Являются народы на поприще жизни, блещут славою, наполняют собою страницы истории и вдруг слабеют, приходят в какое-то беснование, как строители вавилонской башни, — и имя их с трудом отыскивает чужеземный археолог посреди пыльных хартий.

В. Ф. Одоевский, «Русские ночи»

Волной нахлынувшее беспокойство было особенным. Казалось, его породило внезапное осознание себя песчинкой во враждебной Вселенной. Чувство возникло, стоило выйти из света электрических фонарей и по утрамбованному отливом песку спуститься к Индийскому океану. Звезды источали слабое сияние, в котором колыхалась неясная масса воды. Я знал, что через пару сотен метров должен пролегать коралловый риф, за ним — еще один, а дальше простирался бескрайний океан. Казалось, в непроглядной тьме смутно белели паруса португальских каравелл, и флотилия Васко да Гамы вновь приближалась к Малинди.

Ранним утром, когда вода вновь отступила, я по мелководью за четверть часа доплелся до первого рифа. Вдоль обнажившейся коралловой косы бродили чернокожие сборщики ракушек. В прозрачных лужицах краснели морские звезды и топорщились черные пучки морских ежей. Рядом, словно мозг во вскрытой черепной коробке, пузырилась созревавшая субстанция губки.

За пять веков побережье Восточной Африки изменилось мало. По-прежнему узки и кривы улочки старых кварталов суахилийских городов, по-прежнему скудно живет народ. Большинство продолжает ловить рыбу, выходя в океан на утлых парусных суденышках, выращивать манго, кокосы и бананы, строить дома из известняка и мангровых деревьев. Точь-в-точь, как предки, которые в апреле 1498 года встречали в портовом городке Малинди, ныне кенийском, корабли с красно-белыми лузитанскими крестами.

До исторического места высадки португальских мореплавателей от отеля было рукой подать. Взобравшись на скалу, я увидел обширную бухту. Вдоль нее тянулись домики, а на скале вздымалась падрау — белесая колонна с небольшим каменным крестом и гербом Португалии, слегка оплывшим и сильно посеревшим от времени и влаги. Табличка гласила, что именно его Васко да Гама установил во славу Господа, Португалии и короля Мануэла I Счастливого.

Воистину счастливого. Проникнуть в Индийских океан по морю было заветной мечтой португальцев со времен инфанта Энрике Навегадора, известного у нас как Генрих Мореплаватель. Но достичь сказочной Индии и прибрать к рукам торговлю пряностями удалось лишь полвека спустя после смерти наследного принца.

«Малинди брег герои увидали в день светлого Христова воскресенья… Взвевалось знамя ветра дуновеньем, и дробью грохотали барабаны в честь приближенья к берегам желанным», — восторгался живший в XVI веке величайший португальский поэт Луиш де Камоэнс в эпической поэме «Лузиады», воспевавшей деяния Васко да Гамы.

Заход в Малинди стал ключевым этапом плавания. В предыдущем порту, Момбасе, ныне также принадлежащем Кении, каравеллы едва не потопили недруги, действовавшие по наущению мусульманских недоброжелателей.

Султан Малинди, которого хронист флотилии Алвару Велью, а вслед за ним и Камоэнс называли королем, враждовал с султаном Момбасы. Враг врага, представившийся посланцем «могущественного европейского государя Мануэла Первого», стал для правителя Малинди нежданным подарком и драгоценным другом. Султан не только снабдил экспедицию продовольствием, но и дал опытного лоцмана. С его помощью Васко да Гама, добиравшийся до Малинди почти год, за месяц без приключений доплыл до Индии и бросил якорь у Каликута.

