Как над беспокойным градом,

Над дворцами, над домами,

Шумным уличным движеньем

С тускло-рдяным освещеньем

И бессонными толпами, —

Как над этим дельным чадом,

В горнем выспреннем пределе

Звезды чистые горели,

Отвечая смертным взглядам

Непорочными лучами…

Ф. И. Тютчев

Путешествие к истокам Нила, сердцу Африки, удалось совершить уже в зрелом возрасте, после долгих лет работы на Черном континенте, когда многое в этих краях перестало быть экзотикой, примелькалось, стало обыденным. «Человек привыкает ко всему» — расхожая фраза — нигде, пожалуй, не подтверждается с такой очевидностью, как в Африке. Казалось бы, только что прилетел, еще вчера все вокруг выглядело странным до нелепости, а сегодня спокойно и уверенно шагаешь в галдящей толпе чернокожих людей, среди пальм и жакаранд, словно прожил тут всю жизнь.

И вот что особенно забавно. Была бы в африканских городах хоть капля общего со старомодным и уютным Замоскворечьем, где родился, или с неброской, но щемяще милой среднерусской равниной, к которой прикипел навсегда, — еще куда ни шло. Но ведь нет, а поди ж ты! Прошло совсем немного времени, и чужаком я себя ощущать перестал, хотя никогда всерьез не помышлял, что судьба может занести в столь дальние края. Всему виной — филологические штудии в Московском институте иностранных языков имени Мориса Тореза. Поступал я с английским, при зачислении меня определили в португальскую группу, а на старших курсах интереса ради поучил французский. В результате получилось, что владею набором языков, с которым можно посылать в любую страну южнее Сахары, то есть не в арабскую Африку, а в настоящую, «черную». Наверное, так и рассуждал отдел кадров Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС), приглашая выпускника языкового вуза попробовать силы в качестве журналиста в африканской редакции.

Впрочем, было еще одно обстоятельство, позволившее воспринять необычное приглашение как само собой разумеющееся. Родители рассказывали, что в Первой Градской больнице, где я появился на свет, акушеру ассистировал чернокожий студент. Это был один из тех африканских учащихся, что наводнили советские вузы после того, как в 1960 году сразу 17 колоний континента объявили независимость. Его добродушная физиономия с толстыми губами и белоснежной улыбкой, было первым, что я увидел в этом мире, как вспоминала мама.

— Не волнуйтесь, мамаша, — приговаривал он почти без акцента, старательно растягивая слова. — Все хорошо. У вас родился мальчик.

Рассказ о благожелательном чернокожем докторе с младенчества отпечатался в сознании, стал неотъемлемой частью истории моей жизни. Выучившись читать, я пристально следил за событиями в далекой Африке, переживал за борьбу народов португальских колоний, освободившихся последними, в 1975 году. Поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что доставшийся в институте сравнительно редкий португальский язык и крутой поворот судьбы после окончания учебного заведения стали для меня если и сюрпризами, то скорее приятными. К тому же в то время Африка была на слуху, события там регулярно освещались в прессе и по телевидению. СССР масштабно сотрудничал с африканскими государствами, посылая в тропики тысячи специалистов и советников, там работало немало советских корреспондентов, а командировки считались престижными.

И пошло-поехало: сначала португалоязычная Ангола, потом Мозамбик, тоже говорящий на языке Камоэнса и Сарамагу, потом англоязычные Замбия и Кения, а заодно и сопредельные Уганда, Танзания, Зимбабве. Теперь, оглядываясь назад, можно подсчитать точно: Африке отданы 12 полных лет жизни. Как ни крути, весомая ее часть. На моих глазах континент менялся и не всегда — к лучшему. Но он неизменно оставался интригующим, противоречивым, непредсказуемым. В общем, не менее занимательным и многогранным, чем с детства обожаемая классическая музыка.

Обдумывая книгу об Африке, я обнаружил, что впечатления от увиденного и пережитого на Черном континенте, где мне довелось четырежды побывать в длительных командировках, как бы сами собой разделились на четыре части: Африка современная, древняя, традиционная и первозданная. Четыре слоя действительности, четыре уровня ее понимания, четыре пласта жизни, поначалу казавшейся странной, но постепенно обретавшей свою, пусть и необычную логику.

Надеюсь, эта форма построения материала будет удобной для читателей. Каждый из них — и любознательный соотечественник, не имеющий возможности посетить отдаленные страны и континенты, и готовящийся к предстоящей поездке состоятельный турист, и предприниматель, ищущий возможность расширить дело за счет выхода на африканский рынок, и любитель истории, музыки, спорта — найдет в ней нечто интересное.

Разумеется, уровней, пластов, слоев в Африке неизмеримо больше, чем четыре. Структура континента многосложна и запутана, будь то рельеф, мир растительный и животный, социальные отношения. Решение назвать книгу «Снег на экваторе» как раз и вызвано тем, что Африка, как ни один другой континент, соткана из парадоксов и контрастов.

Стоя на одной ноге посреди стада тощих коров, пастух-масай в традиционной красной накидке шука, одетой на голое тело, оживленно болтает по мобильному телефону. Менеджер крупной компании, выпускник Оксфорда, озабоченный падением в последнем квартале прибыли, вызывает колдуна, чтобы очистить фирму от сглаза. В Африке подобное воспринимается совершенно естественно.

Снег на экваторе, который встречается лишь в одном месте, у вершины горы Кения, во время восхождения на нее показался мне символом современной Африки, где бок о бок органично соседствуют явления в других частях света несовместимые. Вступив в век XXI, Черный континент во многом продолжает жить так же, как и тысячелетия назад. Вместе с тем приметы новой эпохи, эпохи глобализации, появляются и крепнут на удивление быстро, хотя жители других частей света предпочитают это игнорировать.

Напрасно. Ведь только кажется, что происходящее в Африке нас, в России, совсем не касается. Во всяком случае, если не экономические, политические и социальные, то уж климатические изменения затрагивают нашу страну самым прямым образом. Так считают эксперты Программы ООН по окружающей среде (ЮНЕП), чья штаб-квартира расположена в Найроби. С ними можно и нужно спорить, однако их мнение, транслируемое тысячами средств массовой информации, придется выслушать и принять к сведению.

Традиционная Африка потихоньку отступает. Но старинные обычаи, образ мышления в архив не спишешь. Они по-прежнему оказывают основополагающее влияние на поведение людей, их образ жизни, манеру общения с иноземцами. Чтобы раз за разом не попадать впросак, надо присмотреться к тому, как живут африканцы, попробовать понять ход их умозаключений. Мне кажется, что четырехчастная форма книги поможет читателям получить более полную, объемную картину жизни обширного региона Земли, в котором произошло невероятное смешение примет каменного и компьютерного веков.

Африка настолько разнообразна, что попытка подвести происходящее к одному знаменателю неизбежно вылилась бы в грубое упрощение и искажение идущих там разнообразных, противоречивых процессов. Тем не менее общие черты можно обнаружить даже у, казалось бы, совсем не похожих народностей. Две из таких черт — сильнейшая тяга к творчеству и неистовая страсть к футболу, который на Черном континенте давно перерос рамки игры, став важной частью культуры и политики — тоже нашли отражение в книге. Конечно, только тот, кто сам побывал в волшебном лесу Тенгененге и на африканских стадионах, способен в полной мере оценить талантливость и эмоциональность чернокожих обитателей планеты, но без этих, дорогих моему сердцу воспоминаний, повествование о современной Африке оказалось бы неполным.

Столь же непростительным было бы не рассказать о богатейшем животном мире, сохранившемся лучше и полнее, чем в регионах планеты, переживших промышленную революцию. Большинство туристов летят на Черный континент, чтобы взглянуть на природную экзотику. И правильно делают, ведь африканские сафари дают мощнейший заряд энергии и незабываемые впечатления. Надеюсь, воспоминания о поездках в Масаи-Мара, Серенгети, Амбосели, Хванге, другие всемирно известные национальные парки и заповедники, будут полезны тем, кто мечтает посетить последние уголки дикой природы и соприкоснуться с этим удивительным миром.

Корреспондент информационного агентства привык доверять только собственным глазам и ушам, поэтому в книге я постараюсь как можно больше описывать конкретные места, людей, зверей, события и как можно меньше рассуждать и морализировать. Совсем избежать субъективных мыслей и оценок не удастся, на то она и книга, а не сухая новостная заметка, но торжественно обещаю ими не злоупотреблять. Репортерская привычка не давать воли чувствам, а стараться добраться до сути и как можно точнее передать увиденное и услышанное, въелась настолько, что, даже если умышленно попробовать ее отключить, ничего не выйдет. Проверено. Но полной беспристрастности, как ни старайся, тоже не добьешься, ведь это мои глаза и мои уши. Память избирательна, она оставляет то, что произвело впечатление и запомнилось лично тебе. С этим тоже ничего не поделаешь. Следовательно, специально прятать и подавлять собственное «я» было бы неправильно и бесполезно. Поэтому попытаюсь честно рассказать о том, что заинтересовало, ужаснуло и восхитило, не пытаясь укрыться за мнимой объективностью.

Задача непростая. Столько за эти годы прошло перед глазами любопытного, трогательного, жалкого, величественного, что после долгих раздумий не получилось выбрать единственное, самое яркое впечатление, в наибольшей степени подходящее для ударного начала книги. Блокноты пестрят именами и фактами, в памяти роятся сотни, тысячи образов. Они наплывают друг на друга, теснятся, мешают выделить один, самый заветный. Но с чего-то начать придется… А вот хотя бы со звуков. Их в Африке хватает с избытком. На любой вкус: мелодичных и душераздирающих, дневных и ночных. Только слушай и сходу с головой окунайся в колоритную атмосферу, пропитывайся местными реалиями. Взять, к примеру, Замбию.

Звонкий петушиный концерт начинался в Лусаке задолго до рассвета. Едва наступала полночь, как над плоскими крышами, укутанными густой чернотой африканской ночи, раздавалось многоголосое, хриплое ку-ка-ре-ку. Обитатели Мисиси, Каньямы, Калингалинги и других нищих районов столицы Замбии не могли и помыслить об уличном освещении. До него ли, когда электричества нет в родном жилище. Домашняя птица — другое дело. Курятина — лакомая праздничная добавка к скудному повседневному рациону, состоявшему почти исключительно из приевшейся, стерильно-пресной кукурузной каши ншима. Вот только содержали полезных пернатых впроголодь. Тут не то, что закукарекаешь — завоешь.

В электрифицированных зажиточных кварталах Лусаки царили иные звуки. Житель Авондейла, Ромы, Ибекс-Хилла, проснувшись ночью, слышал непрерывный — то усиливавшийся, то уплывавший вдаль — лай десятков, сотен собак. Каждый хозяин держал не меньше пары псов. На профессионалов из охранных бюро надежды было мало. При налете нанятые там худосочные сторожа в лучшем случае поднимали тревогу, дав хозяину возможность схватить ружье или пистолет, оформить лицензию на владение которыми труда не составляло. В худшем — сбегали, а то и вовсе продолжали мирно храпеть на рабочем месте. Бывало, что и в сговор вступали с налетчиками.

Замбия никогда не считалась опасной страной. При мне гости из ЮАР выслушивали жалобы замбийцев на разгул преступности с иронической усмешкой. Уж кто-кто, а южноафриканцы знали не понаслышке, что такое настоящий криминал. Попробуй, сунься на улицу после захода солнца в Александре или Соуэто. А в Лусаке относительно безопасно можно было ходить и в темное время суток.

Все, однако, познается в сравнении. Пожилые замбийцы с ностальгией вспоминали о том, как в 1960-е на Кайро-роуд, центральном Каирском проспекте столицы, водители спокойно оставляли машины с открытыми окнами. Молодежь верила с трудом. Центр города давно превратился в опасную криминогенную зону, кишевшую карманниками и автомобильными ворами, которые обычной отверткой вскрывали любую машину за несколько секунд. Особенно привлекали преступников белые туристы, а также владельцы новеньких «Мерседесов» и джипов. Случалось, что последних под дулом автомата вынуждали расстаться с драгоценной собственностью прямо на перекрестке, во время минутной остановки на красный сигнал светофора.

После перехода к рынку в начале 1990-х наступили нелегкие времена, объяснял мне причину роста преступности репортер уголовной хроники из газеты «Замбия дейли мейл». Ликвидация убыточных государственных компаний оставила без работы тысячи людей. Часть из них сочла, что самое выгодное — взяться за грабеж и разбой.

Что может быть заманчивее, чем дорогие виллы в богатых районах и новые автомобили престижных моделей? Тем более что для краденых машин и в Замбии, и в соседних странах быстро сформировался развитый рынок сбыта. Спрос на «горячие авто», как окрестили замбийцы ворованный товар, держался стабильно высоко из-за привлекательной цены. Покупателей не отпугивала даже перспектива очутиться за решеткой в результате периодических рейдов полиции.

К счастью, в бандиты переквалифицировались не все безработные. Большинство пытались выкрутиться, не преступая закона. Значительная часть подалась в уличные торговцы. В 1980-е, когда страной правил социалист Кеннет Каунда, эта профессия считалась редкой. Потом, при рыночниках Фредерике Чилубе и Леви Мванавасе, от настырных лоточников в крупных городах Замбии не стало спасу. Они превратили в торговые ряды тротуары, назойливо рекламировали товар, брали в кольцо осады каждую машину, застрявшую в пробке.

Особенно много уличных торговцев скапливалось вокруг крупных магазинов и вдоль главных улиц: Кайро-роуд, Ча-ча-ча и Фридом-вэй. Собственно, они и составляли город в общепринятом смысле слова. Впервые подлетая к Лусаке, я подумал, что эти три улицы с парой десятков башен в 15–20 этажей, были пригородом и приготовился к появлению на горизонте очертаний высотных кварталов самой столицы. Но я напрасно ждал и всматривался в иллюминатор. Как выяснилось после приземления, остальная часть Лусаки, за редким исключением, представляла собой сборище лачуг-мазанок или островки одно-двухэтажных вилл, огороженных высокими каменными заборами с колючей проволокой и битым стеклом. Замбийцы невесело шутили: в других странах люди приезжают в столицу, чтобы полюбоваться на красивые здания, а у нас — на красивые заборы.

Архитектурными шедеврами Лусака действительно похвастать не могла, но это не значило, что в городе было нечем заняться и не о чем писать. За пределами унылых государственных контор и закрытых частных владений, на улицах, площадях, перекрестках с утра до вечера кипела полнокровная жизнь, типичная для современного африканского мегаполиса.

Лусака просыпалась рано. Государственные конторы и большинство частных фирм открывались в восемь, но уже в шесть утра в центре наблюдалось оживленное движение. К этому времени занимали боевые посты уличные торговцы. Неестественно прямые, чтобы сохранить равновесие под тяжестью водруженных на голову ведер и картонных коробок, шествовали женщины, обернутые в цветастые отрезы ткани читендже. Подстелив под себя рогожку, они до ночи сидели на тротуарах и перекрестках, предлагая прохожим хлеб, треугольные пирожки самусу, овощи, мясо, арахис и прочую снедь. В том числе и любезную желудку замбийца капенту — микроскопическую сушеную рыбку, в которой, на взгляд европейца, есть определенно нечего.

Африканцы придерживались иного мнения, с видимым удовольствием обсасывая рахитичные рыбьи скелетики. И уж совсем на ура шла капента под пиво. С либерализацией экономики в Замбии, наряду с традиционным «Моси», появилось множество других сортов янтарного напитка, но простой человек по-прежнему предпочитал промышленному бутылочному домашнее разливное. Варил его всяк по-своему, но называлось оно везде одинаково — качасу. На худой конец, бедняк покупал «Чибуку шеке-шеке», разлитое в литровые картонные пакеты, наподобие молочных. Кстати, на молоко «Чибуку» походило и по цвету, но отнюдь не по вкусу.

Искаженное английское «шейк-шейк» указывало на необходимость перед употреблением взбалтывать. И хотя даже после самого энергичного и продолжительного встряхивания белесая жидкость по-прежнему напоминала воду из-под крана, щедро напичканную дрожжами, африканцы продолжали покупать неказистые «Чибуку» и качасу гораздо чаще, чем все вместе взятые «цивилизованные» бутылочные сорта. В том числе, и признанные во всем мире намибийские, изготовлявшиеся немецкими поселенцами в строгом соответствии с многовековыми традициями европейских предков.

Странность пристрастий объяснялась не патриотизмом, а прагматизмом. Литровый пакет «Чибуку» стоил меньше, чем 0,33-литровая бутылка «Моси», не говоря уж о намибийском импорте. Между тем африканцев, редко наедающихся досыта, «шеке-шеке» сшибало с ног ничуть не хуже. Получалось в полном соответствии с поговоркой — дешево и сердито.

Но выпивка — дело вечернее. Стэнли Мтонга и его приятели, с которыми я познакомился на Кайро-роуд в первые дни после приезда в Лусаку, на работе себе пить не позволяли. Они подвизались лоточниками, или, как называли их в Замбии, мобильными торговцами, — с утра до ночи им надо было оставаться на ногах. Что это значит, я испытал на себе, когда напросился провести денек вместе с ними, чтобы написать репортаж о столичной жизни.

С рассветом ребята взваливали на себя рюкзаки и отправлялись по улицам, предлагая товар. Ассортимент менялся в зависимости от спроса: сегодня они могли продавать лазерные диски и адаптеры, через месяц — майки и джинсы, а через год — чехлы и гарнитуры для мобильных телефонов.

Начинал Стэнли с мизерной суммы, одолженной взаймы у родственников. Когда я с ним познакомился, он каждый вечер приносит домой долларов по 15 — весомую часть месячного жалования рядового госслужащего. Благодаря его заработку, получили возможность продолжить учебу две сестренки. Сам Стэнли добрался только до седьмого класса, но о школе не жалел. Что толку думать о продолжении образования, если на это нет ни времени, ни сил, говорил он.

По дороге на Кайро-роуд Стэнли заходил на центральный рынок, чтобы попить чайку. Даже короткую трапезу он стремился использовать в интересах дела, и, отхлебывая дымящийся напиток из пластмассовой кружки, не забывал дотошно расспрашивать знакомых торговцев о ценах. Следующие несколько часов парень пребывал в непрерывном движении. Он то расхаживал взад-вперед по тротуару, держа в руках образцы товара и во все горло их расхваливая, то дежурил у светофора и, дождавшись остановки транспорта, предлагал услуги водителям и пассажирам.

К часу дня жара и голод становились нестерпимыми, и Стэнли вновь отправлялся на центральный рынок. В дешевой закусочной, разместившейся в сбитом из фанеры сарае, он мог позволить себе немного расслабиться и пообедать ншимой с кусочком курицы или говядины. Большинство сидевших рядом замбийцев, не столь финансово состоятельных, ели кашу без мяса. Через полчаса обход возобновлялся.

Мобильная торговля — это не работа, а образ жизни, убеждал меня Стэнли. Возразить было нечего. Парень действительно пропадал на улицах дни напролет, а дома только ночевал. Пару раз в неделю лоточник пополнял истощившиеся запасы товара у знакомых мелкооптовых продавцов на рынке «Камвала» и опять отправлялся в путь.

— К этому надо привыкнуть, — говорил он. — Некоторые нас не любят, считают дармоедами и спекулянтами, но сами видите — хлеб наш нелегок. А потом, торговать лучше, чем сидеть на шее родителей, слоняться без дела или мошенничать, а то и того хуже — грабить.

Постоянное движение не только помогало быстрее продать товар, но и избавляло от неприятностей, в которые попадали «стационарные» уличные торговцы. Тем надо было договариваться с владельцами магазинов и контор, убирать свою часть тротуара, а порой вступать в неприятное общение с полицейскими, которым регулярно приходила в голову мысль очистить улицу от посторонних, чтобы напроситься на взятку.

Под стать изобретательным мобильным торговцам были и их братья-таксисты. Нет, речь не о тех, кто крутит баранку. Водитель — он и в Африке водитель, со всеми минусами и плюсами. Разве что восседать ему подчас приходится за рулем столь допотопного и искореженного монстра, что можно только руками развести: и как эта изрытая вмятинами штуковина с побитыми стеклами не разваливается на глазах. Более того, резво бегает по городу. Но в Замбии были и другие «таксисты», которых у нас не встретишь.

Прозвище они дали себе сами. Жители Лусаки предпочитали называть их по-другому: темные лошадки, крутые водилы, реактивные колымаги, мотор в одну человечью силу, самба на одном колесе. В своих тачках они возили все, брали дешево, на глазах у постовых спокойно колесили по тротуарам.

Сквозящая в прозвищах ирония не должна обманывать: кто-кто, а «таксисты» у горожан были в любви и почете. Еще бы! Как иначе небогатый житель Лусаки, каковых в городе абсолютное большинство, мог перевезти скарб на новую квартиру или доставить прямо к своему порогу пару неподъемных мешков кукурузной муки? «Таксисты» брались везти груз в любые трущобы, их не смущали кривые тропинки и узкие проходы между домами. Тачка проходила везде.

Но такие перевозки все же были побочным приработком. Главным заказчиком выступал мелкий предприниматель. Бесчисленным магазинчикам, лавочкам и лавчонкам вряд ли удавалось бы выжить без помощи юрких одноколесных вездеходов. Автомобили зачастую не могли близко подъехать к торговым точкам. К тому же многим лавочникам они были не по карману, да и большие партии товара им не требовались. Вот тут-то тачка оказывалась поистине незаменимой.

Приходилось только поражаться изобретательности и искусству, с которым крутые водилы споро навьючивали на свои хлипкие с виду ручные грузовички крупногабаритные грузы: от длинных рулонов линолеума, множества ящиков пива «Моси» и прочей хрупкой тары до небьющихся, но зато гигантских тюков хлопка. В считаные минуты все это доставлялось к месту назначения. Причем не по пустынной сельской дороге, а по забитым транспортом, сумасшедшим городским магистралям.

Выручали сноровка и опыт. Большую часть пути «таксисты» проделывали по пыльным ухабистым обочинам дорог, так как тротуар в Лусаке был редкостью, похвастать которой могли несколько центральных улиц. Ненамного чаще попадались светофоры, а пересечь хотя бы одну широкую скоростную дорогу, как правило, требовалось. Что ж, приходилось, выкатив на шоссе колеса тачки, терпеливо ждать подходящего момента.

Завидев просвет в потоке несущихся мимо машин, таксист хватался за ручки и, словно бегун на старте, замирал в позе, исполненной крайнего напряжения. Выстрел! Качнувшись всем телом, он толкал тачку вперед и бегом, на одном дыхании, прокатывал ее через дорожное полотно.

Если у дороги был бордюр, задача усложнялась, но замбийских виртуозов дополнительные трудности не смущали. Достигнув препятствия, они стремительно разворачивали тачку на 180° ручками вперед и вытягивали ее за собой на обочину, прочь от опасного шоссе. На всю отшлифованную бессчетными повторами операцию уходила, от силы, пара секунд. Как при таких манипуляциях «таксистам» удавалось сохранять равновесие и не рассыпать груз — навеки останется их профессиональной тайной.

Причины, по которым замбийцы шли в водители одноколесного транспорта, не отличались от мотивов мобильных торговцев.

— Почти год был без работы, не мог никуда устроиться, жил впроголодь, вот и взял в руки тачку, — объяснил мне выбор нелегкого бизнеса Винсент Чанда.

Многие проделали тот же путь. Многие раскаялись в выборе.

— Два года назад, когда только начинал, дело было прибыльным, — говорил Чанда. — В удачный день зарабатывал по 20 долларов. К вечеру уставал, как вол, зато было приятно, что честно зарабатывал достаточно, чтобы быть независимым. Не то что теперь. Тачка чаще служит для отдыха, чем для перевозки товара.

Беседовал со мной Винсент, лежа в кузове тачки. Уютно устроившись, он коротал время в ожидании клиентов. Рядом в столь же непринужденных позах застыл еще десяток изнывавших от скуки «таксистов». Один слушал приемник, остальные, провожая взглядами прохожих, лениво перекидывались малозначительными фразами.

— Конкуренция усиливается с каждым днем, — продолжал Винсент. — Если так и дальше пойдет, придется заняться чем-нибудь еще.

По оценкам, только на рынке «Камвала», где трудился Чанда, действовало не меньше трехсот «таксистов». Говорили, что раньше между ними царили полное согласие и взаимопомощь, но в мою бытность в Замбии такие рассказы воспринимались как красивые легенды. Мушкетерский девиз «один — за всех, и все — за одного» был прочно забыт. Каждый греб под себя.

Борьба за клиентов, товары, места «парковки» обострялась, порождая громкие споры и отчаянную ругань.

— Слава богу, до драк и увечий пока не доходило, — уверял Винсент. — Покричим, потолкаемся и разойдемся с миром. — Но кто знает? На грани рукоприкладства бывали не раз.

Реальный дележ сфер влияния происходил в верхних эшелонах среди владельцев тачек. За право пользоваться одноколесным транспортом и Винсент, и другие ежедневно платили им примерно доллар. Когда клиент шел бойко, деньги представлялись небольшими, но в трудные времена арендная плата становилась ощутимым бременем. Казалось бы, чего проще — подкопи деньжат и купи собственную колымагу.

— Можно, но бесполезно, — отрезал Винсент. — В тот же день отнимут, да еще накостыляют как следует, и опять придется идти на поклон к хозяину.

Его хозяин Виктор Мутамбо владел сорока тачками.

— Могло бы быть 70, если бы не воровали нечестные «таксисты», — пожаловался Виктор, к которому меня привел и представил Чанда. — Поэтому приходится быть с нарушителями строгим. Но с теми, кто выполняет условия договора, я обращаюсь справедливо. По субботам взимаю половину платы, а в воскресенье и вовсе ничего не требую.

Почему бы и нет? Попробуй найди в выходной больше пары случайных клиентов.

Судя по упитанному внешнему виду, дорогой одежде и часам, для хозяев, в отличие от рядовых таксистов, конъюнктура рынка всегда складывалась удачно.

— В общем и целом бизнес идет неплохо, — признался Виктор. — «Таксисты» приходят и уходят, а мы, организаторы, продолжаем работать. Возможно, когда-нибудь наши услуги окажутся ненужными, но опыт подсказывает, что при моей жизни такое вряд ли случится.

Чтобы убедиться в правоте Виктора, достаточно было хоть раз проехать по центральным улицам Лусаки. «Замбийские такси» сновали повсюду, уверенно вытанцовывая одноколесную самбу посреди безалаберного потока машин и прохожих. К ним привыкли. На них перестали обращать внимание. Они стали таким же неотъемлемым элементом жизни города, как крикливые уличные торговцы или женщины в читендже с грузом на голове и ребенком за спиной.

Солнце клонилось к закату быстро. Как и в других странах, недалеко отстоящих от экватора, день и ночь в Замбии почти равны по продолжительности. Летом, которое в южном полушарии приходится на наши зимние месяцы, ночной покров стремительно, за каких-нибудь 20 минут, ниспадает на Лусаку после семи вечера, зимой — и того раньше, после шести.

Человека, привыкшего жить в северных широтах, такое постоянство вскоре начинает раздражать. Хочется наших длинных летних дней, хочется настоящих погодных контрастов, а не только чередования сухого сезона и сезона мокрого. Виноват, сезона дождей.

Конечно, в Лусаке тоже бывает холодно, ведь город забрался выше километра над уровнем моря, но это совсем другой холод. В июне-августе, в разгар зимы и сухого сезона, столбик термометра ночью мог опуститься ниже десяти градусов. Разумеется, выше нуля. В газетах появлялись сообщения о замерзших насмерть бездомных. Сторожа, работники бензоколонок и прочие бедолаги, вынужденные трудиться круглосуточно, разжигали костры, напяливали несколько рубашек, теплые куртки, длинные шерстяные чулки-балаклавы, полностью закрывавшие голову и шею с прорезями для глаз и рта.

Иронизировать по поводу подобных ухищрений не стоит. В Африке холод воспринимается гораздо острее, чем в Северном полушарии, и даже закаленный скандинав зимним вечером вряд ли рискнет выйти из дома без куртки или шерстяного свитера.

Перед заходом солнца торговцы начинали сворачиваться. Закрывались конторы, через час-полтора их примеру следовали лавочки, магазины и торговые комплексы, во множестве расплодившиеся при президенте Фредерике Чилубе. Начальство развозили по домам автомобили, рядовые служащие шли к автобусным остановкам. Там они сталкивались с колоритными представителями еще одной относительно новой профессии, о существовании которой я узнал случайно, когда забрел на одну из небольших, ничем не примечательных улочек.

От истошного ора заложило уши. Несколько стоявших почти впритык микроавтобусов мешали разглядеть, что происходит. Близость крупнейшего столичного рынка подсказывала: идет любимая народом коллективная погоня за вором. Судя по тому, что вопли не удалялись и не приближались, нарушителя догнали, сбили с ног и, окружив, безжалостно колошматили, чем попало. Смущало только, почему обычно охочие до таких зрелищ прохожие не бросались стремглав к месту событий, чтобы поглазеть на торжество справедливости, а, как ни в чем не бывало, следовали по своим делам.

— Вам нечего волноваться, бвана. Это не драка. Это кричат нгвангвази, — почтительно пояснил пожилой африканец, заметив на моем лице тревогу.

Незнакомое тарабарское словечко, произнесенное нарочито гнусавым голосом, ровным счетом ничего не объясняло. Пришлось остановиться и вступить в беседу, как всегда в здешних краях, степенную и неторопливую.

В тот раз мне удалось прояснить только происхождение слова. Оказалось, что нгвангвази — звукоподражание, имитирующее беспорядочные крики, издаваемые теми, кого забавным словечком нарекли. При желании это название можно было до бесконечности удлинять, нанизывая на основу все новые и новые бусинки: нгвангвангвангвангвангвангвангвази.

Что касается значения слова, то старик пустился в пространные рассуждения о падении нравов среди молодежи, из которых можно было заключить лишь, что некоторая ее часть имеет к нгвангвази непосредственное отношение. Как вскоре прояснилось, часть не лучшая.

Не прошло и пары недель с того памятного разговора, как нгвангвази напомнили о себе во весь свой недюжинной силы голос. В тот день радиостанции Лусаки забили тревогу с раннего утра.

— Тысячи жителей столицы не могут вовремя попасть на работу, так как все автобусы внезапно исчезли, — растерянно сообщал второй канал.

— Центр города превратился в поле битвы, — подливало масла в огонь радио «Мулунгуши».

— Полицейским только с помощью слезоточивого газа удалось разогнать толпы нгвангвази, которые, вооружившись палками и камнями, терроризировали водителей и пассажиров автобусов на центральном терминале, — добавляло подробности радио «Феникс».

К вечеру напряженность спала, по городу вновь засновали расторопные микроавтобусы, но благодаря тем событиям нгвангвази стали на слуху у всех жителей Лусаки. Даже у обитателей роскошных вил, привыкших перемещаться исключительно в дорогих лимузинах. Итак, я, наконец, узнал, что под смешным неологизмом скрывались энергичные ребята, лихо взявшие в оборот весь столичный общественный транспорт.

Еще за пару лет до этого их называли «мишанга бойз» — парни, торгующие сигаретами. С рюкзаками, набитыми блоками «Ротманс» местной выделки, они бродили по улицам, при случае залезая в карманы зазевавшихся прохожих. Некоторые целиком посвятили себя этому бизнесу и не собирались менять специализацию.

Но самые активные со временем нашли дело покруче. Толчком послужило банкротство государственной автобусной компании. Правительство попыталось заполнить брешь и на время полностью сняло пошлины на импорт пассажирского автотранспорта. На перспективный рынок ринулись частники, а к ним тут же пристроились ловкие «сигаретные мальчики».

Поначалу они были согласны на роль обычных кондукторов, но вскоре жаждущая действий натура взяла свое. На остановках ребята выскакивали из салона, не жалея легких оповещали окрестности о маршруте следования, оглушительно и безостановочно зазывали, а то и втаскивали в микроавтобус замедливших шаг или в нерешительности остановившихся прохожих. За услуги с водителя ежедневно взыскивалась плата, доходившая до ста с лишним долларов.

Шоферы не успели оглянуться, как из хозяев положения превратились в подчиненных.

— Я вынужден платить, иначе они меня вмиг разорят, — ответил на мой вопрос один из водителей.

О том, что ожидает несогласных, он знал не понаслышке. У автобуса его коллеги спустили шины, у другого — поцарапали бока, у третьего — выбили фары и лобовое стекло. Если предупредительные меры не действовали, нгвангвази не подпускали к проштрафившимся водителям пассажиров. А если и это не срабатывало, непокорных после работы поджидали у ворот дома и избивали.

Перед лицом общей угрозы водители объединились и отказались выходить на трассу. Чтобы всесильные кондукторы не пронюхали о готовящейся акции, решение принималось в обстановке строжайшей конспирации, поэтому застало врасплох не только их, но и ни в чем не повинных пассажиров. Разъяренные нгвангвази по привычке попробовали было намять строптивцам бока и, если бы не профессионально экипированные спецподразделения полиции, наверняка бы преуспели.

