ногтях до боли знакомые рожи игроков. Пирожные застряли в горле.

– «Пенальти?» – проговорил он с полным ртом и рванул в ванную.

Она не любила футбол. Не ту игру, в которую играют во дворе мальчишки, а ту, которую показывают по телевизору. С голосом комментатора у нее перед глазами каждый раз возникал образ отца, сидящего перед экраном. Все как в том стереотипе: мужик, диван, пиво. И все как в том анекдоте: мужик, разговаривающий с телевизором. Он всегда громко комментировал игру, называя футболистов то «кривожопыми балеринами», то «левоногими педиками». Жутко матерился, когда они пропускали очередной мяч, и ходил в отвратительном настроении, когда они проигрывали. А проигрывали они постоянно, и тогда отец срывался на мать, обвиняя ее во всех бедах мира. Мать терпела, прячась за томик Рильке, а она никак не могла понять, зачем и как эти столь разные люди вообще могли найти друг друга. Однажды она прямо спросила об этом у матери и получила ответ: «Жаль его». И в этом «жаль» чувствовалось какое-то превосходство, даже высокомерие. Но сама она терпеть ничего не собиралась: ни тупости, ни глупости, ни притворства. Говорила все прямо, за что ее считали сукой.

Позже к этому детскому отторжению по поводу футбола присоединилась липкая грязь, которая лилась из СМИ. Где в большей степени говорилось не о заслугах футболиста, а о его гонорарах или переходе из одного клуба в другой. О купле и продаже. О брошенных женах, развлечениях в бане и драках. При этом сами эти люди были мало похожи на спортсменов, больше на метросексуалов, озабоченных своей внешностью, и в какой-то степени оправдывали определение отца: «балерины» и «педики».

Отец ушел сам, когда узнал, что у мамы рак. Эти два года, пока мама тихо и ни на что не жалуясь угасала, были, пожалуй, самыми счастливыми в ее жизни. Они продали дачу, сдали квартиру и уехали на море, которое обе любили. Мама отказалась лечиться. И первое время она пыталась ее переубедить, но потом поняла, что это бессмысленно, а после маминой смерти вернулась в Москву.

Журфак МГУ и мамины знакомства позволили ей устроиться на хорошую работу, но писать заказные статьи вскоре надоело, и она ушла в рекламу. Свою работу она любила, была требовательна и к себе, и к сослуживцам, из-за чего быстро продвинулась по карьерной лестнице, но заслужила нелюбовь коллег. Женщины ее молча ненавидели, мужчины побаивались, а она и не пыталась снискать их любовь. Первое время она еще переживала, когда видела, что человек обиделся на ее слова, а потом поняла, что умный поймет, а глупый долго переживать не будет, обзовет сукой и пойдет дальше.

Секс она тоже любила, а вот встретить человека, с гундежом и загонами которого могла бы смириться, пока не получилось. Она прекрасно понимала, что сможет жить только с тем мужчиной, которого будет любить. А секс – секс можно найти всегда, и в этом ее поведение больше напоминало мужское: на раз, без обязательств и обмена номерами телефонов. Ей даже не всегда было известно имя партнера. Главное, чтобы возник импульс, а потом все случалось безо всякой ложной стеснительности и манерности. Она вообще не могла понять, как люди умудряются устраивать клоунаду даже здесь, когда ты знаешь, что будет, когда ты уже раздет и нет никаких ограничений. Регулярные занятия йогой сделали ее тело способным получать удовольствие в любой позе. Способ проникновения тоже не имел никакого значения – лишь бы не боль или приятная боль. Главное, должна получаться музыка. Громкая, тихая, медленная или быстрая, но все время в унисон. Сама она очень чутко реагировала на диссонанс и старалась подстроиться (прогнуться, выгнуться, провести пальцем, губами или языком), чтобы максимально совпасть с телом партнера. А потом всегда уходила домой, по опыту зная, что музыка ночи сильно отличается от утренней. И нужно будет видеть глаза этого незнакомого человека и вести какой-то пустой разговор…

Его она заметила сразу. Он смотрел на нее так искренне и беззастенчиво, что если бы у него был хвост, то он радостно бился бы о ножки высокого барного стула. Замедляясь и практически останавливаясь, когда она отводила от него взгляд, и ускоряясь с новой силой, когда она вновь на него смотрела. В ней тоже поднялась волна какой-то нежности, и ее несуществующий хвост сначала медленно и неуверенно, а потом все быстрее забился в такт с его. Чуть позже этот ритм они отбивали у него дома, и такой трепетной мелодии в ее жизни еще не было. Она звучала, не останавливаясь ни на минуту. Затихая, замедляясь и вновь набирая обороты и громкость, но всегда совпадая и без единой фальшивой ноты. И все было хоть и незнакомо, но на своих местах и как надо. Каждая, даже самая маленькая впадинка совпадала с выпуклостью. Каждое, даже самое неуловимое движение вызывало ответный трепет. Каждое слово или взгляд поднимали волну, доводящую звук до крещендо, а темп до аллегро. А потом с ней опять случилось то, чего раньше никогда не было: впервые в жизни ей не хотелось никуда уходить, а хотелось лежать у него под боком и чтобы это длилось вечно…

О том, что он футболист, она узнала только утром, да и то после того, как они еще и еще раз убедились в своем полном совпадении. Договорились встретиться через два дня, и эти два дня она ходила, опасаясь расплескать ощущение его прикосновений на своей коже и движения внутри себя. И всю дорогу думала: «Неужели это он…»

У нее была мечта. Она появилась, когда они с мамой жили на море. По соседству с их домом, прямо в палатке на берегу, все лето провели парень с девушкой. Она постоянно встречала их на прогулках, издали наблюдая, как они держатся за руки, разговаривают, сидят вечерами у костра, разведенного прямо у кромки воды. И эти светящиеся, обращенные друг на друга и не замечающие ничего вокруг лица вызвали в ней зависть и сожаление. Она остро осознала, что ничего подобного в ее жизни не было и что это именно то, чего она по-настоящему хочет. Нет, не мимолетный курортный роман, о котором позже можно рассказать знакомым, а именно тот самый мужчина и то самое море.

Она представляла, как ранним утром идет босиком по бесконечно длинному берегу, где песок и вода одинаково прохладны и чисты. Это не тропическая, бьющая буйством красок наотмашь, а спокойная и тихая красота. Где в море смотрятся не пальмы, а сосны. Где песок цвета сильно разбавленного молоком кофе, а море цвета неба. А небо соединяется с морем безо всякого шва горизонта. Рядом собака, которая бегает по ведомой ей одной траектории, изредка останавливаясь и заглядывая в глаза, будто спрашивая: «Все хорошо? Ты счастлива?» Да, все хорошо и счастлива, потому что дома ее ждут. И сейчас она взойдет на крыльцо, смоет песок с ног, на цыпочках поднимется по лестнице, откроет дверь в спальню и прохладной рыбкой юркнет под одеяло. Нежно поцелует пока что мягкое и беззащитное. Кончиком языка проберется под кожицу и будет обнимать губами до тех пор, пока это беззащитное не нальется силой и не войдет в нее, не оставляя ни малейшего зазора для страхов, сомнений и одиночества…

Через два дня они встретились как два донельзя замерзших человека, и никакие силы не смогли бы их в тот момент разъединить. А потом она рассказала ему о бесшовном небоморе, о чистом песке, соснах и собаке. О том, что именно с ним она хотела бы жить в доме на берегу и будить по утрам, проскальзывая рыбкой под одеяло. Он счастливо рассмеялся и произнес слова, которые перечеркнули все. «Мужик и море». И не было ничего обидного в его словах, но они нивелировали мечту до пустоты. До вакуумной тишины, в которой слышался хрустальный звон рухнувшего воздушного замка.

И был прощальный поцелуй, и беспокойство в его глазах, и обещание увидеться завтра, и знание того, что это не произойдет.

Еремеев знал, что перед финалом кремлевский прием необходим и неизбежен и что вне зависимости от результатов последней игры вся команда официально получит по миллиону, неофициально – по пять и по «Ладе»-крымчанке, и если они вырвут финал у славонцев – то авторам голов и лично ему Героя, а остальным «заслуги перед Отечеством» второй степени. Все это его не прельщало. От героя он бы даже отказался – стыдно было перед дедом, дед воевал, а они что? Ему важно было доказать – неважно кому, – и победить – неважно кого. Но он знал, что на самом верху этому финалу придают сверхъестественное значение и ожидают Бог знает чего, чуть ли не последнего божественного оправдания всего содеянного в последние годы. Эта победа оправдает и Крым, и Донбасс, и любые санкции, и пенсионную реформу, и сгнившее здравоохранение, и нефтяную иглу, и ворующих деток на всех постах, она от самого первого лица – первей и выше уже некуда – санкционирует все. То есть мы эти двадцать лет все делали правильно, и это не финал чемпионата, проведение которого мы выгрызли зубами и тоже не особо чисто, – это финал всех двадцати лет и, поднимай выше, всей российской судьбы.

Это было сравнимо с той победой и в каком-то смысле не меньше, чем та победа. На кону не стоял, конечно, тогдашний вопрос насчет быть или не быть. Но стоял вопрос о том, права ли сама Россия, можно ли так, возможна ли такая сверхдержава и все, что она позволяет себе наворотить, не сообразуясь ни со здравым смыслом, ни с людским благом. Вопрос был в том, одобряет ли Бог. Как судьбы великих битв и целых династий решались в поединке, так теперь все, что называется Россией, особым путем и единственной судьбой, было поставлено на карту. Проигрыш был бы страшней, чем вылет в первом круге, ибо с высоты больнее падать, в сантиметре от яблочка обидней щелкнуть зубами и низвергнуться. Очень может быть, что они были неправы, вот так вот ставя на все, на последнее. Но времена были такие, что ничего больше и не было. Это вам уже не социализм, приговаривал себе Еремеев, копаясь в дедовских «Жигулях». Он для чего-то поддерживал этот «жигуль» на ходу, поменял ему часть начинки, не отгоняя в сервис, – его успокаивала и даже гармонизировала эта работа, и ранним утром накануне приема он копался в моторе, отирал руки ветошью, менял масло, снова вытирался – и все это время про себя бормотал по делу и не по делу. Какая-то часть дедовой души осталась в «жигуле», и поддерживать его в рабочем состоянии было как реанимировать деда.