Не стоит путать этот порт с Калькуттой — одним из крупнейших мегаполисов современной Индии, отстоящим от древнего Каликута на тысячу с лишним километров. Сейчас город носит другое имя, Кожикоде, и даже в своем штате Керала занимает лишь третье место по численности населения. Полмиллиона его жителей не идут в сравнение с полутора десятками миллионов обитателей Калькутты. Но в эпоху Великих географических открытий все обстояло наоборот. Калькутты не существовало (до закладки города англичанами оставались два полных века), а Каликут процветал, был ключевым портом на Малабарском (западном) побережье Индостана и во всем регионе. Через него шла оживленная торговля с Азией, Африкой, арабским миром, а при посредничестве венецианцев — с Европой. Отобрать у итальянских негоциантов прибыльный бизнес было давней мечтой португальских правителей, поэтому страстное желание Васко да Гамы первым делом добраться именно до Каликута представляется естественным и обоснованным.

Оказавшись ночью на краю океана, понимаешь чувства, переполнявшие старых моряков. Чернота ночи и зыбкие волны сделают законченным мистиком самого прожженного циника и безбожника, а португальцы были людьми глубоко верующими. И уже не кажутся плодом воспаленного воображения старинные гравюры с драконами и прочими сказочными чудищами. Кто знает, что таится под толщей воды. Водятся ведь до сих пор у побережья Восточной Африки диковинные дюгони, то есть морские коровы, которых средневековые мореплаватели принимали за русалок.

У нас есть точные карты, надежные приборы и океанские лайнеры. А каково приходилось экипажам каравелл Васко да Гамы, крупнейшая из которых, «Сау-Габриэл», не могла похвастать водоизмещением даже в триста тонн? Сейчас моряки спят в каютах, а тогда член экипажа удостаивался узкой полоски палубы да ячейки в трюме для сундучка. Со временем, правда, места становилось с избытком: большинство членов экипажа умирали от болезней, погибали в штормах и сражениях. Время стерло из памяти многие подробности той беспокойной и героической эпохи. Но и столетия спустя можно, опираясь на старые и недавно найденные документы, восстановить картину долгого и мучительного продвижения европейцев на восток через океанские просторы.

А если бы флотилию Васко да Гамы потопили в Момбасе или она погибла бы от бури? Что тогда? Получается, история выглядела бы иначе? Возможно, мой ответ озадачит, но, скорее всего, нет. Во всяком случае сильно переписывать ее не пришлось бы. Разве что школьники зубрили бы имя другого флотоводца, да слегка бы сдвинулись даты. Дело в том, что хрестоматийное плавание меньше всего напоминает авантюру или приключение. Как всякое блестящее свершение, экспедицию тщательно подготовили. Как всякая знаменитость, по праву вошедшая в учебники, Васко да Гама опирался на труды сотен предшественников, оставшихся безвестными.

Судьба улыбается нечасто, и в истории сохраняются немногие имена. Среди тех, кому повезло, — Бартоломеу Диаш. За десятилетие до исторического свершения Васко да Гамы он достиг южной оконечности Африки, окрестил ее мысом Доброй Надежды, уповая на то, что этот путь приведет в Индию, но дальше не пошел. Угроза бунта моряков — измотанных, испуганных, истосковавшихся по родине — заставила повернуть назад. В конечном итоге добрая надежда оправдалась сполна, но прежде Лиссабон снарядил множество экспедиций, о которых человечество никогда не узнает, потому что их скрывали от мира как главную государственную тайну.

Оценить масштаб подготовительной работы можно только по косвенным свидетельствам. В королевских архивах остались записи о выдаче сухарей экипажам каравелл. С 1488 по 1497 год большие порции отпускались не менее 80 раз, а маршруты почти никогда не указывались. В августе 1489 года, например, последовали приказы выдать сначала 60, а потом еще 40 тонн сухарей. Этого достаточно, чтобы полтора года кормить экипажи двух экспедиций, состоящих из двух каравелл каждая. Столько, кстати, провела в море команда Диаша, вернувшаяся за девять месяцев до того. Кому предназначались столь крупные партии продовольствия, в документах не говорится. Указано лишь, что их следовало выдать «тому, кому прикажет господин наш король».