После слезоточивого газа ребята поутихли, но ненадолго.

— А что еще остается? — откровенно заявил мне коренастый крепыш по кличке Чемпион. — В школу возвращаться поздно, да и потом, работу даже с хорошим образованием не очень-то найдешь. А тут — какое-никакое развлечение и плюс, конечно, заработок. Хватает и на пиво с девочками, и на братьев с сестрами. Пусть хоть они выучатся приличной профессии.

С заходом солнца центр окончательно вымирал. У дверей контор на Кайро-роуд оставались только одетые в униформу сотрудники охранных агентств. Редкие машины проносились, почти не обращая внимания на продолжавшие исправно мигать светофоры. В семь вечера единственная государственная программа телевидения начинала главную получасовую программу новостей. Перед зрителями представала шеренга высокопоставленных говорящих голов, зачитывавших по бумажкам речи и заявления. Еще через час-другой город отходил ко сну, а к 22–23 прекращалось и телевещание. Зачем зря жечь электричество?

Некоторые были склонны объяснять пуританские нравы замбийской столицы климатическими особенностями. Действительно, высокогорье вкупе с африканским солнцем способствовало приходу ранних снов. Но, думается, главная причина заключалась в деревенских традициях. До провозглашения Абуджи столицей Нигерии, а Ямусукру — столицей Кот-д’Ивуара, главный город Замбии считался на континенте одним из самых юных. Долгое время Лусака оставалась небольшой железнодорожной станцией, окруженной фермами. Даже на центральной Кайро-роуд, вытянувшейся к небу после независимости, остались несколько старых одноэтажных строений с характерными крышами, привнесенными в Южную Африку переселенцами из Голландии. Когда-то из таких домов состоял весь город, точнее — поселок. О тех временах напоминают районы Эммансдейл и Макени, унаследовавшие названия от стоявших на их месте ферм.

Сам город именуется по названию крааля мелкого вождя племени лендже, входящего в группу племен тонга. Первый белый поставил там палатку в 1902 году, и вплоть до окончания Первой мировой войны на почтовых отправлениях значилось истинное туземное имя — Лусаакас.

Толчок развитию будущей столицы дала железная дорога, которую с юга, от Кейптауна, вел на север, к Каиру, феноменально упорный и по-своему гениальный строитель Британской империи Сесил Родс. Рельсы достигли Лусаки в 1906 году, два года спустя появился первый магазин, а еще через два — школа. Большинство учеников были детьми буров или африканеров — потомков голландских и французских переселенцев-протестантов, мигрировавших с юга континента. Отсюда и сохранившиеся элементы староголландской архитектуры. Многие из первопроходцев нашли упокоение на небольшом старом кладбище в районе Роудс-парк, где находился корпункт ТАСС. Их имена и поминальные слова на африкаанс до сих пор, хотя и не без труда, можно прочесть на покосившихся, разбитых памятниках.

В 1917 году паровоз доставил в Лусаку первый автомобиль — большой и просторный, с деревянным полированным корпусом и максимальной скоростью десять миль в час. Поглазеть на диковину сбежалась вся деревня, дотоле лицезревшая лишь повозки, запряженные быками.

Постепенно вырастали жилые, административные здания, мастерские. И все же, когда в 1930 году, зимней августовской ночью на станцию прибыл правительственный чиновник, выбиравший место для нового административного центра колонии Северная Родезия, Лусака показалась ему скорее захудалым пограничным пунктом, чем городом. «Самое бесплодное и пустынное место в Северной Родезии. Ветреное, холодное и жалкое», — написал он в докладной.

Тем не менее в пользу Лусаки сыграл ее здоровый, не вызывающий малярии климат и центральное положение. В мае 1935 года новую столицу провозгласили с приличествующей обстоятельствам помпой. Но только в 1962 году, после завершения строительства собора Святого Креста, Лусака получила полное право именоваться городом. К тому времени в ней обитали почти сто тысяч человек, а сейчас население приближается к двум миллионам.

Постоянно живущих белых осталось несколько тысяч, и большинство из них — люди весьма почтенного возраста, решившие после провозглашения независимости не возвращаться на историческую родину. Некоторым повезло найти на новом месте собственную нишу. Одного, вернее одну из таких счастливиц я встретил на вернисаже. На самом деле наше знакомство состоялось в первую же минуту пребывания на замбийской земле, только я об этом не догадывался. Гэбриел Эллисон, так звали художницу, знает каждый, кто хотя бы раз побывал в столице Замбии, пусть даже пролетом. На выходе из международного аэропорта пассажиров встречает одно из ее самых масштабных творений — огромное панно с изображением экзотических представителей замбийской фауны. Потом произведения Эллисон, созданные исключительно на местном материале, сопровождают повсюду: в гостиницах, конференц-залах, холлах общественных и частных зданий.

Многометровое панно, живописующее идиллическую сценку из жизни счастливой чернокожей семьи, высилось и у въезда в дом Гэбриел, стоявший в одном из престижных, бывших «белых», районов Лусаки. Тем большее удивление я испытал, узнав, что в жилах художницы нет ни капли африканской крови. А главным направлением ее творчества стали не монументальные работы, а миниатюры — почтовые марки.

— Тяга к контрастам у меня от отца, — рассказала Гэбриел. — Большой был непоседа и страстный любитель розыгрышей. Он и надо мной подшутил уже при рождении. Вот назвал мужским именем, и что будешь делать?

Прежде чем осесть в Северной Родезии, отец Эллисон вдоволь попутешествовал по свету: работал репортером английской газеты в Китае во время «боксерского» восстания, воевал на фронтах Первой мировой, наведывался в Австралию и Канаду, а в итоге обосновался в Мексике. Приобрел асьенду, завел скот, но разразилась революция, и от дома осталось пепелище. Тогда отец ухватился за подвернувшееся кстати предложение поработать в администрации одной из северородезийских провинций.

Эллисон-старший остался верен себе и в Африке. До того, как остановить выбор на Лусаке, он вместе с молодой женой исколесил всю страну. Поначалу казалось, что фортуна сменила гнев на милость. На золотых рудниках удалось подзаработать. Но нагрянула Великая депрессия, и все накопленное улетучилось, как дым. Жизнь пришлось начинать сначала. Постепенно, к концу 1930-х, она наладилась. Эллисон остепенился, купил маленькую ферму и из неприкаянного странника превратился в солидного фермера. В это светлое время и появилась на свет Гэбриел.

Первые уроки рисования она получила от родителей.

— Оба, несомненно, обладали способностями, а одна из родственниц отца была настоящим профессиональным художником, — вспоминала Гэбриел. — Но всерьез я заинтересовалась изобразительным искусством в христианской миссионерской школе, в которую пошла в пять лет.

Завершила художественное образование Эллисон в метрополии. Там же приобрела и еще одну профессию — инструктора верховой езды. Впоследствии она очень пригодилась.

— В отличие от многих я считаю, что начинающий творец, решивший стать профессиональным живописцем, писателем, музыкантом, актером, должен иметь еще хотя бы одну профессию, которой он мог бы зарабатывать на жизнь, — говорила мне Гэбриел. — Что касается живописи, то она может стать единственным источником дохода только тогда, когда художник достигнет известности. Во всяком случае, именно такая позиция принесла мне успех. К сожалению, большинство молодых коллег твердо уверены в том, что все обязаны пестовать их гений. Только и слышишь: правительство не сделало для нас то, местные власти не сделали для нас это… Хотя сами-то тоже пока мало что создали достойного.

Голос Эллисон звучал строго, но искренне и потому вызывал невольную симпатию.

— Мой совет — идите работать, а в свободное время самовыражайтесь, как вам заблагорассудится, — продолжала она. — Мнение о том, что ремесло мешает творчеству, — чепуха, ведь живопись — то сокровенное, что накопилось в душе и чем тянет поделиться с людьми. Живопись — не работа, а эмоциональный ответ на то, что тебя окружает. А если только и думаешь, как бы повыгодней продать картину, невольно начинаешь подстраиваться под вкусы публики. В этом случае ни о какой независимости, ни о каком творческом самовыражении не может быть и речи.

Слова так и сыпались. Чувствовалось, что художница не импровизирует, а говорит о том, что хорошо обдумала и прочувствовала.

— Так и гибнут молодые таланты, испорченные тем, что с первых шагов воображают себя избранными, — подвела она итог. — Им бы надо экспериментировать, искать свой стиль, а они все силы тратят на то, чтобы попасть в конъюнктуру. Нет, работа не мешает искусству, она его обогащает.

В молодые годы Эллисон отдала экспериментам щедрую дань. Представление об этом периоде творчества дали картины, вывешенные в коридорах дворца конгрессов «Мулунгуши», где проходили важнейшие государственные мероприятия. На полотнах бушуют яркие экспрессионистские цвета, полыхают причудливые цветовые пятна, светится фантастический мир залитого солнцем диковинного края.

К моменту, когда мы познакомились, от былого разгула красок не осталось и следа. Да и творческий метод претерпел изменения. Абстрактные цветовые изыски сменились реалистическими пейзажами.

— Да, после многолетних исканий я пришла к простоте, — развела руками Гэбриел. — Оказалось, главное, что я хочу выразить на холсте — это то, как прекрасна моя родина, Замбия. Реалистическая живопись не в моде, она считается глуповатой, а абстрактная — умной, но для меня это не имеет значения.

— А вы в самом деле ощущаете себя замбийкой? — поинтересовался я.

— Конечно, и всегда искренне недоумеваю, когда меня об этом недоверчиво спрашивают, — без паузы ответила Гэбриел. — Я здесь родилась и живу всю жизнь, здесь мой дом. Нельзя быть замбийкой и англичанкой одновременно. В 1964 году страна провозгласила независимость, сменились правители, но они меняются везде. Разумеется, многие белые уехали, но большинство тех, кто родился здесь, остались. У меня много друзей, а расизма в Замбии никогда не было, так как все расисты после 1964 года покинули страну.

— Независимость принесла и плохое, — признала Эллисон. — В Северной Родезии, к примеру, не было заборов, потому что воровство считалось чем-то исключительным, постыдным, запредельным. В Замбии высокая каменная ограда с битым стеклом и колючей проволокой наверху — непременный атрибут жилища. Но все равно первые годы независимости были, пожалуй, самыми памятными в моей жизни. Все рождалось, создавалось заново на моих глазах и при моем непосредственном участии. Приходилось много работать, но как это было интересно!

Гэбриел поступила дизайнером в информационную службу правительства. Она рисовала эскизы медалей, грамот, униформ, участвовала в конкурсе на лучший проект национального флага.

— Правительственная комиссия решила свести воедино несколько понравившихся эскизов, и элементы моего тоже попали в окончательный вариант, — не без гордости заметила художница.

На Эллисон обратили внимание и доверили почетное дело — создание почтовых марок нового государства.

— Несмотря на лестность предложения, я приняла его не сразу, — вспоминала Гэбриел. — Но после того, как проба прошла успешно, согласилась. Работа над марками очень ответственна, ведь это — лицо страны, ее образ за рубежом. Кроме того, идеи художника не должны противоречить линии руководства.

Впрочем, Эллисон нашла свою тему, позволившую сохранять достоинство и держаться подальше от политики. Еще в молодости она начала сотрудничать с Обществом охраны природы страны, иллюстрировала книги о замбийских животных, птицах, рептилиях. При оформлении марок опыт оказался бесценным. Представители флоры и фауны, пейзажи составили большинство сюжетов. В общей сложности Эллисон стала автором свыше 80% всех марок Замбии.

Картины со столь любимой Гэбриел замбийской природой отбирались в качестве официальных подарков правительства к свадьбе принца Уэльского, визитам королевы Елизаветы II и папы Иоанна Павла II, выставлялись в ЮАР, Великобритании, США, Чехословакии. Но первая леди замбийской живописи неустанно искала и находила все новые красоты в окружавших Лусаку холмах и равнинах. В последние годы, правда, чаще бралась за глину. Попробовала она силы в литературе, опубликовав несколько рассказов в южноафриканских журналах.

— Если и жалею, то только о том, что начала писать прозу так поздно, — сказала Гэбриел. — В целом же, будь у меня возможность сейчас что-то исправить, вряд ли бы ею воспользовалась. Я прожила очень счастливую жизнь.

Последние слова прозвучали спокойно и уверенно — как констатация очевидного факта. И хотя всякое еще могло случиться в жизни этой полной энергии женщины, я подумал, что ее самооценка, столь удивительная для нас, вечно недовольных окружением, обстоятельствами, средой, вряд ли когда-нибудь изменится.

— В Замбии нельзя плыть по течению. Здесь ты должен делать свою жизнь сам, — подвела итог нашей беседы Гэбриел.

О встречах с этой сильной, целеустремленной женщиной я вспоминал всякий раз, когда знакомился с белыми замбийцами. Большинство из них тоже были людьми, которые сделали себя сами и не представляли, как можно жить, уповая на чью-то помощь и благотворительность. До преклонных лет они сохраняли восхитительную ясность ума и жажду деятельности. В памяти встает вереница колоритных портретов, но особенно дороги встречи в клубе Достопамятного ордена жестяных шляп.

Впервые я отправился туда с майором королевской артиллерии Джоном Итоном, одним из немногих пожилых белых замбийцев, решивших на склоне дней пожить в свое удовольствие. Каждый день майор проделывал этот путь дважды. После завтрака, облачившись в слегка выгоревший костюм в стиле сафари, он выходил из одноэтажного домика, укрывшегося за высоким забором в квартале с романтическим названием «Сады Агрилла». Свернув с пыльного ухабистого проселка на асфальт, миновав спортивный клуб, Апостольскую миссию веры, школу медсестер, баптистскую церковь, он по трескучему гравию вступал на двор клуба, уставленный старинными пушками.

Перед заходом солнца все повторялось, только в обратном порядке. Вновь очутившись на крыльце дома, он слышал, как за дверью, учуяв хозяина, радостно повизгивала старушка Джуди — чистокровный десятилетний риджбек, верная и, быть может, последняя спутница Джона. Добравшись до гостиной, майор ставил кассету с любимым Шопеном или не менее меланхоличным и мелодичным Фильдом, устало опускался в кресло и, машинально поглаживая Джуди, погружался в воспоминания.

Любовь к классической музыке возникла в юности, когда Джон в лондонском Ковент-Гардене слушал Шаляпина, Джильи и других легенд оперной сцены. Он и во время наших встреч, в 75 лет, без запинки перечислял названия спектаклей и исполнителей ролей. Но намного чаще на память ему приходили совсем иные образы. Прежде чем очутиться в «Садах Агрилла» — своеобразном пристанище для одиноких престарелых белых, приютившемся в одном из тихих районов Лусаки, — 22 года Джон Итон прослужил в вооруженных силах Ее Величества королевы Великобритании. За плечами остались Йемен и Кипр, Северная Кения и Палестина. И, конечно, Бирма 1941–1942 годов.

— Те два года стоят остальных 20, — говорил он мне, и глаза его будто заволакивала пелена.

Война с японскими захватчиками на задворках британской империи никогда не привлекала большого внимания в странах антигитлеровской коалиции. Между тем офицеры, которым довелось повоевать в разных частях света, уверяют: в сравнении с тем, что они пережили в Бирме, катастрофа в Дюнкерке была приятной, легкой прогулкой.

— Ужасающая духота, стопроцентная влажность и сильнейшие тропические ливни в буквальном смысле не давали свободно вздохнуть, — рассказывал Джон. — Артиллеристам, как всегда, особенно повезло. Словами не описать, чего стоило протащить орудия по непролазной грязи. Да еще, как назло, снабженцы, отыскав для нас старые шрапнельные пушки, наверное, последние из состоявших на вооружении британской армии, забыли дослать из Калькутты лошадей. Просто счастье, что под рукой оказались канадские мулы.

Неприхотливые животные, запряженные восьмерками, помогли вынести основную тяжесть того, что позднее летописцы окрестили «самым длинными отступлением в истории британской армии».

До конца дней своих майор будет в мельчайших подробностях вспоминать кровопролитный бой на реке Ситтанг 23 февраля 1942 года. Прижатые к берегу японцами, по ошибке попав под бомбежку собственной авиации, артиллеристы отстреливались до последнего. Чтобы отрезать врагу путь на бирманскую столицу Рангун, британский командующий генерал Смит принял жестокое, но единственно возможное решение: он взорвал мост, хотя не все войска успели переправиться. Джон и его расчет под пулями неприятеля бросились вплавь через реку шириной больше километра. В тот день из восьми с половиной тысяч солдат англичане потеряли пять тысяч.

— Я на редкость удачлив, — говорил Итон. — Самому не верится. Подумать только: побывать в стольких передрягах и не получить ни одного самого пустячного ранения! Но еще удивительнее, что я ни разу не заболел малярией, которая косила безжалостнее, чем японские пули. А ведь у нас не было профилактических лекарств.

Ирония судьбы: выйдя невредимым из тропического ада, Джон все же подхватил малярию в умеренной Замбии, где болезнь встречается несравнимо реже. В провинциальную страну, равно удаленную от океанов и большой политики и никогда не знавшую, что такое война, Джон переехал в середине 1960-х из Кении, где пережил развод с женой.

Скромной пенсии, выдаваемой британским правительством, едва хватало на жизнь. Спасибо друзьям, иногда помогали подзаработать. Но в Англию, где жил сын и одна из двух дочерей, Итон возвращаться не собирался.

— Здесь лучше климат, жизнь здоровее, спокойнее, — перечислял он. И добавил вдруг потеплевшим голосом, — здесь же друзья. Фронтовые друзья. Куда я уеду?

Местом сбора товарищей по оружию стал клуб Достопамятного ордена жестяных шляп, который фронтовики именовали запросто «траншеей». Там мы и продолжили беседы. Забавное название имело прямое отношение к фронтовому братству. Первая подобная вывеска появилась в южноафриканском городе Дурбан в 1927 году. Придумал ее участник Первой мировой войны офицер Мот Чарльз Альфред Ивенден. Дело в том, что жестяными шляпами в солдатском обиходе назывались круглые каски с широкими металлическими полями, несмотря на нелепый вид спасшие немало жизней. К 1961 году, когда автор идеи создания клубов ветеранов был торжественно погребен в родном Дурбане, движение стало массовым, а «достопамятные ордена» открылись в большинстве крупных городов юга Африки.

— Поначалу в члены клубов принимались все фронтовики, на какой бы стороне они не воевали, — говорил Итон. — После Первой мировой, например, в них было немало немцев. После Второй, после всего, что совершили нацисты, в устав внесли изменения.

— Лично я до сих пор испытываю уважение к немецким солдатам. Они умели воевать, — вступил в разговор бывший лейтенант британской армии Николас Монтгомери. — С начала войны пропаганда вдалбливала в нас ненависть к немцам, но когда в Египте я увидел в деле бойцов африканского корпуса Роммеля, то в конечном счете проникся к ним даже симпатией.

— Это потому, Ник, что в пустыне была чистая война, без сожженных деревень, массовых убийств мирных жителей, пыток и всех тех мерзостей, на которые я до тошноты насмотрелся в Бирме, — возразил Итон. — А я вот никогда не прощу японцев. Они совершили невиданные зверства, проявили себя жестокими, отвратительными дикарями.

— Что и говорить, нацисты и их пособники совершили много гнусностей, — вмешался бывший танкист, южноафриканец Ян Хендрик фан Эк. — И все же нельзя не признать, что немцы, как и англичане, — отличные солдаты. Американцы брали численным превосходством и техникой, а эти могли сражаться один против десяти. В последние недели операции союзников в Италии, когда крах нацизма стал очевиден даже фанатикам, я иногда жалел немцев. Не тех, кто сдавался в плен, а тех, кто, понимая, что обречен, продолжал отчаянно сражаться. Впрочем, в плен к ним я бы ни за что не хотел попасть. С пленными немцы обращались хуже, чем англичане с бурами.

— Та война была сто лет назад, и буры нас, между прочим, тоже убивали. Только мы вас давно простили, а вы нас до сих пор — нет, — вскипел Монтгомери.

— Англичанам легко быть объективными. Когда вы последний раз воевали на своей территории? В XI веке, если не ошибаюсь? — мгновенно парировал Эк. — Одно дело, когда дерутся солдаты, другое — когда сжигают твой дом, мучают и убивают родных и близких, сгоняют их в концлагеря.

Южноафриканец был, безусловно, прав. Народ Эка много натерпелся во время англо-бурской войны. В самом начале XX века, задолго до Освенцима, британцы первыми в мире организовали концлагеря и проверили свое изобретение на бурах. Чтобы лишить войска противника поддержки, они согнали на огороженные участки все бурское население от мала до велика. Иным способом не получалось сломить сопротивление двух маленьких, но непокорных бурских республик: Трансвааля и Оранжевой. Большая часть народа в английских концлагерях вымерла, не пережив голода, болезней и страданий.

Атмосфера явно накалялась. Я порывался перевести разговор на что-нибудь нейтральное, но сидевшая рядом Кора фан Блерк, единственная в клубе женщина, поспешила успокоить.

— Не волнуйтесь. Они часто спорят, но никогда не ссорятся по-настоящему. Более преданных друзей трудно себе представить.

И впрямь, вскоре беседа вновь обрела первоначальный размеренный ритм, который задавало неторопливое смакование замбийского пива «Моси» и популярной на юге континента южноафриканской водки «Князь Пушкин», на этикетке которой красовалась надпись кириллицей: «Настоящий русский имперский спиртъ».

Хотя друзья впервые встретились в Замбии, куда попали после долгих скитаний по свету, они с изумлением обнаружили, что их пути скрещивались и раньше. Итон и Монтгомери учились в Англии в одной школе, а Монтгомери и Эк бок о бок сражались в Африке и в Италии. Трудно найти людей с более несхожими характерами. Итон, несмотря на доблестную военную карьеру, мягок и застенчив. Монтгомери, всю жизнь, за вычетом военных лет, проработавший архитектором, порывист и решителен. Эк, владелец крупнейшей в Лусаке бензоколонки, фермы и многого другого, всегда держался невозмутимо и рассудительно.

По-разному оценивали они и войну. Для Джона она была тяжкой и кровавой работой, на которой выпало испытать горечь поражений, потерю боевых друзей, чувство бессилия, но и радость победы. Для Эка, ушедшего на фронт добровольцем и фактически подростком, Вторая мировая стала школой жизни. Там он научился преодолевать страх, ценить маленькие простые радости. А еще — водить и чинить танки и грузовики, что в конечном счете предопределило выбор профессии и дальнейший путь.

Только Монтгомери — пехотинец, кавалер двух британских военных крестов — был бы не прочь вновь поиграть со смертью в прятки.

— Ничто так не возбуждает, как смертельная опасность, — говорил он. — В конце 1960-х, когда я еще был полон сил, едва не завербовался наемником в Нигерию. Но теперь, когда мне под 80, поздно думать о таких авантюрах.

Годы бежали стремительно.

— Когда в 1954 году я переехал в Замбию, в Клубе «жестяных шляп» было больше семи десятков членов, — вспоминал Эк. — Сейчас нас 23, и, кто знает, останется ли хоть кто-нибудь через десяток лет. Недавно приняли в свои ряды участника Фолклендской войны, но это совсем другая история, другое поколение.

В «Жестяные шляпы» регулярно наведывались сотрудники британского, канадского посольств. Приносили видеокассеты, книги, брошюры о Второй мировой войне. Захаживали в клуб и российские дипломаты.

— Мы всегда искренне рады им, — говорил Эк. — Мы, ветераны, в отличие от многих на Западе, всегда помним, что именно Советский Союз понес самые большие жертвы. А для нас, где бы мы ни воевали, та война стала самым важным и волнующим испытанием.

Из клуба «Достопамятного ордена жестяных шляп» мы обычно выходили около полуночи. Светофоры не работали, пустые, темные дороги лишь изредка озарялись фарами запоздалых автомобилей. Фонари в Лусаке горели только в центре, а остальные улицы освещались там, где владельцы установили лампы на заборах. Для собственной безопасности, разумеется, а не для того, чтобы подменить нерадивые городские службы. Хозяевами ночного города становились воровские банды, бродячие псы и проститутки. Самые соблазнительные жрицы любви вились у трех гостиниц международного класса: «Памодзи», «Интерконтиненталь» и «Холидэй Инн». Барышни попроще голосовали вдоль аллеи Аддис-Абеба или ловили клиентов у обшарпанных кабаков в бедных кварталах. Цены не кусались. Чтобы провести ночь с элитной путаной, достаточно было полсотни долларов. Чтобы заручиться полной благосклонностью менее требовательной, хватало бутылки пива и миски ншимы.

Опознать ночных бабочек труда не составляло. Они, словно в униформу, облачались в тугие мини-юбки. Ни одна приличная женщина не могла появиться на людях с ногами, обнаженными намного выше колен, или в облегающем платье. Невозможно было увидеть замбийку и в купальнике, не говоря уж о бикини или, даже подумать страшно, топлес. Максимум, что она могла себе позволить, оказавшись в знойный день у гостиничного бассейна, кишевшего белыми постояльцами, — чуть подобрать платье, сесть на бортик и поболтать в воде ногами. Ничего не поделаешь, — таковы были, да и по сей день остаются, в Африке нормы общественной морали. Нарушать их дозволялось лишь девицам легкого поведения, эстрадным певицам и мзунгу, то есть белым, потому что первые — люди конченые, вторые — популярные, а третьи… Ну, что с них взять? Одно слово — мзунгу. У них все, не как у нормальных чернокожих людей.

Полагать, что африканки не обременяют себя одеждой — чистейшее заблуждение. Откуда оно взялось, очевидно. Все мы в детстве рассматривали картинки полуобнаженных чернокожих рабов, иллюстрирующие книги о путешествиях и приключениях великих белых мореплавателей. Могу заверить — с тех пор многое изменилось. Помню, с какими гримасами и смешками рассказывала о своем знакомстве с местными нравами чернокожая сотрудница американского посольства. Собираясь в Замбию, она взяла с собой самые тонкие блузки, самые легкие туфли и самые короткие юбки. Африка! Во время первой же прогулки по центру Лусаки ей пришлось жестоко разочароваться в наивности собственных представлений о свободе африканских нравов.

— Каждый проходивший мужчина буквально пожирал меня глазами, женщины хмурили брови и презрительно щурились, а уличные торговцы освистывали и выкрикивали оскорбления, — вспоминала она. — А когда я стояла посреди улицы, пережидая поток автомашин, почти каждый водитель норовил высунуться, чтобы ущипнуть меня или шлепнуть по заднице.

На правах старожила, я ей от всей души посочувствовал. Действительно, откуда было этой молодой, не стесненной чрезмерными предрассудками американке знать, что в Замбии уже который год велась яростная и поистине всенародная борьба за нравственность. Да-да, исключительно желанием утвердить высокие образцы морали и приличия, а не отсутствием воспитания и такта объяснялись шокировавшие американку оскорбления, щипки и похлопывания.

Ей еще повезло. Буквально за неделю до ее приезда неподалеку от одного из столичных рынков произошел случай, получивший широкую огласку. Группа уличных торговцев, завидев девушку в мини-юбке, окружила несчастную и, не ограничившись словесными оскорблениями, сорвала одежду. Затем, схватив за руки и за ноги, парни принялись с гиканьем и свистом таскать полностью обнаженную, рыдающую жертву по улицам. Вдоволь насладившись унижением «распутницы», они обернули ее грязным куском мешковины и под улюлюканье отпустили восвояси.

Несколько дней спустя нечто подобное случилось в городе Китве. Там обладательницу недостаточно скромного наряда раздели донага прямо у порога церкви. Если бы не энергичное вмешательство прохожего, неизвестно, чем бы все закончилось. Часть борцов за нравственность хотела повести девушку «на смотрины» в людный центр города, а часть склонялась к тому, чтобы никуда ее не водить, а прямо на месте изнасиловать. Все инциденты, между прочим, произошли в самый канун XXI века.

На сакраментальный вопрос «Куда же смотрела полиция?» очевидцы отвечали, что стражи порядка находились поблизости, но не вмешивались.

— Женщины должны винить только себя, — прокомментировал событие в Китве муниципальный советник Чиньемба Камбанджа. — Если они носят одежду, которая открывает больше, чем скрывает, то сами накликивают беду. Вы должны понять, что все мы следуем этическим нормам, причем особое внимание уделяем одежде — отражению нашей индивидуальности.

Поневоле приходит на ум бессмертное крыловское: «Ты виноват уж тем, что хочется мне…»

После таких заявлений как само собой разумеющееся воспринимался доклад одной из замбийских женских организаций, в котором сообщалось, что большинство жертв борьбы за нравственность даже не пытались заявлять в полицию. Если потерпевшие являлись в участок, то вместо составления протокола и обещания начать расследование чаще всего вынуждены были выслушивать лекции о том, как пристало одеваться приличной девушке.

Особой заботой ревнителей чистоты нравов стало искоренение порнографии. Не то чтобы в Замбии существовало хотя бы одно издание, которое с большой натяжкой можно было бы отнести к этой категории. Чего нет — того нет. Но при большом желании и скромном воображении за злостную порнографию вполне можно выдать и целомудренную советскую девушку с веслом.

Стоило частному еженедельнику «Сан» открыть галерею «Лучезарных леди» с фотографиями местных красоток в купальниках, как разразился скандал.

«Нам не нужны нудисты! — писали оскорбленные в лучших чувствах читатели (точнее, пожилые читательницы). — Господин главный редактор, избавьте нас от полуголых девиц!» Газетчиков робко оправдывали мужчины-либералы: «Лучезарные леди тоже имеют право на существование». Их тихие голоса безнадежно тонули в оглушительном хоре разъяренных ревнителей нравственности.

В конце концов галерея продолжила работу, но новая серия леди была укутана со всех сторон не хуже, чем дамы викторианской эпохи.

Больше всего пострадали рискнувшие полуобнажиться девушки. Две из них оказались студентками столичного колледжа «Эвелин Хоун». Реакция ректората последовала незамедлительно: обеим приказали собрать вещи, сдать ключи и выметаться из общежития на все четыре стороны. В тот же день их имена вычеркнули из списков учащихся.

После инцидента с «лучезарными леди» в колледже началась охота на тех, кто позволил себе преступать нерушимые границы. Группа студентов, пылая благородным гневом, избила пятерых сокурсниц, подрабатывавших официантками в ночном баре, прямо при исполнении служебных обязанностей. Чтобы другим неповадно было. Финал не заставил себя ждать. Потерпевших из колледжа отчислили. Что касается избивавших, то они не получили даже устного замечания. Более того, никому в голову не пришло поинтересоваться: а, собственно, сами-то они с чего бы вдруг поздним вечером очутились в злачном заведении?

Под огонь критики попали выступления звезд конголезской эстрады Коффи Оломиде и Тчалы Муаны. И разумеется, конкурсы красоты. Устроители шоу «Мисс окружающая среда», опасаясь, что даже его благородный девиз не сможет смягчить каменные сердца поборников высокой морали, решили во время выхода конкурсанток в купальных костюмах дополнительно обернуть их бедра цветастой материей. Это должно было вызвать ассоциации с традиционной набедренной повязкой и тем самым избавить конкурс от излишне резких нападок.

Нехитрая уловка удалась — все прошло как по маслу. К традициям, особенно культурным, в Замбии относятся с почтением. Поэтому, например, передаваемые из поколения в поколение танцы женщин с обнаженной грудью, совершающих однообразные и, на взгляд европейца, в высшей степени провоцирующие движения, не только поощряются, но и многократно показываются по телевидению.

Если кто-то подумает, что столь неправдоподобная для нашего века строгость нравов характерна исключительно для Замбии, то будет неправ. Вот, например, какие страсти всего несколько лет назад кипели вокруг нравственных проблем в Булавайо, втором по величине городе Зимбабве.

История началась с того, что городской совет заказал известному не только в Африке зимбабвийскому скульптору Адаму Мадебе статую для украшения муниципального парка. Через три месяца заказ был готов. Очередное творение — пятиметровую скульптуру обнаженного африканского юноши из перфорированного металла — мастер назвал «Глядя в будущее».

Стоило скульптуре занять отведенное ей почетное место в парке, расположенном, кстати, в центре Булавайо, как в городской совет посыпались жалобы от возмущенных посетителей. Вскоре по распоряжению министра по делам местного самоуправления произведение искусства демонтировали и перевезли во внутренний двор местной художественной галереи.

Не тут-то было. Решение министра неожиданно вызвало дружный отпор со стороны городского совета и творческой интеллигенции. Если министр назвал скульптуру «оскорблением культуры черного народа», то директор галереи заявил, что «статуя — произведение, созданное по высочайшим стандартам».

— Скульпторы во всем мире столетиями ваяли статуи обнаженных людей, — напомнил министру один из советников. — Нельзя судить о произведении искусства лишь на основании того, присутствует ли в нем пенис. Действуя по этому принципу, придется запретить едва ли не все шедевры Микеланджело.