Да, говорил он, поставили они все, и это неправильно. Даже тогда, в той войне, на самый крайний случай можно было сказать – коммунисты виноваты. А теперь не коммунисты, теперь все мы русские, и все, что мы делали, было по-русски, и побеждает русский футбол как русский способ побеждать. Если мы окусимся – неправильно было все, начиная с Александра Невского, а если выиграем, чего не может быть, но быть может все, – если выиграем, тогда, значит, мы на все имели право. Тогда правильно положить за век шестьдесят миллионов своих во внешних и внутренних войнах; никого не щадить, ни с чем не считаться, брать числом, давить массой, выкашивать лучших, презирать всех, как теперь, и ненавидеть всех, как теперь; если мы победим, то вместе с нами победит все вот это, а не победить мы не можем, потому что это мы. Выбор этот был ложен и токсичен, как все местные споры и выборы, и все-таки они должны были побеждать, потому что на это была сделана финальная ставка. Как же тут без приема? Никак без приема.

Он вышел из гаража около полудня. Специально ездил в этот гараж на окраину, на северо-восток, где тянулись вдоль МКАДа длинные железные ряды этих гаражей еще с семидесятых. Тут он вырос, тут пережил первые вечерние любовные томления – во дворе близ Кольцевой, с которой днем и ночью доносился грузовой гул; тут захватывало его невыносимое, невыразимое чувство светлой окраинной тоски, чувство моря, которое должно начинаться за новостройками, – а на самом деле там просто обрывалась Москва, которая шагнула теперь уже и за МКАД. Не было тогда здесь ни «Икеи», ни «Меги», ничего не было, зато играли на гитаре вечерами там, где днем играли дети, и рядом был его первый стадион, ныне застроенный гигантским моллом. Он вышел, посмотрел на гаражи, рядом с которыми копались такие же, не изменившиеся за сорок лет мужики, а во дворах неподалеку пищали дети, и с Кольцевой доносился такой же гул, и по-прежнему казалось, что неподалеку будет море. На короткое время, пока садился в свой «Лендровер», он поверил даже, что они выиграют завтра; но пока ехал домой, как-то остыл. А прекрасный был день, тихий, нежаркий, редко выпадали ему такие дни.

Прибыть им было назначено к двенадцати, Еремеев просчитал, что начнется, значит, не раньше пяти, потому что досмотр, инструктаж, легкий обед – все это часа на три, плюс ничто теперь не начиналось без приличествующего опоздания, каковым подчеркивалась экстремальная занятость Верховного. Но он ошибся: их протомили до семи, после чего, пропустив еще раз через три рамки и отняв все, кроме носовых платков, которые просветили отдельно, завели-таки в Георгиевский зал.

Еремеев уже был тут один раз и мог сравнить убранство. Он с детства помнил формулу «в траурном убранстве» – тогда еще приходилось ее слышать, смерти обставлялись пышно. Теперь никто не умирал, и убранство было светозарное. По стенам развесили портреты Сборной в компьютерной обработке – якобы мозаика; типа сам Ломоносов восстал, чтобы исполнить их из своего чудесно окрашенного стекла, которое иные дураки чтут ниже минералов. Неправо о вещах те мыслят, Еремеев, которые жидов считают за евреев, – вспомнилась ему сомнительная шутка комментатора Басова. Над столами висели готовые рвануть под потолок шары в виде мячей, сами столы покрыты были зелеными скатертями с разметкой, вместо красной дорожки для Верховного протянута была новая, зеленого бархата, и официальные лица – сюрприз – явились в форме Сборной, каждый с фамилией. То есть готовились загодя и весьма серьезно – у Еремеева мелькнула даже ужасная мысль, что в самом деле все было куплено, что с самого начала предусмотрены и эти победы со всеми их случайностями, и этот банкет со всеми его разметками. Блеску и блицев было столько, что все жмурились и щурились. Их ни о чем не предупредили, и все они, как идиоты, парились в костюмах среди сплошных маечек и коротких штанов, – обычно бывало строго наоборот, и в этом, видимо, заключался юмор. Единственные, кто явился в традиционном облачении, были попы. Патриарх скромно стоял у стены, спикером был назначен митрополит Крутицкий и Коломенский, главный говорун патриархии, специалист по внешним сношениям и развесистым аналогиям.

Ровно в половине восьмого распахнулись двери, и голос свыше анонсировал явление Верховного. Еремеев видел его и раньше, но никогда так близко. Он и в нем заметил перемены: лицо его обтянулось, высохло, – то ли он отказался от инъекций, то ли нервничал так, что и они не помогали. Волосы заметно поредели, тут инъекции не действовали или он к ним не прибегал. Он стал как будто чуть выше ростом (каблуки?), меньше двигал руками при ходьбе, на лице его застыло слегка насмешливое выражение, словно он иронически недоумевал, отчего собрались все эти люди; брюки наконец были строго по росту, без уродливых морщин над ботинками. Верховный был в темно-синем костюме, дабы выделяться среди карнавальной свиты, но галстук был зеленый, в цвет ковра, в тон поля.

Еремеев смотрел на него со сложным чувством. В сущности, он все про него понимал. Он все знал про его случайное вознесение, про гэбистские взгляды и соответствующий горизонт, про злопамятность, жилистость и дворовые привычки. Но понимал он и то, что иначе на его должности никак нельзя, такая уж это должность, с единственными ходами, и всю жизнь он делал единственные ходы, иначе нельзя было, если хотел выбиться из того самого двора. Все у него было единственное, и на его месте сам Еремеев действовал бы точно так же, плюс-минус Крым, но и с Крымом, если вдуматься, те сами были виноваты. Ну а кто? И он тоже, как Еремеев, отвечал за всех, и прилетало за всех ему, хотя ему, как и Еремееву, действительно достался не лучший замес, не лучшее время – тухловатый народец, без огонька, без задоринки. И он тоже, как Еремеев, был на самом верху этой пирамиды, на острие тактики 4-2-3-1, и ни одна сволочь не подставила бы ему плеча. Тут уж надо было только жестко – и Еремеев сам изумился, что мысленно сказал это ненавистное слово. Жестко надо. И весь он был жесткий, потому что, если хочешь жить и чтобы не снесли, тебе надо играть на том единственном, что еще тут работает: на стокгольмском синдроме. Чтобы все вокруг тебя, как гранатовые зерна, – потому что внешний враг против всех. Чтобы на переправе не менять, нужно обеспечить вечную переправу. Чтобы не быть одному против всех этих людишек, неспособных позаботиться о себе, надо было выстроить схему, при которой все эти людишки одни против мира, спина к спине у мачты против тысячи вдвоем. Спина к спине у матча, подумал он. Вот так мы с ним и стоим, и весь мир против. То ли сам воздух Кремля подействовал на него, то ли и вправду в таких мыслях был резон, но схема показалась ему безупречно логичной; на вершине пирамиды выбора нет.

Слово предоставилось митрополиту, и он возгласил:

– Братие и дружине, как обращался русский князь к войску перед решительным боем! Сегодня именно этими древними словесами, – он сказал «древлими», – хочу обратиться к вам от имени православной Церкви, общей нашей матери. Да пребудет с вами в решающей битве с супостатами дух святого Александра Невского, покровителя православного футбола…

«Какого Невского, почему покровителя? – оторопел Еремеев. – Невский уж тогда покровитель хоккея, суровый бой ведет ледовая дружина! И с кем-то я вчера говорил о нем?» – говорил он с самим собой, в гараже, но теперь этого не помнил. Впрочем, митрополит быстро все объяснил.

– Это святому князю Александру принадлежит тактический прием чудской защепки, благодаря которому и помощи Божией была выиграна судьбоносная битва в 6750 году от сотворения мира, от Рождества же Христова 1242-м! – воскликнул он победительно, как если бы добежал наконец до Москвы от Чудского озера с радостной вестью, и тут бы ему рухнуть, а дистанции в 784,4 км называться Ювенальной. (Интересно, пустят ли они завтра гонца из Лужников в Кремль? И будут ли ежегодно бегать этим маршрутом, перекрывая Новый Арбат?) Но он не рухнул, а лишь вознес к небу победный перст. «Мать моя женщина, – соображал Еремеев. – Защепка, защепка… откуда они ее взяли? Волжская защепка, Абрамов, куйбышевские “Крылышки” пятьдесят лохматого года. 3-4-3, впереди Ворошилов – Гулевский – Новиков, вместо инсайдов полузащитники, игра от обороны, не от хорошей жизни, бедная послевоенная команда, хилые ребята, в гостях выгрызали ничьи, на своем поле выигрывали со страшным скрипом. Да, была такая схема, – собственно, про Абрамова рассказывал нам Зонин, читавший тактику, славный старик, глухой на одно ухо от попадания мячом на тренировке; но кто ж знал, что это придумал Александр Невский? Значит, они тоже играли от обороны. Кто ж у него был хавбеком?» И Еремеев хихикнул было, но устыдился.

– Как вам, несомненно, известно, – дружески, почти фамильярно обратился к команде митрополит, – католический покровитель футбола святой Луиджи Скрозоппи ни дня не играл в футбол, и как он там им покровительствует – видели все мы.

«Этого не надо бы», – мелькнуло в голове Еремеева.

– В отличие от него святой князь Александр Невский был мастером во многих спортивных играх – не было ему равных в борьбе-за-вороток, в борьбе-на-поясках, в городках, шолыге, ярыжке, топтушке и батожном боище. Вижу, как небесный покровитель российского футбола небесным покровом одевает нашу сборную, как в сиянии его славы наши витязи преследуют противника, как одолевают молитвой, постом и неуклонной тренировкой нечестивую силу русофобскую, как влетает в ворота мира золотой мяч русской судьбы!

При сих словах специально обученные люди перерезали нитки, и черно-белые шары русской судьбы устремились к потолку, в который и врезались с мягким «пумп».

Слово взял Верховный. Он помолчал, откашлялся, обвел всех взглядом, словно по-прежнему недоумевая, зачем тут он и все, потом бодро сказал:

– Соотечественники!

Пауза.

– Сегодня мы все соотечественники, верно? Сейчас между нами нет никаких различий – ни идейных, ни возрастных. Завтра вся страна, затаив дыхание, будет следить за главным матчем на планете, за главным спортивным событием года, а может быть…

Пауза.

– А может быть, и пятилетия, – закончил он скромней, чем можно было ожидать. Можно было ожидать «века». Перед ним лежала бумажка, но он в нее не заглядывал. – Наши парни, – он заговорил разреженно, с пятисекундными интервалами, – наши простые парни… русские мужики… показали уже всему миру… довольно неожиданно для всех нас показали, надо сказать… показали всему миру то… чего весь мир тоже никак не ожидал увидеть.