Португальский двор привечал лучших географов и астрономов. Они собирали сведения о дальних землях. Чертили карты, изучали течения и ветры, совершенствовали навигационные приборы. Непрерывно велись работы по улучшению конструкции кораблей, их оснастки и вооружения. Вносили вклад и дипломаты. Не секрет, что генуэзец Христофор Колумб сначала обратился не к испанскому, а к португальскому монарху, но получил отказ. Принято считать, что решение португальского короля было роковой ошибкой, осознав которую, Лиссабон потом в досаде кусал локти. Но так ли это на самом деле? Нет. От ворот поворот Колумбу дали осознанно. Более того, отказ разыграли тонко и изощренно, потому что за ним стояла четкая, детально проработанная государственная политика.

К началу 1490-х годов благодаря тайным экспедициям в Португалии знали, что путь в Индию в западном направлении, который предлагал Колумб, не был кратчайшим. Знали португальцы и то, что на западе находится не Азия, а огромный новый континент, неизвестный европейцам. Осваивать его крошечной стране, в которой проживало меньше миллиона человек, было не под силу. Потому-то Колумба и вынудили отбыть к испанскому двору. Игра продолжилась и после открытия Америки. Лиссабон, применив все средства, вплоть до угрозы начать войну, настоял на разделе мира с Испанией, закрепив за ней с помощью папского авторитета почти весь Американский континент. Себе на противоположном конце земного шара Португалия скромно оставила Африку и Индию. Вот так, только основательно разведав пути и обезопасив тылы, Португалия приступила к подготовке экспедиции Васко да Гамы.

Основные хлопоты взял на себя Бартоломеу Диаш. Он лично следил, чтобы пять кораблей строились из лучших пород дерева с использованием новейших технологий. Паруса, пушки, снаряжение изготовляли самые опытные мастера. Столь же придирчиво отбирался экипаж. Чтобы исключить возможность бунта, каждому моряку выплатили необычно крупный задаток, а по возвращении пообещали выдать еще большую сумму. Адмиралом флотилии назначили Васко да Гаму, поскольку тот имел «большой опыт в морских делах». Между тем документов, подтверждающих блестящий послужной список флотоводца, обнаружить не удалось, что лишний раз доказывает гипотезу о тайных экспедициях. Где еще адмирал успел завоевать авторитет, благодаря которому ему доверили столь ответственное предприятие?

О секретных дальних вояжах португальских моряков свидетельствует поэма «Софалия», написанная арабским капитаном Ибн Маджидом. Среди прочего в ней упоминается о кораблекрушении франков, то есть европейцев, случившемся за два года до путешествия Васко да Гамы у берегов Софалы, ныне принадлежащей Мозамбику. Наконец, начальный этап знаменитого путешествия также удивляет, если отбросить версию о тайных экспедициях. Флотилия Васко да Гамы, отплыв от Вифлеемской башни, стоящей в устье Тежу, проследовала до Кабо-Верде (Островов Зеленого Мыса), а затем… взяла курс на Бразилию. Почти достигнув Южной Америки, каравеллы повернули к Африке и точно вышли на южную оконечность Черного континента.

Переход в открытом океане занял три полных месяца — достижение дотоле неслыханное. За это время за кормой остались свыше 4000 миль. При этом удалось избежать нападений пиратов, штормов вблизи скал, мелей. Столь смелый маневр можно совершить, только досконально изучив ветры и течения, заранее отработав маршрут до мелочей. Спокойная уверенность сквозит и в дневнике судового хрониста Алвару Велью. Он точно знал, что ждало экспедицию впереди. Для сравнения: воспетый в истории переход Колумба до Америки занял всего 33 дня, а сколько эмоций и трагических предчувствий возникало у капитана и его команды!