Но больше всего были недовольны переносом скульптуры женщины. По словам директора галереи, они валом повалили в музей и стали всех донимать одним и тем же вопросом: где можно увидеть знаменитую статую.

— Я осмотрела это творение с большим удовольствием, так как оно правдиво запечатлело мужское естество, — без обиняков поделилась впечатлениями одна из посетительниц, жительница Булавайо.

— Сатана получил у нас полную свободу, — заявил, узнав о паломничестве к скульптуре, священник церкви, стоявшей неподалеку от музея. — Если позволить кому-то выставить на всеобщее обозрение статую обнаженного мужчины, глядишь, в следующий раз он изваяет и голую женщину!

Судя по всему, большинство булавайских мужчин вряд ли стали бы возражать, но до этого еще далеко. Зимбабвийская официальная политика состояла и состоит в том, чтобы не допускать обнаженное тело в публичное пространство. Телевидение, например, до сих пор старательно вырезает малейший намек на эротику из зарубежных фильмов. Вот вам и Африка!

Современный город — первое, с чем сталкивается иностранец, добравшийся до тропической Африки. Прежде чем оказаться в национальном парке и вволю насладиться дикой природой, ему поневоле приходится соприкоснуться с суетливой и безалаберной жизнью местных мегаполисов. Первую часть книги я решил посвятить именно этой стороне африканского бытия. Быть может, она не самая привлекательная, но без рассказа об урбанизированной Африке портрет континента вышел бы неполным. Надеюсь, читатели успели убедиться в справедливости этих слов, пока знакомились с Лусакой. Что ж, продолжим путешествовать по Замбии и возьмем курс на север — ведь именно там сосредоточено большинство городов.

Мы пойдем по следам Сесила Родса. Непреклонному и удачливому строителю Британской империи не удалось осуществить заветную мечту — протянуть железную дорогу от южной оконечности континента, мыса Доброй Надежды, до северной. Египетская столица Каир осталась в названии главной улицы Лусаки, но стальная магистраль застряла за тысячи миль от дельты Нила. Зато она достигла Медного пояса Центральной Африки, принесшего Замбии всемирную известность, а на какое-то время — и относительное процветание.

Благодаря Медному поясу в стране вплоть до 80-х годов прошлого века городское население по численности превышало сельское. Больше такого в черной Африке не сыскать нигде. Медный пояс, по-английски Коппербелт, по сей день определяет расстановку политических сил: кто побеждает на выборах в этой провинции, получает большинство в целом по стране. Там есть свой университет, свой телеканал, там печатается самая солидная газета страны «Таймс оф Замбия», там сосредоточена почти вся промышленность. Причем не только горнодобывающая, но и текстильная, деревообрабатывающая.

Феномен называется многосложно: Луаншья-Китве-Ндола-Муфулира-Чингола — пять крупных, по африканским меркам, городов, расположенных на пятачке наподобие знаменитого Рейнско-Рурского мегаполиса в немецкой земле Северный Рейн-Вестфалия. Спору нет, африканские масштабы намного скромнее. Отсутствует сплошная урбанистическая зона, города отделены друг от друга десятками километров. И все же сравнение правомерно, так как обе территории стали индустриальными центрами, промышленными столицами своих государств.

Начало славной истории Медного пояса положил в 1902 году меткий выстрел англичанина Уильяма Коллиера. Охотясь в окрестностях современной Ндолы, он сразил антилопу чалой масти. Подойдя к трофею, стрелок увидел, что голова животного лежит на большом камне, изукрашенном зелеными пятнами. Медь — с ходу определил Уильям, неплохо разбиравшийся в геологии.

Потребовалось четверть века, чтобы приступить к промышленной разработке богатейшего месторождения. Как ни парадоксально, главным препятствием стало не отсутствие капитала или инфраструктуры, а предрассудки местных жителей. Они наотрез отказывались наниматься на работу, свято веря, что в реке Луаншья, протекавшей через медные залежи, живет огромный многоголовый змей по имени Сангуни. Каждый несчастный случай на шахте, каждая смерть от малярии в глазах африканцев были проявлением магической силы легендарного чудища.

Помогли случай и трезвый расчет. В Ндолу после долгого отсутствия заехал англичанин, женатый на дочке местного вождя. Нетривиальный, между прочим, случай. В отличие от португальцев и, в определенной степени, французов, британские колонизаторы брезговали близко общаться с местными женщинами, строго блюдя статус «белого человека». С помощью зятя вождя администрация организовала красочную церемонию изгнания духа Сангуни. В ней приняли участие верховный вождь племени ламба, вожди многих других племен. Население призадумалось, но до конца недоверие побороть не удалось. Церемонию почтили присутствием представители разных племен, и каждый взывал к собственным предкам, с сомнением качали головами люди. Кто знает, может, некоторые из них в прошлом враждовали друг с другом. А если так, то жди новых неприятностей.

Сангуни все же удалось победить. Только не заклинаниями, а с помощью науки. Англичане провели крупные земляные работы, выпрямили извилистое русло реки Луаншья, понизили уровень воды, осушили заводи и болотца, лишили комаров удобных мест размножения и искоренили малярию.

— Вот теперь понятно, — смекнули африканцы. — На мелководье Сангуни стало неуютно, и он уполз из Луаншьи в другую реку, поглубже.

23 октября 1931 года состоялась первая плавка меди, добытой на шахте «Чалая антилопа». Романтическое название шахта сохранила вплоть до независимости. В 1964 году ее переименовали в «Луаншья», и к тому времени она дала уже больше двух миллионов тонн меди. Слово «мукуба» («медь») и поныне остается синонимом богатства. Про обеспеченного человека англичане говорят: «Он родился с серебряной ложкой во рту». Замбийцы же скажут: «Он родился с медной ложкой».

В лучшие годы компания «Замбия консолидэйтед коппер майнз» выплавляла свыше 700 000 тонн металла в год, большую часть которого закупала Япония. В ней трудились больше 50 000 человек, медь обеспечивала стране почти все валютные поступления. Благодаря горнорудному гиганту, в Медном поясе действовали лучшие клиники, играли сильнейшие футбольные клубы. Последнее обстоятельство — очень важный показатель, ведь футбол — спорт номер один. Самозабвение, с которым все замбийцы, включая женщин, детей и стариков, болеют за своих любимцев, в нашей стране выдержит сравнение только с эмоциями самых преданных фанатов «Спартака».

Вслед за «Чалой антилопой» возникли новые шахты. Вокруг них росли поселки с каменными домами, больницами, школами, стадионами, пабами. Крестьяне, соблазненные рассказами соплеменников о красивой и легкой городской жизни, тысячами стекались к шахтам.

Жизнь африканского горняка контролировалась колоколом, как у нас когда-то заводским гудком. По колокольному удару он начинал работу, по удару уходил на обед, состоявший из грубой лепешки и какао, по удару возвращался в забой, по удару завершал смену. Любителей особенно сладко спать по утрам будили специальные часовые чанга-чанга. Они обходили поселки, яростно колошматя по пустым кастрюлям.

Другого способа начинать смену вовремя в ту пору не было. Африканцы не могли позволить себе дорогостоящие будильники. Но уже в конце 1940-х годов у некоторых из них завелись первые радиоприемники. Да еще какие!

После Второй мировой войны в Северной Родезии появился энтузиаст-радиолюбитель Гарри Франклин. Человек наблюдательный и деятельный, он быстро смекнул, какие широчайшие возможности открываются перед радио в Африке, где устный фольклор издревле заменяет литературу, а передаваемые из поколения в поколение предания — исторические хроники.

Радиоволны дают африканцам возможность узнать последние новости в стране и мире, расслабиться под любимую румбу или регги. Когда заходишь в африканский квартал, в любую, самую отдаленную деревню, где до сих пор пищу готовят на кострах, а электричества нет и в помине, каждый раз убеждаешься: радио прилежно слушают и там.

Так обстоит дело сейчас. А тогда в колонии влачила жалкое существование одна-единственная радиостанция. Она работала пару часов в сутки, передавая сухие официальные сводки, а располагалась в здании аэропорта. Чтобы шум моторов не заглушал голос диктора, комнату, оборудованную под студию, задрапировали ватными одеялами.

Франклин предложил создать специальную радиостанцию для коренных жителей, которая вещала бы на их родных языках. Власти колонии, покоренные его логикой, красноречием и знанием местных реалий, согласились, решив, что так им станет легче доводить до сведения населения приказы и распоряжения. И все бы хорошо — говорящие и поющие волшебные ящики мгновенно завоевали фантастическую популярность среди чернокожих жителей — да только приемники оказались им не по карману. Они стоили почти полсотни фунтов стерлингов, то есть тысячу фунтов на современные деньги. Откуда такая сумма у африканца, если только он не сынок верховного вождя?

Колониальная администрация пошла было по пути, проторенному советской властью. В христианских миссиях, дворцах вождей, домах деревенских старост оборудовали радиоточки. По вечерам вокруг громкоговорителей собирались толпы. Люди часами, затаив дыхание, слушали голоса, которые, казалось, нисходили с неба.

Но по-настоящему массового и постоянного слушателя так не завоюешь. Несколько лет Франклин вел бурную, но безуспешную переписку с радиозаводами, добиваясь от них снижения цен и предлагая способы экономии. Помог случай. В отпуске Гарри встретил в Англии старого приятеля, ставшего совладельцем компании по производству батареек. Узнав о проблеме, тот обещал подумать.

Несколько дней спустя Франклина пригласили на завод. Там ему показали целых две действующих дешевых модели радиоприемника! Одна была квадратной. Другая — круглой.

Гарри выбрал круглую. Такую труднее разбить, если ненароком уронишь, пояснил он приятелю. Тот в ответ хмыкнул и поинтересовался, из чего изготовлен экземпляр.

— Похоже на кастрюлю, только без ручек, — неуверенно предположил Гарри.

И… попал в точку. Выполняя социальный заказ из Африки, его друг для круглой модели использовал алюминиевую кастрюлю (благо фабрика по их производству стояла на той же улице), а для квадратной — жестяную коробку из-под печенья. Однако истинной гордостью изобретателя была батарея — большая, тяжелая, рассчитанная на сотни часов работы. И самое главное: несмотря на объем и вес, цена народного радио составила всего пять фунтов.

Окрашенные в синий цвет, дешевые «радиокастрюли» быстро завоевали сердца чернокожих подданных Британской короны. Конечно, с наступлением эры транзисторов алюминиевые мастодонты канули в лету. Но и сейчас радио на батарейках прочно удерживает позиции среди предметов первой необходимости африканца.

Технический прогресс диктует условия. Мир основательно подсел на телеиглу и интернет. Но на Черном континенте все иначе. По соседству с Замбией, в ЮАР, в 90-е годы прошлого века поклонник радиоэфира, которому надоело сидеть в глухомани без любимых программ, изобрел радио без батареек. Поплыл звук, — покрути ручку, как в граммофоне, подзаряди и продолжай слушать любимую программу. Два эфиопа, живущие в США, создали сеть спутникового радиовещания и наладили с помощью известных японских компаний производство соответствующих приемников со спутниковыми антеннами. Нет, в Африке радио никогда не выйдет из моды! Его популярность и сейчас высока. Не меньше, чем в колониальные времена.

До независимости африканцев допускали в белые районы только по специальным пропускам. В шахтерских поселках не дозволялось варить пиво, а за распитие спиртного можно было угодить в полицейский участок. Города Медного пояса отличались безукоризненной чистотой. Особенно выделялась Чингола, рядом с которой расположен крупнейший открытый карьер «Нчанга», дающий Замбии свыше половины ценной руды.

Замбийцы законно гордятся «Нчангой». Торжественно и величаво представлял мне его работник «Замбия консолидэйтед копер майнз». Из его уст, под плавные взмахи рук, непрерывным потоком лились цифры: сотни метров глубины и диаметра, тысячи лошадиных сил могучих грузовиков и экскаваторов, миллионы тонн руды, миллиарды долларов выручки. Экскурсия вдоль разреза была такой живой, а гид — таким эмоциональным, что я едва успевал поворачивать голову и смотреть туда, куда указывали его беспокойные руки. Только когда неутомимый замбиец завершил рассказ, я получил возможность как следует оглядеться.

Еще раз внимательно рассмотрев зиявшую безразмерную котловину «Нчанги», самосвалы величиной с дом, двигавшиеся по серпантину узкой дороги, высоченные горы отвалов, плавильный корпус, я впервые опустил взгляд и остолбенел. Земля была усеяна зелеными камешками. Даже гравий в Медном поясе оказался не простой, а малахитовый. Так вот что так громко хрустело под ногами во время экскурсии!

— Можете взять на память, — с улыбкой сказал гид. — Берите, сколько влезет, набивайте хоть полные карманы. Это действительно малахит, только низкого качества. Бусы и шкатулки из него не сделаешь. Но в Медном поясе добывают и настоящий ювелирный камень. И не только малахит.

В справедливости слов экскурсовода я убедился немедленно, стоило выйти за ворота горнодобывающего комплекса и приблизиться к торговому центру.

— Не желаете изумруд, сэр? Прекрасный экземпляр и совсем недорого.

Чернокожий парень в засаленной майке и рваных джинсах с деланным испугом оглянулся. Вокруг кипела привычная жизнь. Напористые уличные торговцы и нищие осаждали солидных черных покупателей и всех без исключения белых. Те в меру сил оборонялись. Удостоверившись, что никто не обращает на нас внимания, африканец достал из кармана грязную тряпицу и подчеркнуто бережно ее развернул. Взору предстал крупный прозрачный кристалл темно-зеленого цвета.

— Брат дал. Он у меня здесь работает, недалеко, на изумрудной шахте, — затараторил продавец. — Такой камень, сэр, стоит целое состояние. Но я не могу ждать, пока дадут настоящую цену. У меня совсем нет денег. Жена и детишки голодают, сэр. Уступаю. Продаю. Почти даром.

Поток слов для убедительности сопровождался выразительными жестами, и в какое-то мгновение я почти дрогнул. А вдруг и впрямь сказочно повезло? Нет, серьезно, почему бы нет? Замбия — один из крупнейших в мире добытчиков изумрудов. Где, как не здесь, можно по дешевке купить что-нибудь стоящее?

— Правильно сделал, что не клюнул, — авторитетно развеял мои сомнения геолог Сантуш Гарсиа, с которым через несколько дней, вернувшись из Медного пояса, я весьма кстати познакомился на вечеринке у приятеля. — Ко мне множество раз обращались с просьбой проверить такие якобы счастливые покупки. Они не были удачными. Ни разу.

По словам эксперта, чаще всего встречались откровенные подделки. Например, мошенники брали светлый кварц, окрашивали его зеленой глазурью и помещали в печь. Наваренное покрытие получалось настолько прочным, что его невозможно было соскоблить ножом из высококачественной стали.

Значительно больше усилий требовалось при изготовлении фальшивого изумруда из белого берилла. К нему приклеивали кусочек прозрачного стекла, а в клей добавляли крошки темной слюды. Получившийся «бутерброд» держали в печи, а затем окунали в холодную воду, чтобы появились трещины. Полуфабрикат опускали в горячее масло, смешанное с зеленым красителем. Последняя операция — покрытие поверхности субстанцией, похожей на смолу. Она запечатывала трещинки и не позволяла маслу, придававшему камню зеленый цвет, вытечь наружу.

Чтобы смастерить такой, с позволения сказать, изумруд, надо было обладать навыками, материалами и инструментами. Но некоторые торговцы поступали просто. Они применяли самый элементарный способ изготовления псевдодрагоценных камней — дробили куски обычного зеленого стекла или пластмассы. В ход шли бутылки из-под «Спрайта», светофоры, прозрачные ручки отверток, электроизоляторы.

— Если предлагаемый камень чересчур зеленый и прозрачный как стекло, то скорее всего, это и есть стекло, — продолжал делиться секретами Сантуш Гарсиа. — Быстрее всего подобные фальшивки можно распознать с помощью фотофильтров. Сгодятся и черные очки «Полароид». Если пристально смотреть на камень, водя перед ним фильтром, то настоящий замбийский изумруд будет менять оттенки от голубоватого до желтовато-зеленого.

Но встречались подделки настолько виртуозные, что даже профессионал мог различить их только в лабораторных условиях. Это относилось, например, к дешевым искусственным изумрудам, в изобилии производимым в России. Они стали появляться в Африке после распада СССР. Распространение получил такой трюк: хитрые торговцы разбавляли фальшивки настоящими камнями, обычно невысокого качества. Весь товар запаивали в пробирки, а натуральные изумруды, естественно, выкладывали сверху.

Не советовал Сантуш Гарсиа приобретать камни и на редких в Замбии официальных выставках-продажах. У изумрудов, которые там представлены, почти наверняка завышенная цена, убеждал он. В Лондоне, Антверпене или Идар-Оберштейне — немецком городке, ставшем мировым центром торговли изумрудами, где действовала международная биржа «зеленого золота», — они, как это ни парадоксально, стоили дешевле.

Случались и исключения. Помню, как жена иностранного дипломата, большая любительница драгоценностей, хвасталась тем, что приобрела на выставке в лусакском отеле «Интерконтиненталь» кристально чистый неограненный изумруд весом в карат за пару тысяч долларов. В Колумбии такая покупка обошлась бы в несколько раз дороже.

Зато в Замбии процветала контрабандная торговля изумрудами. Прямо из шахт львиная доля добычи нелегально уплывала за границу. Чаще всего в Европу. По оценкам экспертов, страна ежегодно могла получать от продажи «зеленого золота» не меньше 300 миллионов долларов. Согласно официальной статистике, выручка составляла всего пять-десять миллионов. Как нетрудно догадаться, остальное попадало в руки подпольных перекупщиков-сенегальцев. Сене-сене, как окрестили их местные жители, обитали возле каждой изумрудной шахты. Они не спускались под землю, кирка и лопата были не для их нежных рук, зато внимательно следили, чтобы мимо не проскользнул ни один стоящий камень. Драгоценности скупались за бесценок, а зачастую выменивались на еду, инструмент, поношенную одежду, называемую в Замбии «салаула». Время от времени полиция проводила рейды и иногда отлавливала двух-трех зазевавшихся сене-сене. Но остальные, переждав облаву в укромных местах, немедленно возвращались на трудовую вахту. Благодаря системе, отлаженной десятилетиями, ценный груз непрерывно поступал в европейские гранильные центры. Утечке камней за рубеж способствовало отсутствие надежных границ, продажность таможни, узость местного рынка, неразвитость гранильной базы.

— Хотя Замбия добывает примерно пятую часть изумрудов мира, в этом бизнесе она новичок, — рассказал мне владелец шахты Питер Китчен. — Разработки начались в конце 1960-х годов, а огранка — в конце 1990-х.

Поначалу она осуществлялась столь неумело, что правильнее было бы назвать ее порчей дорогостоящего сырья. Цель профессиональной огранки — добиться максимальной яркости и блеска за счет правильного расположения граней. Замбийские мастера часто добивались противоположного: после их работы камень выглядел тусклым и безжизненным.

Изумруд требует особенно бережного отношения. Это, наверное, — самый трудный для обработки материал. Расколоть или повредить его так просто, что в отходы идет девяносто процентов сырья и даже больше. На аукционах изумруды продают на килограммы, а на выходе из ювелирных мастерских получаются даже не граммы, а караты.

Можно только догадываться, сколько породы пришлось перелопатить в поисках камня, из которого в 1958 году знаменитая ювелирная фирма «Картье» изготовила самый дорогой изумруд, проданный в 1987 году на аукционе «Сотбис» за 2,1 миллиона фунтов стерлингов. Его вес составил 19,77 карата. Однако он не самый большой. Эта честь принадлежит зеленому чуду, обнаруженному в 1974 году в Бразилии. При фантастическом весе в 86,136 карат рекордсмена купили всего-навсего за 718 000 фунтов стерлингов. Подкачало качество.

Быть может, Замбия тоже восхитила бы мир собственными рекордсменами, но там с самого начала перспективную отрасль отдали на откуп мелким частным старателям и контрабандистам-перекупщикам. Респектабельные фирмы не рисковали вкладывать средства в, казалось бы, заведомо прибыльное дело.

Причину парадокса наглядно объяснила печальная судьба единственной крупной изумрудной компании «Каджем». С момента возникновения в 1984 году 45% ее акций принадлежало индийско-израильскому консорциуму «Хагура», а остальные — государству. Это соответствовало политике «замбианизации экономики», которую в восьмидесятые годы проводил президент Кеннет Каунда. Руководство назначалось исходя из каких угодно, но только не из профессиональных, соображений, процветало и казнокрадство.

Жители Ндолы, Китве и других крупных городов Медного пояса и сейчас еще вспоминают о крутых парнях из «Каджема», которые на габаритных джипах каждый вечер подруливали к ресторанам и вечерним клубам. Упитанные чернокожие функционеры швыряли деньгами направо и налево, заказывая самую дорогую выпивку, давая самые щедрые чаевые и снимая самых красивых девочек. Тем временем, по мере роста благосостояния членов администрации, добыча камней постоянно падала, а к началу девяностых прекратилась вовсе.

Казалось бы, можно было нанять побольше хороших иностранных специалистов и рабочих, чтобы сделать компанию прибыльной и успешной, но замбийские законы были слишком разорительны для тех, кто поступал таким образом. Обеспечение преимущества собственных граждан на законодательном уровне естественно и логично. Проблема в том, что, допуская местную рабочую силу до такого специфического занятия, как добыча изумрудов, владелец мог быть твердо уверен: абсолютного большинства камней, в том числе самых ценных, ему не видать так же, как и прибыли. Выживать удавалось только крошечным семейным шахтам. Как правило, там добывали изумруды по старинке: с помощью кайла и тачки. Такие предприятия заключали партнерства с богатыми инвесторами, способными вложить в механизацию производства крупные суммы. В договоры вносились соответствующие статьи, по которым тряхнувший мошной пришелец должен был получать львиную долю прибыли.

— На деле все происходит в точности наоборот: инвестор платит, а семейка ворует камни, — пояснил Питер Китчен.

Не спасали ни охранники с автоматами, по численности превышающие шахтеров, ни поставленные над ними надзиратели с пистолетами, ни контролеры, призванные не спускать глаз с надзирателей.

— Распространенное мнение о том, что владение изумрудной шахтой равносильно обладанию станком для печатания денег, — глубокое заблуждение, — продолжил он. — Надо быть готовым к тому, что придется долго тратить деньги без видимой отдачи.

Сам Питер, намучившись и разочаровавшись в возможности наладить нормальную работу в Замбии, перебрался в соседнюю Зимбабве, где продолжал заниматься любимым делом — добычей изумрудов.

В конце прошлого века инвестиционный климат в Замбии постепенно начал менялся к лучшему. Парламент принял Горный кодекс, благоприятствующий инвесторам. Набрались опыта и мастерства гранильщики. Да и замбийские подземные богатства не исчерпываются одними изумрудами.

— Если кто-то хочет купить в Замбии красивые камни, но не разбирается в них профессионально, я бы посоветовал приобрести в изобилии добываемые гранаты, аквамарин, турмалин, аметисты, — посоветовал Сантуш Гарсиа. — Подделки, конечно, тоже не исключены, но встречаются гораздо реже. А что касается перспектив, то к добыче золота здесь лишь приступают, а алмазы вообще никто не трогал.

Пока же, как и в колониальные времена, Замбия остается страной мукубы, а Медный пояс продолжает быть ее визитной карточкой. Даже сейчас, полвека спустя после провозглашения независимости, город Чингола все еще сохраняет относительный порядок и опрятность. По обеим сторонам шоссе, ведущего в город из Китве, растут хвойные деревья. При желании, в лесах можно собирать грибы, в том числе белые. Большая часть Медного пояса расположена еще выше над уровнем моря, чем Лусака, поэтому климат там еще умереннее, еще приятнее для европейца. Не случайно, в городах провинции до сих пор живут тысячи белых.

В Медном поясе больше развлечений, чем в других городах Замбии. Только там и в Лусаке действует музыкальное общество, пережившее колониальные времена. Его члены, преимущественно белые музыканты-любители, регулярно, несколько раз в год, организуют гастроли солистов из Зимбабве, ЮАР или Европы. Дают и собственные концерты. Причем на мелочи не размениваются, смело берясь за воплощение таких масштабных творений, как «Реквием» Моцарта или «Мессия» Генделя.

Русской музыки за десять лет жизни в бывших британских колониях на концертах, организованных музыкальными обществами, я не слышал ни разу. Сибелиус, Брух, Дюка, Гранадос, Уолтон — какие только европейские композиторы первого, второго, третьего ряда не привлекали внимания просвещенных замбийских и кенийских дилетантов. Наши соотечественники в эту компанию избранных пробиться не могли.

Правда, один раз концерт русской музыки в Лусаке все же состоялся. Но организовало его не музыкальное общество, а агентство «Россотрудничество», пригласившее выступить солистку Большого театра, меццо-сопрано Ольгу Терюшнову.

— Туча со громом сговаривалась. Ты греми, гром, а я дождь разолью, — пел глубокий, грудной голос, легко наполнявший небольшое помещение конференц-зала пятизвездочной гостиницы «Памодзи».

Достаточно было закрыть глаза, как в воображении возникала хрестоматийная сцена из «Снегурочки» Николая Андреевича Римского-Корсакова. Стоило в антракте ступить за порог кондиционированного зала, как иллюзия исчезала, словно унесенная прочь теплым вечерним ветерком, покачивавшим широкие пальмовые листья.

Слушатели горячо принимали российскую оперную певицу, не жалея аплодисментов и вызывая на бис. Было их немного, около трех десятков. В основном, приезд солистки Большого стал событием для выходцев из бывшего СССР и дипломатов из культурно близких нам стран, вроде Греции и Кипра. Завсегдатаев мероприятий музыкального общества я не заметил, хотя по исполнительскому уровню их любительские концерты и пение Терюшновой сложно даже сравнивать.

Загадка разрешалась постепенно. Со временем стало очевидно, что на восприятии британцами русской музыки, как, впрочем, и русской литературы, кино, истории и чего бы то ни было еще, сильнейшим образом сказывается политика. Если бросить взгляд в прошлое, легко убедиться, что она была враждебной нам всегда: и в царскую, и в советскую, и в постсоветскую эпоху, и даже во время Второй мировой войны, когда мы считались союзниками. В Великобритании, да и на Западе в целом, все, что имеет к нам отношение, в лучшем случае вызывает подозрение, а в худшем — служит поводом к организации крестового похода в фигуральном, то есть пропагандистском, или в самом что ни на есть прямом смысле. Социально-экономический строй и идеология, не раз радикально менявшиеся в России, значения не имеют. Настоящее положение дел с правами человека — тоже, как бы ни пытались уверить себя и других в обратном наши прозападные интеллектуалы.

Россия раздражает самим своим существованием. Тем, что век за веком ее не удается ни покорить, ни игнорировать. Каких бы взглядов ни придерживалось руководство страны, какую бы политику ни проводило, Россия всегда будет восприниматься Западом как враг, который неизбежно встает на пути его планов вселенского масштаба и мешает, ох, как мешает… Когда после многих лет житья за рубежом, ежедневного чтения и просмотра продукции англо-саксонского агитпропа, бесед с его творцами и жертвами окончательно сдаешься и принимаешь это объяснение, поначалу испытываешь разочарование. Слишком уж оно примитивно. Но что делать, если это правда? Иной раз самые простые и скучные выводы — самые верные.

В извечном противостоянии России с Западом музыка, конечно, не играет первую скрипку, но и сводить ее роль к партии контрафагота, тубы, треугольника было бы опрометчиво. Те, чья молодость пришлась на 50-е или 60-е годы прошлого века, помнят, какие страсти кипели вокруг джаза, а те, кто взрослел в 70-е или 80-е, — вокруг рока. Но то была улица с односторонним движением. Сколько бы восторженных од о покорении западных стран нашими рок и поп-звездами ни спели прикормленные журналисты, правда состоит в том, что советская и российская эстрада никогда не становилась там сколь-нибудь заметным явлением. Серьезная музыка — другое дело. Она исполняется, записывается, транслируется и может служить верным отражением того, как воспринимается российская культура и сама Россия. Зеркальце получается пусть и миниатюрным, но не кривым.

Пренебрежение русскими композиторами, демонстрируемое музыкальными обществами в Замбии и Кении, не означает, что их творения игнорируются и в бывшей метрополии. В крупнейших книжных магазинах Лусаки и Найроби продавались британские музыкальные журналы. Из них следовало, что в Лондоне выходили диски с записями не только самых известных наших авторов, таких как Чайковский и Рахманинов, но и тех, кто исполняется нечасто: Аренский, Ляпунов, Калинников, Гречанинов, Мясковский… Регулярно звучали произведения российских композиторов в британских концертных залах. Вместе с тем бросалось в глаза, что круг тех, кого играют не от случая к случаю, а постоянно, жестко предопределен и узок.

Если попытаться сформулировать кратко, то наибольшую благосклонность у британских кураторов культуры вызывают советские и российские авторы, которые сосредоточиваются на темных сторонах жизни. В случае с советским периодом упор делается на циничных пересмешниках, чье творчество стало возведением в Абсолют приема, найденного молодым Густавом Малером в третьей (в другой редакции она четвертая) части первой симфонии — «Траурном марше в манере Калло».

Французский график XVII века Жан Калло отношение к произведению имеет косвенное. Имя известного художника появилось потому, что он любил работать в сатирическом ключе. В действительности музыка навеяна гравюрой Морица фон Швиндта, помещенной в детской книжке и известной всем австрийским школьникам второй половины XIX столетия.

На гравюре изображены звери. Выстроившись в погребальную процессию, они хоронят найденного в лесу мертвого охотника. Издевательски вежливо отдавая почести лютому врагу, зверушки то и дело непроизвольно пускаются в веселый пляс, а потом спохватываются и, продолжая внутренне ликовать, вновь начинают изображать горе. В музыке истинный подтекст сцены выражен с помощью мажорной студенческой песенки «Что ж ты спишь, братец Яков?», которая звучит противоестественно мрачно, потому что подана в миноре. Ей противопоставлен по-цыгански надрывный танцевальный напев. В результате возникает ощущение, что музыка насквозь пропитана лицемерием и цинизмом.

Беспросветный пессимизм и беспощадный стеб, доведенные до крайности и потребляемые в больших количествах, словно концентрированная серная кислота, разъедают общество, разобщают людей, парализуют их волю. Первая симфония Малера, кстати, завершается жизнеутверждающим финалом, в котором звучит светлая тема, олицетворяющая природу и оттеняющая циничный похоронный марш. Судя по статьям музыкальных критиков, британцы прекрасно понимают опасность перекармливания публики «чернухой», поэтому своим соотечественникам выдают отобранные сочинения советских авторов в гомеопатических дозах с целью сугубо воспитательной. Она заключается в том, чтобы с помощью культуры, воздействующей на воображение, закрепить в сознании людей тезисы политической пропаганды, которая рисует Россию земным воплощением ада. Разумеется, такие музыкальные иллюстрации рассчитаны на взыскательных слушателей. Основной массе, филармонические залы не посещающей, предлагается довольствоваться тенденциозными репортажами по телевидению и в прессе.

Столь избирательный подход к творческому наследию российских композиторов объясняется не только враждебным отношением к нашей стране и стремлением избавить уши, глаза, мозги своего населения от потенциально «вредных» влияний, способных поставить под сомнение генеральную политическую линию, проводимую элитой. К сожалению, не последнюю роль играет презрительное отношение к другим народам как существам низшим, недостойным стоять рядом, на одной ступени. Чтобы не быть голословным и не ссылаться на разговоры с рядовыми, никому не известными любителями музыки, приведу цитату из статьи британского Нобелевского лауреата Бернарда Шоу, написанной после прослушивания Второго фортепианного концерта Петра Ильича Чайковского.

«Шесть тактов сонаты Моцарта сказали бы мне больше, чем 20 концертов типа концерта Чайковского», — писал маститый литератор, в начале карьеры работавший музыкальным критиком.

Но, может быть, это впечатление от одного, не самого удачного произведения русского классика? Ничуть. Не меньше сарказма вызвала «Патетическая» симфония Чайковского — одно из самых глубоких и проникновенных произведений мировой музыки, завещание великого мастера. На взгляд Шоу, в ней «нигде нет истинной глубины чувств, зато есть переизбыток трагичных и сверхъестественных эпизодов», которые «не мотивированы и созданы явно по накату». Кроме того, симфония «изобилует разгульными пассажами с обычным для Чайковского пристрастием к чисто оркестровым эффектам».

«С симфонической точки зрения все это — сплошное надувательство», — делает вывод Шоу, которому явно не по себе оттого, что «Патетическая» имела у лондонской публики «огромный успех».

Надменное отношение к одному из величайших музыкальных гениев всех времен требовало объяснения. И оно не заставило себя ждать.