Долю секунды все размышляли – грохнуть или улыбнуться; пока выбирали, решимость пропала, и по залу пронесся тихий, деликатный, как бы дипломатичный смешок. Это звучало несолидно, и все, как будто до них дошло, с запозданием грохнули.

– У нас принято было, – продолжал Верховный, выждав, – было принято у нас ругать свой футбол. Даже это было темой шуток, реприз. Как теща. Но это был признак плохого вкуса. Ругать своих – вообще признак плохого вкуса. Не просто плохого человека, нет, говорю это специально для некоторых наших партнеров. Но именно плохого вкуса.

Он опять помолчал.

– Россия, – тут он уже рубил, перейдя на тот самый жесткий тон, – всегда становилась первой. Там, где от нее этого не ждали. Не потому, что новичкам везет. Мы знаем, что нет никакого везения. Везет тому, кто везет. Но просто потому, что мы умеем выживать в меняющемся мире. Мы умеем отвечать на вызовы. Таким вызовом стала война. И мы стали первыми в военном деле. Таким вызовом был космос. Мы стали первыми в космосе. Сейчас таким вызовом стал этот чемпионат. Мы получили этот чемпионат. Мы должны стать первыми на нем. И я верю, мы станем первыми на нем.

«Это какой же он видит Россию? – прикидывал Еремеев. – Это какая-то сказочная девка, которая никогда не пробовала – и у нее все получилось. Сидят какие-то мудрецы, рядят, гадают. Так нельзя и этак не получится. А тут вышла она, рукавом махнула – и все вышло: вылетела ракета, “катюша”, мяч в ворота. И никакого нет дела до того, что на самом деле сидят все молодые-откормленные, а она старая, вышла, брюзжит, волосенки седые, нос загибается в рот, рукавами машет, вылетают кости… Ему неважно. Он видит вот такую, и правильно. Если он будет видеть другую, для чего ему вообще просыпаться?»

Он понимал, что сейчас надо будет отвечать – заверять, клясться, – но от этой необходимости его спас Остапченко, который рванулся вон из ряда и уверенно зашагал к микрофону. Вероятно, это было согласовано – хотя с кем такое могло быть согласовано, если тренер ничего не знал?

Верховный учтиво посторонился. Костюм сидел на Остапченко, как на медведе.

– Товарищи! – сказал он вдруг тем комсомольским голосом, который ему неоткуда было слышать. – Товарищи, господин Верховный главнокомандующий! (Он именно так его назвал, а не президентом). Мы заверяем… лично я заверяю! Вот можно много тут говорить…

Он раскраснелся, его южный акцент стал еще отчетливей, он словно желал подчеркнуть, что да, перебежал – с неправильной стороны на правильную!

– Можно много разглагольствовать тут, много тут, как грится, налить воды… Но я просто хочу от себя сказать: спасибо, во-первых. Мы ощущаем заботу… каждую минуту! И без вас лично… вообще ничего бы не было! И мне есть с чем сравнивать, и я хочу сказать: таких, как я, очень много! Там, где я жил… – Он словно боялся произнести название бывшей родины. – Там, где я жил раньше, мне же пишут оттуда. И я знаю, как с надеждой смотрят на вас. Именно на Россию. Это не только на востоке, это так везде. По всему левому берегу и много по правому. И я вам лично хочу сказать, что мы не пожалеем сил, не пожалеем крови и самой жизни! Что я лично за вас отдал бы… что это не игра, что завтра не игра, вообще игры кончились! Я от всех скажу, один от всех ребят… что все ребята… не жалея, ничего не пожалев… шо мы за вас все, за вас лично… мы завтра порвем!

– Жопу, – пробормотал себе под нос Царьков, и Еремеев кивнул. Он мог теперь сознаться себе, что очень не любил Остапченко и никогда не будет его любить.

– Ну зачем же, – мягко сказал Верховный. – Зачем же кровь проливать? Завтра водки много прольется, это верно. Но для праздника, который, я уверен, вы нам подарите… это можно. А пока, поскольку вам надо еще отдохнуть… самое время нам всем вместе поднять бокалы минеральной воды!

Все задвигались, переходя к столам. Против ожиданий, за столами было скромно: давно ушли в прошлое все эти изыски кремлевских поваров, о которых Еремеев читал в мемуарах, с недавнего времени любимой своей литературе. Не было ни рябчиков, ни белорыбицы, ни заливной осетрины с фигурно вырезанной морковью, – ничего из этих чудес, приготовлявшихся, видимо, на экспорт. Так, буженинка, карбонадик, колбаска вполне нарезочного вида, – скромненько, но со вкусом; огурчики там, помидорчики. Когда Еремеев уже наливал себе минералки и прицеливался к маринованному грибу, наметилось новое движение, и Верховный с двумя шкафообразными личными охранниками приблизился к нему. Еремеев поспешно встал.

– Виктор Петрович, – сказал Верховный, пожимая ему руку с особенным усилием, словно выжимал силомер. – Ну вы понимаете, да? Я надеюсь. Вы там повнимательнее и поосторожнее.

Тут Еремеев ощутил странное. Близость власти, то, се – обычная вещь, не нужно особенного раболепия, чтобы уважать главу государства, тем более такого. Но в эту минуту Еремееву словно передалось вдруг чувство всей тяжести, которую тащил Верховный, и всего ужаса, в котором он жил; он буквально поставил себя на его место и посочувствовал всем, что осталось у него от души за пятьдесят пять лет жесткой жизни. Он в эту минуту действительно любил Верховного, как можно любить собственную неуклюжую старую родину, которая умудрялась из любых ситуаций выходить наихудшим способом; она была одна, другой у него не было, как не было другого отца и других «Жигулей».

– Мы постараемся, – сказал он, с трудом ворочая пересохшим вдруг языком.

И Верховный понял.

– Ничего, ничего, – сказал он и вернулся во главу стола.

Иванна футбол не любила. Не понимала этой мальчишеской беготни по полю, истеричных возгласов фанатов. Ее раздражала вечная грязь в раздевалке, груда скомканных полотенец на полу душевой и запах пота. Особую боль уборщице причиняла роскошная жизнь футболистов. Они сорили деньгами, а Иванна не любила тех, кто мусорит. Каждый раз, когда шла к метро мимо дорогих авто игроков, ей хотелось накорябать на них что-нибудь неприличное.

Особенно ее раздражал вратарь с дурацкой кличкой Шаман. Остальные хотя бы двигались. Он же просто стоял, нелепо разведя руки в стороны, и неизменно получал свою долю славы. Трибуны восторженно ревели, женщины выстраивались в очередь за автографами, журналисты донимали расспросами, а ему, казалось, было наплевать. Спокойный и неторопливый, он не замечал ничего, кроме мяча. Иванна как-то заговорила с ним, но тот даже не ответил. Женщина она была не старая и даже миловидная, но никому не было до этого дела. Футболисты видели лишь ведро и тряпку в ее руках. Иванна затаила обиду.

Близился решающий матч. Люди в черном собрались в кабинете начальника штаба безопасности чемпионата.

– Ваша задача, – чеканил он, – не подпускать к футболистам ни шлюх, ни журналистов. К вратарю особое внимание: чтоб не подкупить, не подпоить, не соблазнить.

Люди в черном синхронно кивнули и, вооружившись солнечными очками, разошлись.

Давыдова эта негласная слежка утомляла. Его и без того тяготила слава непобедимого вратаря, а пристальное внимание прессы раздражало и мешало сосредоточиться. Он просто любил футбол. Жил ради ощущения пружинистого мяча в руках, его прерванного полета, бьющей с трибун энергии фанатов. Политическая возня вокруг национальной идеи не имела с этим ничего общего. Даже деньги не давали Шаману тех эмоций, которые он испытывал на поле. А денег было много. Так много, что он не знал, что с ними делать. Загородный дом пустовал, дизайнерская мебель пряталась под чехлами. Ни семьи, ни детей. Значимые для него вещи уместились бы в шкафчике раздевалки: счастливый амулет и вратарские перчатки.

Он жил в столичной квартире – огромной, как стадион, и такой же шумной. В ней кто-то постоянно гостил, хлопал дверями, устраивал вечеринки. Девушки сменяли друг друга, как зубные щетки в ванной. Большой холодильник то пустовал, то захлебывался спиртным. Давыдов был гостеприимным хозяином – из тех, кто отдает приятелям ключи от хаты и не вмешивается. Сам он суету не любил, а с началом футбольной лихорадки служба безопасности основательно проредила его окружение, заменив собой и друзей, и врагов. Люди в черном стали его тенью. Они сидели рядом за стойкой бара, перехватывая активных девушек и нейтрализуя нетрезвых фанатов. Они регулярно очищали от прессы лестничную клетку перед его квартирой и пару раз даже снимали с балкона вездесущих фотографов. По инструкции охрана была обязана сопровождать вратаря в уборную, но тут уж Шаман не выдержал. В одиночестве Иван Давыдов оставался только дома. Непривычная тишина удручала, он старался побыстрее лечь спать.

Выйдя из душа, Шаман по привычке проверил цепочку на шее. Искусный мастер превратил в амулет ту самую тяжеловесинку, из-за которой вратарь получил свой таинственный дар сродни проклятию. Оставаясь наедине с собой, Давыдов пытался разобраться, был ли его успех обусловлен годами тренировок или же следствием увечья. Ему нравилось ощущать себя избранным, но вместе с тем он боялся, что в любой момент мистическая способность может исчезнуть. Шаман шел на компромисс. Продолжая пахать в поле, он не забывал о ритуале. Каждую игру он кормил своих волков ради сохранности овец.

Он стоял в воротах, раскинув руки в стороны. Ревели трибуны, скандируя кличку вратаря. К удивлению Шамана, игроков не было. Белый свет прожекторов ослеплял. Зеленое поле расплывалось перед глазами, превращаясь в калейдоскоп из разноцветных бликов. Он прищурился, словно готовясь к выстрелу. Только стрелял не он, а в него. Со всех сторон во вратаря летели мячи – словно пулеметные очереди, от которых нельзя увернуться. Незримые линии вырисовывались перед Шаманом, точным датчиком указывая направление выстрелов. Иван Давыдов цепко хватал мяч, тут же отбрасывал его в сторону, чтобы поймать следующий. Он чувствовал себя многоруким богом в пантеоне футбола. Он то падал на землю, то встречал удар грудью. Толпа ликовала, затем все разом стихло, и Шаман погрузился во мрак. Когда зрение вернулось, в него со скоростью пушечного ядра летел мяч. «Не успею», – все же успел подумать Давыдов. Мяч завис перед лицом. Множество глаз черными пятнами уставилось на вратаря.