Переживания и сомнения появляются в дневнике Велью после того, как каравеллы вошли в Индийский океан. Очевидно, что участок вдоль восточного побережья Африки португальцы знали плохо. Здесь экспедиция едва не погибла. Потребовалось проявить мужество и задействовать все два десятка пушек «Сау-Габриэл». Миновав Момбасу и Малинди, португальцы вновь вступали на известную территорию. Не только потому, что заручились лоцманом султана Малинди. Этот район они предварительно изучили и описали. И если заслуга в открытии удобного маршрута в Атлантике с большим отклонением от Африки в сторону Латинской Америки принадлежит многим безымянным героям, точным сведениям о северной части восточноафриканского побережья португальцы обязаны одному соотечественнику, имя которого история сохранила — Перу да Ковилья. Судьба этого незаурядного человека настолько поразительна, что могла бы лечь в основу сразу нескольких приключенческих романов. Причем, в отличие от творений Дюма, Буссенара или Хаггарда, книги получились бы не только захватывающими, но и правдивыми. Придумывать ничего не пришлось бы. Достаточно было бы изложить, слегка приукрасив, события длинной и бурной жизни этого интересного человека.

Перу да Ковилья родился около 1450 года в городке Ковилья в бедной, незнатной семье. Имя выдающегося дипломата и разведчика переводится как Перу из Ковилья. Казалось бы, безродному провинциалу было уготовано унылое, нищенское существование, но горячий патриотизм вкупе с сообразительностью, предприимчивостью, способностью к изучению языков быстро выдвинули талантливого юношу из общего ряда.

Ковилья затерялся в горах у границы с Испанией, и поначалу Жуан Перу (так звали будущего посланника по особым поручениям, пока он не прибавил к фамилии название родного городка) нашел применение талантам при дворе кастильского герцога Медины-Сидонии. Однако, как только его имя стало известно на родине, он возвратился в Португалию и к 1474 году поступил на службу к королю Афонсу V Африканскому. Португальский монарх, отправляясь с визитом во Францию к Людовику XI за поддержкой в борьбе с испанскими соперниками, включил молодого человека в свиту, в чем не раскаялся. Умение схватывать на лету, быстро овладевать чужим наречием и заводить нужные знакомства так поразили короля, что по возвращению в Португалию Перу тут же дали первое шпионское задание и отправили обратно во Францию. Деликатная миссия, состоявшая в слежке за членами португальской фронды, была с честью выполнена. Как писал один из современников, Перу да Ковилья быстро обрел репутацию «человека недюжинного ума и сообразительности, превосходного рассказчика». Он стремительно продвинулся по придворной лестнице, попутно приобретя титул, герб и дом, что сделало его завидным женихом. Избранницей стала красавица Катарина.

В 1481 году на престол взошел Жуан II, принц Совершенство. Новый суверен оставил полезного слугу при дворе, а вскоре отправил посланником в Марокко. Задача состояла в возвращении в Португалию останков великомученика Фернанду — португальского принца, захваченного в 1437 году в Танжере и скончавшегося в арабском плену, а также в заключении мирного договора с правителем города Фес. Пребывание в Северной Африке позволило Перу выучить арабский и познакомиться с мусульманскими обычаями и образом жизни.

Следующая миссия была так важна, что сам выбор исполнителя доказывал: безродному полиглоту доверяют полностью. Перу да Ковилья перебросили в Испанию, чтобы следить за семьей герцога Браганского, которую Жуан II подозревал в заговорах и интригах. Посланник вновь успешно справился с труднейшей задачей и, что не менее важно, доказал безусловную преданность монарху.

Расправившись с заговорщиками, король смог сосредоточиться на поисках морского пути в Индию. Началось снаряжение экспедиции Бартоломеу Диаша. К тому времени португальцы уже далеко продвинулись на юг. Колонны-падрау с крестами — вехи трудного пути, занявшего почти столетие, — огибали Западную Африку, тянулись вдоль Гвинейского залива, пересекали экватор и достигали устья Конго. Но полагаться только на мореходов Лиссабон не хотел. В предвкушении прорыва было нелишне подкрепить усилия флота данными разведки. Раздобыть их следовало, добравшись в Индию по древнему торговому пути через Египет и Аравию. В помощники Перу да Ковилья отрядили Афонсу де Пайву, также свободно говорившего по-арабски.