«Если вы услышите о великом композиторе из России, Венгрии или любой другой страны, которая находится далеко позади нас в социальном развитии, легче всего этому не верить, — откровенно высказался Шоу, которого у нас за симпатию к социал-демократии и неприятие атомной войны опрометчиво записали в «друзья нашей страны». — Англии нельзя быть слишком замкнутой в вопросах искусства, но, если Англия хочет, чтобы ее музыка достигла высочайших стандартов, она должна сама создавать ее для себя. Подростковый энтузиазм, революционные страсти и запоздалый романтизм славян не может дать Англии ничего, кроме игрушек для молодежи».

Откуда такое самомнение, апломб и гонор? Самомнение тем более удивительное, что ко времени написания статьи Великобритания не сумела взрастить ни одного композитора, сравнимого по таланту и популярности с членами «Могучей кучки» или Ференцем Листом.

Собственную музыку «высочайших стандартов» великобританцы вскоре создали. Это «Торжественные и церемониальные марши» сэра Эдварда Элгара, первого баронета Бродхита. Их имперский пафос буквально выталкивает английских слушателей из кресел, словно фанатов на стадионе при виде гола любимой футбольной команды. Тем, кому доводилось наблюдать фокус на концерте, подтвердят, что зрелище производит неизгладимое впечатление. Народ, прославившийся самоиронией, в едином порыве погружается в безоглядный националистический восторг… Что-то тут не так. И действительно, не зря же эта якобы беспощадно самокритичная нация до сих пор, в XXI веке, содержит и на все лады восхваляет королевский двор, да еще требует от всего мира официально называть свою страну «Великой».

По здравому размышлению выходит, что противоречий нет. Все логично. Самоирония вписывается в великобританскую картину органично и естественно. В самом деле, почему бы не подтрунить над собой, любимым? Кому еще можно доверить дело столь чувствительное и деликатное? Во всяком случае, не примитивным славянам, застрявшим «далеко позади в социальном развитии».

И уже не удивляешься, когда слышишь от британцев, что Чайковский и Рахманинов, конечно, недурные мелодисты, но второсортны, так как слишком сентиментальны и поверхностны, что Брамс «выше» (superior) Чайковского, а Рахманинов «ниже» (inferior) Элгара (привет всем до сих пор верующим в политкорректность и толерантность так называемых цивилизованных народов). Как будто Рахманинов создал только милую польку и ностальгический вокализ, а великолепные фортепианные концерты, по праву вошедшие в репертуар всех великих пианистов, многоплановые симфонии, заставляющие слушателей пережить всю палитру чувств, написал за него кто-то другой. Как будто не принадлежат перу Сергея Васильевича трагедийно-исповедальные «Симфонические танцы», ставшие гениальным звуковым воплощением стихотворения Тютчева:

Из края в край, из града в град

Судьба, как вихрь, людей метет,

И рад ли ты, или не рад,

Что нужды ей?.. Вперед, вперед!

Знакомый звук нам ветр принес:

Любви последнее прости…

За нами много, много слез,

Туман, безвестность впереди!..

«О, оглянися, о, постой,

Куда бежать, зачем бежать?..

Любовь осталась за тобой,

Где ж в мире лучшего сыскать?

Любовь осталась за тобой,

В следах, с отчаяньем в груди…

О, сжалься над своей тоской,

Свое блаженство пощади!

Блаженство стольких, стольких дней

Себе на память приведи…

Все милое душе твоей

Ты покидаешь на пути!..»

Не время выкликать теней:

И так уж этот мрачен час.

Усопших образ тем страшней,

Чем в жизни был милей для нас.

Из края в край, из града в град

Могучий вихрь людей метет,

И рад ли ты, или не рад,

Не спросит он… Вперед, вперед!

И это тоже поверхностно, сентиментально, второсортно?! Убейте — не соглашусь. А сокровенное «Всенощное бдение»? Стоит только зазвучать хору, как просветленная, нежная звуковая волна бережно подхватывает и несет ввысь. Перед мысленным взором открывается мир. Родной мир, в котором все знакомо и любимо, даже если ты попал туда впервые, все устроено ладно и правильно. Странное чувство, когда находишься за тридевять земель от отчизны, но такова сила настоящего искусства.

Искренне, с энтузиазмом исполненная национальная музыка волнует, даже когда звучит странно, экзотически, парадоксально. В конце 1980-х американский рок-музыкант Пол Саймон выступил в Москве в рамках мирового турне по раскручиванию этнического альбома «Грэйслэнд». Пластинку записали в ЮАР, поэтому на концерте в Зеленом театре маститого американца сопровождала вокальная группа «Ледисмит блэк мамбазо». Африканские голоса — гортанные, хрипловатые, с песочком — были полной противоположностью привычному с детства прозрачному, кристальному звучанию академических русских хоров. Манера исполнения тоже поражала. Артисты цокали, чмокали, улюлюкали, устраивали музыкальные переклички. Но пели они от души, заражая и сражая наповал, намертво впечатывались в душу и память. Когда, работая в Африке, я узнавал об их предстоящих выступлениях, с удовольствием слушал вновь. Летом 2015 года группа выступила в театре «Моссовета» совместно с лондонским Королевским балетом. Немыслимое, казалось бы, сочетание, но эксперимент в очередной раз доказал, что искреннее исполнение, уходящее корнями в народное творчество, и высокое академическое искусство могут органично сосуществовать, невзирая на кажущуюся абсолютную стилистическую несовместимость. На одном из концертов «Ледисмит блэк мамбазо» исполнили на бис песню «Боже, благослови Африку», которая стала гимном пяти государств: ЮАР, Замбии, Зимбабве, Танзании, Намибии. Это исполнение звучит во мне до сих пор.

По сходному сценарию развивалось знакомство с другим известным южноафриканским коллективом — хором «Соуэто госпел». Сначала я услышал его в Кении и приятно поразился слаженности, профессионализму певцов, их задорной одержимости тем, что они делают, непринужденно передавшейся слушателям. Последний раз «Соуэто госпел» порадовал меня на Рождество 2013 года в московском Доме музыки. Поначалу публика воспринимала хор с прохладцей, но мощный положительный заряд, который излучали певцы, сломал ледок отчуждения. После концерта люди расходились в приподнятом настроении. На лицах блуждали невольные улыбки, как будто со сцены только что сообщили донельзя приятную новость.

Африка лишний раз доказывает, что самый демократичный вид музыкального искусства — хоровая, а не рок и не поп-музыка. Те, кому посчастливилось участвовать в приличном хоре, согласятся, что чувство единения и восторга, охватывающее во время коллективного пения, не сравнить ни с чем. Музыканты симфонического оркестра тоже испытывают нечто подобное, но далеко не каждый умеет играть на скрипке, виолончели или валторне, а петь может любой, за редчайшим исключением. Хор помогает поддерживать связь поколений и сплачивает нацию не хуже футбола. Даже лучше. Потому что болельщики сопереживают общему делу со стороны, а хористы в нем активно участвуют.

В последние десятилетия Россия частично утратила богатейшие традиции хорового пения. Сказалось и общее состояние общества, в «лихие девяностые» растерявшегося и разуверившегося в прежних идеалах, и запрет в советский период на исполнение отечественных духовных сочинений, в том числе «Всенощной» Рахманинова. При этом западная церковная музыка продолжала звучать, хотя вряд ли кто-то мог внятно объяснить, чем их месса лучше нашей службы. Получалось, что иностранцам дозволено то, что запрещено нам, и это добавляло кирпичики в фундамент величественного здания храма национальной неполноценности, в котором привыкла истово молиться часть нашей интеллигенции.

В Африке традиция церковного пения не прерывалась. Наверное поэтому, как не покажется кому-то невероятным, хор, исполнявший без сопровождения негритянские церковные песнопения госпелс, собирал в Замбии во много раз больше слушателей, чем виртуозная светская джазовая группа. Большинство посетителей хоровых концертов были чернокожими. На исполнении классической музыки черные лица появлялись нечасто, хотя цена билетов не могла отпугнуть даже бедных госслужащих.

Помимо хоров, замбийцы слушали попсу. От нее никуда не скрыться. Зато здесь их музыкальные вкусы были уникальными. Они ограничивались приверженностью двум специфическим стилям: конголезской румбе и доморощенной калиндуле. Девственному европейскому уху отличить их друг от друга не под силу. И тот и другой похожи, как две иглы дикобраза. Румба и калиндула звучат одинаково ритмически, мелодически, интонационно. Разные языки не в счет. Не думаю, что иноземец отличит тонга от бемба или лингала.

Различие, конечно, есть. Только оно не сущностное, а внешнее. Замбийским музыкантам удалось создать собственное, не похожее на конголезцев звучание. Достижение, завидное для каждого поп-артиста, досталось даром. По бедности «звездам» калиндулы были не по карману профессиональные инструменты, и они мастерили их сами. Брали тыквы, деревянные ящики, картонные коробки, пластмассовые емкости, все, что попадалось под руку и могло издавать звуки. Лучше всех зарекомендовали себя большие жестяные банки. Их и приспособили под гитары. Струны тоже делали из подручного материала — проволоки, которую добывали, разбирая старые автопокрышки. Металлический звук жестяных гитар, прозванных калиндула, напоминал банджо, поэтому замбийские группы с электрифицированными конголезскими не спутаешь.

На руку приверженцам калиндулы сыграла политика президента Кеннета Каунды. В конце 1970-х отец нации повелел изгнать из радиопрограмм иностранную музыку. Больше 90% эфира должно было формироваться за счет местных исполнителей. Глава государства надеялся, что таким образом замбийцы смогут быстрее создать общенациональную культуру и укрепить молодую государственность. Политик ошибся. Вместо того чтобы осваивать и развивать собственный многонациональный фольклор, замбийские музыканты погнались за дешевой славой. В стране один за другим возникали коллективы, копировавшие западные образцы. Появился даже термин «замрок». Но рок-музыка не снискала популярности. А вот калиндула, сумевшая приспособить под скромные замбийские условия румбу, растиражированную конголезцами по всему континенту, стала заметным явлением. Концерты групп «Амайендже», «Серендже Калиндула», «Грин Мамба» собирали толпы поклонников. У замбийского стиля даже появился собственный фестиваль.

Все остальные течения, будь то хип-хоп, техно, блюз, диско или рок-н-ролл, тоже имели почитателей, но круг их был относительно невелик. Давала о себе знать многолетняя изоляция от царивших в мире веяний. Не снискал в Лусаке лавров и Александр Серов, который в 1990-е, находясь у нас в зените славы, безуспешно пытался очаровать замбийцев песнями а-ля Том Джонс.

Конголезцы от подобных провалов были застрахованы. Появление каждого исполнителя из соседней страны неизменно сопровождалось бурей восторга. Жители Замбии готовы были продать последнюю рубашку, чтобы купить билет на концерт таких конголезских «звезд», как Коффи Оломиде, Папа Уэмба, Тчала Муана, пусть даже он стоил больше месячного жалования.

Медный пояс всегда был наводнен конголезцами. Они торговали на рынках, грабили на дорогах и, конечно, играли по вечерам в ресторанах. Многие коренные замбийцы относились к пришельцам с неприязнью. Но кипучая и деятельная натура конголезцев, вынужденных искать счастья на стороне из-за вечных беспорядков на родине, в бывшем Заире, а ныне — Демократической Республике Конго, придавала городам Медного пояса дополнительный колорит и оживленность. То есть то, чего начисто была лишена первая административная столица Замбии, а ныне ее туристический центр Ливингстон.

Великий шотландский путешественник, миссионер и филантроп Давид Ливингстон, чьим именем назван город, первым из европейцев посетил эти места. Произошло примечательное событие в 1855 году. Знаменитое название, близость «восьмого чуда света», то есть водопада Виктория, а также национального парка, по идее, должны были бы притягивать в Ливингстон сотни тысяч гостей со всего мира. В действительности все оказалось иначе.

«Туристическая столица» Замбии неизменно производила на меня впечатление опустевшего, захолустного городишки. Большинство туристов перехватывала Зимбабве. Стоило переехать через пограничный мост на реке Замбези, и ты окунался в веселую космополитичную атмосферу международного курорта, которая бурлила в крохотном зимбабвийском городке Виктория-Фоллс. Он возник исключительно благодаря водопаду. Там были классные отели и всевозможные аттракционы: от облетов «чуда света» на самолете, до захватывающих дух сплавов на плотах по порогам Замбези. В одном городе кипела жизнь, в другом — царило сонное запустение.

В последние годы, правда, Зимбабве стала терять туристов из-за враждебной кампании, развернутой Британией в средствах массовой информации в связи с конфискацией части ферм у белых граждан. Ливингстон оживился и отбил долю клиентуры, построил новые гостиницы и торговые центры, но все равно оставался лишь бледным подобием того, чем должен быть настоящий международный туристический центр.

Стоило переправиться из Виктория-Фоллс обратно в Замбию (а нужно для этого всего лишь перейти мост), и словно выходишь из метро в час-пик, попадая на деревенскую улицу, опустевшую в разгар страды. Водораздел между полнокровной туристической жизнью и ее слабой имитацией проходил прямо по государственной границе.

На середине длинного ажурного моста через Замбези — ничейной территории, куда, под залог паспорта, пропускали как с замбийского, так и с зимбабвийского берега, — удобно устроился самый разудалый аттракцион из всех, что предлагали массовики-затейники двух стран. Любителей пощекотать нервишки у перил поджидали несколько белых сотрудников фирмы, готовой за умеренную плату и письменное обязательство туриста взять на себя ответственность за любые последствия, сбросить храбреца вниз головой в поток, бушующий далеко-далеко внизу.

— Пять, четыре… — хор праздных туристов неумолимо отсчитывал последние мгновения до старта, когда я подошел, чтобы понаблюдать за рискованным развлечением.

Как сейчас, помню первого увиденного на мосту туриста, согласившегося сигануть в пропасть. Это был худощавый белый юноша с вьющимися темными кудрями. Он нервно вдохнул теплый воздух, напоенный влагой бушевавшего за его спиной водопада Виктория.

— Три, два… — продолжали радостно считать туристы.

— Смотреть только вперед! — крик инструктора перекрыл скандирование.

— Один, банджи-и-и…

Издав то ли боевой клич, то ли вопль ужаса, парень, словно крылья, широко раскинул руки и рухнул с моста в ущелье.

Лишь перед самой водой, не скрывавшей выложенное крупными камнями дно реки Замбези, падение замедлилось, потом остановилось полностью, а затем беспомощное тело взмыло вверх. Толстенный упругий канат не подвел. Пока юноша, словно мячик на резинке, подскакивал над потоком, к нему на второй веревке спустился инструктор.

Испытание успешно завершилось. Любителя острых ощущений бережно перевернули и вытянули обратно. Пару минут спустя он сидел у разбитой на мосту палатке с лицом, красным от прилива крови и нахлынувших чувств, и под задорные звуки рок-н-ролла любовался собственным геройством на экране монитора. Тот день явно запомнился парню надолго. Тем приятнее, что, вернувшись в родную Англию, он смог не только красочно расписать подвиг друзьям и подружкам, но и показать его на видео.

Вряд ли когда-нибудь удастся достоверно установить, кто изобрел головокружительные прыжки с высоты на канатах — банджи джампинг. На первенство претендуют мексиканские индейцы и жители тихоокеанского острова Вануату. Столетиями прыжки были строго регламентированным ритуалом, позволявшим настоящим мужчинам похваляться перед соплеменницами удалью и ловкостью. В наше время они превратились в аттракцион, приносящий неплохой доход.

Оказалось, что в мире немало тех, кому опостылела монотонная городская жизнь и кто не прочь поиграть с судьбой. С тех пор как в 1993 году новозеландец Барен Стефенсон договорился с властями Замбии и Зимбабве и организовал прыжки с моста над Замбези, недостатка в клиентах не было. Прыгали школьники, люди среднего возраста, мужчины и женщины. Прослышав о новой забаве бравых мзунгу (европейцев), энтузиазмом заразился даже местный вождь Мукуни.

Однажды на пограничный мост вступила необычная процессия. Шествие открывали воины со щитами и копьями, за ними шли барабанщики, замыкал колонну женский хор, ритмично певший под грохот тамтамов. Во главе процессии торжественно выступал молодой африканец в леопардовой шкуре, горделиво опиравшийся на резной посох.

— Готов к прыжку. Что делать? — по-спартански лаконично вопросил вождь, приблизившись к Стефенсону.

— Снять обувь, часы и шкуры, — в тон ответил инструктор.

Не меняя выражения лица, излучавшего достоинство и спокойствие, вождь позволил спеленать ноги махровым полотенцем и пристегнуть канат. Начался отсчет. И вдруг осечка. Отсчитали повторно — вновь Мукуни не тронулся с места. И лишь на третий раз он превозмог страх и сделал шаг вперед.

Преодолеть себя не так-то просто, даже зная, что смертельных случаев пока не было. Правда, разок веревка все-таки оборвалась, но каким-то чудом обошлось. Девушка, упавшая в реку, невероятным образом избежала не только гибели, но даже переломов, отделавшись ушибами и синяками.

Прыжок банджи с моста над Замбези — самый затяжной в мире. Те, кто на него решился, пребывают в полете целых пять секунд. За это время канат позволяет им пролететь ровно 111 метров, развив скорость до 180 километров в час. Неудивительно, что некоторые неожиданно меняют мнение и в последний момент, уже стоя на краю, отказываются от прыжка. Что ж, кто посмеет их осудить? Но и денег, заплаченных за своеобразное удовольствие, им, разумеется, не возвращают.

Место для рекордных полетов выбрано соответствующее. Муси-оа-Тунья — «дым, который гремит», как называет водопад местное племя кололо — грохочет и вздымает радужную водяную пыль совсем рядом, в сотне метров. Сам мост — впечатляющий памятник первопроходцам, которые в начале прошлого века почти вручную сумели за 14 месяцев построить величественное сооружение, до сих пор исправно выдерживающее не только грузовые автомобили, но и железнодорожные составы, а теперь гостеприимно приютившее любителей смелой забавы.

Из сотен тысяч туристов, ежегодно посещающих Виктория-Фоллс и Ливингстон, несколько тысяч приезжают ради банджи. По городкам бродят мускулистые, загорелые молодые люди с рюкзаками. Они ночуют в непритязательных кемпингах, едят в дешевых закусочных, шумно смеются и спорят, внося оживление в размеренную курортную жизнь.

Несмотря на крошечные размеры, Ливингстон продолжает числиться среди крупных замбийских городов. При всей деградации, посмотреть здесь все еще есть на что. На центральном холме стоит большой музей с остановившимися башенными часами, где с колониальных времен сохранились искусные чучела экзотических животных, птиц и рыб, уникальные исторические и археологические экспонаты, в том числе вещи и записные книжки Давида Ливингстона. Изменения коснулись только небольшой экспозиции, рассказывающей об истории края. Наряду с фото первопроходцев, появились стенды с портретами африканских политиков. На городской окраине по-прежнему действует музей паровозов, в котором собраны английские локомотивы XIX и начала XX веков. Остались здания, возведенные еще в 1890-е. Между прочим, первые каменные жилища на территории Замбии.

Их строители покоятся на кладбище, вошедшем в территорию заповедника. Дело в том, что первое поселение возникло рядом с водопадом, у реки. Потребовалось немного времени, чтобы выяснить, что место кишит комарами и из-за малярии жить там невозможно. Город отодвинули от Замбези на шесть километров, на продуваемые ветрами высокие холмы. Но и там, после приезда из Лусаки, забравшейся на высоту больше километра над уровнем океана, ощущаешь высокую влажность и жару. Как правило, температура в Ливингстоне выше, чем в столице, — на пять–семь градусов.

Когда я впервые приехал в город, упадок бросался в глаза: все ржавело, выцветало, линяло, осыпалось. Единственной гостиницей, отвечавшей международным стандартам, была небольшая «Муси-оа-Тунья». Она относилась к международной сети отелей «Интерконтиненталь», но, так как стояла метрах в двухстах от водопада, называлась по-местному. В период полной воды, в марте–июне, водяной пар, поднимавшийся над водопадом, виднелся за десятки километров, а шум от него действительно производил впечатление несусветного грохота. Брызг было так много, и они разлетались так далеко, что ходить по краю разлома, с противоположной стороны которого падала вода, можно было только в купальном костюме.

Ливингстон не изобиловал местами для прогулок и расслабления. Право же, трудно признать в качестве таковых тропинку вдоль водопада, пройдя по которой в полноводье, промокаешь до нитки. Впрочем, это беда всех замбийских городов. Даже в Лусаке нет парков и, чтобы спокойно посидеть в выходной в тени деревьев, надо ехать за два десятка километров в небольшой и недешевый заповедник «Лилаи-лодж» или в Ботанический сад «Мунда уанга».

В последнем цена за вход весьма умеренная, да и место приятное. На десятках гектаров сада собраны тысячи растений: деревья, кустарники, цветы. И все бы хорошо, но после того, как в 1978 году умер создатель сада Ральф Сандер, территория неумолимо погружалась в упадок. Особенно жаль было наблюдать за распадом потому, что Ральф в буквальном смысле посвятил «Мунда уанга» всю жизнь без остатка. Из-за сада он отказался от женитьбы, полностью тратил на него жалование и даже похоронить завещал на его территории, что и было исполнено.

В образцовом порядке содержались в Замбии, пожалуй, лишь церкви. Будь то огромный Собор Святого Креста или крошечный деревенский храм, внутри всегда царила идеальная чистота. Едва усевшись в 1991 году в президентское кресло, Фредерик Чилуба объявил Замбию «христианской нацией». В 1996 году он закрепил этот термин в конституции, сделав страну едва ли не единственным в мире официальным христианским государством. Для многих такой шаг стал неожиданностью. Согласно статистике, христианами считает себя треть населения Замбии, остальные две трети по традиции поклоняются духам предков и природы. Все больше и тех, кто верует в Аллаха. Но решение президента осталось в силе и после его ухода из политики.

Сам глава государства объяснил настойчивое стремление превратить Замбию в твердый оплот христовой веры чудесным прозрением, пережитым им лично. Когда-то в бурные дни молодости будущий глава государства позволял себе выпивку и прочие грешки. Но однажды на него снизошло раскаяние, и он «родился заново».

В партии и правительстве у президента оказалось немало единомышленников в вопросах веры. Среди таковых был и вице-президент Леви Мванаваса, сменивший Чилубу на посту главы государства в 2001 году. Завоеванное на выборах влияние высокопоставленные «перерожденцы» решили использовать для насаждения вновь обретенной веры.

Быстрее и нагляднее всего это стремление воплотилось в изменении телепрограммы государственного канала. Из сетки исчезли передачи, посвященные другим религиям, а «христианский час» разросся до таких размеров, что стал едва ли не основой вещания. Особенно сильно нововведение сказалось на воскресной программе. Единственный день, когда телевидение начинало работу с утра, был отдан на откуп проповедникам, в абсолютном большинстве американским и южноафриканским.

Непрерывно чередуясь, они больше восьми часов кряду обрушивали на зрителей то, что назвать проповедью не поворачивался язык. Ораторы, одетые в хорошо сидящие дорогие костюмы с шелковыми галстуками, бегали, подпрыгивали, размахивали руками, потрясали Священным писанием и вопили так, будто только что узрели во плоти самого дьявола, о коварстве которого столь эмоционально рассказывали аудитории. Концовка передач всегда была одинакова: после успокоительной молитвы ведущие, приняв смиренный вид, благостно рекламировали размякшим зрителям собственные душеспасительные книги, аудио- и видеодиски. И, разумеется, предлагали делать пожертвования.

Многих искренне верующих замбийцев засилье на телеэкране энергичных проповедников не радовало. Дело не в своеобразии стиля. Самые сильные споры вызывала безудержно восхваляемая способность духовных пастырей именем господа излечивать любые болезни. Каждый приезд такого врачевателя обставлялся едва ли не пышнее, чем визит главы государства. В аэропорту его лично встречал президент, в его честь давали торжественный прием, далее следовали совместные выступления проповедника и главы государства на стадионах. Радио и телевидение отдавали событию лучшее время, а газеты — первые полосы.

Врачевание обычно проходило по одному и тому же сценарию. Толпа изможденных, несчастных людей, потерявших надежду на избавление от поразившего их тяжкого недуга, вереницей поднималась на сцену. Пастырь поочередно прикладывал каждому ко лбу ладонь. Человек, осчастливленный прикосновением чародея, падал на руки ассистентов и через пару мгновений вскакивал здоровый и бодрый. Толпа неистово аплодировала.

Действо потрясало воображение, но убеждало не всех. После отъезда телепроповедников не раз обнаруживалось, что чудеса были в лучшем случае преувеличением, а в худшем — надувательством. Выяснялось, что якобы полностью глухонемые до встречи с целителями кое-как умели говорить и что-то слышали, а будто бы полностью парализованные, хоть и с трудом, но ковыляли. Не нравилось замбийцам и то, что за услуги гости взимали большие деньги, а больше всего — то, что на религии бессовестно спекулировали политики.

Привычка смешивать два эти ремесла укоренилась в Замбии настолько прочно, что редакции в обязательном порядке направляли репортеров на воскресные проповеди, которые неукоснительно посещали президент и вице-президент. Кто мог поручиться, что главным лицам государства не взбредет на ум обратиться с амвона к своей пастве, то есть избирателям, с речью, затрагивавшей не только конфессиональные проблемы? А в какой еще стране телевидение и радио могли неожиданно прервать передачи и срочно включить прямую трансляцию интервью с вице-президентом, который два часа настойчиво, подкрепляя мысли обширными выдержками из лежавшей на коленях Библии, доказывал согражданам насущную необходимость стать добропорядочным христианином?

При этом в силе и искренности религиозных чувств замбийцев сомневаться не приходилось. Чтобы убедиться в незыблемости их веры, достаточно было заглянуть в любую из многочисленных церквей. Службы усердно посещаются, ходят на них, как на большой праздник, в лучших нарядах.

Особенно трогательно выглядят женщины. Они носят сорочки, которые обязательно виднеются из-под платья. Так требуют каноны местной добропорядочности. Женщина без нижнего белья считалась дамой легкого поведения, поэтому неглиже не прятали от посторонних глаз, как в Европе, а, наоборот, выставляли всем на обозрение, чтобы никто не мог усомниться в благонравии его носительницы.

Сосредоточенные прихожане рассаживались по местам, раскрывали аккуратно обернутые, зачитанные Библии, с напряженным вниманием вслушивались в слова духовных наставников, большинство из которых ничем не напоминали щеголеватых, шумных телепроповедников. Вступал орган или самодеятельная вокально-инструментальная группа, звучал хор, взоры людей затуманивали слезы, и мысли улетали подальше от грешной земли — туда, где суетное легко и радостно приносится в жертву вечному.

Там, где растет английский чай

В Замбии все города, даже столица Лусака c миллионным населением, глубоко провинциальны, тихи и непритязательны, но в этом, пожалуй, и кроется их главное достоинство. Кения, куда я попал следом, привыкла считать себя региональным лидером, яркой витриной Восточной Африки. Страна избалована вниманием туристов, в ней найдутся товары и развлечения на любой вкус и кошелек.

Если Замбия — государство развивающееся, то Кения, если можно так выразиться, — полуразвитое. Не хочу никого оскорбить, просто констатирую. Оно успело в полной мере перенять у цивилизованного мира пороки и недостатки, но пока не сумело освоить большую часть достижений. В Замбии, например, даже у остановок общественного транспорта не увидишь плевков, а в Кении тротуары заплеваны. Дело в том, что замбийцы практически не курят, в то время как многие кенийцы смолят сигарету за сигаретой.

Так же обстоит дело с выпивкой. В Замбии пьяницей считается тот, кто регулярно прикладывается к пивной бутылке, а в Кении немало ежедневных потребителей крепких видов алкоголя. В нашей стране с приходом капитализма в продаже появилась водка в пластиковых стаканчиках специально для тех специфических клиентов, у которых нутро вечно пылает, а денег в кармане — кот наплакал. В Кении в любой трущобе в киоске можно за гроши купить глоток виски, джина или рома, запечатанные в целлофановый пакетик.

Рассказ о кенийской политической столице Найроби обязательно последует, но начать хочется с хорошего. С напитка, не менее горячего, чем ром, но гораздо более полезного, приятного, ароматного. И заодно познакомить с необычным городком, воспоминания о котором греют душу, особенно зимой, в холодные московские вечера. Мы отправимся в кенийскую чайную столицу Керичо.

Из Найроби наш путь пройдет через всю страну на запад, почти до озера Виктория. Спустившись с плоскогорья, на котором стоит столичный мегаполис, надо пересечь равнину, а потом опять забраться в горы. Когда ехал впервые, казалось, подъем не закончится никогда. Трехрядное, необычно широкое и гладкое для Кении, шоссе летело и летело ввысь, отмечая каждую сотню отвоеванных у неба метров поворотом или изгибом. Когда душный, насыщенный красной пылью воздух саванны превратился в холодный горный ветер, тяжелая туча, просевшая до самого асфальта, разразилась ливнем.

День был в разгаре, но вокруг сгустились сумерки. Свинцовую водяную завесу прорывали сполохи молний, добавляя пугающих красок и в без того зловещую картину. Мысль о том, что где-то рядом, по соседству с этим зябким, хмурым, по-осеннему неуютным краем пролегает экватор, представлялась кощунством.

Дождь оборвался за несколько километров до Керичо, и стоило выглянуть солнцу, как пейзаж чудесным образом преобразился. Серый цвет вмиг исчез, замелькала светлая зелень, сквозь которую проступало мягкое, золотистое свечение. Зеленое золото сплошным ковром покрывало круглые холмы, оставив место только для двухполосного шоссе, покрытого привычными выбоинами. Чай. Только чай. Сотни, тысячи гектаров чая. Больше вокруг не осталось ничего.

Керичо не входит в число крупнейших кенийских городов: несколько улиц, несколько церквей, несколько бензоколонок и обязательный набор из мэрии, полицейского участка, больницы, аптеки и людского муравейника на конечной станции маршрутных такси матату. Но благодаря гигантским чайным плантациям его название известно далеко за пределами не только страны, но и континента.

Титул «чайная столица» достался Керичо не зря. По поставкам этой ароматной продукции на мировой рынок Кения борется за абсолютное первенство со Шри-Ланкой, обойдя Индию. Вряд ли удастся отыскать на планете место, где чай царит столь же безраздельно.

Глядя на бескрайние золотистые поля трудно поверить, что первые чайные кусты посадили в Керичо в середине 20-х годов прошлого века. Меньше столетия минуло с тех пор, а представить район без плантаций, непрерывно тянущихся на десятки километров, уже невозможно.

Чем ближе к городу, тем чаще на обочинах встречаются африканцы с пакетами чая в руках. Это кустарные поделки без опознавательных знаков и гарантий, но часто они не хуже, чем продукция лицензированных фабрик. На автобусных остановках продавцов чая было едва ли не больше, чем пассажиров. Чайной называется главная площадь города, и, само собой, лучшая гостиница носит название «Чайный отель».

Она построена в 1958 году, в эпоху господства британских колонизаторов, компанией «Брук Бонд», владевшей в окрестностях Керичо обширными плантациями. Когда-то «Чайный отель» служил элитным гостевым домом, поселиться в нем можно было только по специальному приглашению или будучи членом закрытого клуба.

В мою бытность важных гостей размещали в других домах, доставляя в Керичо из Найроби на небольшом самолете, который садился на частную взлетно-посадочную полосу, устроенную посреди чайного поля. 45 номеров «Чайного отеля», перешедшего к кенийскому хозяину, готовы были приютить любого, кто мог выложить всего-то три десятка долларов за ночь. Демократизировался и клуб. В него принимали на любой срок, хоть на день. Только заплати соответствующий взнос, необременительный для мало-мальски состоятельного кенийца.

Снаружи комплекс зданий в английском колониальном стиле по-прежнему впечатлял, но внутри следы деградации были очевидны. Протертые до дыр ковры, обшарпанная мебель, которой на вид было больше лет, чем самому отелю, не менее пожилая сантехника…

— Мы делаем все, что в наших силах, но нельзя только латать дыры, — оправдывался дежурный. — Давно назрел ремонт, а его все не проводят. Денег нет и не предвидится.

Гид Питер, вызвавшийся показать окрестности, поведал, что в 1980-е годы отель был загружен под завязку. Его включали в маршрут многие турагентства. В нынешнем веке поток зарубежных туристов минует Керичо, предпочитая прибрежные пляжи и национальные парки, а без валютных вливаний «Чайному отелю» не наскрести денег на реконструкцию и не стать вновь привлекательным для иностранных гостей.

Между тем в Керичо есть на что посмотреть. Чайная плантация начиналась сразу же за разбитой у отеля английской лужайкой. Аккуратно подстриженная трава, переходила в столь же безупречно ровное чайное поле. Казалось, что на золотистой поверхности, образованной миллионами плотно пригнанных листиков, подрезанных по одному уровню, можно сыграть в футбол.

— Высота кустов сейчас метр или чуть больше, — объяснил Питер. — Если листья не обрывать, кусты могут вымахать с большое дерево.