– Ghbdtn! – произнес Мяч. – Gjxtve ns vtyz jnhbwftim?

– Чего? – не понял вратарь.

Мяч вздохнул:

– Вот так всегда. Летишь с открытым сердцем, а тебя футболят.

– Есть такая профессия – ворота защищать, – привычно развел руками Давыдов.

– Э нет, Ваня, – нахмурился Мяч. – Ты дуришь народ. Они думают, ты шаман, а ты так, фокусник.

– Но я и правда не пропустил ни одного мяча, – возразил вратарь. – Тебе ли не знать.

– Наслаждаешься увечьем? – Мяч осуждающе перекувырнулся в воздухе. – Пойми наконец, это всего лишь поврежденный зрительный нерв. Не дар.

Линии на поле задрожали, картинка исказилась, глаз заломило.

Мяч стукнул Шамана по лбу, и тот проснулся.

Люди в черном маялись во дворе в ожидании Давыдова. Один, сидя на качелях, тупил в телефон, другой в который раз протирал зеркала автомобиля. Из подъезда показался вратарь. Был он явно не в духе. Охранник уважительно распахнул перед ним дверь джипа.

– Сам справлюсь, – угрюмо буркнул Шаман, – не инвалид.

Охрана привыкла к немногословности вратаря, но таким раздраженным они видели своего кумира впервые.

– Случилось чего, Иван Дмитрич? – заботливо спросил один.

– Глаз болит, – нехотя ответил Шаман.

– Может, капельки какие купить по дороге?

Вратарь не ответил.

У стадиона собрались журналисты. Активно сигналя, джип медленно продирался сквозь толпу. Водитель посмотрел на часы.

– Опаздываем, – процедил он.

– Пешком пойду, – спокойно ответил Давыдов.

– С ума сошли! – взвился охранник. – Вас же на сувениры порвут.

Шаман молча распахнул дверь. Салон наполнился шумом толпы. Заслоняя собой вратаря, охранник протискивался сквозь представителей прессы. Давыдов почувствовал, как кто-то схватил его за шиворот и дернул назад. Охранник развернулся, раздался сдавленный крик, ворот отпустили. На подмогу от стадиона спешила группа людей в черном. В рации кто-то тихо матерился.

– Твою дивизию, – сердечно встретил Давыдова начальник охраны, – вратарь ты, конечно, от бога, но с головой у тебя проблемы. Так подставиться перед матчем… Моли бога, чтоб тренер не узнал.

Отмахнувшись, вратарь направился в раздевалку. Пошаманив немного возле шкафчика, быстро переоделся в спортивную форму и вышел. Еремеев ждал всех игроков у себя для финального напутствия.

– Опаздываешь, – приветствовал его тренер. – Как себя чувствуешь? Готов? – Давыдов кивнул. – Цепочку снять не забыл? А то ФИФА завернет, – Еремеев усмехнулся.

Вратарь коснулся шеи. Цепочки не было. Он побледнел.

– Ты в порядке? – спросил тренер.

Давыдов резко развернулся и бросился обратно.

Иванна, что-то мурлыкая себе под нос, домывала пол в раздевалке. Из-за матча она уйдет сегодня пораньше. Уборщица предвкушала, как успеет к началу программы «Давай разведемся!». Мысль, что отношения не клеились не только у нее, приятно согревала. В раздевалку ворвался Шаман. Он заметался среди шкафчиков, затем пополз на четвереньках, выглядывая что-то на полу.

«Доигрался», – подумала Иванна. Таким вратаря она еще не видела.

Вдруг он заметил стоящую в углу корзину. Не проронив ни слова, он схватил ее и на глазах удивленной уборщицы высыпал мусор на пол раздевалки.

– Ты что делаешь, хрен безрукий?! – взвыла Иванна. – Совсем отбитый?

Давыдов продолжал с безумным видом перебирать содержимое корзины.

Расхрабрившись, уборщица открыла дверь раздевалки и заверещала:

– Вы тока гляньте, шо творит! – Она набрала побольше воздуха. – Гробишься целый день как проклятая, убираешься, а этот ваш футболер…

– Отстань, старая, – выдохнул он.

– Старая?! – уборщица перешла на ультразвук. Недолго думая, она залепила вратарю пощечину.

У Шамана резко потемнело в глазах. Голова заболела.

В раздевалку ворвалась охрана.

Матч шел напряженно. Голова кружилась, вратарь тщетно пытался сфокусировать взгляд на снующем по полю мяче. Силуэты футболистов двоились, линии то сливались в причудливые узоры, то исчезали. Шаман прищурился, готовясь к выстрелу. Мяч отрикошетил от рамы, развязно подмигнул ему и исчез. Нападающие приближались. Пасуя друг другу, они обходили защитника.

– Давай, Шаман! – зашумели трибуны.

Линии сошлись в одной точке. Мяч устремился к воротам.

«Не успею», – мелькнула мысль. Получив мячом по лбу, вратарь упал.

Взревели трибуны, раздался резкий свисток. Цифры на табло обновились – 2:1.

Вокруг столпились товарищи по команде. Растянувшись на зеленом поле, Шаман смотрел на небо. Там медленно плыли облака. Линии исчезли, вместе с ними пропал и дар.

Давыдов улыбался.

– Помогите, караул!

– Леха! Фотай быстрее! Видео фотай, потом в инсту зальем. Угар!

– Да что вы делаете?! А ну успокойтесь! Иностранцы же на вас смотрят. Как не стыдно!

Стюарды и полицейские следили за порядком в очередях к пиву и сосискам, поэтому рядом в этот самый момент не оказалось никого, кто мог бы разнять дерущихся. В перерыве четвертьфинала между Россией и Тевтонией прямо на лесенке в секторе С145 ожесточенно дрались двое хилых с виду, небольшого росточка мужчин. У одного уже появились алые пятна крови на белой футболке Lacoste. Он смешно подпрыгивал, выбрасывая в стороны тощие коленки, и все пытался попасть второму ребром ладони в шею. Его противник занимал верхнюю ступеньку и ожесточенно лупил Lacoste по голове большой пластиковой ладошкой, раскрашенной в цвета российского флага.

– Э, хорош! Придурки, правительственная ложа рядом. Россию позорите.

– Дай ему! Слева! Слева заходи! Давай-давай, энергичнее!

– What the fuck? Hey! Easy, buddies!

– Да боже ж ты мой! Мужчины здесь есть? Разнимите этих петухов!

– Питухов! Ахахахаха! Питухи!

Люди, увлеченно обсуждающие перипетии первого тайма, в котором Тевтония железной хваткой все сжимала и сжимала кольцо атак вокруг штрафной площади сборной России, а та самоотверженно отбивалась и бегала в редкие, но очень опасные контратаки, и не заметили, с чего началась эта драка. Вроде бы кто-то пролил пиво или толкнул коленом впереди сидящую девушку другого. Некоторые свидетели утверждали впоследствии, что все началось со слов «навальный футбол», после которых разразилась короткая дискуссия с обилием матерных слов. Рядом с местом сражения стояла девочка лет десяти-одиннадцати, лизала огромный разноцветный шарик мороженого и равнодушно наблюдала за дерущимися.

Наконец соперники подустали и как-то сами собой расцепились. Они тяжело дышали и, не имея больше сил на физические оскорбления, вернулись к словесным. Из которых выяснилось, что в конфликте виновато все-таки пиво. Зрители сектора потихоньку теряли интерес к событию, но продолжали наблюдать за драчунами, ожидая возобновления боевых действий. Буяны успокаивались и оценивали свои потери – всего-то три капли крови на Lacostе первого и странное коричневое пятно на брюках второго. Девочка вздохнула и посмотрела в сторону правительственной ложи. Председатель Правительства Российской Федерации повернулся к месту события и направлял айфон в их сторону.

– Зачем он придумал эту историю с троном?! Что, он все этот, как его, хайп ловит?

Премьер еще утром имел разговор с Президентом в Кремле. Без свидетелей. Только Лева Зоркий тихо записывал что-то в блокнот, сидя ближе к окну за вторым столом небольшого рабочего кабинета. Интересно, что даже когда Премьер был Президентом, а Президент Премьером, нынешний Президент не отдал его. Так в нем и продолжал работать. Говорил, что, хотя тот и маленький, спокойно работать Президент может только в нем. Дубовые панели стен грамотно гармонировали с книжными шкафами, корешки книг в которых говорили о том, что те стоят здесь не для красоты.

– Нет, ты мне скажи, зачем он придумал эту тему с троном в кабинете. Его же здесь нет. Вот, – Президент обвел комнату рукой, как бы призывая Премьера удостовериться в сказанном и быть свидетелем вопиющей несправедливости. Зоркий в точности повторил взглядом движение руки говорящего, недоуменно пожал плечами и улыбнулся. Премьер комнату оглядывать не стал. Он слушал Президента. Еще он рассматривал герб страны над рабочим столом. Ему очень нравился алмазный блеск глаза правой головы. Однако и отвлекаться от разговора он не собирался. Поэтому в ответ на предыдущую реплику возмущенно покачал головой:

– Ведет себя как клоун. Чтоб ему пусто было!

– Это точно. Надо бы ему маякнуть, что это уже перебор… Что он так себя раскрыть может.

Зоркий сделал быструю пометку в блокноте.

– Так вы что по матчу решили? Успеете?

– Нет, не успеваю. Давай там один. За себя и за этого, – Президент тихо хохотнул, – парня. На переговоры по сахалинскому мосту много времени надо. То да се. Жаль, конечно. Хотел я посмотреть, как наши герои тевтонцам наподдадут. Ты же веришь в нашу команду, да?

– Конечно, верю. Еще как наподдадут! – внутри Премьера все ликовало. Он будет в правительственной ложе один. Самый главный. Все будут смотреть только на него. Нет, ну на поле, естественно, тоже будут смотреть. А он будет болеть за наших – красивая и такая приятная на ощупь роза «Тевтония – Россия ЧМ 1/4» лежала сейчас на заднем сиденье в правительственном Aurus. Эх, чума!

– Ну вот и хорошо. Спасибо тебе, выручил.

– Да не за что. Свои люди – сочтемся, – невольно вырвалось у Премьера. Президент встрепенулся:

– Ты о чем сейчас?

– Да это я так, к слову пришлось. Рад стараться, значит.

Когда дверь за Премьером закрылась, Зоркий налил себе в стакан воды, сделал два глотка и тихо произнес:

– Лох.