По маршруту, избранному для португальских шпионов, ежедневно следовали мусульманские торговцы. Открыт он был и для евреев, имевших в крупных арабских городах сплоченные общины. Приверженцы ислама и иудаизма беспрепятственно путешествовали там, где нога христианина ступить не смела. Почти за два века до Перу да Ковилья берберский юрист Шамс ад-Дин Абу Абдалах Мухамед ибн Абдалах аль-Лавати ат-Танджи Ибн Батута совершил путешествие, которое европейцам еще много столетий и не снилось. Он объездил Африку от Марокко и Мали до Египта, Сомали и Танзании, Азию — от Персии и Индии до Китая и Индонезии, побывал на Мальдивах и в Крыму, на Волге и в Испании.

Летом 1487 года Перу да Ковилья и Афонсу де Пайва, прикинувшись марокканскими купцами, отплыли из Неаполя в Египет с ценным на Ближнем Востоке грузом — сотней бочонков меда. Перед отъездом из Португалии их напутствовал лично Жуан II, заявивший, что понимает «немалую трудность» миссии. Однако король на словах явно недооценил предстоящие испытания. В случае провала шпионам грозила смерть, рабство или вечная каторга.

Помимо аудиенции у монарха, Перу и Афонсу встретились с будущим королем, а в то время герцогом, Мануэлом I, а также с королевскими географами Мозешем и Родеригу. Шпионам показали новейшую карту с обозначением прохода между Атлантическим и Индийским океанами. На ней были указаны даже суахилийские города восточноафриканского побережья, в том числе Софала, хотя к тому времени ни один европеец к ней не подступился. Географы нанесли их на карту по свидетельствам, почерпнутым из арабских источников.

Перу да Ковилья заверил, что попробует туда добраться. Он также пообещал найти легендарное христианское царство пресвитера Иоанна, о существовании которого в Африке давно ходили упорные слухи. Могло статься, что на пути в Индию непреодолимой стеной встанут мусульманские государства, и помощь братьев по вере оказалась бы не лишней. Но главной задачей миссии все же оставался индийский порт Каликут. Туда и лежал путь мнимых торговцев медом.

Путешествие началось с беды. В Александрии европейцев свалила нильская лихорадка. Состояние ухудшалось столь стремительно, что правитель города, не дождавшись смерти, конфисковал мед лжемарокканцев и быстро его распродал. Но он просчитался. Больные поправились, потребовали за товар полную стоимость золотом и поспешили в Каир. Оттуда их путь лежал вверх по Нилу, затем с караваном на восток, через пустыню, потом с торговыми судами через Красное море, в Аден, а уже оттуда — в Индию.

По пути путешественники заглянули в Медину и Мекку, став, вероятно, первыми европейцами, совершившими паломничество в святые мусульманские города. Перу, делая вид, что молится Аллаху и Магомету, мысленно твердил: «Да простит нас Господь!» И однажды чуть не выдал себя с головой, по привычке занеся руку для крестного знамения.

В Аден португальцы прибыли в августе 1488 года и решили разделиться. Афонсу де Пайва отправился на Африканский континент в порт Зейла, чтобы попытаться добраться до Эфиопии. Шпионы прослышали, что царство пресвитера Иоанна может находиться там. Они не знали, что путь через Зейлу был смертельно опасен. Эфиопы с трудом сдерживали натиск мусульман, загнавших их в горы.

Задание найти таинственное государство давалось всем португальцам, отправлявшимся в заморские странствия. Получали его и Бартоломеу Диаш, и Васко да Гама. Обыкновенно флотилии высаживали на африканский берег уголовников, взятых из тюрем, а на обратном пути забирали тех, кто сумел выжить. Результата добиться не удавалось. Опрошенные преступниками африканцы о пресвитере слыхом не слыхивали. Невзирая на неудачи, в Лиссабоне не теряли веры в то, что легендарное царство обнаружится, и, опираясь на его могущество, можно будет обратить в христианство жителей Африки и Азии и установить над ними контроль.