Но этого им никто не позволит. Чайный кустик — великий труженик. Каждые несколько дней его обрывают, выискивая веточки с бутоном и двумя молодыми листочками, из которых получается лучший чай. Непрерывный урожай идет десятки лет, а порой и столетие.

Сборщик складывает веточки в корзину или в специальный мешок, ни в коем случае не утрамбовывая и не превышая норму в 12 килограммов. Наполнив тару, ее относят на край поля, где сбор взвешивают, проверяют качество и заносят в учетную книгу. Адский труд и опасности (в кустах водятся змеи и скорпионы, которых отпугивают, пропитывая фартук сильно пахнущим составом) оценивается меньше, чем в десять центов за корзину.

— Зато платят регулярно, — хладнокровно парировал Питер мою эмоциональную тираду о несправедливости. — Наш район считается зажиточным. В последние годы, правда, понаехали всякие из соседних провинций. Конкуренция усилилась, стало трудней найти работу.

Подвесив мешки и корзины на крюки в кузов грузовика, товар увозят на фабрику, где листикам и бутонам предстоит стать полноценным чаем. Все операции превращения в конечную продукцию также можно посмотреть неподалеку от «Чайного отеля», а потом вернуться туда, чтобы согреться чашкой хорошего чая.

Официанты подают «Джеймс Финлей» — единственный кенийский чай, поставляемый в Великобританию в расфасованном виде. Не потому, что он лучше остальных. Просто арендующая кенийскую плантацию английская семья Финлей сумела наладить экспорт на родину и получает всю добавленную стоимость. В других случаях основная прибыль достается импортерам, расфасовывающим и упаковывающим чай под своим именем. Так и выходит, что кенийцы, производя высококачественный продукт, лишаются не только значительной части денег, но порой даже упоминания о том, где он произведен.

По-африкански быстро сгустилась тьма, но, судя по количеству оставшихся в приемной ключей, постояльцев в почти пустом отеле не прибавилось.

— К сожалению, сейчас это норма, — вздохнул Питер. — Только раз в году он заполняется полностью. В ноябре, когда фермеры получают «чаевые».

В Керичо это слово означает совсем не то, что повсюду. Чаевые — плата за чайные листья, целый год сдаваемые фермерами на фабрики. Большая часть чая выращивается в Кении не на плантациях, а на небольших участках, но сумма выходит крупная. В общей сложности — десятки миллионов долларов.

В Керичо со всей Кении слетаются торговцы, проститутки, карманники. Несколько недель в гостиницах, ресторанах, барах кипит бурная жизнь. «Чайный отель» принимает самых солидных фермеров и самых презентабельных путан, а затем вновь на целый год погружается в спячку.

На следующее утро Питер пришел меня проводить. В свежем, почти морозном воздухе от дыхания клубился пар. Для полноты ощущений не хватало лишь хрустящего ноябрьского ледка на лужицах.

— Иней у нас — обычное дело, — улыбнулся гид. — Все-таки два километра над уровнем моря. Вот снега не припомню, даже когда температура опускалась до нуля. Зимой, в июле-августе, кусты, бывает, подмерзают. Но вообще чай — растение морозостойкое. Рассказывают, что на севере Индии и под снегом выживает.

Открывая машину, я вспомнил про дождь.

— Не волнуйся, — успокоил Питер. — Он идет после обеда, а сейчас нет и девяти. Дождь каждый день — для роста чая лучше не бывает.

Спускаясь на жаркую равнину, я думал о капризах природы, создавшей в экваториальном пекле прохладный, влажный чайный рай, и о символичной композиции в вестибюле «Чайного отеля». Впервые в гостиницах прозападной Кении, всегда гордившейся своим положением форпоста британского мира на востоке Африки, среди часов, показывавших время в разных поясах, я встретил циферблат с надписью «Москва».

— Повесили для разнообразия, — пояснил дежурный. — А теперь ни за что не снимем. Россия стала покупать кенийский чай, с каждым годом все больше. А для нас, жителей Керичо, чай — это все.

В ту пору чайная столица жила по московскому времени с осени до весны, а после того, как Россия перестала переводить стрелки часов, оказалась с Москвой в одном поясе уже постоянно, круглый год. С одной стороны, — перемена, вроде бы, отменила надобность в часах, с другой, — символически подтвердила изменения, происходившие в наших торгово-экономических отношениях.

Посещая Керичо, я уже многое знал о чае. На западе, где находится город, расположен один из двух кенийских районов чаеводства. Другой район раскинулся неподалеку от столицы, и до него я, естественно, добрался гораздо раньше. Там меня тоже встретил дождь. Правда, не такой обильный. Он был мелкий, противный, достойный туманного Альбиона и прекратился лишь к полудню. Когда лучи солнца прокололи мрачные низкие облака и округа мгновенно окрасилась в золото, мой спутник, управляющий старейшей плантацией страны «Мабруки» Ивэн Муриу, повеселел.

— Вот настоящий цвет чая! — воскликнул он.

Решительно стряхнув с себя надоевшую холодную морось, он прибавил шагу. Вокруг все склоны гор покрывали невысокие кусты, создававшие подобие идеального английского газона. Сравнения с Британией то и дело возникали с той минуты, как улыбчивый Ивэн, вызвавшись лично показать гостю владения, шутливо заметил:

— Дождь — не самое удачное время для прогулок, но, когда идешь туда, где растет лучший английский чай, трудно ожидать иной погоды.

На самом деле плантация «Мабруки» отделена от Лондона тысячами миль. Она находится почти на экваторе, в нескольких десятках километров от Найроби. В ясный день многоэтажный центр столицы Кении виден отсюда невооруженным глазом. Но чаще над полями висят облака — даже когда светит солнце.

Сочетание дождя и света — как раз то, что обожают чайные кусты. От 1000 до 1500 миллиметров осадков в год, выпадающих почти равномерно, за исключением части января и февраля, теплое солнце, теряющее на наклонной поверхности гор вредоносную жгучую силу, дают возможность собирать урожай круглый год. Плантации возделывают в Кении на оптимальной высоте в полтора-два с половиной километра. Ниже — слишком сухо, выше — слишком холодно.

Если прибавить плодородную красную тропическую почву из высокогорной породы и вулканических выбросов, то условия для возделывания чая образцово-показательные. Придирчивые британцы давно это поняли. Не зря половина английского чая, причем самые ценимые знатоками сорта, делается из листьев, произрастающих в Кении.

А начиналось все скромно. Первые чайные кусты посадили в Кении как раз на «Мабруки» в 1903 году. Они прекрасно сохранились, могут давать урожай и сейчас, но за трудовые подвиги переведены на заслуженную пенсию. Без постоянных подрезаний низкорослые кустики свечками взвились верх, словно кипарисы, и теперь «работают» историческими экспонатами.

Несмотря на положительные результаты эксперимента, о которых доложили в Лондон, всерьез за выращивание чая британские колонисты взялись в середине 1920-х годов. Эти кусты по сей день, спустя почти век, продолжают каждый год исправно давать по несколько килограммов листьев.

— Чай — многолетнее растение, — рассмеялся, увидев мое изумление, Ивэн Муриу. — В зависимости от климата куст вступает в пору зрелости через два-три года после посадки. С той поры его ощипывают постоянно, по мере появления листьев. Только раз в четыре года мы даем кустам трехмесячный отпуск.

Убедившись в полезности начинания, английские колонизаторы взялись за дело. Чтобы стимулировать выращивание чая, в 1925 году его ввоз в Кению обложили большим налогом. Экономический стимул сработал. Через три года местный чай полностью вытеснил индийский и начал вывозиться за рубеж.

Эйфория продолжалась недолго. Всемирный экономический кризис больно ударил и по чайной отрасли. Падение покупательной способности привело к перепроизводству и затовариванию мирового рынка. Чтобы оживить его, в 1933 году в Амстердаме заключили договор, по которому всем странам-производителям запрещалось расширять плантации. Хотя в Кении площади были небольшими, 4000 гектаров, и не шли ни в какое сравнение с индийскими и цейлонскими, под соглашение попала и она. Новые плантации позволили заложить после Второй мировой войны. Так как снятие ограничений коснулось только Африки, а Азия по-прежнему не могла увеличивать площади, Кения превратилась в лакомый кусочек для инвесторов. Вложения капитала позволили провести научные исследования, улучшить технологию выращивания и переработки чайного листа.

Коренное население к производству чая и прочих прибыльных культур долго не допускалось. Чернокожих использовали как дешевую рабочую силу при расчистке участков и сборе листа. Впервые мысль о возможности разрешить африканцам попытать счастья в чаеводстве пришла британским колонизаторам в 1950-е годы. Не по доброте душевной, а потому, что в ту пору вовсю полыхало кровопролитное восстание мау-мау. Партизаны были выходцами из народа гикую, населявшего районы, где выращивался чай, и англичане решили, что допуск местных жителей к возделыванию прибыльной культуры поможет лишить повстанческое движение социальной базы. Как выяснилось, при минимальной поддержке африканцы быстро освоили это новое для себя занятие.

С тех пор в Кении существуют два типа хозяйств, возделывающих чай: крупные плантации и мелкие фермы. После провозглашения в 1963 году независимости предприятия второго типа получили мощную поддержку государства. Была создана Организация по развитию чая — огромный кооператив под контролем государства, скупающий у крестьян листья и перерабатывающий их на десятках фабрик. Одна из них, в Камбаа, находится рядом с «Мабруки». Ее обслуживают 4000 фермеров, рассредоточенных по округе. У каждого — не больше акра земли, каждый приписан к ближайшему центру сбора листьев, где принесенный груз проверяют, а затем отвозят на фабрику.

Сейчас в организацию входят 300 000 мелких землевладельцев, дающих две трети производимого в стране чая. Оставшаяся треть выращивается и перерабатывается в нескольких десятках больших хозяйств типа «Мабруки», которые еще в 1930-е годы образовали собственную ассоциацию.

Как мы помним, районы произрастания чая также делятся на две, но на сей раз примерно равные части. Если взглянуть на карту Кении, отчетливо видно, что это связано с рельефом. На востоке плантации окружают вторую по высоте вершину Африки гору Кения и прилегающие возвышенности. На западе, вокруг Керичо, они вытянулись вдоль гряды, идущей к югу от третьей вершины континента, горы Элгон, которая возвышается за границей, в Уганде. Разделяет два района Рифтовая долина — часть Великого африканского разлома, идущего от Малави до Эфиопии.

Некоторые снобы считают, что на западе, в Керичо, чай лучше. В качестве доказательства они говорят, что плантации там расположены выше, чем на востоке. Последнее обстоятельство действительно верно и имеет значение. Медленный рост повышает качество чая. Чем холоднее и чем меньше дождей, тем медленнее растут кусты. Общеизвестно, что лучший чай собирают в сухой сезон, а в сезон дождей его качество падает. Но и чрезмерная сухость — не к добру. Да и продукция с востока не раз получала призы на национальных конкурсах и также имеет своих приверженцев. Мне, во всяком случае, лучшая продукция обоих регионов представляется одинаково достойной. По секрету, предварительно удостоверившись, что мой диктофон выключен, в том же сознались и профессиональные дегустаторы, которым статус не позволял открыто хвалить достижения конкурентов.

— Устройство чайной плантации — дело дорогостоящее и трудоемкое, — рассказал Ивэн. — Ее всегда разбивают там, где растут деревья. Когда в начале века купили большой лесистый участок, чтобы заложить «Мабруки», для выкорчевывания пней использовались упряжки волов. Теперь этим занимается техника. Но все равно без ручного труда не обойтись. Надо обязательно удалить все остатки корней, чтобы не заразить чайные кусты грибками.

Особая гордость плантации — питомник. В теплицах, покрытых полиэтиленовой пленкой, стройными рядами тянулись вверх ростки.

— Традиционно чай размножали рассадой, — пояснил управляющий. — Но со временем стали применять вегетативный способ, выращивая новые кусты из веточек. Так можно клонировать лучшие растения, полностью сохраняя высокие качества их листьев. Рассада не дает гарантии, что потомок будет давать столь же хороший урожай, как его родитель.

Все чайные кусты мира произошли от одного вида, который относят к роду камелий и по латыни называют camelia sinensis, — продолжал Ивэн. — Разные виды стали появляться по мере того, как растение распространялось по регионам, попадая в новые для себя климатические условия и почву. Лично мне всегда нравилось, что работяга-чай приходится родственником красавице камелии.

Благородство происхождения не скроешь. Оно сквозит и в проступающем на листьях золоте, и в убранстве куста, и в осанке. Стоило прекратить ощипывать первые кусты, высаженные на «Мабруки» в начале прошлого века, как, предоставленные самим себе, они резво пошли в рост, вымахав метров на десять. «Пенсионеры» наслаждаются законным отдыхом, горделиво возвышаясь над коренастыми собратьями. Их ветви покрывают белые цветы, с которых опадают коричневые семена, похожие на лесные орехи. С высоты положения, добытого ударным трудом, кусты-ветераны взирают на трудовые будни плантации.

После дождя в воздухе разлилась бодрящая свежесть. На полях прибавилось сборщиков. Часть из них складывала листья в мешки, часть — в висевшие за спиной корзины. Движения были расчетливы и неспешны.

— Они должны срывать верхушки побегов с двумя листьями и одним бутоном, не больше, — объяснил управляющий. — Только из такого сырья получается первоклассная продукция. Остальное — уже не чай, а палки.

Как уже упоминалось, в огромную корзину попадает не больше 12 килограммов листьев. Хитрить и утрамбовывать бесполезно — контроль начинается прямо на плантации. Листья высыпают и просматривают. Отобранное сырье взвешивают на электронных весах, которые запоминают каждую операцию. Поскольку чай — продукт легко портящийся, на фабрику его везут в особых мешках или корзинах на грузовиках с кузовами, оснащенными толстыми крючьями. Мешки подвешивают, чтобы листья могли постоянно проветриваться.

Контроль предусмотрен на каждом этапе. По прибытии на фабрику груз еще раз проверяют, и только после этого начинается его превращение собственно в чай. На первых порах сырье раскладывают и регулярно ворошат на широких длинных транспортерах. Они рядами заполняют большой зал, который продувается теплым воздухом, нагнетаемым вентиляторами. Цель сушки, длящейся до 12 часов, — изгнать из зелени не меньше двух третей влаги.

Далее путь ароматного сырья лежит через вращающийся измельчитель. Процедура, получившая название «си-ти-си» — по первым буквам английских слов cut, tear, curl (резать, рвать, закручивать), превращает пожухлые от сушки листики в мелкие кусочки. Их засыпают в глубокие емкости, где держат час-другой при постоянной температуре 25 °С. Этого времени достаточно, чтобы произошла ферментация. Искусственные реактивы не нужны. Во время предыдущего этапа, резки, повреждается мембрана, и выступивший сок при соприкосновении с воздухом начинает химическую реакцию.

Ферментация — пожалуй, важнейший процесс во всей технологической цепочке. Именно от нее зависит, каким получится чай. При полной выдержке он будет черным, при половинной — красным, который также называют «оолонг», при еще меньшей — желтым. А если вместо ферментации листья пропарить, то получится зеленый чай. Не такой вкусный, зато содержащий чуть больше витамина С, танина и прочих полезных веществ.

Но вернемся к черному чаю — испытания для листьев не окончены. Мелкие кусочки, поменявшие цвет с зеленого на бурый, ждет горячая сушка. Чуть больше четверти часа они, как песчинки в сильную бурю, бешено кружатся в камерах печи под ударами струй знойного воздуха, температура которого доходит до 80 °С. За это время чаинки (теперь их, наконец, можно с полным правом так называть) теряют остатки влаги.

Заключительный этап — сортировка по весу и размеру, упаковка. Раньше для колониального товара, который в Москве продавался в сохранившейся до сих пор лавочке на Мясницкой, примечательной пестрым орнаментом на фасаде, не жалели деревянных ящиков из ценной тропической древесины, оборачивали продукт алюминиевой фольгой. Теперь чай засыпают в мешки из многослойной бумаги, которые штабелями укладывают в металлические контейнеры. Дорогому красному дереву находится более достойное применение, чем служба одноразовой тарой.

Девять из десяти мешков изготовленного в Кении чая идет на экспорт. Большая часть продукции продается на аукционе в крупнейшем кенийском порту Момбаса. После того как прекратила существование чайная биржа в Лондоне, он, наряду со шриланкийской и индийской биржами, стал одним из трех ведущих мировых центров торговли бодрящим напитком.

Открылся аукцион в 1969 году по инициативе Ассоциации торговли чаем Восточной Африки. За это время количество отгружаемых контейнеров возросло многократно. Рекордным стал 2010 год, когда Кении не хватило всего 1000 тонн, чтобы собрать ровно 400 000 тонн чая. Львиная его доля, как всегда, прошла через Момбасу. Помимо кенийского, составляющего свыше четырех пятых товара, в Момбасе выставляется продукция из Бурунди, Замбии, Зимбабве, Демократической Республики Конго, Мадагаскара, Малави, Руанды, Танзании, Уганды. Короче, из всех стран Африки, где культивируют это замечательное растение, за исключением разве что Камеруна и Маврикия. В результате в том же рекордном 2010 году Кения экспортировала 441 000 тонн чая, то есть больше, чем произвела сама.

За четыре с лишним десятилетия право работать на аукционе получили меньше полутора десятков брокерских компаний. Некоторые упрекают Ассоциацию в установлении невыполнимых критериев, некоторые намекают на то, что, мол, в выгодный бизнес допускается только кучка влиятельных «своих» людей.

Требования действительно суровые. Чтобы стать брокером, надо доказать, что, во-первых, у тебя есть капитал в размере не меньше чем 10 миллионов шиллингов. Но это как раз не самое сложное. В пересчете сумма не дотягивает до 150 000 долларов. Во-вторых, надо предъявить письменные обязательства производителей в том, что они готовы ежегодно предоставить не меньше 5000 тонн чая. Вот это намного труднее. Все крупные плантации и большинство мелких производителей давно разобраны. В-третьих, надо пройти пятилетний курс обучения, в ходе которого придется досконально изучить не только процесс выращивания и производства чая, но и научиться лично безошибочно его дегустировать и сортировать. Наконец, надо получить поддержку не менее двух третей членов Ассоциации, а их насчитывается порядка 300. Помимо брокеров, туда входят еще четыре категории людей, связанных с чаем: производители, покупатели, упаковщики, владельцы складов. Общее собрание проводится раз в год, поэтому, даже выполнив все условия, ждать придется долго.

Как объяснил мне секретарь ассоциации Доркас Инда, требования полностью обоснованы, так как брокер должен быть готов к работе в самых тяжелых условиях. Перед аукционом, который проводится по понедельникам, он получает пробные партии чая от каждого выставляемого лота для проверки.

— Таким образом, брокер просто обязан быть опытным дегустатором, — подчеркнул Инда.

По итогам тестов на фабрики отправляются отзывы и составляется каталог продукции. На аукционе товар представляется всеми брокерами, а покупатели выбирают, и у них не должно быть сомнений в том, что заявленные лоты точно соответствуют описанию. Минимальная партия — тонна. В десятидневный срок после продажи брокер обязан расплатиться с фабрикой, не забыв, естественно, получить и свои чаевые, в смысле — комиссионные: один процент от сумы сделки с производителя и полпроцента с покупателя.

Ничто не мешает фабрикам самим заключать договоры и продавать напрямую, но большинство предпочитает действовать через аукцион.

— Боятся нарваться на мошенников, — сказал Инда. — С брокером у тебя полная гарантия. Поэтому и важен контроль. Чуть ослабишь требования, появятся недобросовестные перекупщики, платежи начнут срываться, доверие падать, и механизм, работающий как часы, разладится.

О таком и помыслить страшно. Чай в Кении — главный источник валютных поступлений и основной работодатель. Отрасль кормит три миллиона человек, поэтому всякий успех и всякая неудача, без преувеличения, отражаются на всей стране.

В конце 1990-х годов Кения взяла важный барьер — вышла на первое место в мире по экспорту чая, обогнав Шри-Ланку и оставив далеко позади Индию, которая хотя и производит больше, но много потребляет сама. И пусть потом Шри-Ланка вновь выходила в лидеры благодаря удачным урожаям, восстановить былой отрыв этой стране уже вряд ли удастся. Каждая десятая чашка янтарного напитка заваривается на нашей планете из листьев, собранных в Кении. Но, как правило, благодарные потребители об этом не догадываются. На коробке пишут название компании, а не страны, откуда пришло содержимое. Так и выходит, что кенийский чай остается «великим невидимкой».

Что касается России, то нашим любителям хорошего чая еще только предстоит в полной мере открыть для себя его африканский вариант.

— До сих пор закупки были небольшие и нерегулярные, — рассказывал мне российский торгпред в Найроби Олег Рыбаков. — Кенийский чай использовали для смешивания, не в чистом виде, и слово Кения нигде не фигурировало.

Тем не менее, когда вскоре после распада СССР на наших прилавках появился первый, сделанный на основе кенийского чая, сорт под звучным названием «Африканский слон», ценители раскупили его быстро. Не остановило даже то, что стоил он в полтора раза дороже индийского. А когда скудные запасы истощились и «Слон» исчез из продажи, его еще долго спрашивали.

Чем же было вызвано упорное игнорирование советскими и российскими компаниями ведущего мирового экспортера?

— Разумеется, не качеством товара. Здесь все в порядке, — заверил во время поездки по Кении генеральный директор «Майского чая» Александр Егоров. — Такого хорошего контроля, как здесь, я в Индии не видел. Там гонятся за количеством, иной раз обрывают чуть не полкуста. Здесь выдерживают технологию на сто процентов. Но, чтобы закупать солидные партии чая в Кении, надо решить несколько проблем.

Проблема экономическая. В Кении упаковка дорогая и невыразительная, здесь привыкли к тому, что этикеткой у себя дома занимается зарубежный покупатель. А в Индии с этим проблем нет. До того, как летом 1997 года в России ввели 20-процентный сбор за импорт фасованного чая, паковать его было выгоднее на Индостане. Только после этого положение стало меняться, потому что российские компании срочно начали обзаводиться собственными упаковочными мощностями.

Проблема социальная. После обвала рубля и технического дефолта 1998 года в России спросом вновь стал пользоваться самый дешевый чай. Здесь у индийского было явное преимущество. Не то чтобы аналогичный по качеству кенийский стоил дороже, но платить за него надо было валютой, а с Индией у нас долгое время действовал клиринг, то есть договоренности о взаимных зачетах требований и обязательств, где реальные деньги были нужны для покрытия лишь части суммы. Глобальный кризис, разразившийся в конце первого десятилетия нового века, не добавил кенийцам очков и вновь сыграл на стороне традиционных индийских производителей.

Проблема психологическая. В советские времена весь чай был мелкий. При этом даже легендарный индийский «со слоном», за которым охотились и стояли в безумных очередях, по мировым меркам, занимал место в нижней части табели о рангах. После распада страны у нашего неизбалованного потребителя появился выбор. Он попробовал высококачественный чай, который, по стечению обстоятельств, оказался сплошь крупным листовым, так называемым ортодоксом, и решил, что по-настоящему вкусный напиток получается только из большого листа. В Кении же весь чай делается по методу «си-ти-си», предполагающему мелкую нарезку. Стереотипы живучи. Убедить россиянина, что «мелочь» тоже бывает высшей пробы и за такую надо платить не меньше, чем за лучший листовой, оказалось непросто.

Однако специалисты уверены, что все эти проблемы преодолимы. У ценителей кенийский чай быстро нашел признание без особой рекламы. Стоило только дать возможность продегустировать. Что касается широкого потребителя, то здесь дело обстоит сложнее, хотя со временем он тоже должен повернуться к качественному чаю. Традиции — великая вещь, но можно вспомнить, что после Октябрьской революции наша страна закупала весь чай в Китае. До независимости Индии большинство жителей СССР не подозревали, что он растет и там. Затем Индия стала чуть ли не синонимом чая, а Китай, родина напитка, отошел на второй план. Потом, в 1990-е годы российский потребитель познакомился с цейлонским чаем. Настанет пора и кенийского.

Зачастившие на рубеже веков российские гости (а помимо «Мая» в Найроби и Момбасе побывали эксперты «ОРИМИ Трэйд» и других крупных компаний) доказывают, что процесс пошел. Действительно, в последовавшие годы закупки кенийского «зеленого золота» стали расти. В 2001 году российские компании приобрели пять сотен тонн, и это казалось прорывом, а в 2004-м закупки почти достигли 9000 тонн. Стало ясно, что Кения наконец-то появилась на русской чайной карте, а Россия закрепилась в десятке основных покупателей, где долго лидировала Великобритания. В 2010 году российский импорт превысил 17 000 тонн. Эту новость я узнал, находясь далеко от Восточной Африки, но до чего же было приятно! Ведь в привлечении интереса к кенийскому чаю был и мой, пусть скромный вклад.

— Вам трудно вообразить, как я рад, что Россия все-таки открыла наш самый знаменитый продукт, — не скрывая восторга, говорил мне глава Чайного совета Кении Стивен Нканата, в кабинете которого я впервые оказался вскоре после поездки в «Мабруки» и Камбаа, а потом много раз заходил, чтобы прояснить возникавшие вопросы. — Мы прекрасно знаем, что каждый год Россия потребляет больше ста тысяч тонн чая. Невзирая на множество объективных обстоятельств, было до крайности дико и неестественно, что главный потребитель и главный экспортер чая так долго не желали друг друга знать.

Оптимистичной статистике о многократном росте закупок чая российскими компаниями, которой при встречах со мной оперировал Стивен, можно было верить. Кенийцы методично собирали все, что имело хотя бы малейшее отношение к столь важной для их страны отрасли, и вся информация стекалась в Чайный совет. Но главная обязанность Совета, созданного в 1950 году по решению еще колониального парламента, состояла в выдаче лицензий на выращивание чая, его продажу за рубеж, строительство фабрик.

— Не для того, чтобы что-то запретить, совсем нет, — замахал руками Нканата, когда я высказал такое предположение. — Мы всегда готовы выдать лицензию. Более того, не возьмем за это ни шиллинга. Но если кто-то собирается заложить плантацию в районе, не подходящем по климату, или фабрику в местности, где для нее не будет сырья, наш долг — посоветовать более подходящий вариант. Никогда не устанавливали мы и экспортных квот. Просто ежегодное обновление лицензий позволяет регулярно собирать достоверные статистические данные.

Совет финансирует Научно-исследовательский институт чая. Его специалисты ездят по провинциям, проводят практические занятия, знакомят плантаторов и крестьян с новейшими методами ухода за растениями, борьбы с вредителями и болезнями. Финансируется совет самими производителями, отчисляющими в его кассу 45 центов (треть американского цента) с каждого килограмма чая.

— Я не раз бывал в Москве, ездил в Самару и другие города и знаю, что в последние годы предпочтения российских граждан начинают меняться в выгодном для нас направлении, — с удовлетворением отмечал Стивен. — В России, как и в других странах, начинают все активнее выпускать чай в пакетиках, для которых «широколиственный ортодокс» не подходит.

Тут-то кенийский «си-ти-си» превосходного качества оказался как нельзя кстати.

— Убежден, пройдет еще несколько лет, и все любители чая смогут на собственном опыте убедиться, что есть хороший и плохой «ортодокс», есть хороший и плохой «си-ти-си», — доказывал мне глава Чайного совета. — Надо только довериться собственному вкусу, и станет очевидным, что «си-ти-си» высших сортов ни в чем не уступает лучшему «ортодоксу». Конечно, можно пойти и по другому пути: использовать приятно пахнущие, вкусные ароматические добавки, но мы говорим о настоящем чае, о его истинном вкусе.

Стоило вывести главу совета на любимую тему о сравнении разных сортов, и остановить его было невозможно.

— Вот блестящий пример, — продолжал Стивен. — До 1974 года в Пакистане пили только листовой чай и не хотели знать ничего иного. Но нам удалось их заинтересовать. Теперь это наш главный партнер, ежегодно закупающий почти 100 000 тонн чая. Постепенно переходит на «си-ти-си» Ближний Восток, и в тройку лидеров вошел Египет. Покупателям надо объяснить преимущества этого метода и предоставить возможность сравнить самим. Правда состоит в том, что при таком же качестве чай, произведенный по методу «си-ти-си», дает больше экстракции на единицу веса и в конечном итоге выгоднее соответствующего ему по качеству «ортодокса» почти в два раза. Он и при перевозке гораздо удобнее, так как мелкие чаинки проще упаковать и, в отличие от больших листьев, они не ломаются.

Посреди вдохновенных речей Стивена в кабинет обычно заходила улыбчивая секретарша с подносом, на котором дымились чашки с чаем червонного цвета. Вообще-то кенийцы переняли у англичан привычку разбавлять крепкий чай молоком, но у главы Совета напиток всегда подавался в чистом виде, за что я был ему признателен. Во-первых, в дело шел особый чай — смесь из двух высших сортов. Такой больше нигде не встретишь. Самые отборные, суперэлитные чаи, продаваемые в магазинах, все равно разбавляются, пусть и самую малость, чаинками сортом пониже. А во-вторых, сколько я ни пробовал заваривать по-английски, пристрастия к такому способу не выработал, хотя ничего плохого о чае с молоком сказать не могу. Наверное, просто дело вкуса и привычки. И времени суток, кстати. К вечеру чай с молоком может быть исключительно хорош, и я тоже с удовольствием готов его отведать, а вот утром — боже упаси!

В первое посещение совета, глотнув крепкий, бодрящий, но без горечи напиток, полюбопытствовал у девушки.

— Как вам удалось так замечательно заварить?

— Боюсь вас разочаровать, но никакого секрета нет, — несколько смущаясь, ответила она. — Требуется только хороший чай и чистая вода. Как только она закипит, снимайте с огня. Если кипятить долго или, того хуже, несколько раз, вода лишится кислорода, а он важен для вкуса. И еще — лейте кипяток на заварку медленно. Очень медленно. Тогда чай отдаст все, что у него есть. Подождите минут пять, пока настоится, чуть помешайте, и в добрый путь.

Давно закончились подаренные Стивеном килограммовые пачки чая высших сортов с надписью: «Не для продажи. С благодарностью, Чайный совет Кении». Таких, конечно, больше нигде не найти. И хотя теперь в Москве тоже можно купить приличный чай, в том числе ароматизированный бергамотом и прочими благородными добавками, после того, как попробуешь настоящий вкус ничем не разбавленных лучших сортов «камелии синенсис», самые душистые добавки начинают казаться лишними, портящими и без того превосходный продукт. Впрочем, как известно, на вкус и цвет… Это и к любителям кофе относится. В Кении его тоже выращивают, и тоже — лучшие сорта. Сколько раз доводилось бывать на плантациях, оглядывать деревца, щупать на ветках зеленые и красноватые зерна, вдыхать густой запах, насквозь пропитавший фабрики и склады, пить крепчайший напиток из свежемолотых зерен, после которого любой растворимый вариант кажется жидкой водянистой бурдой, но про кофе пусть напишет кто-нибудь другой. Тот, кто любит его так, как я люблю чай. Я же навсегда сохраню в памяти золотистое свечение безбрежных, идеально ровных полей на фоне заснеженных вершин горы Кения и прохладную чайную столицу Керичо.

Кенийская глубинка и особенно национальные парки всегда производили на меня умиротворяющее впечатление. Случалось, конечно, всякое. Даже камнями автомобиль забрасывали. И не только камнями… Как-то по дороге в парк Амбосели, многократно прославленный Голливудом, за машиной погнался пастух-масай, и, не догнав, запустил в нее копьем. К счастью, японский джип «Мицубиси Паджеро» оказался быстрее африканского снаряда, хотя поддать газу пришлось изрядно, невзирая на валуны высохшего русла реки, служившего в тех местах дорогой. Пыльный проселок шел прямо по саванне, петлял между баобабов, пересекал ручьи и протоки, и оставалось только возносить хвалу небу, что на дворе стоял сухой сезон, а не сезон дождей.

Обычная история. В Кении не только проселки, но и важнейшие автострады изобиловали глубокими ямами, в которые проваливались и легковушки, и грузовики. Зато от расстилавшихся вокруг пейзажей захватывало дух, что легко примиряло с несовершенством дорожного полотна и враждебностью некоторых кенийцев. К чести местных жителей, таковых среди них обнаружилось немного. Большинство были добродушными и приветливыми людьми, не развращенными пороками цивилизации, которые предлагают большие города. Хотелось ехать и ехать, пока хватало бензина, вернее — дизельного топлива.

Путешествия, смена обстановки во все времена оказывали на человека благотворное действие. «Дорога — удивительное дело! — писал Сергей Тимофеевич Аксаков. — Ее могущество непреодолимо, успокоительно и целительно. Отрывая вдруг человека от окружающей его среды, все равно, любезной ему или даже неприятной, от постоянно развлекающей его множеством предметов, постоянно текущей разнообразной действительности, она сосредоточивает его мысли и чувства в тесный мир дорожного экипажа, устремляет его внимание сначала на самого себя, потом на воспоминание прошедшего и, наконец, на мечты и надежды — в будущем; и все это делается с ясностью и спокойствием, без всякой суеты и торопливости».