– Ну-ну, Лева, – Президент любил так ласково называть своего помощника. – Он же искренне болеет за наше общее дело. – Улыбка. – А вдруг повезет?

– Вы не верите в положительный исход?

– В положительный исход не надо верить, его надо создавать. Надо любой результат сделать для себя положительным… И для страны, да, и для страны. – Зоркий не стал делать никаких пометок.

– А если они победят?

– Вот тогда ты и придумаешь, как сделать этот положительный результат правильно положительным.

На стадионе, поднимаясь на лифте, Премьер озадачил начальника службы сервиса следующей просьбой:

– Уважаемый, вы не могли бы послать кого-нибудь в гараж. Я забыл в машине розу, а без нее появляться на публике как-то не очень.

– Товарищ Председатель Правительства Российской Федерации, позвольте предложить вам на выбор несколько букетов из нашего цветочного VIP-бутика. Вы не будете разочарованы.

– Зачем это? О чем вы говорите?

– Но вы же сами… только что…

– О боже! Вы подумали, что я говорю о цветах? Это удивительно! Это неповторимо! Как вы здесь работаете без знания простейших терминов?! Запомните раз и навсегда, фанатская роза – это шарф, с которым принято ходить на стадион, держать его над собой во время выхода любимой команды или махать им, когда ваша команда забьет гол. А вы предполагали, что я розовыми розами буду тут размахивать? Вы идиот?

Сухопарый, с явными признаками язвы желудка, уволенный сюда из органов начальник службы сервиса стадиона «Лужники» почувствовал прилив уважения к Премьеру:

– Прошу прощения. За вашим шар… вашей розой уже пошли.

В правительственной ложе было хорошо. Удобные кресла, прекрасный обзор. Сухое красное оставило мягкое послевкусие на языке. Сделанное всего пять минут назад селфи на фоне поля уже набрало двести тридцать семь лайков. На его широких плечах красовалась надпись «Тевтония – Россия ЧМ 1/4». Только вот кондиционер работал странно – зябли ноги. Сервисмены уже суетились и пытались все исправить – Премьер успел выразить недоумение и сделать им строгий устный выговор.

Вообще-то в народе к Премьеру сложилось однозначное отношение. Несмотря на хорошее образование и карьеру, он научился говорить, но так и не научился молчать. Неумение держать язык за зубами постоянно подводило его. Из-за этого дурацкие ситуации упорно липли к нему одна за другой. В граните отливались и становились мемами фразы вроде «Сразу круассаны на яблонях не вырастут» и «Начисление начисленного попадает в платежки плательщиков после перечисления перечисленного». Популярный поэт-либерал Дионисий Ошев написал целый сборник язвительных стихов, которые все были основаны на крылатых выражениях Премьера. Непосредственно про трудовую деятельность нашего героя известно было крайне мало.

– Товарищ… Господин Премьер, все в порядке. Все исправили. Пара минут, и температура снизу нормализуется.

– Ну ОК. Посмотрим. Точнее, поосязаем, – тонко пошутил Премьер и после короткой паузы огляделся по сторонам. – Можно еще убрать вот эту красную табличку, она мне часть трибуны загораживает.

– Можно. Но на ней написано, что вы – Председатель Правительства Российской Федерации.

– Да? Не знал. Ну ладно, тогда оставим пока, – согласился Премьер. – Сколько осталось до начала матча? Посмотрите на меня. Я хорошо выгляжу? Я должен выглядеть хорошо. Я сегодня являюсь лицом страны… – И, немного испугавшись, добавил: – На этом стадионе.

– Три минуты. Да, все в порядке. На этом стадионе все в порядке, – не моргнув глазом ответил начальник службы сервиса.

Еще в детстве мама Премьера научила его правильно держать осанку. «Ты должен так стоять и сидеть, сынок, как будто у тебя к спине привязана ручка от метлы». Других мальчишек мамы пугали, что если они будут плохо учиться, то дорога им одна – в дворники. Его же мама всегда советовала преодолевать страх. И уже в школьные годы Премьер подрабатывал тем, что подметал территорию технологического института. С тех пор он никогда не горбился, получил высшее образование, сделал карьеру, поработал Президентом и, хотя и не был никогда экономистом, возглавлял в настоящий момент Правительство.

Первый тайм закончился очень удачно. Сборная успешно комбинировала, часто оставляя без мяча быстрых, но двигавшихся без какой-либо видимой мысли тевтонцев. Те уже лет десять диктовали футбольную моду не только в Европе, но и во всем мире, и то, что сейчас творилось на поле, не лезло ни в какие ворота. Случались и у них, конечно, осечки. Как, например, на последнем чемпионате Европы, где их отлаженную машину в финале остановили славонцы. Молодые и злые игроки сборной Славонии под руководством главного тренера Милоша Милошевского смогли собраться так, что просто втоптали соперника в газон. Да, славонцы часто играли по настроению. И не всегда выигрывали. Два года назад тевтонцам просто не повезло.

Сборная Тевтонии этим вечером, несмотря на мощь всех линий, никак не могла забить. Россияне довольно часто успевали опережать своих визави и организовывать кинжальные контратаки. Перед перерывом простенький пас вразрез по центру вывел Остапченко на рандеву с вратарем тевтонцев Марком Румпербергом. Уже в штрафной Евгений мягко подсек мяч над вскинутыми вверх руками голкипера. На фотографиях это выглядело так, будто Марк капитулирует перед Евгением. «Пес» поднял руку. Ну-ну.

Перед матчем, во время представления команд, красно-черный флаг Тевтонии с гербом по центру – двумя собачьими головами – был встречен «флешмобом ненависти», как представила его московская фанатская группировка «Руссия». Во время исполнения гимна со всех трибун донесся свист, похожий на тот, которым хозяин обычно зовет свою собаку. А секунд через двадцать сектор за левыми воротами дружно выдохнул: «Гав!» И сразу за ним тот сектор, перед которым располагались скамейки запасных, гавкнул дважды. После него сектор за правыми воротами пролаял: «Гав! Гав! Гав!» Остатки гимна потонули в свисте и беспорядочном лае.

Гол Остапченко стадион встретил тишиной. А затем, секунды через три, застучали барабаны – т-ра-та-та-та, т-ра-та-та, та – и многотысячный хор через оттяжку оглушил окрестности: «ГАВ!!!»

Получалось так, что при Премьере россияне играли вдохновеннее. Камеры постоянно переключались с повтора гола на аплодирующего руководителя правительства. Закидывая немного опасно голову назад, громко хохоча, он хлопал и хлопал без устали. Невезучий и многократно осмеянный Премьер, может, и был игрушкой, пешкой в руках сильных мира сего, но умел поймать момент. И максимально продлить его. Когда шум и радостные возгласы стали потихоньку затихать, Премьер прекратил хлопать и сел на свое место. Однако улыбаться не перестал.

И вот перерыв. Команды отправились на краткий отдых. В общем хаосе громких разговоров, песнопений и радостного смеха раздавались громовые раскаты – сдержанный по жизни Иоганн Кэтхенмайер, главный тренер сборной Тевтонии, орал на центрального защитника тевтонцев. Премьер опять улыбнулся. И почувствовал, что по ногам все-таки дует. Что за?.. Ну вот зачем, зачем мне все это нужно? Настал момент излишне тягостных раздумий. Говорить об этом начальнику службы сервиса или не стоит? Все-таки дуть-то дует, но наши гол забили. В то же самое время он – Премьер, а не какая-то там шелупонь, не мелочь по карманам тырит. Премьер помнил это выражение с детства. И любил употреблять его по отношению к провинившимся подчиненным. Так вот, шелупонь должна знать свое место. И уже решившись позвать начальника службы и даже повернувшись в его сторону, Премьер вспомнил, как весь стадион хлопал с ним в унисон. И решил, что пусть все остается так, как есть. Пусть дует. Может, еще чего-нибудь приятное надует.

Внешне все эти терзания и сомнения второго лица государства зримо отразились в его мимике и неловких телодвижениях. Он успел улыбнуться подчиненным, угловато помахать зрителям на стадионе и, ничего не придумав лучшего, достал любимый айфон. Смартфон всегда успокаивал и оставался теплым и милым. В нем было так много всего интересного. Вот и сейчас Премьер решил направить его куда-нибудь на толпу зрителей и, сделав максимальное приближение, сфотографировать случайного человека. Получилась девочка с большим шариком мороженого в вафельном стаканчике. Она смотрела прямо в камеру. Несмотря на то что при приближении черты лица слегка размылись, Премьер разглядел, что шарик мороженого разноцветный.

После девочки взгляд плавно переместился на поле, потом на табло и, наконец, на красную табличку. Прямо по верхней кромке медленно полз огромных размеров черно-белый жук. Шевеля длинными усами, он силился сохранить шаткий баланс, смешно переваливаясь с боку на бок при каждом шаге. При этом чувствовалась его важность в царстве насекомых. Да-да, этакая величественность и важность. Из-под крепких и жестких надкрыльев видны были прозрачные задние крылья. На спине белый и черный цвета образовывали сложный и красивый симметричный узор. Голову жука обрамлял нежнейше розовый в черный горошек пушок воротничка. Император насекомых волей судеб и теплого воздушного течения оказался сегодня на матче Тевтония – Россия.

Сделав следующий царственный шаг, жук оступился, стал неуклюже перебирать ногами и упал на ковровое покрытие, которое закрывало цементный пол VIP-ложи. Прямо под ноги Премьера. Жук упал так, как всегда падают жуки – со стуком, на спину, без шансов перевернуться без посторонней помощи. Однако в отличие от большинства других представителей своего сословия, подолгу ищущих выход из сложной ситуации, одной из задних лап он шустро зацепился за ковровое покрытие, поднапрягся и готовился опять встать на ноги. Как раз в этот момент Премьер занес над ним свою ногу в блестящем черном ботинке. Раздался тончайший пронзительный писк. В нем не было отчаяния или мольбы о пощаде. Жук пищал возмущенно. Секунду Премьер колебался, задумавшись о том, как этот жук будет лежать здесь противной бесформенной кучкой и весь второй тайм напоминать о том, что раздавил его именно он, Премьер. Что за гадость! И тут на стадионе раздался неодобрительный гул. Премьер поднял голову и на большом табло прямо перед собой увидел свою ногу, занесенную над жуком. И наконец услышал, что ему кричали с трибун:

– Да сколько можно?! Дави его уже! – И совсем язвительно: – А то он тебе бо-бо сделает!