Перу да Ковилья избрал менее рискованный маршрут, чтобы выполнить главное задание. Он сел на парусник, курсировавший между Аравией и Индией, и без приключений прибыл в Каликут. В последовавшие два года он не раз плавал между двумя полуостровами, посещал города, наблюдал, расспрашивал, сопоставлял. Каликут, без сомнения, произвел на Перу большое впечатление. Мы не знаем, что он написал в донесениях, но разочаровать город не мог. Портовый рынок ломился от всевозможных товаров. Столь ценимые в Европе специи доставлялись из Юго-Восточной Азии. За черный перец просили золото, за имбирь расплачивались медью, не было недостатка в корице, гвоздике, кориандре. С Цейлона привозили самоцветы: изумруды, сапфиры, тигровый глаз. Из других районов Индии прибывали алмазы и жемчуг, из Африки — рабы, золото, слоновая кость. Продавались и европейские товары. Особенно ценились венецианские зеркала и булатное оружие, выкованное в Толедо. К северу от Каликута процветал Гоа, центр торговли арабскими скакунами, а еще севернее лежал Гуджарат, где изготавливались лучшие ткани, поставляемые во все регионы Индийского океана.

Разобравшись с индийской экономикой, Перу да Ковилья через Ормуз вернулся в Каир, но товарища не обнаружил. В конце 1489 года, так и не дождавшись от спутника вестей, португальский шпион сам отправился на паруснике в Зейлу. Он не стал, подобно Афонсу де Пайве, по опасным тропам пробираться в Эфиопию, а продолжил морское путешествие на юг — в Могадишо, Пате, Малинди, Момбасу, Занзибар, Килву, пока не достиг Софалы. До места, откуда повернул назад Бартоломеу Диаш, то есть до южной оконечности Африки, оставалась 1000 с лишним миль, но Перу уже ясно осознавал, что путешествие до Индии по морю возможно.

Жизнь на восточном побережье Африканского континента подчинялась муссонам. Ветры, полгода дувшие в одном направлении, а оставшееся время — в противоположном, задавали неумолимый ритм. Уникальная природная система создала суахилийские города-государства, ставшие результатом смешения арабских торговцев с местным чернокожим населением. Поспособствовали ветры и европейским колонизаторам, которые быстро и безжалостно подчинили регион, включили его в свои империи и приспособили под свои нужды.

Населявших побережье суахилийцев отличала от африканцев из глубинки более светлая, шоколадная кожа и более тонкие черты лица. Они по сей день составляют значительную часть жителей старинных портов, продолжают говорить на смеси арабского и местных языков, получившей название кисуахили и превратившейся в язык межнационального общения во всей восточной Африке, а в Кении и Танзании признанной официальным языком. И пусть древние государства, построенные ветром, давно исчезли под напором европейских пришельцев, память о них осталась в архитектуре, культуре, жизненном укладе прибрежных районов. О том, что эти места представляют собой сейчас, о сохранившихся до наших дней останках суахилийской и некоторых других древних африканских цивилизаций я расскажу в следующих главах. Пока же вновь обратимся к судьбе португальских шпионов и историческим хроникам. В них тоже можно отыскать немало любопытного и поучительного.

Перу да Ковилья внимательно изучил и описал муссоны и порожденную ими своеобразную суахилийскую культуру. Летом 1490 года, как только ветер переменился на попутный, он отправился обратно, на север. Шпион надеялся, что товарищ сумел вернуться, но в Каире ждало трагическое известие — Афонсу де Пайва умер от чумы, не добравшись до царства пресвитера Иоанна. Впрочем, тут же последовали добрые вести. В город прибыли два португальских еврея, посланцы Жуана II: раввин Авраам и Жозе из Ламегу. Раввин забрал донесения и доставил их в Лиссабон. Посланцы рассказали, что жена Катарина родила Перу сына, названного Афонсу в честь бывшего короля-благодетеля.