Главное, чтобы было, куда возвращаться. Чтобы в глубине души бережно и нерушимо хранился образ отчего дома.

К Найроби, хотя прожил там семь лет, я так и не привязался. Многомиллионный мегаполис с первой прогулки стал вызывать ощущение постоянной опасности. Стоило припарковать автомобиль, как тут же возникал парень в замызганном тряпье, которому непременно следовало заплатить. Конечно, можно было пренебречь неписанным правилом, но тогда никто не дал бы ломаного гроша за сохранность машины. Десять против одного: при возвращении автомобиль предстал бы со спущенными шинами или с поцарапанными боками.

Большинство столичных районов представляли собой трущобы. Из этих грязных, нескончаемых лабиринтов, куда время от времени приходилось заглядывать по репортерским делам, хотелось удрать как можно быстрее.

Но и в центре того и гляди можно было вляпаться в неприятную историю. Например, в высотном здании, где находилась штаб-квартира правившей в ту пору политической партии КАНУ. Туда я опрометчиво зашел вскоре после приезда в Найроби.

Скоростной лифт с готовностью взметнул меня на 26-й этаж, но еще до того, как я осознал, что попал не туда, сердито клацнул дверью и скользнул вниз. Больше он не появлялся. Напрасно я жал на кнопку, чертыхался и нервно мерил шагами полутемную прихожую. Кнопка исправно вспыхивала красным, но призывный огонек не производил на лифт ни малейшего впечатления. Оставался только один вариант — уходящая в преисподнюю мрачная шахта с обшарпанными лестницами по бокам.

Преодолевая в бесконечном пугающем одиночестве пролет за пролетом, повсюду встречая заколоченные, едва различимые при тусклом освещении двери, я вспоминал радужные первые дни в кенийской столице. Мне пришлось почти сразу же после прилета посетить страховую компанию. В тот раз все было по-другому. Лифт не подвел, в светлом, просторном здании деловито сновали люди. Поднявшись на девятый этаж, я очутился в уютном холле с глубокими кожаными креслами, яркими цветами и блестящими медными табличками, указывавшими направление к нужному кабинету. Вот и он. Стройная чернокожая секретарша в безукоризненном костюме провела в комнату, отделанную под римские развалины. На стенах — искусная имитация полуразрушенных мраморных колонн и барельефов, на полу — в меру как бы поврежденные временем скульптурки античных богинь и героев на невысоких, чуть пожелтевших постаментах.

Представитель компании, молодой вежливый индус с образцовым пробором, за несколько минут оформил необходимые бумаги и пожелал приятно провести остаток дня. Уже у выхода он поинтересовался, не приходилось ли бывать в других африканских странах. Я перечислил, последней упомянув Замбию.

— Ну, и как вам показался после Лусаки наш город? — собеседник чуть прищурился.

— Что и говорить, гораздо крупнее, больше… — начал было я и осекся, толком не зная, что ответить. Погулять или хотя бы спокойно проехаться по городу и осмотреться я еще не успел.

— …и проблем гораздо больше, и сами они гораздо крупнее, вот увидите, — уверенно закончил за меня индус, пожимая на прощание руку.

Убеждаться в правоте страхового агента я начал в тот же вечер, когда затянули вроде бы привычную по Замбии заунывную песнь сторожевые псы — непременный атрибут всех престижных районов африканских столиц. Но, боже мой, что это был за вой! Казалось, неисчислимая армия овчарок, ротвейлеров, риджбеков и кто его знает каких еще свирепых чудищ обложила дом со всех сторон и хором, как по команде, взорвалась отчаянным боевым кличем перед решительным штурмом. Выворачивавшая наизнанку какофония заглушила крики детей на улице, дружное кваканье лягушек в протекавшей рядом речушке, голоса дикторов программы новостей.

Так не бывает, решил я. Чтобы собак держали все соседи, — это было легко представить. Любой мало-мальски зажиточный обитатель африканских столиц старается возвести вокруг жилища забор повыше и организовать оборону покрепче. Но чтобы каждый без исключения держал по дюжине волкодавов — это было уже слишком. Что я тогда понимал?

Перед поездкой я почитал статьи и книги, посмотрел документальные фильмы, поговорил с теми, кто бывал в Кении прежде. Благо, недостатка в источниках не было. О Кении писали Хемингуэй и Нгуги ва Сионго, супруги Адамсон и профессор Бернгард Гржимек, о ней снимали документальные и художественные фильмы американцы и англичане, немцы и французы. Мне казалось, что кипы литературы и разговоры, помноженные на собственные впечатления от пребывания в Африке, гарантированно избавили меня от неожиданностей. Очутившись в Найроби, я уверился еще раз, и теперь уже навсегда, что самые толстые тома, самые захватывающие киноленты, самые умные собеседники в лучшем случае могут дать общее представление о том, как устроена страна. Как бы ты ни готовился, ощущения от нового места далеко не всегда соответствуют ожидаемым. Потому что они твои. Личные.

Из Москвы столица Кении виделась лесом ультрасовременных небоскребов, сверкавших на экваториальном солнце глянцевыми окнами из дымчатого стекла. В воображении возникали широкие улицы, по которым непрерывно тек густой поток машин. По тротуарам мимо нарядных витрин с последними новинками техники и модной одежды из Европы и Америки двигалась разноцветная толпа. Среди преобладавших в ней черных лиц выделялось много темно-коричневых суахилийских, которые принадлежали потомкам смешанных браков арабов и африканцев, светло-коричневых индусских, белых европейских.

Источники подчеркивали отличия Найроби от африканских городов, расписывали его высотный центр, пятизвездочные отели, транснациональные банки, магазины с широчайшим выбором товаров. Напоминали, что в столице живут десятки тысяч выходцев с Индостана, из Европы и арабского мира. Собственные воспоминания о чистой, по-европейски благоустроенной столице Зимбабве с толпами белых прохожих довершали картину.

Первая же прогулка вдоль главной улицы, Проспекта Джомо Кениаты, названного в честь отца-основателя нации, опрокинула и растоптала почти все, что логично и удобно выстроилось в голове накануне поездки. Для неторопливого осмотра центра я выбрал воскресенье, уповая на то, что в выходной будет меньше машин и прохожих. Расчет оправдался: по проспекту лениво катил десяток автомобилей, тротуары были пустынны, магазины и конторы — наглухо закрыты железными решетками и жалюзи.

Как только я припарковался и, беспечно глазея по сторонам, сделал десяток шагов, словно из воздуха, возникла пара сорванцов лет 12, облаченных в тошнотворно грязные лохмотья.

— Френди, дружище, дай хоть шиллинг, мы голодны, дай нам, дай, мы есть хотим, есть, — наперебой кричали мальчишки.

Для пущей убедительности они прижимались и хватали за руки, справедливо полагая, что так смогут быстрее и доходчивее убедить попавшего в их сети пришельца в необходимости поделиться денежными знаками.

По прежнему опыту я знал, что давать ни в коем случае нельзя, но неожиданность и натиск сделали свое дело. Да и выглядели попрошайки жалко. Ну, разве что, этим двум, сдался я. То была роковая ошибка. Стоило достать кошелек, как неведомо откуда набежала стая оборванцев и с гвалтом ринулась в атаку. Оставалось швырнуть им горсть монет и, воспользовавшись замешательством, заскочить в машину. Так, не начавшись, бесславно закончилась попытка экскурсии по городу.

В ходе повторных экспериментов выяснилось, что передвигаться по центру Найроби пешком все же можно. Для этого следует усвоить пару простых правил. Во-первых, идти надо быстро и целенаправленно, а во-вторых, не смотреть по сторонам. Как только остановишься и оглянешься или на мгновение проявишь неуверенность в выборе маршрута, расплата не заставит себя ждать. Ага, стало быть, ты не местный, а турист, смекнут попрошайки, и посему из тебя можно и нужно вытянуть хоть что-нибудь.

Способов множество и практикуют их не только пацаны, но и вполне респектабельные на вид дяди. Они ходят в костюмах и галстуках и вежливо заводят разговор, предлагая туры в Масаи-Мара, Амбосели и другие популярные кенийские национальные парки. Только для вас — цена снижена, но отправиться по такой путевке вы никуда не сможете. Есть и такие, кто окликает, представляясь знакомым. Изысканно извинившись, они объясняют, что с момента «последней нашей встречи» попали в затруднительное положение и просят одолжить совсем немного, сколько подскажет совесть, до лучших времен. Расчет строится на том, что для белого человека, недавно оказавшегося в Африке, все чернокожие — на одно лицо. Кстати, тот же эффект поначалу производили на чернокожих белые. Наконец, вытягивая ручонки, наперерез бросаются дети дошкольного и начального школьного возраста. Их подбадривают криками сидящие на кромке тротуаров мамаши. Маленькие попрошайки либо клянчат без затей, либо умоляют пожертвовать на святое — учебу.

Впрочем, много ходить в Найроби не придется в любом случае. Тротуары есть только в многоэтажном, но маленьком центре, для обхода которого хватит получаса. Остальные районы оборудованы исключительно для автомобилей. На долю пешеходов остаются пыльные обочины, которые в сезон дождей превращаются в вязкое месиво. Столичные жители настолько привыкли к отсутствию тротуаров, что даже там, где они есть, нередко продолжают брести по краю проезжей части, отступая на безопасную дорожку только для того, чтобы пропустить машину.

Когда мало времени или предстоит неблизкий путь, можно воспользоваться автобусом или электричкой. Если они не идут в нужное место, есть маршрутное такси матату. Оно точно доедет туда, куда требуется.

Один из путеводителей назвал матату «главным вкладом Кении в мировую цивилизацию». Доля истины в этом шутливом утверждении есть, потому что кенийские маршрутки — действительно целая субкультура, пусть и со знаком минус.

От обычных микроавтобусов матату отличаются уже внешним видом. Даже после введения в начале нынешнего столетия единого цвета и дизайна на стеклах остались надписи и картинки. До запрета на расписывание боков иная маршрутка походила на матерого рокера, сплошь покрытого витиеватыми татуировками. Названия типа «Профессионал», «Папарацци», «Принцесса Диана», «Дорога в ад» с соответствующими лубочными иллюстрациями перемежались аляповато выведенными назидательными сентенциями, позаимствованными из Библии, Корана или безбрежных запасов столь любимых африканцами пословиц и поговорок.

Забавное название образовано от суахилийского «тáту», что означает цифру три. Когда после провозглашения независимости предприимчивые кенийцы переделали в такси армейские автомобили, проезд стоил три цента. Название прижилось, хотя за полвека цена подскочила в сотни раз и ныне составляет десятки шиллингов.

Неузнаваемо изменился и стиль вождения. Вместо строгого британского порядка на дорогах воцарился первобытный хаос. Правил всего два. Первое: правил не существует. Второе и главное: всегда уступай дорогу матату. При нарушении второго правила водителя ждут неприятности, ведь маршрутки знамениты наплевательским отношением к любым нормам. Они не обращают внимания на светофоры, ездят по тротуарам, а если надо, то и по встречной полосе, разворачиваются на 180° на скоростном шоссе, даже не помигав для приличия указателем поворота, а могут и внезапно остановиться посреди него, чтобы подобрать или высадить пассажира.

Протестовать бесполезно. Ради увеличения выручки водители матату готовы пожертвовать собственной жизнью, не говоря о жизнях пассажиров. Дорожная полиция практически не вмешивается. Получив свою долю, постовые закрывают глаза на самые опасные художества. Терпят и пассажиры. 40 000 матату — главный транспорт страны, альтернативы которому не предвидится.

Тротуаров нет во всех столицах бывших британских колоний. В отличие от не лишенных тщеславия португальцев и французов, не скупившихся на благоустройство и украшение административных центров заморских территорий, практичные англичане деньгами не бросались. Только то, что необходимо, на что можно изыскать средства в самой колонии и что имеет шанс окупиться — таков был их принцип. В результате, за вычетом многоэтажных башен из стекла и бетона, возведенных после провозглашения независимости, Найроби представляет собой разрозненные скопления небольших разнородных домиков.

Вид с верхних этажей небоскребов, так сказать, с высоты птичьего полета, впечатляет. Приветливый, зеленый город. При ближайшем рассмотрении большинство деревьев оказывается за стенами частных домов и компаний. Парков немного. В центральном, названном Ухуру, то есть «свобода», днем вповалку лежат безработные, а после захода солнца царствуют шайки нищих, которые грабят и насилуют тех, кто не успел вовремя уйти.

Жертвами бандитов становились и наши граждане. Злую шутку сыграло с ними непонимание того, что привычка прошвырнуться вечерком по городу хороша в России, а в Африку ее с собой брать не следует. К счастью, смертельных исходов при мне не фиксировалось, но раны, травмы, потеря денег и документов случались регулярно. Однажды патруль кенийской полиции привез в российское посольство дюжего парня в разодранной рубахе, с ладонью, из которой струилась кровь. Пока посольский врач обрабатывал и перевязывал рану, пострадавший поведал мне свою печальную историю — одну из многих подобных, а потому заслуживающую упоминания.

Парень оказался штурманом грузовой авиакомпании. Полетав над Африкой, он решил познакомиться с континентом поближе и недельку отдохнуть в Кении туристом. В последний день тура, за несколько часов до отлета он вышел из гостиницы прогуляться. Пройти удалось не больше сотни метров. В полвосьмого, через полчаса после наступления темноты, в самом центре Найроби на россиянина сзади набросились бандиты. Несмотря на атлетическое сложение завсегдатая фитнес-клуба, туриста быстро повалили на землю, придушив железным прутом. Теряя сознание, штурман попытался защитить нагрудный карман рубашки, в котором лежали паспорт, билеты и деньги. Один из напавших впился в руку зубами, а остальные, разорвав карман, схватили его содержимое и растворились во тьме.

— Я с трудом приподнялся на четвереньки и долго восстанавливал дыхание, — подробно вспоминал летчик, все еще заметно потрясенный. — На ноги удалось встать через несколько минут. Ну, потом кое-как добрел до полицейского участка, а оттуда меня отвезли в посольство. До сих пор не верится в то, что случилось. Я только что вернулся из национального парка Масаи-Мара. Там все были такие доброжелательные, вежливые. Я и представить не мог, что в Найроби настолько опасно.

В медпункт вошел срочно вызванный на работу консул и вручил пострадавшему справку взамен паспорта. По ней в аэропорту штурман восстановил билет и улетел на родину.

— Повезло парню, — прокомментировал врач, когда пациента на посольской машине в сопровождении консульского работника увезли в аэропорт. — Против него не применили холодного оружия. Помнишь, как с тем нашим соотечественником месяц назад? Но проблемы могут возникнуть, и серьезные. Помимо ушибов гортани и грудной клетки, у него есть укушенные раны правой кисти. Раны я тщательно продезинфицировал. Но в Кении широко распространен СПИД и другие опасные болезни. Здесь гарантии не даст никто.

Днем спокойно, безопасно и бесплатно прогуляться в Найроби можно, пожалуй, только в Арборетуме — парке реликтовых деревьев, в колониальную эпоху собранных со всего света английскими энтузиастами. Общество друзей Арборетума заботится о чистоте и порядке, но тишины и покоя не найти и там. Чуть ли не из каждого куста доносятся экзальтированные вопли на английском, суахили, гикую. Парк облюбовали уличные проповедники, которые, подобно Демосфену на берегу моря, в тени ветвей, под шум листвы развивают легкие, улучшают дикцию и вырабатывают красноречие.

Количество мужчин и женщин безумного вида, бегающих взад-вперед, закатывающих глаза, размахивающих руками — одним словом, тщательно копирующих увиденных по телевизору американских проповедников, — производит на вновь прибывшего сильное впечатление. Но движет этими людьми не только вера в Господа. В Кении и других африканских странах популярный проповедник — одно из самых доходных занятий и одна из редчайших возможностей самостоятельно выбиться из нищеты.

Обличая городские язвы, следует принять во внимание смягчающие обстоятельства. Прежде всего, город молод. Ему чуть больше сотни лет. Более того, если бы не борьба англичан с немцами и французами за первенство в Восточной Африке, скорее всего, у Кении была бы другая столица. До начала прошлого столетия роль колониального центра играла Момбаса — старинный суахилийский порт, в чью пользу убедительно свидетельствовали удобная бухта, активная торговля со всеми государствами бассейна Индийского океана, древние ремесленные и культурные традиции. Крупнейший город, сформировавшийся в ходе бурной тысячелетней истории, представлялся естественным и логичным выбором.

Положение изменилось, когда на исходе XIX века с побережья к истокам Нила, в Уганду, потянулась нить железной дороги. Найроби, получивший название от искаженного масайского «энкаре ньороби» («место, где течет холодная вода»), оказался посередине стратегически важной транспортной артерии. Крошечная станция быстро расползлась вширь, притягивая все новых и новых жителей, и в 1907 году, дав статус города, ее провозгласили столицей.

О строительстве дороги и буднях первых поселенцев рассказывают несколько неплохих музеев: железнодорожный, национальный и музей-усадьба Карен Бликсен. Последний получил известность благодаря оскароносному фильму «Из Африки» с Мэрил Стрип и Робертом Редфордом. Картина поставлена по книге, которая навеяна воспоминаниями баронессы Бликсен о полутора десятках лет жизни в Кении, посвященных любовным перипетиям и неудачным попыткам обзавестись кофейной фермой. Что касается Национального музея, то самое интересное в нем — раскопки останков древнейших людей, сделанные в Кении и Танзании тремя поколениями семьи Лики. Но и новая история представлена достойно.

Национальный музей располагает живым экспонатом, который мог бы многое поведать посетителям о той эпохе, если бы только умел говорить. Это гигантская черепаха. Никто не знает, сколько ей лет, но, как уверяют сотрудники, ее панцирь был таким же огромным, когда ее нашел Луис, основатель династии Лики. Случилось это до Второй мировой войны.

На решение о переносе столицы повлияла не только центральная позиция Найроби, но и его непривычный для Африки климат. Город, расположившийся в сотне километров от экватора, не покажется жарким даже европейцу-северянину. Почти два километра над уровнем моря делают свое дело — круглый год дневные температуры колеблются вокруг отметки в 25 °С, а ночные редко опускаются ниже 15. Прозвище «город вечной весны» Найроби получил недаром, и после удушливо-липкой Момбасы показался колониальной администрации прохладным, живительным эдемом.

Высокогорье избавило Найроби от еще одного бича африканских мегаполисов — малярии. Выше полутора километров малярийные комары не залетают. Правда, со временем начинаешь понимать, что великолепие климата кенийской столицы относительно. Отвесные, прямые лучи экваториального солнца без труда пронизывают разряженный на большой высоте воздух и жалят, как осы, недостаток кислорода погружает в постоянную сонливость, а отклонение температуры от заданных параметров хотя бы на пару градусов, неощутимое на равнине, кажется небывалой жарой или жестоким заморозком. Два сезона дождей, продолжающиеся с октября по декабрь и с марта по июнь, вызывают регулярные вспышки вирусных инфекций, да и малярия в городе все-таки есть, хотя болеют ею в основном жители трущобного района Кибера. Он населен выходцами из народности луо, обитающей на побережье озера Виктория, и частые гости оттуда приносят опасную болезнь с собой.

Кибера — образцовый объект для понимания того, как Найроби дошел до нынешней жизни. Район вырос из участка, подаренного британскими колонизаторами африканцам, состоявшим на службе в вооруженных силах Ее Величества и защищавшим честь Великой Британской Империи в Первой мировой войне. За сотню лет пристойное поначалу поселение превратилось в ужасающую трущобу, где в лачугах с земляными полами и без удобств ютится почти миллион человек. Причем жильцы платят за убогие комнаты немалые деньги. Да-да, в Кении и в трущобах нельзя поселиться и жить даром. За сарай из ржавых металлических листов площадью метра в четыре без пола, воды, электричества и чего бы то ни было еще нужно было каждый месяц платить 1500–2000 шиллингов, то есть долларов 20–30. В мою бытность в Найроби квартиросъемщики, возмущенные несуразностью соотношения «цена-качество», взбунтовались. Масла в огонь конфликта подлило то, что жильцы и хозяева принадлежат к разным народам. Первые, в основном, представлены луо, а вторые — суданскими нилотами. В ожесточенных стычках под ударами мачете и дубинок с жизнью расстались полтора десятка жителей трущобы. Когда армия и полиция восстановили порядок и защитили частную собственность, Кибера местами напоминала зону военных действий: груды досок и искореженного металла, разбросанные по земле клоки одежды, дымящиеся кучи мусора.

В следующий раз я побывал в трущобе трущоб через полгода с обладательницей звания «Мисс Вселенная», которая путешествовала по миру и проводила в Кении рекламную благотворительную акцию. Убогие лачуги вновь заполняли все пространство, и внешне ничто не напоминало о недавних кровавых событиях. Кавалькада джипов сопровождения Мисс едва протиснулась по кривым узким проходам, которые язык не поворачивается назвать улочками. Миновав сотни сколоченных из разномастных обрезков хибар, авто затормозили напротив кривой вывески «Вино, спиртные напитки и сексуальные услуги». Вселенскую красавицу повели в дом напротив, где в мрачном низеньком бараке, который на фоне остальных хижин смотрелся почти дворцом, расположилась лаборатория диагностики СПИД, оборудованная зарубежными спонсорами. Оттуда путь лежал в детский дом. До него было метров 200, но пройти их пришлось пешком, перепрыгивая через лужи грязи и нечистот. Мисс, одетая в элегантный брючный костюм и туфли на шпильках, угодила в самое затруднительное положение. Рядом бежали ребятишки в грязных майках, с восторгом прижимавшиеся к ней и к прочим белым посетителям трущобы, нежданно свалившимся из другого мира. Вечерний воздух был пропитан дымом костров, на которых обитатели Киберы готовили ужин.

— Ужас! — невольно вырвалось у красавицы, продолжавшей стойко улыбаться.

— Хорошо, что не попали сюда в сезон дождей, — произнес кто-то из свиты, навернувшись на пакет с экскрементами. В Кибере такие целлофановые изделия называют «летающими туалетами». Настоящих нет и в помине. Сделав дело, пакет забрасывают как можно дальше от хибары, руководствуясь принципом: в кого попадет, чур, я не виноват.

Район примыкает к роскошным виллам, что не редкость в городе. Контраст между нищетой и богатством присущ многим столицам, но Найроби потрясает тем, что противоположности соседствуют бок о бок, без промежутков или хотя бы миллиметровых зазоров. К стене, окружающей фешенебельный торговый комплекс, могут спокойно привалиться хибары, сколоченные из случайных кусков фанеры, рядом с чистенькой виллой — гнить высокие кучи разлагающихся отходов, а через дорогу от дорогого отеля — расположиться чумазые землянки, вызывающие ассоциации с норами средневековых рудокопов.

Кибера выделяется и тем, что отстоит недалеко от центра города. Это делает район удобным для осмотра высокими гостями. Жители привыкли к вереницам «Мерседесов» и «Ленд Крузеров», и удивить их непросто. На моей памяти улочек, сплошь покрытых мусором и нечистотами, касались подошвы ботинок послов, мэров, актеров, политиков, среди которых блистали госсекретари США и генеральный секретарь ООН. Что ни год, выдвигаются новые предложения по превращению Киберы в африканский образцовый район нового типа. В 2005 году солидный план, рассчитанный до 2020 года, обнародовал президент Мваи Кибаки. Но изменений к лучшему до сих пор не заметно.

Не видно их и в Матаре, где также проживают сотни тысяч людей, не видно и в других трущобах. Последний генеральный план развития Найроби разработан в 50-е годы прошлого века, то есть до независимости. Тогда речь шла о городе в четверть миллиона жителей, на них рассчитывалась инфраструктура. Сейчас в столице проживает больше трех миллионов, но ширина дорог, пропускная способность водопровода, мощность электрических подстанций или остались такими же, или возросли незначительно.

Большая часть столичных жителей коммунальными службами не охвачена, но и те, кто имеет возможность поселиться в престижных кварталах, не избавлены от неприятных сюрпризов. Помню, как, сославшись на засуху, власти месяцами лишали горожан воды, а подачу электричества ограничивали шестью часами в сутки. Относительно спокойно чувствовали себя лишь те, кто полностью перешел на самообеспечение, установив электрогенератор и объемный бак с водой, куда жидкость заливалась из привозных автоцистерн.

На муниципальные власти надежды мало. Городской совет Найроби — явление редкостное по любым, в том числе и невысоким африканским меркам. Он избран на демократических многопартийных выборах и не может быть уволен по команде сверху, но коррумпирован настолько, что несколько комиссий по расследованию его деятельности рекомендовали орган упразднить. Реформированию не подлежит — таков был их единодушный вывод.

Как явствует из докладов, ни один проект не затевался ради хотя бы самой незначительной, крошечной пользы. Члены совета раздавали городские земли под индивидуальные застройки, присваивали выделенные городу кредиты, повышали себе зарплату под видом выдачи жалования «мертвым душам», то есть несуществующим служащим, никогда не оплачивали счета, совершали массу других подлогов. Плачевный итог не заставил себя ждать: столичные власти не только довели городское хозяйство до полной деградации, но и накопили колоссальный долг.

Для понимания того, как организовано управление Найроби, показательной стала история с массивной золотой цепью, украшавшей столичного мэра на официальных церемониях. После того, как ее похитили, а вора, как положено, не нашли, совет постановил срочно изготовить в ЮАР копию, выделив на это 130 000 долларов. Южноафриканские ювелиры с честью выполнили заказ, но на градоначальственной груди он так и не засверкал. К тому времени деньги бесследно исчезли, и южноафриканцы, отчаявшись дождаться обещанной платы, расплавили цепь, пустив материал на изделия для других, более обязательных клиентов.

Скорее всего, результаты расследований были бы еще убийственнее, если бы не пожар, случившийся в здании совета в 2004 году. Тогда в огне сгинули центнеры важных бумаг. Погибла, например, документация по строительству объектов инфраструктуры и новых дорог. Деятельность такого рода всегда была раздольем для взяточников, так как влиятельные кенийцы обожали строить роскошные виллы на территории, отведенной под градостроительные работы. Для этого требовалось дать взятку нужному человеку, и участок, приобретенный отнюдь не по рыночной стоимости, превращался в частную собственность, а инфраструктурный объект оставался в виде чертежей и благополучно перекочевывал в архив.

Высказывались подозрения, что в пожаре исчезли важнейшие финансовые документы, хотя официально это отрицалось. Огонь не ограничился кабинетом главного инженера города, а перекинулся на другие помещения, похозяйничав на трех этажах, в том числе и в финансовом отделе.

Примечательно то, как пламя тушили. Пожарные прибыли на место происшествия с большим опозданием, потому что телефоны мэрии были отключены за неуплату, и охране пришлось больше километра бежать до центрального полицейского участка. На помощь огнеборцам пришли армейские подразделения и аэропортовые службы, но к тому времени, как с пожаром удалось управиться, то есть шесть с лишним часов спустя, все, что мог, он уже сделал.

Особого внимания заслуживает практика найма. Из проверки, проведенной накануне пожара, следовало, что к «мертвым душам» можно было отнести каждого пятого или даже каждого четвертого сотрудника. Когда новый министр по делам местных органов власти, представлявший бывшую оппозицию, начал изучать доставшееся ему наследство, он решил проинспектировать штат мэрии и приказал всем явиться с удостоверениями на городской стадион. Из 20 000, числившихся в списках муниципальными работниками, на стадионе выстроились менее 15. Даже если предположить, что часть служащих злостно проигнорировала приказ, разрыв между бумажной и настоящей реальностью был слишком велик, чтобы свести объяснения исключительно к недисциплинированности.

Подозрения в существовании тысяч «мертвых душ», за которых исправно получает жалование начальство, возникли давно. На зарплату уходило 90% муниципального бюджета, поэтому исключение из списков сотрудников-призраков могло бы принести весомую экономию средств. Но время шло, а ничего не менялось.

Убедившись в бесполезности городских служб, автономными энерго- и водными системами обзавелись все дома, претендующие не только на звание элитных, но и на жилье для среднего класса. Стандартной стала мощная охрана: круглосуточная стража с рацией, видеонаблюдение, собаки, высокий забор, колючая проволока под током. За толстыми стенами зеленели подстриженные лужайки, белели спутниковые антенны, плескались бассейны, мерцали мониторы компьютеров, в лучах прожекторов холеные господа разыгрывали теннисные партии. Снаружи, за пределами гетто для богатых, как только на город падала ночь (а на экваторе темнота круглый год наступает в один и тот же час, около семи вечера), улицы столь же стремительно пустели. И только свет фар нервных автомобилей, не притормаживавших даже на светофорах, выхватывал из мрака редких, испуганных прохожих.

Коренные найробийцы рассказывали, что не так давно, в 1980-е годы, кенийская столица считалась сравнительно безопасным местом и справедливо именовалась в туристических справочниках «городом под солнцем». Поверить в это сложно. В последние годы Найроби борется за звание криминальной столицы Африки, конкурируя с южноафриканским Йоханнесбургом и нигерийским Лагосом. Быть может, самый верный показатель участия в позорном конкурсе — то, что кенийцы все чаще называют родной город Найроббери, образовав неологизм из названия своей столицы и английского слова «robbery», что значит «грабеж».

Центр ООН по населенным пунктам (Хабитат), чья штаб-квартира находится в Найроби, решил перевести приблизительные ощущения в точную статистику и провел опрос среди 10 000 человек. Цифровые выкладки — не самое увлекательное чтение, но в данном случае их обильное цитирование обязательно. Результаты опроса настолько показательны и красноречивы, что без них рассказ об обстановке с преступностью в Найроби вышел бы неполным.

Вот основные итоги изучения личного опыта найробийцев: 37% столичных жителей признались, что становились жертвами ограбления, 22% — что подвергались кражам, а 18% — нападениям. В ходе большинства ограблений применялось насилие, в результате чего 40% жертв грабителей получили ранения.

Стоит упомянуть еще об одной стороне проблемы. Опрос выявил крайнее недоверие кенийцев к полиции. Жители Найроби убеждены, что блюстители порядка прямо или косвенно причастны к каждому третьему преступлению. Среди видов правонарушений, которые, по мнению респондентов, совершают люди в погонах, значатся взятки, сговор с преступниками, участие в разбое и грабежах. Разгул преступности привел к тому, что жители кенийской столицы все реже осмеливаются вступаться за пострадавших. Согласно опросу, две трети невольных свидетелей преступления делали вид, что ничего не заметили.

Стоит ли удивляться, что большая часть населения Найроби не чувствует себя в безопасности даже в собственном доме? Три четверти заявили, что боятся находиться в жилище по ночам, а половина — и днем. Опрошенные почти единодушно отвергли саму идею о возможности прогулки по городу после наступления сумерек, даже по центру.

Кажется, что в таких условиях российские города должны представляться кенийцам землей обетованной. Те, кто получал у нас высшее образование, как правило, действительно не разочаровались в своем выборе. Они вспоминают годы учебы с теплотой и ностальгией. Но большинство слышали и читали о России только плохое, потому что местные средства массовой информации находятся под сильным британским и американским влиянием. Стереотипы, намертво вколоченные англосаксами, порой до такой степени застилают сознание, что кенийцы предпочитают доверять им больше, чем самим себе.

Типичным образчиком подобного творчества предстает статья в «Санди Стандард», написанная летом 2005 года молодым аспирантом Тони Мочамой после краткой поездки в Санкт-Петербург. Город на Неве произвел впечатление прекрасной сказки наяву, но визитер не поддался чувству. Из британских газет и телевидения он твердо знал, что в России верить собственным глазам нельзя. Петербург «существовал только в воображении царя», вынес он в газетную шапку мысль, которую почерпнул у английских учителей.

Доказательствами кенийский путешественник не утруждался. «Раньше в этом месте были малярийные болота», — лихо написал он, силясь припомнить читанное.

И Мочаму понесло: «Сотни тысяч крепостных рабов, возводя это великолепие, погибли за годы стройки от малярии и других болезней, холодных зим и изнеможения, от волчьих зубов или утонув в болотах, то есть от чего угодно, но только не от естественных причин (а что может быть более противоестественным, чем быть съеденным русским волком?)».

Все смешалось в голове кенийца: реальные болота, воображаемые морозоустойчивые малярийные комары, сказка о том, что Санкт-Петербург якобы стоит на костях своих строителей, выдуманная пылавшими негодованием и завистью шведами еще в XVIII веке, а потом радостно подхваченная французами и англичанами… Не обошлось без очередей, обязательных в СССР, то есть России. В общем, неважно. Во всех западных книжках и статьях всегда писали, что они есть, поэтому они неизбежно появились и в опусе Мочамы. «Как сказал мне один человек средних лет в одной из кажущихся вечными русских очередей (за хлебом или трамваем): «Быть русским — значит быть терпеливым. В конце концов, ты притерпишься здесь ко всему», — сделал очередной далеко идущий вывод кенийский аспирант.