– Не смей! Он тоже жить хочет!

– Я те наступлю! Я те раздавлю! Не трожь животное!

– Дави! Жми! Решайся уже! – и свист, свист, свист со всех сторон.

– Тряпка!

Последнее слово сыграло свое злое дело. Премьер с силой опустил ногу и яростно заерзал ею, пытаясь полностью вдавить жука в мягкое покрытие. Каково же было его удивление, когда он поднял ногу, чтобы обозреть результаты своего преступления. Под ботинком ничего не было! Вначале Премьер подумал, что переусердствовал, но потом увидел жука, ковыляющего за два уже кресла от него и спешащего к щели между поликарбонатными щитами. На стадионе раздался смех, а потом и хлопки. Премьер посмотрел в сторону зрителей, улыбнулся и тоже захлопал. Команды выходили на второй тайм.

Второй тайм был напряженным. В голове Премьера почти все сорок пять минут основного времени плюс пять минут компенсированного на огромной скорости носились несколько мыслей. В частности, там была мысль о том, что эпизод с черно-белым императорским жуком журналисты могут неправильно интерпретировать в статьях о матче.

«Это же точно не во сне было… Откуда он хоть взялся-то? Да еще такой странный. А если он опасный какой-нибудь? Укусил бы… Я же мог пострадать. Болеть там… Или еще чего похуже. – Тут мысль Премьера вошла в замысловатый вираж. – А что, если это дрон?! Бааляяя! Точно-точно… Писк у него еще такой… не как у обычных жуков. Хотя какой у них писк? Я и не знаю вообще. Но все равно писк был странный. Да еще изображение на табло вывели. Думай! Думай! Кому бы это было надо? – Враги ухмыляющейся толпой выстроились перед ним в воображаемую очередь. – Зоркий? Он всегда старается вставить мне палки в колеса. Даже не посмотрел сегодня в мою сторону. И, кстати, это через него могла Нананову информация о гарбидовской резиденции уйти. Да-да-да… Мог дать команду… Да-да-да…»

Когда Премьер в следующий раз посмотрел на поле, а затем на злополучное табло, там ярким непонятным уравнением значилось 1:1. Оказалось, что за пять минут до этого тевтонцы смогли сравнять счет. А он совершенно, просто абсолютно не помнил этого. Ему стало неуютно и зябко теплым летним вечером. Легкий ветерок доносил до него запах непонятный, но вкусный. Шашлыки, что ли?

«1:1. И я здесь один. Почему один? Почему в подобные минуты мне всегда так одиноко? Где сейчас Диана? Да-да-да… Не моя… – И новая смелая, такая грустная и одновременно ласковая мысль напала на первую, оттолкнула ее и поскакала по извилистым дорожкам премьерова мозга. – Как мне с тобой хорошо было, Дианочка… Какой я был дурак, что так сильно к тебе прикипел. – Печальное лицо, слеза заблестела на реснице. – Да-да-да… Нет, ну все же… Такая родная, милая, ласковая… Но как же ты… До сих пор ведь красивая, шалава!»

История про первокурсницу Диану Куратову была одной из самых его сокровенных тайн. Яркая блондинка веером прошлась по многим перспективным старшекурсникам. Опытные да умелые спокойно пользовались ее приятным обществом. И без взаимных обид и обвинений исчезали в направлении светлого будущего. Его же роман с Дианой получился слезливым и сопливым. С ревностью и подозрениями, встречами-расставаниями и бешеным сексом. Закончилось все классически, вспоминать об этом было неприятно. Диана и сейчас была эффектной и привлекательной, несмотря на замужество, двух дочерей и крупную инжиниринговую компанию в собственности. Она после их разрыва ни разу не дала о себе знать, на связь не выходила и жила все такой же интенсивной и насыщенной событиями жизнью. Премьер продолжал тихо по ней скучать и иногда мечтал о встрече. И боялся ее. Про свою тайную страсть он старался никому не рассказывать, только изредка браузил информацию о Диане в любимом айфоне, доверяя его надежности. Об этой тайне знали все, не исключая и жены Премьера.

«А еще… Было бы здорово… – Очередная мысль попыталась занять место предыдущей, но совсем неуверенно и даже робко. – А может, я сейчас… и ему тоже… А?»

Рев стадиона ненавистным будильником заставил открыть глаза клюющего носом Премьера. На поле рядом с правыми от Премьера воротами танцевала группа российских футболистов, празднуя гол. Трибуны бесновались. Все прыгали, обнимались и кричали. Премьер тоже немного похлопал и улыбнулся. Громовой голос диктора на стадионе объявил:

– Мяч в ворота сборной Тевтонии на 89-й минуте матча забил Аааааааааандреееееееееей…

И толпа восторженно закончила вместе с ним:

– Царь-ков!!!

Оказывается, когда все уже потихоньку готовились к дополнительному времени, сборная России заработала штрафной метрах в двадцать пяти прямо по центру ворот. Выполняя удар, Царь разбежался и так приложился по мячу, что тот по прямой на огромной скорости влетел в верхний левый угол. Андрей ударил настолько сильно и точно, что Румперберг, несмотря на могучий прыжок, опоздал. Тевтонцы бросились отыгрываться, но уже совсем как-то обреченно и неорганизованно. Их навал ни к чему не привел, и сборная России впервые в своей истории вышла в полуфинал чемпионата мира по футболу.

Массовые гуляния по этому поводу освещали в прямом эфире несколько центральных телеканалов. На стихийном митинге на Манежной площади, собравшем тысяч сто болельщиков, заполонивших еще и близлежащие улицы, выступили несколько известных актеров и певцов. Москва ликовала.

В длиннющей статье «Царь-пушка для Премьера» Семен Черемша на следующий день написал:

«Этот день золотыми буквами будет вписан в историю российского футбола. С 1966 года мы ждали повторения успеха, мечтали о том, чтобы надежды, зародившиеся на том памятном для всех чемпионате мира, имели славное продолжение, чтобы наша сборная регулярно проходила в полуфинал мундиаля, чтобы новые плеяды наших футболистов с честью несли высоко поднятое знамя отечественного футбола. Нам не нужны высокопарные сравнения с героями западного мира, мушкетерами, ковбоями или суперменами. У нас есть свои, доморощенные герои. Евгений Остапченко и Андрей Царьков, как Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский, возглавили героическую игру нашей команды против чрезвычайно сильного соперника. Наши игроки были просто космически высоки в желании побеждать и умении достигать нужного нам всем результата по сравнению с самими же собой перед началом турнира. В чем же причина такой замечательной трансформации? В чем кроется секрет, который так волнует теперь не только нас, но и многочисленных поверженных противников на этом чемпионате? А заодно и журналистов футбольных изданий всего мира. Пока это загадка. Все происки коварных «доброжелателей», внезапные проверки и многочисленные инсинуации потерпели жестокое фиаско. Пусть все злопыхатели думают и гадают, в очередной раз пытаясь понять загадочность русской души. Мы же будем просто гордиться ими, нашими футболистами.

Очень приятно и значимо, что на матче присутствовал Председатель Правительства Российской Федерации. Стало уже удивительной традицией, что он приносит удачу нашей сборной. Об этом говорили многие болельщики, покидавшие вчера стадион после триумфа их кумиров. Меня умилил рассказ одного мальчика, который заметил, что Премьер так переживал за нашу сборную, что после гола тевтонцев чуть не заплакал. Что ж, милости просим на полуфинал, уважаемый Премьер. И тогда, возможно, нам не надо будет плакать. Мы хотим праздновать. Эта сказка должна иметь продолжение».

Он появился на свет не вовремя. Его родители только что бежали из одной из стран Средней Азии, в которой русские после развала Союза перестали быть братьями. Родина, впрочем, тоже не особо их ждала, и девятиметровая комната в бараке на окраине небольшого волжского городка стала их новым домом. Потеряв все, они пытались как-то освоиться на новом месте, поэтому рождение Ярослава хоть и примиряло их с произошедшей несправедливостью, но было совсем некстати. Отец никак не мог найти постоянную работу и мотался по калымам и приработкам. Потом и мама, отсидев в декрете положенные полтора года, устроилась медсестрой в больницу. А Ярослава устроили в ясли.

То ли те волнения, которые пришлось пережить его маме во время беременности, то ли просто характер, с которым он родился, но Ярослав был очень неудобным ребенком. Сначала соседи выговаривали маме за его крикливость. Потом воспитатели в саду жаловались на его поведение. А первый день в школе вообще начался со скандала. Кто надоумил Ярослава нажать на красную кнопку сигнализации, он так и не сказал. А может, ему самому пришла в голову эта светлая идея. Но вместо торжественной линейки и первого урока о Мире всех эвакуировали. Зато школьный двор заполнили пожарные и милицейские машины. В общем, со школой не заладилось с самого начала, и за Ярославом закрепилось выражение «тюрьма по нему плачет». Правда, психологи и врачи говорили, что это гиперактивность, рекомендовали родителям направить энергию сына «в нужное русло». Таким образом в жизни Ярослава появился бассейн. Но плавать от бортика к бортику было просто пыткой! Конечно же лишняя энергия уходила, и, возможно, даже в нужное русло, но вместе с ней уходила и радость. Промучившись полгода, Ярослав заболел пиелонефритом, после чего с бассейном было покончено. Зато появилось то, что завладело им целиком.

Он и раньше видел этих парней. Каждый раз, когда он шел на тренировку, они гоняли мяч на пустыре за бассейном. Уже тогда ему хотелось играть с ними, но, во-первых, за руку его держала мама, а во-вторых, они были много старше его. Это потом, когда человеку уже за двадцать, разница в пять лет постепенно стирается, однако в детстве это пропасть. У мальчишек на пустыре пробивались усы, они курили, нарочито развязно говорили про девчонок и называли всех, кто хоть на пару лет младше их, «малой». Но за Ярославом, когда он все-таки пересилил свой страх и стал ходить на пустырь в надежде, что его возьмут в игру, закрепилась другая кличка. Они звали его Ярик, неизменно пристраивая в начало буквы «Ху». Откликаться на Ярика с подобной пристройкой, конечно же, обидно, но играть с ними было гораздо важнее. Хотя первое время он не играл, а бегал за улетевшим с поля мячом. Он облазил абсолютно все углы вокруг пустыря. Нырял в крапиву, спускался в темную, вечно сырую и заваленную мусором балку. Но страшнее всего была Кобра – женщина, огород которой находился рядом с полем. Во дворе у нее жил огромный черный пес. Он злобно лаял и готов был в любой момент сорваться с длинной цепи. Да и сама Кобра бросала в Ярослава что попадется под руку. Перемены произошли в конце лета, когда одного из футболистов родители увезли на море. Тогда Ярослава взяли в команду, после чего ни одна игра без него больше не обходилась. Очень быстро отпала ненавистная пристройка «Ху», а Ярик модифицировался в Яр.