Встреча с соотечественниками в корне меняла план действий. Перу поклялся Жуану II не только убедиться в существовании морского пути в Индию, но и разыскать царство пресвитера Иоанна. Сделанного хватило бы, чтобы посчитать задание с честью выполненным, получить богатое вознаграждение, вернуться к жене и зажить спокойно, но неутомимый шпион принял решение идти до конца. Он проводил Жозе из Ламегу до Ормуза и сел на парусник, взявший курс на Африку.

Через порт Массауа, ныне принадлежащий Эритрее, Перу да Ковилья пробрался в Эфиопию. Три недели пути с караваном, и он наконец вступил на землю легендарного христианского царства. Правда, монархом оказался не пресвитер Иоанн, а чернокожий вождь-негус. Да и Эфиопия предстала не прославленным могучим государством, о котором мечтали в Европе, а нищей страной, истощенной мусульманскими набегами. Но, как бы то ни было, теперь и последняя цель миссии была достигнута.

История, пожалуй, не знала другого столь же сноровистого шпиона. Перу да Ковилья набросал очередное донесение и заторопился в обратный путь, но тут удача в первый и единственный раз ему изменила. Эфиопский негус Наху отказался отпускать португальца, объяснив решение незыблемым правилом, действовавшим в его государстве. Страна, окруженная со всех сторон мусульманами, никому не позволяла покидать свои пределы, сказал он. Делалось это для того, чтобы враги не смогли узнать местонахождение монастырей, горных крепостей и выявить организацию оборонительной системы.

Тщетно Перу да Ковилья клялся, что его никогда и никому не удавалось расколоть, тщетно взывал к царице, доверием которой успел заручиться. На сей раз прославленное красноречие не сработало. Царица пожаловала европейскому единоверцу обширную вотчину, сосватала симпатичную дочку придворного фаворита, и португалец вновь стал членом монаршей свиты. Третьей по счету в его невероятной на сюрпризы жизни.

…Когда ровно три десятилетия спустя, в 1520 году, первое португальское посольство достигло эфиопского двора, навстречу вышел подтянутый и энергичный седовласый старик, заговоривший на безупречном португальском языке. Для соотечественников он был посланцем из давно минувшей эпохи, в которой для Европы не существовало ни Америки, ни Азии, ни Африки. Теперь три континента, во всяком случае их береговые зоны, были неплохо изучены и завоеваны, а Индия покорена и преобразована в заморскую территорию, во главе которой стоял вице-король, назначавшийся в Лиссабоне.

В Эфиопии Перу да Ковилья превратился во влиятельного сановника, советника негуса. Священник посольства Франсишку Алвареш, взявший на себя роль хрониста, подробно, хотя и не без досадных для потомков пробелов, изложил рассказы супершпиона. Благодаря этим записям мы и смогли проследить феерический жизненный путь Перу. Книга вышла под заголовком «Правдивый рассказ об индийских землях пресвитера Иоанна», что не должно нас смущать. В то время Индией называли всю Азию, а начиналась Азия к востоку от Нила, то есть посреди современной Африки.

Франсишку не скрывал восхищения Перу да Ковильей. «Он знает все языки, на коих изъясняются европейцы, мавры и эфиопы, — писал священник. — Он знает все, за чем посылал его король, и излагает так, будто стоит перед Его Величеством. Таких, как он, больше не сыскать».

Три года, которые провело посольство в Эфиопии, Перу да Ковилья с удовольствием работал у соотечественников переводчиком и помощником. Когда португальцы, которых эфиопы все время держали под присмотром, получили от негуса Лебна Денгеля ответ на послание Мануэла I и двинулись в обратный путь, бывший шпион предпринял последнюю отчаянную попытку отправиться на родину. Как и прежде, монарх остался непреклонен.