Санкт-Петербург — это город, где «царит красота и спокойствие военного кладбища», подытожил Мочама, описывая не собственные ощущения, а убеждения, вложенные в его сознание бывшими колонизаторами.

Формирование взглядов было поставлено в африканских колониях на прочную основу. Вот выдержки из записок на языке суахили «Мое путешествие в Россию и Сибирь» занзибарца Салима бин Абакари. В 1896 году он ездил по нашей стране в качестве слуги доктора Бюмиллера, который, в свою очередь, состоял при важной персоне — рейхскомиссаре Германской Восточной Африки Германе фон Висмане, печально прославившемся подавлением восстания суахилийского населения.

Как явствует из записок, занзибарец не знал ни слова по-русски и не понимал элементарных вещей, но, воспитанный своими господами в духе почитания Европы и презрения к России, с порога делал смелые выводы и обобщения.

«Во всей Европе короли не могут вершить суд над человеком, в этих странах правосудие осуществляют судьи, — рассуждал слуга в первые же дни по приезде в незнакомую страну. — Никто так не уважаем в Европе и ни к кому так не прислушиваются, как к судье, так как европейцы очень законопослушны. Согласно европейским законам, можно судить короля, но нет короля, который бы мог судить кого-либо, кроме военных. Всех судят только судьи. Но в России принято исполнять все, что хочет царь, даже если он нарушает закон, необходимо выполнять все, что он захочет. И человек, к которому русский царь благоволит, может делать все, что пожелает. У судей же власти совсем нет».

В доказательство услышанных от господ выводов о всевластии русского государя Салим бин Абакари приводит следующую фантастическую историю. «Царь приказал: каждого человека, который отказывается учить своих детей грамоте и трудолюбию, связывать и доставлять в тюрьму для преступников на Севере, — строчил в дневнике занзибарец. — Тех, кто не хотел, связывали и отправляли в холодную страну, которая называется Сибирь. Они заковывались в кандалы и в них зарабатывали себе на жизнь… В Сибири нет ничего, кроме снега, и там добывают серебро, золото и железо. И нет такой местности, где болезни были бы так сильно распространены, как там».

Колониальные державы формально «отпустили» Африку в середине XX века, но за господство над умами бывших рабов цепко держатся и поныне. Возьмем Зимбабве, которая с бывшей хозяйкой Великобританией давно рассорилась и находится на ножах. Это обстоятельство не означает, что британский взгляд на мир отринут. Он по-прежнему с рождения продолжает впитываться зимбабвийцами. В одном из книжных магазинов Хараре я, любопытства ради, купил учебное пособие для старшеклассников «История Африки в XIX и XX веке», выпущенное уже третьим изданием. В выходных данных значились английские авторы, которые постарались преподать африканским учащимся концепцию, в наибольшей степени отвечающую интересам бывшей метрополии.

Приведу характерный фрагмент, повествующий о периоде истории, хорошо известном в нашей стране, но старательно замалчиваемом и умело искажаемом на Западе. В книжке он занимает крохотное место, что делает его особенно удобным для уяснения основных приемов западной пропаганды.

«Во Вторую мировую войну со стратегической и экономической точек зрения Африка была очень важна и внесла большой вклад в победу Великобритании, Франции и Америки над Германией, — пишет в пособии английский автор со знаковой фамилией Тэтчер. — В Северной Африке шли бои, а Западная и Восточная Африка были важны как места, где сосредоточивались войска и складировались запасы для войны в Азии. Завоевание Японией Юго-Восточной Азии усилило сырьевую зависимость Британии и Франции от Африки. В обмен на помощь Британия и Франция пообещали реформы, а в конце войны упразднили большую часть самых плохих колониальных практик и ввели конституции (в Гане и Нигерии), расширившие участие африканцев в управлении колониями».

Вот так изящно и логично обходятся сразу несколько неприятных для Лондона исторических фактов. Во-первых, сглаживаются противоречия с бывшими колониями, в некоторых из которых вспыхивали вооруженные восстания, которые беспощадно подавлялись. О том, как это происходило в Кении, будет рассказано в части 3 книги. Во-вторых, колониальные державы и США выставляются триумфаторами, а СССР, внесший основной вклад в победу над фашистской Германией, не упоминается вовсе. Наконец, игнорируется неоспоримая роль нашей страны в освобождении Африки от колониализма.

Остается добавить, что данный абзац — это все, что школьникам бывших британских колоний положено знать о Второй мировой войне. А мы еще удивляемся, почему не помнит мир своих спасителей. Ясно же сказано: Германию победили Великобритания, Америка и Франция. Точка. Где тут СССР, Россия, или как там ее? И вообще, хватит об этой войне, полезнее изучать прогрессивные реформы, которыми благородные колонизаторы облагодетельствовали верных чернокожих рабов. Все в точном соответствии с пословицей, бытующей у многих африканских народов: до тех пор, пока у львов не появятся свои летописцы, истории будут прославлять охотников.

Навязанные западные стереотипы бесследно для психики не проходят. В качестве побочного эффекта они порождают у африканцев комплекс неполноценности, который порой вынуждает агрессивно отрицать очевидное, как в случае с криминогенной обстановкой Найроби. Казалось бы, приведенные выше цифры и факты наглядно доказывают, что город не может считаться благополучным, но признавать это кенийцам не хочется. Тем более, что они привыкли считать свою страну региональным лидером, на голову возвышающимся над соседями. Стоило ООН понизить Найроби в рейтинге, составляемом каждый год, чтобы определить степень риска для своего персонала, как разразился скандал. Кенийцы расценили это как «чудовищное предубеждение против африканцев» и «серьезное пренебрежение гостеприимством, с которым население Найроби по традиции тепло и щедро встречает сотрудников ООН».

Восьми с лишним сотням сотрудникам ООН действительно трудно пожаловаться на то, что в Найроби они находятся на положении парий. Штаб-квартиры ЮНЕП и Хабитат расположились в престижном пригороде Гигири, рядом с заповедным лесом Карура. В отличие от загазованного, замусоренного центра, в комплексе ООН царит тишина, чистота и порядок. Их обеспечивают 2000 работников, набранных из местных жителей, защищают высокие стены и многочисленная охрана. Но за пределами этого самого большого гетто для сотрудников ООН случается всякое. Пресс-секретарь ЮНЕП, обычно сдержанный норвежец Туре Бревик взволнованно, в красках живописал мне, как его жена чудом увернулась от пули при въезде на виллу. Что касается грабежей, угонов автомобилей, краж, то, по его словам, такие несчастья случались с сотрудниками каждую неделю.

Не стоит сбрасывать со счетов и то, что за пребывание штаб-квартир ООН и других организаций Кения немало получает. Высокие зарплаты сотрудников ЮНЕП и Хабитат частично остаются в стране, принося ей валюты не меньше, чем крупнейшие статьи экспорта. Рабочие места, подряды и субподряды также немало дают местным компаниям. Во многом благодаря присутствию ООН Кения мелькает в мировых средствах массовой информации, располагает многочисленным корпусом иностранных журналистов, проводит конференции по мирному урегулированию, а порой и такие крупнейшие форумы, как выездное заседание Совета Безопасности ООН или всемирные саммиты по гуманитарным проблемам.

В декабре 2002 года к власти в Кении после почти четырех десятилетий правления партии КАНУ пришла оппозиция, пообещавшая в корне улучшить положение и поднять инфраструктуру Найроби до международного уровня. Тысячи беспризорников отправили в реабилитационные центры, сменилось руководство полиции, в необузданных матату появились ограничители скорости и ремни безопасности. Разрабатывались планы по прокладке новых дорог и разгрузке центра, задыхавшегося от автомобильных пробок. Но прошло немного времени, и выяснилось, что оппозиция ничуть не меньше, если не больше, чем свергнутая правящая партия, расположена осваивать государственный бюджет в собственных интересах. При любой власти главные проблемы в Кении остаются прежними: не сокращается безработица, не уменьшается коррупция, никак не хочет падать преступность, невзирая на победные официальные заявления.

Конечно, кто-то привык беззаботно жить в гетто для богатых. Не особенно страдают и туристы. «Хилтон», «Интерконтиненталь», «Гранд Ридженси», «Норфолк», «Сафари Парк отель» готовы разместить и обслужить гостей по высшему разряду. Есть входящий в рейтинг 50 лучших ресторанов мира «Карнивур», где на глазах клиента на гриле зажарят зебру, антилопу, страуса, жирафа, крокодила и любую другую африканскую дичь. Есть уникальный Найробийский национальный парк, где прямо на окраине города обитают почти все знаменитые африканские животные.

Въехать в заповедник можно с городской улицы. Если повезет, то на заднем плане фотопортрета носорога или льва проступит силуэт небоскреба. Вот так, картинкой органичного сосуществования современного мегаполиса и дикой природы было бы неплохо закончить описание столицы Кении. Хотелось бы, чтобы именно она первым делом возникала перед мысленным взором, когда начинаешь вспоминать Найроби. Но, если честно, не получается. Слишком мало органики в сосуществовании десятков тысяч представителей чернокожей элиты, белых, индусов и миллионов жителей трущоб. В отличие от национального парка, одна из сторон которого не отделена стеной и естественно переходит в саванну, Найроби богатых и Найроби бедных отгорожены друг от друга прочно: со всех четырех сторон с использованием новейших технологий.

В городах бывших британских колоний, новых и хаотично организованных, история только начинается. Но англичане были не единственными колонизаторами Африки. Первыми из европейцев до тропических широт добрались португальцы. С бывших владений Португалии началось мое знакомство с континентом. Удивление, которое вызвали Лусака и Найроби, шло оттуда, ведь столицы Анголы и Мозамбика совсем не похожи на своих неопрятных британских сестер. Они строились с оглядкой на вычурные архитектурные традиции, прочно укоренившиеся в Лиссабоне и породившие пышный стиль мануэлино. Португальцы старались придать облику городов своих колоний изысканность и изящество, ценимые у них дома. Девиз был таков: «Давайте сделаем, как в метрополии, только еще роскошнее, еще богаче».

Португалия — страна маленькая и бедная. По сравнению с ней Ангола и Мозамбик представали сказочными землями, где таятся несметные сокровища и возможны любые чудеса. В Лусаке и Найроби красоты стиля можно найти только за высокими заборами, окружающими частные виллы. В португальских колониях архитектурные изыски не скрываются за оградами. Они радуют глаз на улицах и площадях, как и положено в столице. Во всем чувствуется лузитанский дух. Лузитанами португальцы называют себя, памятуя о гордом племени лузов, которое в начале нашей эры долго не покорялось римским захватчикам.

Самая старая португалоязычная столица — Луанда. Этот город с полным правом можно назвать древним, ведь он основан почти 500 лет назад. О старых временах напоминает Форт Сау-Мигел, где после завоевания Анголой независимости разместился музей вооруженных сил. Туда ангольцы свезли статуи португальских королей и мореплавателей, в том числе Васко да Гамы. Тот, кто бывал в Лиссабоне, сразу же вспомнит цепь похожих крепостей в устье реки Тежу, прикрывавших имперскую столицу от нападений со стороны Атлантического океана. Как и положено, Форт Сау-Мигел, названный в честь Святого Михаила, стоит на высоком холме. С его стен открывается панорама луандийской бухты, застроенной высотными домами в период колониального экономического бума, который пришелся на последние полтора десятилетия перед независимостью, провозглашенной в 1975 году.

Сейчас Луанда тоже не бедствует. Возводятся высотные дома и виллы, некоторые районы сделают честь европейским столицам. Правда, в 1980-е, когда я там был, вовсю полыхала гражданская война, свирепствовал жесточайший экономический кризис. В Луанде и тогда было на что посмотреть, но меня занимали другие заботы.

В то время я, студент третьего курса Московского института иностранных языков, и несколько моих товарищей по группе, где мы изучали португальский и английский языки, по представлению военной кафедры института были командированы в Анголу в качестве военных переводчиков. В стране, где шла гражданская война, мы проработали ровно год, день в день.

Хорошо помню, с каким настроением ехали. Мы ждали влажную жару и духоту, но Луанда встретила нас холодом предрассветного утра. Столичный аэропорт, где приземлился самолет, являл собой странное зрелище. В сумеречном свете проступали полуразрушенные или недостроенные бетонные сооружения, торчащая арматура, в зале ожидания из туалета вытекала огромная лужа… Шел последний день лета 1983 года, а в Южном полушарии еще стояла зима.

Вскоре мы уже были на территории советской военной миссии. У входа росли две высокие пальмы. Их мощные, серые у основания стволы казались забетонированными. Наверное, чтобы вражеские танки не прорвались на территорию, решили мы. Нам, новичкам в Африке, было невдомек, что такими эти гигантские деревья создала природа. Время от времени где-то постреливали. Вдалеке трещали автоматные очереди.

Нас принимал главный референт военной миссии — именно он командовал переводчиками. Звали его Борис Кононов. В узких кругах «португаловедов» это была личность легендарная. Дело в том, что Кононов написал учебник военного перевода португальского языка, по которому училось большинство студентов. Не только в Военном институте иностранных языков, но и в гражданских, в том числе в нашем. В общем, все мы были о нем наслышаны. Нам, 20-летним, Боб, как за глаза называли главного референта, казался пожилым человеком, хотя в ту пору ему, наверное, едва перевалило за 40.

Увидев растерянных ребят, Кононов развеселился и начал стращать. Человек по натуре артистичный, он мастерски разыграл перед нами драматическую сцену — просто театр одного актера.

— Мальчишки, — начал он заговорщицким полушепотом, — вы приехали в Анголу. Здесь идет война.

Тут его голос окреп, и в нем зазвучали трагические нотки.

— Враг рвется к Луанде! — воскликнул Боб.

И внезапно замер, прислушался.

— Вот, слышите эти выстрелы? — так же, без перехода, патетически продолжил он.

Мимо, как нельзя кстати, проходил переводчик, одетый в камуфляжную форму ФАПЛА, вооруженных сил Анголы, которую, как мы потом узнали, шили на Кубе. Боб мелодраматическим жестом распахнул объятия, повис на заметно смутившемся молодом человеке, крепко расцеловал в обе щеки и, едва тот отошел, повернулся к нам.

— Да-а, — протянул он с надрывом, — мальчишка улетает на фронт. Вернется ли? Не знаю…

Вздохнув, как заправский трагик, он смахнул ладонью воображаемую скупую мужскую слезу.

Мы стояли окаменевшие и суровые, подавленно внимая разыгранному фарсу. И думали при этом примерно одно и то же:

— Господи, ведь целый год нам здесь еще кантоваться! А если враг и впрямь возьмет Луанду? Что будет с нами? И зачем только мы сюда приехали?!

Боб, очевидно, понял, что несколько переборщил и попытался нас приободрить. На свой лад, разумеется.

— Ничего, — задушевно проворковал он. — Парни, Ангола — это песня, Ангола — это сказка. У нас здесь боевой главный военный советник — Константин Яковлевич Курочкин. Давно воюет. В Финляндии — давил. В Великую Отечественную — давил. В Корее — давил. Думаю, и здесь додавит.

А ведь все ехали в Анголу по своей воле и с большим желанием. Для студентов, зубривших португальский, это был единственный шанс пройти стажировку в стране изучаемого языка. Сначала из ИнЯза направляли в Португалию, где в 1974 году разразилась «революция гвоздик», но потом к власти там пришли правые партии, и в Лиссабон посылать перестали. Из португалоязычных стран оставались только бывшие африканские колонии. Прежде всего — Ангола, хотя в ней шла война.

Несколько дней нас, как в чистилище, продержали в военной миссии, а потом распределили по провинциям. Я и еще один парень из нашей группы попали в отряд военно-транспортных самолетов «Ан-12». Крылатых машин насчитывалась дюжина. Каждый самолет, оснащенный четырьмя двигателями (летчики никогда не говорят «мотор») могла взять 10–12 тонн груза, а если очень надо, то и больше. Самолеты выкрасили в бело-синий цвет, а на борту изобразили эмблему «Аэрофлота», но все летчики были военными, хотя носили гражданскую одежду.

Мы хорошо познакомились с теми, кто водил самолеты в небе Анголы. Это были мастера своего дела, специалисты высокого класса, для которых нарушить правила и поступиться безопасностью представлялось чем-то немыслимым. Характер у некоторых оказался не сахар, но в целом относились пилоты к нам по-дружески, а мы старались не нарушать субординацию.

Грузы «Ан-12» возили разные. Кстати, в основном, отнюдь не боеприпасы, не вооружение и не ангольских солдат. Чаще всего, брали на борт продовольствие — консервы, сухое молоко и бытовые товары — стиральный порошок, мыло, зубную пасту. Причем не столько для войск, сколько для мирных жителей. Оно и понятно. В условиях военного времени большая часть населения страдала от голода и отсутствия самого необходимого, а по дорогам перевозить мирные грузы было опасно: повсюду подстерегали засады и минные поля. Вот мы и выполняли роль своеобразных «добрых самаритян», как написали бы западные журналисты, если бы имели право написать о нашей стране хоть что-нибудь хорошее.

Всякий раз мы взлетали и садились, совершая винтообразный маневр. Самолет делал круги по спирали и, прежде чем следовать по маршруту, набирал определенную высоту над охраняемым аэродромом. Обычно поднимались на 150-й или 170-й эшелон, то есть порядка 5000 метров, чтобы с земли не достали «Стрелой» — переносным противовоздушным зенитным ракетным комплексом. Такие ракеты можно запускать прямо с плеча. Мы знали, что повстанцы из группировки УНИТА захватили у ангольской армии несколько комплексов, поэтому опасность была не теоретической, а реальной. «Стрелы» могут поражать воздушные цели на высоте до 1500–2000 метров, а в центре Анголы высота горных массивов превышает 2000 метров. Можно было бы подниматься и выше, но мы часто возили людей, а на высоте больше 5000 дышать совсем тяжко. «Ан-12» ведь не пассажирский лайнер, и грузовой отсек у него не герметизируется.

Правда, при мне ни одного трагического случая не было. Мы летали по шесть-семь дней подряд, потом следовал выходной, и вновь начинались длинные рабочие будни. Случалось работать и по 11–12 дней без перерыва — нас, бортовых переводчиков, было восемь — в полтора раза меньше, чем самолетов.

За каждым бортпереводчиком закреплялся «свой» экипаж. В основном мы летали с ним, а когда летчики отдыхали или проводились регламентные работы, пересаживались в другой самолет. Так и получалось, что «наш» экипаж летал дня четыре в неделю, а мы — столько, сколько надо. Ежедневно делали два рейса: до обеда и после. Самые длинные перелеты из Луанды в Сауриму и из Луанды в Луэну занимали час сорок — час пятьдесят. В таком сверхплотном режиме за пять месяцев я налетал больше полутысячи часов. Кто знает — поймет.

Перерывы на регламентные работы соблюдались неукоснительно. Вообще, в авиаотряде все делалось в соответствии с инструкцией. В результате самолеты работали четко, без сучка и задоринки. За весь год не случилось ни одного серьезного технического сбоя. Не то что потом, после распада СССР, когда из Африки стали одна за другой приходить трагические вести о катастрофах наших «Анов». Причины лежали на поверхности: самолеты не обслуживались, не ремонтировались, зачастую представляли собой списанное старье, которому одна дорога — на свалку. В таких условиях рано или поздно начинает сыпаться любая, самая испытанная и неприхотливая техника.

Каждый инцидент, каждая трагедия преподносились средствами массовой информации таким образом, чтобы вывод напрашивался сам собой, и у африканцев не оставалось сомнений: советские самолеты никуда не годятся, покупать следует исключительно продукцию западных авиакомпаний. Между тем те же «Ан-12» в Анголе вполне успешно конкурировали с американскими «Геркулесами», своими ровесниками, которые по сей день летают по всему миру и надежность которых никто не ставит под сомнение.

Переводчики состояли при военных советниках, но сразу оговорюсь: в мою бытность в Анголе наши офицеры непосредственно в боевых действиях не участвовали. На первом же установочном инструктаже в военной миссии нам четко заявили: мы здесь воевать не должны и не имеем права, стрелять можно только в целях самообороны, когда не остается другого выхода.

За свободу Анголы вместе с бойцами ФАПЛА воевали кубинцы. Мы постоянно сталкивались по работе и с теми и с другими. Накануне провозглашения независимости Анголы в ноябре 1975 года, когда армия ЮАР, где правил расистский режим апартеида, прорвала оборону и уже подходила к Луанде, кубинцы в ожесточенном бою остановили вражескую колонну. В Анголе служили и кубинские пилоты — они летали на «МИГах». И если ангольцы для нас были камарадуш, то есть товарищи, то кубинцы — эрманос, братья. Отношения складывались просто замечательные. Сложность заключалась только в одном: стоило лишь упомянуть вслух, что тебе что-то понадобилось, и кубинцы в лепешку разбивались, чтобы достать это для тебя. Поэтому мы старались ни о чем не просить этих открытых, мужественных, симпатичных парней.

Нам, бортпереводчикам, надо было хорошенько запомнить и научиться к месту употреблять всего лишь с полсотни самых ходовых слов. Вроде бы ерунда, зазубрить их нетрудно. Скажем, так:

— Луанда контроль, прием. Аэрофлот один, один, пять запрашивает разрешения запустить движки.

И все в таком духе. Но эфир один на всех, слышимость плохая, а ты должен четко различать и точно понимать, какие слова предназначены именно тебе, ведь от этого зависит не только твоя жизнь, но и жизнь экипажа, пассажиров, сохранность гигантской крылатой машины.

Своеобразие лексики, используемой при радиообмене, создавало немало забавных ситуаций. Например, обозначение «бортов», то есть самолетов. Если, помимо цифр, в их названии стояли еще и буквы, то их для лучшего понимания называли словами. Например, A, R, C звучали как «Альфа», «Ромео», «Чарли». Помнится, стоял на территории луандийского аэропорта одномоторный самолетик, на борту которого красовались литеры P и W. По принятым правилам, он представлялся в эфире как «Папа Виски».

Однажды при подлете к Луанде маломощная рация крошки никак не могла «добить» до контрольной вышки. Между тем наступало время снижаться и заходить на посадку. Эфир заполнили панические восклицания фальцетом:

— Луанда контроль, Луанда контроль! Вас вызывает Папа Виски! Вас вызывает Папа Виски! Прием!

После очередного нервного всхлипа «папы», прекрасно слышного нам, висевшим высоко в небе, но не доходившего до авиадиспетчера, в наушниках раздался спокойно-ироничный, густой бас пилота большого лайнера, тоже подлетавшего к Луанде.

— Эй, Папа Виски, ну зачем же так орать? — урезонил летчик коллегу. — Лучше скажи свои координаты, и я передам их контрольной вышке.

Через несколько секунд «папа» уже получал от авиадиспетчера указание снижаться до определенного эшелона.

На английском языке радиообмен вели только в международном аэропорту Луанды, где подчас на подлете «висел» десяток самолетов. Все их, прежде чем посадить, постепенно снижали, переводя с эшелона на эшелон. Каждый самолет должен был подтвердить получение команды. В самые «жаркие» моменты счет шел на мгновения. В других ангольских городах в воздухе одновременно находились по одному, максимум по два самолета. Там общение шло на португальском, и можно было не напрягаться.

Подчас приходилось вести радиообмен на испанском. В некоторых провинциальных аэропортах авиадиспетчерами работали кубинские военные. Особенно запомнился веселый парень из аэропорта имени Юрия Гагарина в южном городе Намибе, который в колониальные времена назывался Мосамедеш. Заслышав советский самолет в эфире, он так радостно вскрикивал и так яростно нажимал на «р», что его раскатистое «Аэр-р-р-р-р-р-р-р-р-офлот» буквально взрывало наушники, заставляя их нервно дребезжать.

Удобные наушники с микрофоном имелись только у одного переводчика, да и то его собственные, которые он купил в Москве. Мы оказались менее предусмотрительными. Кто же знал, что придется заниматься столь специфическим делом? Остальные общались в эфире с помощью ларингофонов, то есть двух маленьких приборов, которые передавали речь, если их плотно приложить к голосовым связкам. К горлу ларингофоны крепились с помощью ошейника, что вызывало неудобства. При африканской влажности и жаре кожа сильно потела и раздражалась. При первой возможности мы расстегивали ошейник и отсоединяли ларинги. Они свободно болтались на груди, а когда следовало выйти в эфир, мы подхватывали их и прижимали к горлу большим и указательным пальцами.

Теоретически, чтобы приступить к обязанностям бортпереводчика, требовалось пройти много этапов. Мы прошли только через одну процедуру: у нас измерили давление и сказали: «Ребята, вперед!» Прежде чем допустить пополнение к полетам, летчики усадили нас перед «черными ящиками» с записями переговоров, и так мы постепенно, за несколько недель, научились вычленять из эфирного хаоса то, что нужно.

Первые полеты совершались под присмотром других переводчиков, уже имевших необходимый опыт, и только потом, когда все давали добро, дозволялось выходить в рейс в одиночку. Как же это было жутко впервые без дублера, всегда готового прийти на помощь, запрашивать взлет и вести радиообмен при посадке, сознавая, что ты отвечаешь за человеческие жизни и висящую в воздухе многотонную махину. При этом все время пребывания в авиаотряде мы продолжали числиться при военной миссии, поэтому официально ни на каких самолетах якобы не летали.

За год никто из экипажей не погиб, никто не получил ранения. Мне говорили, что потом один «Ан-12» сбили ракетой и он разбился, но это, кажется, единственный случай больше чем за десятилетие. Если бы он произошел с нами, вряд ли бы мы выжили. Парашют, конечно, у меня имелся, вот только пользоваться им я не умел и никогда не прыгал.

Два неприятных эпизода на моей памяти все же случились. Товарищ из нашей институтской языковой группы, тоже бортпереводчик, летел в Кабинду. Приземление прошло неудачно, и у самолета сломалась стойка шасси. «Ан-12» развернуло прямо посреди полосы, но, к счастью, самолет не перевернулся и не загорелся. Экипаж эвакуировали другим бортом, а сломанный самолет так и остался ржаветь в Кабинде.

Второй случай произошел уже со мной, когда летели в Куиту. Городок расположен в самых что ни на есть «унитовских» местах, в гористом центре Анголы. Это был уже второй послеобеденный рейс. Подлетаем, и тут нам с земли сообщили о надвигавшейся грозе. Решайте, говорят, сами, что делать.

Садиться, как известно, гораздо сложнее, чем взлетать. По тому, как приземляется самолет, можно безошибочно судить о квалификации летчика. Посадка в грозу — отдельная песня. В тот день допеть ее до конца удалось только благодаря мастерству экипажа и удачному стечению обстоятельств.

Услышав в наушниках тревожные переговоры членов экипажа, я заглянул в дверь, которая вела в кабину пилотов. «Ан-12» заходил на взлетно-посадочную полосу, но прямо на нас, с другого ее конца стремительно надвигалась черная туча и стена густого дождя. В воде плескалась уже половина бетонной дорожки, а другая, ближняя, оставалась сухой. Командир на всякий случай ушел на второй круг. И тут выяснилось, что возвращаться в Луанду не менее опасно. Куиту плотно обложили грозовые облака.

Вокруг сгущались сумерки, сверкали молнии, и нам ничего не оставалось, как пойти на посадку. Приходилось спешить, и полосы «Ан-12» коснулся на заметно большей, чем положено, скорости. Мимо пронеслось здание аэровокзала, а мы катились и катились так же быстро, как в самом начале. Вот уже полоса должна закончиться, а самолет все никак не останавливался. И только у самой кромки посадочного поля, едва не пробив ограждение из колючей проволоки, машина замерла.

В наушниках наступила оглушительная тишина. С кресел никто не поднимался. Члены экипажа долго не могли проронить ни слова. Наконец, после томительной паузы летчики, как бы нехотя, зашевелились, задвигались, разгерметизировали кабину, открыли люк. Снаружи, как из брандспойта, хлестал ливень. Я глянул вниз. Покрышки на шасси напоминали изорванные половые тряпки. Втулки колес сточились, из круглых стали квадратными и нагрелись так, что шипели от падавших на них и мгновенно испарявшихся капель. Потом нам рассказали, что, когда мы тормозили, искры брызгали снопами.

Нас приютили в казарме кубинцы из местного военного гарнизона. Они сытно накормили рисом и курицей, поджаренной на оливковом масле, отвели в спальню. После стольких волнений сразу ложиться не хотелось. Мы долго сидели на первых «этажах» трехъярусных кроватей и вели дружескую беседу на портуньоле — смеси португальского и испанского.

В тот вечер, помимо прочего, я узнал одну практическую вещь, которая оказалась в Африке исключительно полезной. Кубинцы научили просто и быстро готовить вкусный салат из авокадо. В СССР этот замечательный плод совершенно не знали. Лично я впервые встретил странное название случайно, когда в школе, убирая во время дежурства класс, наткнулся на учебное пособие, посвященное тропическим фруктам. Там говорилось, что по вкусу авокадо напоминает… шоколад. Из написанного следовало, что если автор его и видел, то только на картинках. Но это я понял гораздо позднее, а в тот день просто подивился тому, какие чудеса встречаются в далекой Африке.

Когда с приходом рыночной экономики авокадо появился на прилавках российских магазинов, он не сразу пришелся по вкусу. В начале 1990-х в московском универсаме я заметил лоток спелых, фиолетовых авокадо, чуть выглядывавший из-под прилавка. На мой вопрос, почему хорошие, зрелые плоды убраны подальше от глаз покупателей, продавщица отреагировала неожиданно живо.

— Ой, а вы что, знаете, как их готовить? — всплеснула она руками. — Поделитесь, а то мы тут с девчонками пробовали и так и этак, но ничего хорошего не выходит. Невкусные они какие-то, эти авокады.

— Так вы их, наверное, брали, когда они еще были зеленые и твердые, и нарезали кусочками? — поинтересовался я, припомнив собственные неудачные опыты в Анголе.

— Ну да, не эти же, сизые, резать? Их и резать-то нельзя. Они вон какие, мягкие. Мы думали, они сгнили. Сняли их с прилавка как порченные, только выбросить не успели.

Пришлось объяснить, что «сизые», мягкие авокадо — как раз созревшие, самые вкусные. А приготовить из них салат — проще простого. Берется плод, разрезается ножом посередине, вынимается косточка. Дальше можно готовить блюдо прямо в половинках. Посудой послужит кожура. Надо лишь превратить мякоть в кашицу (сделать это можно обыкновенной вилкой), и слегка подсолить. Вот и вся премудрость. Такой авокадо следует есть с рисом или с хлебом.

Описанный способ — самый аскетичный, так сказать, походный вариант. В домашних условиях приготовить мякоть можно блендером и не в кожуре, а в миске. Желательно добавить туда чуть-чуть майонеза, а также дольку раздавленного или очень мелко нарезанного чеснока и хорошенько все размешать. Особенно вкусно есть получившуюся светло-зеленую массу, намазывая ее на черный хлеб.

Но настаивать не буду. Возможно, кому-то больше нравятся авокадо, порезанные кусочками и добавленные в овощные салаты, то есть приготовленные так, как обычно советуют в кулинарных книгах. Мне после освоения кубинского метода такой способ не кажется удачным, но вкус у каждого свой. К тому же авокадо, которые продаются у нас, чаще всего, выращены в Израиле. В отличие от африканских, они твердые, зеленые и дозревать не обучены. Их действительно можно использовать, только порезав на кусочки.

Я, кажется, отвлекся, пересказывая беседы на нижней полке кровати в кубинской казарме ангольского города Куиту. Пора двигаться дальше. Итак, вдоволь наговорившись с новыми знакомыми, мы стали укладываться. Перед сном отправились на поиски ванной комнаты, и вдруг — новое происшествие.

На территорию гарнизона примчались два взмыленных, едва живых от усталости кубинца. Оказалось, они пробежали по пересеченной местности два с лишним десятка километров, пока их не подобрали товарищи. Это были пилоты военного вертолета «Ми-25», который в тот день подбили повстанцы неподалеку от Андулу — родных мест лидера УНИТА Жонаша Савимби. Винтокрылая машина упала в болото, загорелась и взорвалась, но пилоты успели выскочить, выбраться из трясины и оторваться от погони. Мы смотрели на них с восхищением. Такой вот выдался длинный, богатый на происшествия денек.

Что касается самого Жонаша Савимби, то он оказался человеком, маниакально рвущимся к власти. Ничто другое его не интересовало. Уже будучи корреспондентом ТАСС, я видел его и даже пообщался в Лусаке в мае 1995 года. Туда он приехал на встречу с президентом Анголы Жозе Эдуарду душ Сантушем, на которой заявил о приверженности Лусакским договоренностям, то есть фактически договору о мирном урегулировании в Анголе. Правда, осенью 1994 года, когда подписывался Лусакский протокол, Савимби на церемонию не приехал, сославшись на то, что ему не удалось добраться до Замбии из-за обстрелов правительственных войск. Во всяком случае так заявили в штабе УНИТА португальскому журналисту, который сумел при мне дозвониться туда по спутниковому телефону. Протокол, устанавливавший, в частности, условия демобилизации вооруженных формирований УНИТА с последующим включением части бойцов в национальные вооруженные силы, от имени повстанцев подписал их генеральный секретарь Эужениу Манувакола. Помню этого улыбчивого, общительного очкарика, щеголявшего в Лусаке в цветастом нигерийском костюме бубу, напоминающем тунику.