Он не мог объяснить своего ощущения мяча и знал, что этому невозможно научиться. Это сродни езде на велосипеде, которой тоже научиться нельзя, а надо просто поймать равновесие и быть единым целым с рулем и парой колес. Так и мяч надо просто чувствовать и в момент удара ощущать его как часть самого себя. О своем знании он особо не распространялся, но к мячу относился как к живому существу. Однажды на пустырь пришел усатый мужик, который оказался тренером по футболу, и, посмотрев игру, пригласил Ярослава и еще двух пацанов в секцию.

А потом была спортивная школа в областном городе, куда тренер сам отвез Ярослава на просмотр и куда его сразу же приняли. Затем – футбольная школа «Волжанин» и училище Олимпийского резерва. И наконец, турнир в Ульяновске в составе сборной Поволжья, где на Ярослава обратили внимание скауты из центрального клуба. Он переехал в Москву.

Мама наконец-то научилась носить шубу и не думать о деньгах. Папа научился курить сигары и разбираться в марках коньяка. И единственной их заботой теперь стала женитьба сына. Всякий раз, увидев его фото в обнимку с очередной красавицей, родители спрашивали, когда он их познакомит и когда уже они смогут нянчить внуков. Но Ярослав был далек от подобных мыслей. Женщины давно водили вокруг него хороводы, как и вокруг любого мужика с деньгами. И чем выше поднимался Ярослав в футбольном рейтинге, тем шире становился хоровод и отборнее красавицы. Сначала он принимал за чистую монету их заинтересованно-зовущие взгляды, но однажды слегка обжегшись (красавица переметнулась к более ранжированному футболисту), стал просто пользоваться их доступностью. Потому как какой мужик этим не воспользуется.

Чем Ярослава зацепила она, он так и не понял. И не такая уж красивая. Обычный женский набор и еще что-то. И вот это «что-то» делало ее не такой, как все. Два дня после их первой ночи он ходил с дебильной улыбкой на губах, которая никак не мешала хорошо играть. А после того как она исчезла, выбросила его, как наскучившего щенка, и даже не объяснила причины, его губы плотно сомкнулись. Играть же он стал как никогда раньше, потому что только на поле мог выплеснуть раздиравшую его злость, нежность и опять злость. И чемпионат был для него как нельзя кстати. Казалось, Ярослав не понимал, что команда проходит все дальше и дальше по турнирной сетке. Соперников различал только по цвету формы и иноязычным окрикам. Тренировки сменялись игрой, игра – забытьем, и снова тренировки. Главным для него стало непреодолимое желание всадить мяч в ворота.

После потрясений начала 90-х в спортивную журналистику ворвалась целая группа до того никому не известных, молодых и жадных до славы, крикливых и уверенных только в собственной правоте ноунеймов: выпускники непрофильных московских вузов, не состоявшиеся в других проектах журналисты, прошедшие конкурс на замещение вакантной должности любители, травмированные физкультурники и бывшие учителя – одним словом, шантрапа. Все они, перебивая и высмеивая друг друга, участвовали в многочисленных спортивных шоу; комментировали все – от футбола до фигурного катания; одевались либо подчеркнуто богато, либо подчеркнуто вычурно, и главным здесь было «подчеркнуто». Даже среди этой пестроты выделялся темпераментом, ростом и уверенностью один из них – смелый и зубастый Георгий Басов. Он тогда еще не набрал солидности, часто ошибался и говорил глупости. Однако говорил их с такой уверенностью, что даже опытные специалисты иногда путались в его схемах и оценках того или иного спортсмена.

Поначалу казалось, что вся эта бригада новичков ненадолго задержится в эфире. Зрители доверяли давно известным и испытанным комментаторам, голос и манеры которых были привычны, они не раздражали, потому что им не надо было хайповать, они дополняли картинку, а не пытались поярче показать собственное «я». Один из «новой волны» так и писал в своих статьях «я» – с большой буквы: «А что? Почему в английском языке Я пишется с большой буквы, а в русском с маленькой? Мы что, уважаем себя меньше, чем англичане уважают себя? Или еще хуже – мы уважаем англичан больше, чем себя?» Георгий Басов любил вставлять в репортажи свое мнение о политике. Ему нравилось время возможностей. Острый на язык, Георгий мог поддеть кого угодно, не считаясь с рангом, опытом и заслугами. Он бежал по тонкому льду и не проваливался, судился с целыми командами и выигрывал, рисковал, и риск оправдывался. Любители спорта по всей стране – дальнобойщики и охранники, торговцы на рынке и строители, музыканты и ученые – обсуждали очередную его эскападу и удивлялись. «А Жорик вчера опять отмочил, – говорил один любитель другому, – на “Геракл” наехал! Неужели и на этот раз ему все с рук сойдет?» – «Еще как сойдет», – отвечал другой. «Завтра ему матч с ККК комментировать, говорят. Он же не остановится. Суд-то выиграл. Глумиться будет. Неужели они это просто так оставят?» – «Они просто так не оставят». Но Басову даже грозные владельцы армейской дружины, казалось, были нипочем. Его ненавидели болельщики всех команд. А он троллил их, специально прохаживаясь перед фанатскими трибунами и размахивая знаменитой бейсболкой в знак приветствия. Он шел своей, не пройденной пока еще никем в этой стране, дорогой.

Когда карьера Басова пошла в гору, он познакомился с Власом и Никой Зрачок, супругами, которые на тот момент пытались выпускать газету «Тоже», специализируясь на статьях о коррупционерах, чиновниках-алкоголиках и тупом плебсе. Зрачки везде ходили с кучей бумаг и документов, подавали иски к любому, кто смел им перечить или даже, не дай бог, ссорился с правдорубами. Они были относительно молоды, но в общении настолько неприятны, что никто не мог запомнить их в лицо – люди старались отворачиваться при встрече. С Басовым Влас и Ника, однако, удивительнейшим образом поладили, пропускали совместно стаканчик-другой и вели длинные разговоры о проблемной российской политике и мировой закулисе, имея одно только определение для должностных лиц любого ранга – тараканы. Так и говорили: «А Иван Иванович, таракан такой, заработал на взятках три миллиона». Или: «Эти тараканы, наше правительство, любят в тихом месте собираться и зелень делить».

Зрачки жили с Басовым в одном доме, буквально через стенку. Их совместные беседы за старинным, бабушкиным еще, тульским самоваром давали Георгию возможность, как ему казалось, не отрываться от народа. Впрочем, внешний вид дома, облезлый и грязный, не мог радовать взошедшую звезду футбольной журналистики. Гирлянды трусов на бельевых веревках во дворе казались эротичными только подросткам. Соседские дети так и норовили познакомиться с внутренностями его новенького «Пежо». И Басов, как только зарплата на телевидении перешла в разряд «неплохо», переехал, купив квартиру в Хамовниках. Появившаяся сразу словно из ниоткуда красавица-жена дополнила антураж неплохой трешки на двадцать первом этаже. Встречи со Зрачками стали редки.

Перед работой Георгий Басов требовательно осматривал комментаторскую. Потолок, стены, стол – все должно быть белым, чистым и удобным. Надежным. В одной руке комментатора всегда можно было увидеть смартфон. Несмотря на запреты телевизионных начальников, он твиттил во время матча, отвечал на эсэмэски, мониторил sportrops.ru. Манера прижимать при этом мобильник к груди делала его похожим на тираннозавра, можно было рассмеяться, просто наблюдая за комичными и быстрыми движениями пальцев великана на маленьком телефончике. Эта комичность, впрочем, не должна была обманывать – в гневе Георгий избегал полутонов, пожирая собеседника взглядом, полным справедливой ненависти к налажавшему коллеге. Мог орать, а мог говорить шепотом – результат был одинаков. Басов боготворил испанский чемпионат, а к российскому относился снисходительно, заслуженно считая, что звездами в России не становятся, ими становятся на Западе. Рабочее место мгновенно перенимало его специфический запах – любимый еще со студенческих времен аромат туалетной воды Chanel Allure Homme Sport, смешанный в невыразимый букет с фетором пота крупного человека, жареной курицы и, крайне редко, виски.

Пока заканчивались последние приготовления к матчу, футболисты основного состава активно разминались, а мальчишки, подающие мячи, носились как угорелые за ними по всему заполью, Георгий Басов разглядывал арену будущего сражения и отмечал для себя, что вот, мол, поле как поле, то же, что и везде. Белые ворота с колышущейся от попадающих в нее мячей сеткой, белая разметка на зеленом газоне, белые майки фотокорреспондентов, нацеливающих огромные объективы на тех, кто в тот момент считался звездой. Та же неприятная черная-желтая форма пятерки судей, так же постукивают бутсами вратари по штангам, очищая спортивную обувь от забившейся между шипами травы и грязи, то же волнующееся море фанатов, горланящих свои песни и кричалки с заунывным понижением интонации в конце каждой фразы: «МЫ-ПО-БЕ-дииим…» KissCam выхватывает из толпы болельщиков парочки, которые по логике организаторов почему-то сразу же должны начать бешено целоваться, изображая страсть, подчеркивая интерес к происходящему на поле. И шутки у операторов были стандартные, повторяющиеся раз за разом: иногда на огромных экранах появлялись два молодых человека или две девушки, а то и комбинации из трех-четырех. Спортивная мода не успела пока выработать правила поведения в подобных случаях, поэтому люди реагировали по-разному. Кто-то обнимался, кто-то недоуменно смотрел на соседей. Журналист снисходительно наблюдал всю эту до мельчайшей детали привычную картину, понимая, что от него у этой жизни секретов нет.

Привычкой Георгия давно уже стало общение с обслуживающим персоналом той или иной команды. На мировом чемпионате исполнить такой трюк представлялось серьезной проблемой, а вот во внутреннем первенстве дело это было плевое. Журналист любил вот так вот, запросто, пообщаться с работниками подносящего, трущего и достающего труда. Немало можно было узнать из этих коротких диалогов: «А что, Кождыбуза готов сегодня бровку пахать?» – «Да что ты! Три шва еще с ноги не сняли. В заявку на всякий случай вписали – если уж совсем прижмет». Эти любовно собранные и тщательно отсортированные крупицы информации Басов вставлял в репортажи с особым смаком, бравируя и выставляя напоказ никому якобы не доступные сведения. И неважно, что они не всегда совпадали с действительностью, что собеседники могли и специально обмануть сующего везде свой нос Жору, он умел их использовать с гениальной точностью и уместностью недоучившегося филолога. И, это признавали все, его выстрелы крайне редко были холостыми.