— А вот и марабу! Марабу пришел! Марабу! — громко возвещал он, едва завидев журналистов.

Тем самым генсек намекал на внешнее сходство со знатоками Корана, мусульманскими духовными наставниками, которых в Западной Африке называют именем, звучащим для европейца забавно и по-птичьи. Увы, рука «учителя-марабу» оказалась несчастливой. Прошло совсем немного времени, и Савимби с легкостью отрекся от Лусакского протокола, как до этого отрекался от итогов проигранных в 1992 году многопартийных выборов. Он не стал распускать свою повстанческую армию, насчитывавшую десятки тысяч бойцов, и возобновил боевые действия.

В разговоре Савимби свободно переходил с английского на португальский и обратно, красноречиво доказывая свой миролюбивый нрав. Но оживлялся он исключительно тогда, когда речь заходила о власти. Стоило спросить его о чем-то еще, и глаза мгновенно потухали. Он хотел быть человеком «номер один» в Анголе, ничто другое его не устраивало. Ради власти лидер УНИТА с готовностью шел на любые испытания. Например, целый год скитался по малярийным джунглям. Он был не прочь бесконечно продолжать войну, начавшуюся еще в 1960-е годы. На человеческую жизнь, а в длительном конфликте погибли сотни тысяч ангольцев, ему было наплевать. Показательно, что, когда в апреле 2002 года вооруженным силам Анголы удалось окружить и уничтожить Савимби, война сразу же закончилась. УНИТА быстро преобразовалась в мирную политическую партию. К тому времени уже никто, за исключением самого вождя-маньяка, воевать не хотел.

Но вернемся к происшествию в городе Куиту. На следующее утро после грозы и неудачного приземления прилетел другой «Ан-12» с огромным домкратом, который подцепил наш самолет под плоскости, или, как сказали бы люди, далекие от летного дела, — под крылья, и приподнял махину над землей. На другом самолете мы добрались до Луанды, а наш «Ан» благополучно починили, он своим ходом прилетел вслед за нами и потом работал до конца отведенного срока.

Случались и другие опасные переделки. Пару раз нас обстреливали из автоматов в тот момент, когда мы приземлялись. Сейчас звучит пугающе, а тогда на подобные мелочи я внимания почти не обращал. Ну, подумаешь, несколько дырок в фюзеляже! В воздухе ничего не слышно и не видно. Отверстия замечаешь только после приземления, когда ясно, что ничего страшного не случилось, а бояться уже поздно.

Ангола буквально ломилась от бесхозного оружия. Пистолет Макарова можно было купить за бутылку водки. Помню, как ходили вдоль взлетно-посадочной полосы аэродрома в Сауриму и собирали патроны, валявшиеся в пыли, а потом отдавали их ангольским военным. Собирали просто так, убивая время до взлета.

Оружия у нас на борту не было, и патроны тоже были не нужны — мы же гражданская авиация! «Аэрофлот», так сказать. Правда, у каждого «Ана» сзади имелась кабинка стрелка-радиста, и сам он непременно входил в экипаж. Куда ж его девать, раз по штату положено? Но пулемет в кабинке отсутствовал. Реально стрелку делать было нечего. В полетах он, как правило, сидел в своем хвосте и читал книжки, а на земле помогал кантовать, то есть закреплять груз, чтобы принести хоть какую-то пользу.

Один из стрелков-радистов оказался отменным резчиком и не скучал в полете, ловко орудуя ножом, пилками и шкурками. Он быстро перенял манеру, в которой создают деревянные фигурки умельцы из ангольской народности чокве, и вскоре от заказов не стало отбоя. Все пилоты непременно хотели увезти домой его «типично африканские» произведения из черного дерева. Летчики явно предпочитали скульптурки своего товарища аляповатым местным изделиям народного промысла, которые выставлялись для белых иностранцев на пути к луандийским пляжам, куда летный состав вывозили по выходным купаться и загорать. Пляжи располагались вдоль длинной косы, или, как ее называли ангольцы, «илья» (остров). С нее превосходно смотрелась впечатляющая набережная с рядами высотных домов и изящных старинных португальских зданий, ставших визитной карточкой ангольской столицы.

С тех пор прошло три с лишним десятилетия. Анголу по-прежнему возглавляет президент Жозе Эдуарду душ Сантуш. Бессменно правящая партия МПЛА сохранила власть несмотря ни на что, даже после того, как мы ушли из этой страны и в период правления Горбачева и Ельцина фактически бросили своих союзников на произвол судьбы. МПЛА сумела победить не только в гражданской войне, но и в ходе трех многопартийных выборов, состоявшихся в 1992, 2008 и 2012 годах.

Анголу я никогда не забуду. Потом были другие зарубежные поездки, множество новых интересных встреч. Но до сих пор я стараюсь следить за событиями в этой стране и переживаю за ее судьбу.

В Мозамбик я попал в начале 1990-х, когда окончил институт и стал журналистом. Там тоже шла гражданская война, только вместо УНИТА действовала группировка Ренамо (от Resistência Nacional Moçambicana — Мозамбикское национальное сопротивление). В самом Мапуту близости военных действий не ощущалось, потому что мозамбикские партизаны были гораздо слабее ангольских повстанцев. По сравнению с Анголой здесь, можно сказать, царили мир и спокойствие. Я с удовольствием ходил пешком по улицам, привыкал к левостороннему движению, введенному из-за близости ЮАР, любовался португальской архитектурой. Красивых зданий хватало. По сравнению с ангольской столицей Мапуту выглядит сущим подростком, но и там можно найти много любопытного. Это я понял в первые же дни, заглянув в одноэтажный, типично португальский дом с уютным внутренним двориком и многообещающей вывеской «Музей денег».

Сюрпризы начались при входе. «Uma libra esterlina», увидел я слова, напечатанные на прямоугольнике ветхой банкноты, которая красовалась в первой же витрине, перед которой остановился. Надпись поразила, потому что означала «один фунт стерлингов». Почему британская валюта пишется на португальском языке? Расположенное чуть ниже уведомление о том, что «данный денежный знак в полной мере обеспечивается золотом», вопросов не сняло.

— Интересно, что можно купить на такие деньги? — невольно вырвалось у меня.

— Сейчас уже ничего. А в начале XX века такая бумажка стоила во много раз больше, чем нынешние десять тысяч метикалов, — пояснил стоявший рядом служитель.

Изнывавший от скуки африканец наблюдал за мной, ожидая повода вступить в разговор.

Музей не был избалован вниманием горожан. Его приземистое здание затерялось среди современных многоэтажных строений деловой части Мапуту. За два часа, проведенные в залах, я был единственным посетителем. Но я не пожалел, что зашел.

Открывалась экспозиция предметами экзотическими. На бархате стендов матово блестели тяжелые бронзовые браслеты и железные ромбовидные мотыги, радужно переливались океанские ракушки, хищно торчали зубы диких животных. Все эти разнородные вещи объединяло то, что когда-то они выполняли роль денег.

В прошлые века на юге Африки сложилась собственная денежная система. За определенное количество раковин, браслетов, бусинок можно было получить все, чего пожелает душа: от шкуры гепарда и слоновьей щетины до разящего без промаха копья и красавицы жены. Вес каждой денежной единицы был строго фиксированным. Самая большая именовалась «бар» и равнялась почти трем центнерам слоновой кости, самая маленькая, метикал, содержала 4,83 грамма золота. Чтобы драгоценные золотые пылинки не рассыпались во время бурных споров, вспыхивавших в ходе обменных операций, длительных переходов по тропическому лесу или саванне, их помещали в очищенные и промытые утиные косточки.

Когда в июне 1980 года члены Народной ассамблеи Мозамбика выбирали название для денежной единицы независимой республики, они вспомнили о крупинках древнего золота и остановили выбор на метикале, а в ознаменование первой годовщины этого события решили открыть Музей денег. Для экспозиции нашли, пожалуй, самое подходящее место. Столица Мозамбика — молодой город, ему меньше 200 лет, и обнаружить в нем старинное строение непросто. Здание нынешнего музея, построенное в 1860 году индийским торговцем с оглядкой на португальский стиль, было свидетелем всех этапов истории города. Рядом с домом возвышается «Красный форт», с которого когда-то начался Лоренсу-Маркеш, поменявший после независимости название на Мапуту. Правительство Португалии купило у индуса здание под резиденцию губернатора «заморской территории», затем там размещались административные службы, полицейский участок.

Каждый новый владелец, убежденный в безупречности собственного вкуса, спешил оставить свой след. Он разбазаривал казенные деньги на всевозможные усовершенствования. К счастью, буйство бюрократической фантазии коснулось в основном интерьера здания, почти не затронув общей планировки и внешнего вида. Музейным работникам пришлось лишь привести в порядок залы и внутренний дворик.

Большая часть экспозиции посвящена колониальному периоду. Первые поселения португальцев появились на побережье нынешнего Мозамбика в начале XVI века. Почти пять столетий их присутствие определяло историю этой земли. Европейская цивилизация принесла сюда и настоящую монету. С непривычных африканцам плоских золотых кружков горделиво взирали короли и принцы, а на оборотной стороне красовался монарший герб, обрамленный вязью с искусно вплетенными в нее лузитанскими крестами. Реиш и крузаду, патака и эшкуду вступили в спор с барами и метикалами. Борьба оказалась нелегкой. Только в середине позапрошлого века европейские деньги утвердились повсюду: от побережья до внутренних районов.

Постепенно монеты стали заменяться ассигнациями. В XIX столетии Мозамбик приступил к выпуску собственных денежных знаков. Их разнообразие поражает. Помимо банкнот Национального заморского банка Португалии, свои ассигнации и монеты имелись почти в каждой провинции. Выпускали их и многие из действовавших в Мозамбике крупных европейских компаний. Им нельзя отказать в недостатке фантазии. В музее есть монеты круглые, треугольные, квадратные, многоугольные, с одним или с множественными отверстиями. Имеются и такие, чью форму описать не представляется возможным. Одна из фирм — могущественная «Компания де Мосамбике», державшая в своих руках значительную часть страны — наладила с помощью созданного ею Банка Бейры печатание собственных фунтов стерлингов. Оригинальный эксперимент продолжался 11 лет, пока в 1930 году финансовое учреждение не обанкротилось, лишний раз доказав, что громкое название и наличие печатного станка не в силах гарантировать процветание.

Трудно поверить, но еще в 1960–70-е годы, когда уже давно существовала единая денежная единица эшкуду, во многих районах страны отношения между производителями и потребителями возвратились к примитивному принципу прямого товарного обмена.

Это было время партизанской борьбы против колониального режима национально-освободительного движения Фрелимо, которое после завоевания независимости стало бессменно правящей партией. Повстанцы, резко критиковавшие политику «империалистических хищников» и их местных союзников, не желали допускать золотого тельца на освобожденные территории. К моменту провозглашения независимости в этих районах жили миллионы людей, часть выращиваемой и добываемой продукции даже экспортировалась, но денег не существовало. Население меняло продукты напрямую в так называемых народных магазинах, которые позднее преобразовались в кооперативы. Люди сдавали фасоль, маниок, воск, кукурузу, чтобы получить мыло и соль, спички и ткани.

Но то, что еще худо-бедно было возможно в сельской местности, где большинство нужных вещей делается собственными руками, плохо подходило для городов. Придя к власти, партия Фрелимо, разумеется, не стала отменять денежное обращение. Первые пять лет, до введения метикала, в Мозамбике циркулировали старые колониальные банкноты, на которых допечатывалась надпись «Банк Мозамбика». С особым удовольствием эти два слова штамповались поверх изображенных на ассигнациях надменных лиц португальских полководцев, о делах которых мозамбикцы знали не понаслышке.

Я так увлекся осмотром, что совсем забыл о лежавшем в сумке фотоаппарате и, осмотрев всю экспозицию, ничего не снял. Вновь пройдя вереницу залов, разыскал словоохотливого служителя. Но едва приступил к изложению просьбы, как лицо его утратило благодушие и приняло неприступное официальное выражение. Стало ясно, что так просто разрешения на съемку не добиться.

— Мы — государственное учреждение, — затянул он песню, знакомую любому, кто хоть раз сталкивался с африканскими бюрократами. — Вам необходимо написать прошение в управление министерства культуры, затем получить подпись секретаря, затем заверить ее круглой печатью, затем отнести бумагу нашему директору, затем…

В этот момент пришла спасительная мысль. Я вспомнил… о кошельке. Отправляясь в командировку, среди сувениров я захватил из дома памятный рубль, выпущенный к московским Олимпийским играм 1980 года. Его-то я и продемонстрировал служителю.

Дело в том, что несколько залов музея отведены под стенды денежных знаков других стран. Многие экспонаты способны вызвать зависть у заядлых нумизматов. Макао, Ватикан, Лесото, Катар, Суринам, Сан-Томе и Принсипи — кажется, нет государства или территории, которые не были бы представлены в экспозиции. Имелась там и коллекция наших денег: от рублей царской чеканки до советских пятачков. Но олимпийского рубля не было.

Взяв монету, сотрудник музея посмотрел на меня потеплевшим взглядом. Посылать по бесконечным кабинетным лабиринтам дарителя ему показалось слишком жестоким и неблагодарным поступком. Я без лишней волокиты получил разрешение.

Окончив съемку, я вышел во внутренний дворик музея. «Эмиссионный банк мудро отражает опасность инфляции. И я умолкаю», — припомнилась мне заключительная фраза из романа классика португальской литературы Пасу де Аркуша «Воспоминания ассигнации». «Героиня» этого произведения — ветхая банкнота в 500 эшкуду, пришедшая в негодность и ожидавшая сожжения в печи банка — решила написать мемуары, чтобы не пропал ее богатый опыт. В самом деле, деньги сопровождают нас повсюду, и, будь они существами одушевленными, вряд ли кто-то еще мог бы столько рассказать о нас с вами: плохого и хорошего, возвышенного и смешного. Но даже немые, они интересны и поучительны. И хорошо, что в далеком Мозамбике нашлись люди, которые это поняли.

Эпизод с дарственной напомнил мне вот о чем: португальские колонии отличаются от британских еще и тем, что у них был период, пусть небольшой, всего полтора десятилетия, когда они поддерживали тесные связи с СССР. Отголоски этого времени дают о себе знать по сей день. В Анголе и Мозамбике, где трудятся тысячи выпускников наших вузов, наслышаны о России. Не то что в Кении, где дипломированный специалист, узнав, откуда я приехал, убежденно изрек:

— Россия? Конечно, знаю. Это страна рядом с Чечней.

Следов нашего пребывания в португалоязычных странах осталось немало. Их по мере сил стараются уничтожить бывшие колониальные хозяева и другие западные страны, но до конца не получается. Подчас битва с советским наследием принимает забавные обороты.

Хорошо помню, как президент городского собрания мозамбикской столицы Теодору Вати разразился неожиданной тирадой.

— Ленин никогда не проводил ночей в Мапуту, но я убежден, что к истории Мозамбика он имеет несравнимо большее отношение, чем ночевавший здесь однажды Черчилль, — раздраженно воскликнул градоначальник.

Он не на шутку разгневался: на каком таком основании иностранцы суют нос не в свое дело?

Конфликт, за которым пристально наблюдал миллионный Мапуту, возник, что называется, на ровном месте. В 1998 году городские власти объявили о создании комиссии для рассмотрения предложений о переименовании улиц. Узнав об этом, посол Великобритании Бернард Эверетт решил внести личный вклад в топонимику столицы африканской страны и направил в комиссию свое предложение.

По мнению дипломата, необходимо было срочно переименовать проспект Ленина, на котором расположена возглавляемая им миссия. Для замены он предложил два варианта: присвоить магистрали или имя Уинстона Черчилля, который в 1899 году останавливался в здании посольства, или Британского содружества, в которое Мозамбик незадолго до того вступил.

— В нашей почте — это письмо — единственное, направленное иностранным дипломатом, — кипятился Теодору Вати. — Да к тому же оно еще и составлено в недопустимо требовательном тоне.

Не ожидавшее столь бурной реакции британское посольство поспешило заявить, что письмо Эверетта — всего лишь ни к чему не обязывающее предложение. Но джинна уже выпустили из бутылки. В городском собрании закипели страсти.

— Представляю, какой шум поднялся бы в Великобритании, потребуй посол Мозамбика переименовать площадь Фицрой, где находится наше представительство в Лондоне, — съязвил депутат и популярный журналист Карлуш Кардозу, которого, по его словам, «до глубины души» потряс «имперский тон» послания.

По-человечески британского дипломата понять было можно. Ему просто надоело, что десятилетиями во всех официальных бумагах, во всех приглашениях, во всех справочниках и путеводителях вслед за названием представительства Ее Величества в Мозамбике неизбежно приходилось добавлять: на проспекте Владимира Ленина. Чрезвычайному и полномочному послу Великобританской монархии такое сочетание представлялось оскорбительным.

— Когда я встречался с Эвереттом, он всегда жаловался на название проспекта, — рассказал министр культуры Жозе Катуфа.

В лице этого министра британский посол находил благодарного и понимающего собеседника. Катуфа — известный англофил, получивший образование на Британских островах и долго там живший. Даже о своем назначении на министерскую должность он узнал из факса, посланного в Лондон. Но, как показали дебаты в городском собрании, в Мапуту точку зрения Эверетта разделяли далеко не все.

Если английским послам настолько невмоготу жить с именем Ленина на визитной карточке, можно посоветовать им перенять опыт у бывшего советского Агентства печати «Новости» (АПН). После обретения Мозамбиком независимости, когда новые власти, как и в Анголе, в революционной «лихорадке буден» стали менять цветистые фамилии португальских колониальных деятелей на лаконичные имена мировых революционных лидеров, проблемы идеологической совместимости в расчет не принимались. Главным была незапятнанная репутация каждого конкретного борца в части, касавшейся его битв с империализмом. Вот так и вышло, что просторный особняк АПН в Мапуту в самый разгар конфликта между Москвой и Пекином оказался на проспекте Мао Цзэдуна. Только, в отличие от английских дипломатов, советских журналистов это обстоятельство не смутило. Они проявили не только чувство такта, но и смекалку. На бумагах, выходивших под грифом АПН, название проспекта опускалось, а вместо идеологически окрашенного адреса указывался политически нейтральный номер почтового ящика.

Прокатившаяся в 1970-е годы волна переименований дала жителям Мапуту богатую пищу для шуток. В самом деле, трудно удержаться от улыбки, когда, прогуливаясь по проспекту Фридриха Энгельса, встречаешь резиденции послов Португалии, Германии и США. На проспекте Ким Ир Сена стоит американское культурное представительство, а на улице Октябрьской революции высятся отделения солидных западных банков. На плане мозамбикской столицы можно найти имена Хо Ши Мина, Карла Маркса, Патриса Лумумбы, Кеннета Каунды. Последнее название в проклятом колониальном прошлом носил проспект Богоматери Фатимской, на антисоветском культе которой в Португалии режим Салазара строил массированную пропаганду против нашей страны.

Во времена правления первого президента Мозамбика Саморы Машела, пытавшегося строить социализм, новые названия большинством воспринимались как должное. После того как во второй половине 1980-х под руководством Жоакима Чиссано произошел решительный поворот к рыночной экономике, революционные проспекты и улицы стали вызывать в народе усмешки. А уж когда в 1994 году состоялись многопартийные выборы и партия Фрелимо, бывшая долгое время единственной, потеряла монопольную власть над умами и сердцами мозамбикцев, призывы убрать с домов таблички с именами заграничных революционеров стали раздаваться открыто и все настойчивее.

Наконец, в 1998 году на сессии городского совета вопрос был поставлен ребром: имена многих улиц перестали быть «актуальными», современному Мозамбику они не подходят и должны отправиться туда же, куда проследовали их колониальные предшественники, то есть на свалку истории. В принципе, большинство депутатов согласились с тем, что некоторые названия «звучат одиозно». Особенно часто в этой связи поминался великий вождь товарищ Ким Ир Сен. Но, чтобы еще раз не попасть впросак, было решено тщательно все взвесить и обсудить. Некоторым пламенным революционерам с Мапуту пришлось распрощаться. Их место заняли всемирно известная бегунья Лурдеш Мутола, художник Малангатана, президент Чиссано и, конечно, самый знаменитый гражданин Мозамбика футболист Эусебиу да Силва Феррейра.

Но многие остались. Властям хватило ума понять, что переоценка прошлого — вещь заразительная. Стоит только начать, и остановиться будет трудно. Вот и в Мозамбике под сомнение тут же поставили государственную символику. В свое время государственный флаг был срисован со штандарта партии Фрелимо. На полотнище в тесном соседстве размещены звезда, мотыга, книга и автомат Калашникова. Советское оружие и вызвало самые энергичные протесты оппозиции. Как гласит конституция 1990 года, автомат символизирует защиту родины, но после подписания мирных соглашений и превращения повстанческой группировки Ренамо в парламентскую партию, стали нарастать требования убрать с флага АК-47. Поначалу ход дискуссий не давал оснований предположить, что прославленный советский автомат переживет процесс пересмотра конституции, но Фрелимо выигрывала выборы за выборами, и все покушения на герб удалось отбить. Последняя битва, случившаяся в 2005 году, вновь завершилась в пользу Калашникова.

В мою бытность в Мапуту большую часть жителей столицы страсти вокруг символов не слишком занимали. Они жили бедно, вернее, в полной нищете и не обращали большого внимания на политические дебаты. Перья летели в жарких спорах политиков, журналистов, студентов, но не они определяли лицо крестьянской страны. Настоящий Мозамбик жил в провинции, куда мне удалось попасть лишь пару раз.

Выехать за пределы города даже на несколько километров было непросто. Шла партизанская война. Боевики Ренамо подрывали опоры электропередач на ближних подступах к столице, регулярно погружая город в темноту. Вдоль дорог на выезде из Мапуту стояли патрули. Солдаты честно предупреждали: за дальнейший путь ответственности они не несут. Да и не имелось у меня автомобиля. Мне, стажеру ТАСС, он был не положен. Ну и пусть, решил я. Зато появился потрепанный, но исправный велосипед, почти даром купленный на барахолке. Если честно, его было вполне достаточно. Все равно далеко не уедешь. Особенно нравились прогулки по выходным. Машины тревожили редко, город отдыхал, и можно было спокойно колесить куда глаза глядят. Больше всего запала поездка, которая началась с досадной поломки.

Старенький велик, поначалу бодро кативший и по асфальту, и по ухабам, как назло, подвел в самый неподходящий момент. До вершины пологого, но утомительно затяжного подъема оставалось всего ничего, когда в левой педали что-то хрустнуло, и она бессильно повисла. Проехав по инерции несколько метров, велосипед остановился. По обеим сторонам шоссе тянулись ряды типичных для пригородов Мапуту глинобитных домиков с плоскими крышами. Пахло кострами, на которых во дворах африканские хозяйки готовили завтрак. Перед изгородью, составленной из разнокалиберных кусков гофрированного железа, возились в густой красной пыли курчавые ребятишки.

Дорога пустовала, насколько хватало глаз. Надежды на автостоп не было никакой. Пришлось спешиться и отправиться в неблизкий обратный путь на своих двоих. Слегка утешало лишь то, что солнце не успело подняться в зенит, хотя над асфальтом уже зависло легкое облачко марева — предвестник грядущего зноя.

В тот день удача не совсем отвернулась от меня. Не успел я мысленно произнести и половины положенных в таких случаях эпитетов, как за спиной раздался рокот мотора. Меня неспешно нагонял большой грузовик с кузовом, крытым брезентом. Вид этого монстра, без сомнения, хорошо знаком каждому, побывавшему на Черном континенте. Изрытый глубокими вмятинами капот неразличимого из-за толстого слоя грязи цвета, покрытое паутиной трещин лобовое стекло, каким-то чудом не рассыпающееся от толчков на ухабах, смело попирающий законы автомеханики развал колес, испускающая шлейф густого дыма выхлопная труба — вот обязательный набор знаков отличия подобного средства передвижения. Лишь когда грузовик затормозил в ответ на мои отчаянные жесты, мне удалось определить его происхождение. IFA — буквы над решеткой радиатора свидетельствовали, что долгожитель африканских дорог был собран в исчезнувшей с карты мира стране ГДР.

Водитель оказался сговорчивым. Несколько смущала его ироничная, даже ядовитая улыбка, но в тот момент я не был склонен придавать значение подобным пустякам. Оплатив по «обычной таксе» два места, я неторопливо обогнул машину, намереваясь погрузить в кузов злополучный велосипед. Сверху на меня настороженно и внимательно смотрели десятки глаз. Грузовик был битком набит людьми. Только теперь я, наконец, осознал истинный смысл ухмылки водителя и значение слов «обычная такса». Мне предстояла поездка на «шапа-100» — явления, ставшего неотъемлемой частью жизни простого жителя Мапуту.

Загадочным термином «шапа-100» мозамбикцы окрестили многочисленные колымаги, занимавшиеся частным извозом. Потом мне пришлось столкнуться с их аналогами и в Замбии, и в Кении, где, как читатели уже знают, они назывались нгвангвази и матату.

В Мозамбике главная причина появления частников лежала на поверхности. За исключением пары автобусных линий, в Мапуту не существовало общественного транспорта. Эпизодические попытки властей поправить положение беспорядочными закупками машин за рубежом привели скорее к отрицательным результатам. Живым укором одной из таких непродуманных акций служила длинная шеренга новеньких венгерских «Икарусов», безнадежно ржавевших под открытым небом: в Мозамбике не существовало ни квалифицированного обслуживающего персонала, ни запчастей. В условиях, когда интервалы на остановках увеличились до двух часов, пассажирам поневоле пришлось искать альтернативу. И они обрели ее в лице частников. Правда, владельцы «шапа-100» не гарантировали ни комфорта, ни безопасности. Но это меньше всего беспокоило африканцев, привыкших к трудностям и лишениям.

Мирное сосуществование частного и государственного общественного транспорта продолжалось недолго. Вскоре власти с негодованием обнаружили, что «шапа», дальше стоит процитировать официальный документ: «превратилась для некоторых в источник легкой наживы». Причем обогащение этих самых «некоторых» шло при «полном отсутствии законодательства, определявшего условия работы общественного транспорта». Ясно, что столь вызывающее поведение автоизвозчиков не могло остаться безнаказанным.

На очередном заседании координационного совета министерства транспорта и связи на свет появилась директива. В ее обширных 16 статьях скрупулезно регламентировались вес автотранспорта, его вместимость, высота бортов, минимальная площадь, отводимая пассажиру… Каждому, кто хотел заниматься частным извозом, документом предписывалось в четырехмесячный срок получить специальную лицензию, а затем каждые полгода обновлять ее, проходя техосмотр и выплачивая государству налог. Нарушителям грозил штраф в размере 100 000 метикалов.

Не приходится сомневаться в том, что цели у авторов директивы были самыми благими. Однако жизнь расставила акценты по-своему. По прошествии четырех месяцев желающих добровольно поменять нелегальный статус на дополнительные хлопоты и расходы не нашлось. Самые отчаянные водители продолжали совершать рейсы. Большинство поставили машины на прикол.

Поскольку автобусов за это время не прибавилось, в городе разразился транспортный кризис. Толпы людей часами простаивали на остановках. Когда автобус появлялся, за место в салоне разыгрывались сражения. Нарушился привычный ритм жизни многих жителей столицы. Транспортные неурядицы стали любимой темой разговоров, теле- и радиопередач, газетных статей.

Бесконечно кошмар продолжаться не мог. Экономический интерес пересилил страх перед дорожной полицией, и водители вернулись на привычные маршруты. Вот только стоить проезд стал гораздо дороже. Ничего не поделаешь — за риск приходится платить, даже если подвергаешься ему сам. Мне не раз попадались в газетах описания аварий, в которые попадали «шапа-100».

Когда я стоял у кузова грузовика, все известные страшные истории всплыли в памяти. Стараясь не выдать бушевавших в душе чувств, я как можно радушнее поприветствовал сидевших в кузове африканцев и протянул им велосипед. После секундного, не больше, замешательства два парня, находившихся с края, о чем-то быстро пошептались, ловко перехватили велосипед и, прежде чем я успел вмешаться, одним движением забросили его на брезентовый верх.

Они помогли мне вскарабкаться в кузов, подчеркнуто вежливо, но настойчиво усадили на место. Сами же устроились на заднем бортике, умудряясь при этом поддерживать велосипед. Я осторожно огляделся. Рядом со мной сидел старик в соломенной шляпе и нелепых ярко зеленых штанах, напротив — празднично одетые, как две капли воды похожие друг на друга, девушки-близняшки. Волосы их были тщательно заплетены в десятки косичек, руки скромно сложены на коленях. Там же покоились два одинаковых томика в черных обложках. Не менее колоритно выглядели и остальные обитатели ковчега на колесах: дородные матроны со связками живой птицы и плетеными корзинками с какой-то снедью, подозрительные типы в рваных майках, благообразные чиновники и госслужащие в темных пиджаках и оливкового цвета френчах, босоногие ребятишки…

Африканцы напряженно молчали. Изредка кто-нибудь исподтишка бросал на меня любопытный взгляд и тут же отводил его. Вокруг образовалась незримая, но явственная зона отчуждения. Вдруг шофер заложил очередной крутой вираж. Сидевшие на заднем бортике ребята резко съехали на одну сторону.

— Осторожно! Держитесь крепче! — вырвалось у меня.

— Не волнуйся, нам еще не так приходилось ездить, — снисходительно улыбнулись они. — И сами будем целы, и велосипед доставим в порядке.

— А здорово вы его пристроили, — искренне восхитился я. — Большее, на что бы меня хватило, это забросить его в кузов.

За спиной раздался смех. Я услышал, как африканцы передавали друг другу фразу о моем намерении «бросить» велосипед в кузов, битком набитый людьми. Чувство юмора, как известно, явление неисповедимое, особенно в южных широтах. Как бы то ни было, лед вдруг растаял. Через пару минут я оживленно беседовал по-португальски с соседями, как будто мы были знакомы по меньшей мере несколько лет. Выяснилось, что большинство и в самом деле не в первый раз путешествовали вместе, прекрасно знали друг друга и водителя.

Старичок в соломенной шляпе ехал к сыну. Вернее, к одному из семи своих сыновей, выбившемуся в Мапуту в большого человека — ночного сторожа в крупной компании.

— Такие важные объекты не каждому доверят охранять, — с гордостью говорил он мне, обнажая беззубый рот.

Сестры-близнецы держали путь в церковь, на воскресную мессу, а пухлые томики на коленях были, конечно, Библией. Ну а парни, благородно взвалившие на себя заботу о велосипеде, спешили в кинотеатр, где уже третью неделю с неизменным успехом шел очередной боевик о приключениях бесстрашных ниндзя.

— Мы видели его два раза, но можем смотреть еще хоть сто, — возбужденно пояснил один из них.

Для всех старенькая IFA оказалась если не самым удобным, то самым доступным средством передвижения.

— Во время транспортного кризиса грузовик исчез, но вскоре появился вновь, — рассказывала одна из сестер. — Поначалу шофер боялся попасться на глаза полиции. А однажды заставил нас петь песни, чтобы полицейские думали, что он везет свадебную процессию.

— Вот это был номер, — наконец-то заулыбались сохранявшие до сих пор серьезность близняшки. — За свои же деньги еще и развлекать водителя. Но поездка прошла так весело. Когда приехали в Мапуту, никто не хотел выходить, честное слово.

За разговорами незаметно прибыли в город и мы. Видимо, все же опасаясь полиции, водитель остановил машину на окраине. В два счета велосипед сгрузили на землю. Настало время прощаться. И тут я выяснил, откуда взялось это странное название — «шапа-100», которое по-португальски звучит «шапа-сень».

— Проще простого, — с готовностью пояснил старик в соломенной шляпе. — «Шапа» — «вывеска, табличка», а «сто» — цена проезда.

— Но я заплатил пятьсот! — неподдельно возмутился я.

— Меняются времена, а с ними меняются и цены, — назидательно изрекла одна из сестер, перефразировав начальную строчку хрестоматийного сонета Луиша де Камоэнса.

— Чтобы кататься за стольник, надо было приезжать к нам года три назад, — прибавил поклонник ниндзя.

— Ну, как поездка? Сестрички не обратили в свою веру? — прервал нас водитель. — А то составил бы им компанию, послушал, как они поют в хоре, заодно и помолился бы?

— С велосипедом и в шортах путь в храм мне заказан, — попытался я отшутиться.

Шофер улыбнулся. Но на сей раз в его улыбке мне не почудилось ни яда, ни издевки. Таким и остался у меня в памяти Мапуту — Лоренсу-Маркеш — городом, где живут небогатые, но душевные люди.

Отправить