Георгий не совсем сориентировался в нулевых с их новыми правилами и двойными сплошными, продолжая словесные упражнения в критике и не только. Он, то ли по беспечности, то ли из-за распухшего за годы успешной карьеры эго, заехал туда, куда было нельзя, обоими колесами. Расплата была быстрой и точной – отстранение от телевизора на разные периоды, в зависимости от тяжести содеянного. Когда забывают промелькнувшую в «Голосе» или «Евровидении» певицу, когда не помнят имени спортсмена-керлингиста, которым восхищались вот только вчера, когда убирают отовсюду любое упоминание об отставленном губернаторе, это кажется абсолютно естественным и понятным, а в некоторых случаях и необходимым. Но когда звезду журналистики перестают узнавать в метро, это катастрофа. Жизнь научила Басова бороться. И он выплыл. Один бог знает, как это ему удалось. Но удалось же – и вот он уже снова блистал и выступал. Язык его заострился, формулировки отличались особой изящностью. Минные поля цензуры задевали его все с той же периодичностью, но уже не несли в себе разрушительных потрясений, как будто их взрывы Георгий научился гасить и сводить на нет. Эмоциональность и подача материала принесли еще более широкую славу. И Басов раскрывал себя все с новых сторон. Он снимался в кино, работал музыкальным редактором на известном радио, вел политические шоу. Правда, не на центральных каналах. Георгий высмеивал карикатурных чиновников, особенно доставалось самовлюбленным городским главам: «Город украсился старанием Главы N? Это он сам так сказал? Или это его жена так говорит?» В этот момент на экране появлялся дом-дворец: «Это великолепно! А чей же это особнячок, не побоюсь этого слова, хотел бы я спросить?» Не в эфире, но в частных беседах Жора прикладывал и Премьера, и Президента за узурпацию свободы мнения в стране, слыл либералом, выступал против присоединения Полуострова к России. Ходили слухи, что он дружил с самим Папайевым и поддерживал того материально. Однако кто в наше время верит слухам? Кто в наше время вообще чему бы то ни было верит? Да и в какое время во что бы то ни было верили?

Басов, не стесняясь, «топил» за «Геракл» и топи́л другие команды. Его так называемые наезды на гераклитов ни в какое сравнение не шли с тем, что он позволял себе в отношении ККК и питерских. В каждом своем видео Жора как заклинание, как мантру, как НЛП произносил милые его сердцу слова: «Главное не матч, а то, как его комментируют». Совершенно дурацкая фраза, обернутая им в фантик из энергичных сравнений и фразеологизмов, которые он придумывал на ходу, как какой-то словесный циркач, вдруг приобретала смысл, завораживала. И дальше в том же духе: «Это не игра! Это фантастика! В самом худшем смысле! Как? Как ему удается это проделывать раз за разом?! Ну серьезно! Вы же сами все видели. Вы – Свидетели и-Егора! Я не знаю, что надо делать, чтобы тебя раз за разом ставили на матч после такого. Может быть, в Питере воздух как-то по-особенному преломляется? Оглянитесь вокруг – среди ваших друзей тоже есть такой. Он – или она, и это забавнее и, бесспорно, сексуальнее – на торжественном приеме обязательно возьмет самый жирный бутерброд и, опять-таки обязательно, уронит его на самого большого начальника. Еще и шампанское ему на брюки прольет. Егор Трясинин – это Джа-Джа Бинкс в магазине фарфора, это латентный журавль в навсегда прилипшем к нему образе синицы, это медведь в постели Белоснежки, с ней или без нее. Свидетели и-Егора, вы видели, как он подправлял мяч, летящий в ворота? Вы видели, в какую сторону этот мяч потом полетел?! Это же гениально! Это достойно Оскара!»

Как Георгий попал на финал? Очень просто. При обсуждении кандидатуры на финальный репортаж выбор на нем остановили как раз из-за его славы. Эта карта разыгрывалась при поражении не менее выгодно, чем при победе. Догадывался об этом Басов или нет, неважно. Согласился сразу. За день до матча начал было готовить одежду и застрял на галстуке. Душа просила красный с футбольными мячами. Строгость светло-серого костюма требовала синий. А ведь был еще и зеленый, под цвет газона. Георгий одевался и раздевался, мерил разные галстуки с разными костюмами, прикладывал запонки к ботинкам, которые перешнуровывал тремя известными ему способами. Один раз ему позвонили. После разговора руки затянули узел на левом ботинке, и шнурок лопнул. Чертыхаясь и кляня себя за неуклюжесть, Басов полез за запасным и сильно прищемил дверцей пальцы на правой руке. От боли и досады плюхнулся в кресло. И услышал глухой хруст треснувшего стекла. Извлек из-под себя любимый планшет и захотел чего-нибудь выпить. Но перед матчем, особенно перед таким важным, это делать категорически нельзя, – урок, полученный за все время работы: голова на следующий день согласованно с языком работать отказывалась, и телезрители в такие дни слышали много странного. Георгий загрустил и пошел на кухню делать бутерброд. Многоэтажный. С колбасой. И огурцами. И майонезом.

Первая странность случилась во время исполнения гимна. Георгий встал, положил правую руку туда, где по его расчетам у него было сердце, и не пел, но все равно наполнялся ровной энергией силы. И музыка, и слова раньше вызывали только желание злобно пошутить. Но вот встал весь стадион, вот он дружно запел, торжественно гремели литавры, и в груди у Георгия что-то звучно щелкнуло.

Затем, уже ведя матч, он увидел на трибуне Зрачков, сидевших ряду так в двадцатом. Их крупно вывели на большой экран. На головах обоих красовались золотого цвета кокошники, щеки были густо нарумянены, с ушей свисали невероятных размеров серьги-кольца, которые при более близком наведении оказались свившимися петлей золотыми змейками. «Даже они, даже они…» – мысль никак не продолжалась, только с каждым «даже они» темп ее и звук в голове Басова нарастали. И потом на всю страну разлилось:

В этот момент Зрачки развернули знаменитые лужниковские хот-доги и впились в них так синхронно, что Георгию показалось, он чувствует их запах и вкус.

Слова продолжали складываться сами собой, без участия Басова. Он не понимал, что происходит, пытался даже один раз закрыть рот рукой, но не дотянулся.

Закончив на выдохе, Георгий посмотрел на сидевшего рядом дублера Гену Хайловича, выключил микрофон, громко икнул и попросил стакан воды. Гена молча вышел. Молча принес воду. И опять вышел.

Как и сам матч, репортаж у Жоры получался рваным и нервическим. Он практически орал в микрофон, заполняя редкие паузы заготовками и воспоминаниями. Славонцы были заметно сильнее Сборной. Их атаки выглядели слаженнее, а оборона, когда дело в редких случаях доходило до нее, спокойно и уверенно отводила угрозу от своих ворот. Гручайник раз за разом напрягал левый фланг обороны россиян. Джвигчич просто не давал дышать нашей средней линии. Счет 2:1. Сборная Славонии позволяла себе играть грамотно и солидно. А зрители… А что зрители? Они тоже устали от картинки на поле, когда на ворота Сборной накатывается лавина за лавиной, и остается только молиться и ждать, что на этот раз мяч опять пролетит мимо или Ваня Давыдов, по-обезьяньи прыгая в рамке, отобьет и этот очередной чрезвычайно опасный удар Дюжего. Сборная устала и прижималась все ближе к своим воротам. Жора смотрел на поле, как шахматист, пытаясь нащупать правильный ход и избавиться от подступающего отчаяния. Тысячи движений мяча и футболистов пролетали в его голове за одну секунду. Взгляд метался от одного игрока к другому. Немного тошнило. Ход не находился. На трибунах становилось все тише и тише.

На 44-й минуте в секторе за воротами Ивана Давыдова внимание Басова привлекло какое-то движение – по ступенькам сектора спускался совсем юный, лет двенадцати, мальчик с блестящей трубой. В этом месте сидела большая группа славонских болельщиков. Они смотрели на мальчика недоуменно и даже снисходительно. Никто его не останавливал, поэтому мальчик дошел до самых перил – последнего предела, отделяющего футбольное поле от зрителей. Мальчик поднял трубу и заиграл. О нет, это был не воинственный марш, не ритмичное подбадривание, не гимн. Жора знал эту мелодию Эдуарда Артемьева с детства. Картинка из фильма на несколько секунд закрыла картинку футбольную. А мальчик все играл и играл… А Шилов все бежал и бежал…

Вместе с музыкой стал нарастать шум трибун. Картинка из фильма дернулась, и перед Басовым снова было поле «Лужников». Прямо в этот момент Роман Глыба в рискованном подкате отобрал мяч у Конопчича и сразу же катнул его освободившемуся от опеки Фееву. Тот, не видя перед собой никого из славонцев, рванул к их воротам. Остапченко увел за собой влево центрального защитника. И Виктор отдал пас на набегающего справа Федю Колчанова. Федор выскочил на Поводженчика один на один.

Время сделалось тягучим и жарким. Трибуны ревели «Давааааай!!!», Федор медленно занес правую для удара, вратарь славонцев сложился в Z, широко разведя руки, Гена Хайлович шептал: «Ну вот-вот-вот-вот-вот…», и нога россиянина наконец коснулась мяча. Тот после подсечки плавно взлетел над голкипером, машущим руками в беспомощной попытке достать коварный снаряд, и за его спиной парашютом опустился в ворота сборной Славонии. Рука арбитра показала на центр поля. 2:2. Свисток слышно не было. На Первом канале, разрывая динамики всех телевизоров страны, летел Жорин крик: «Гооооооооооооооооооооол!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!»

И только после этого на поле выплеснулись стотысячная любовь и стотысячная же ненависть одновременно. Стадион взревел! Ребята бежали к углу штрафной, где Федор уже обнимался с Остапченко и орал что-то зрителям. На экране почему-то появилось изображение из комментаторской, в которой прыгали счастливые Георгий Басов и Геннадий Хайлович. Под комментаторским столом валялась коробка из-под пиццы, а на самом столе видны были пятна кетчупа. Но это только на стоп-кадре.

А в далеком СНТ под Тамбовом, в своей будке сидел старик-охранник и, забыв про все болячки, наливал второй стакан.