Минуло еще несколько десятилетий, прежде чем Эфиопию смогло посетить следующее португальское посольство. Перу да Ковилью оно не застало. Он скончался на чужбине около 1530 года в окружении взрослых детей — всеми уважаемый и почитаемый, но глубоко несчастный, став жертвой и заложником своих непревзойденных шпионских талантов.

А португальцы всерьез занялись Эфиопией. Она была самой древней после Армении страной, где христианство стало официальной религией. Произошло это еще за 1000 лет до возникновения Португалии, но для европейцев данный факт значения не имел. Укоренившееся в Эфиопии православие католики всегда считали не меньшей ересью, чем мусульманство, против которого огнем и мечом веками сражались у себя дома, на Пиренейском полуострове.

В Эфиопию зачастили иезуиты, поставившие целью перекрестить ортодоксальных африканцев в «правильную веру». Тактики придерживались такой же, как с аборигенами-язычниками из других частей света. Падре создавали школы, формировали мнения, стремились войти в доверие к влиятельным вельможам, пытались воспитать в своем духе местную элиту, привить ей презрение к родному, традиционному и вкус к новому, чужеземному. Когда процесс зайдет далеко, надеялись португальцы, опираясь на духовно подчиненную элиту, можно будет без труда установить контроль над всей Эфиопией, подготовив ее к колонизации.

В 1632 году эфиопы дозрели до решительных мер. Они выгнали европейцев и запретили им впредь являться на их землю. Попытки иезуитов обратить эфиопов в католичество привели к тому, что африканские правители выставили агрессивных проповедников вон и закрыли для них страну.

Эфиопам удалось отбиться не в последнюю очередь благодаря труднодоступности своей горной страны. Суахилийцам повезло меньше. Ветер, породивший прибрежную цивилизацию, стал и орудием ее разрушения, помогая как друзьям, так и недругам.

До вторжения европейцев суахилийские порты-государства видели и других пришельцев, но те заметных следов не оставили. Почти за столетие до Васко да Гамы, в 1417–1422 годах, вдоль побережья Африки прошел могучий флот китайского адмирала Чжэн Хэ, немало удививший темнокожих рыбаков и крестьян. Он обогнул сомалийский полуостров и, двигаясь на юг, достиг острова Занзибар.

В 2013 году группа археологов из университетов американских штатов Пенсильвания, Иллинойс и Огайо нашла в Кении очередное свидетельство великого китайского путешествия. На острове Ма́нда, входящем в архипелаг Ламу, ученые обнаружили китайскую монету шестивековой давности. Она представляла собой небольшой диск, сделанный из серебра и меди. В центре имелось квадратное отверстие, чтобы ее можно было пристегнуть к ремню. Как отметили археологи, монету изготовили в первой четверти XV века. На ней стояло имя правившего в то время в Китае императора Чжу Ди из династии Мин. Что касается адмирала Чжэн Хэ, то американские ученые назвали его «китайским Христофором Колумбом».

— Находка служит доказательством того, что он действительно побывал в Кении, — отметил Чапурукха Кусимба, глава экспедиции и куратор отдела африканской антропологии в Музее Фильда.

Из дальних странствий гигантские многопалубные джонки, на которых умещались тысячи моряков, воинов и обслуги, привезли в Пекин своему императору богатые дары, среди которых были невиданные животные жирафы и носороги. Но китайцы ничего не уничтожали. Они совершали краткие остановки, требовали от местных вождей формально признать верховенство правителя Поднебесной и плыли дальше.

Европейцы поселились надолго и так рьяно все переделали под себя, что от былого уклада мало что осталось. Многие города-государства пришли в упадок или исчезли вовсе, другие, вроде Малинди, продолжают считаться важными портами, но преобразились до неузнаваемости. Пожалуй, лишь Момбаса сохранила былое значение. Ее старый порт — одно из немногих мест, где, до некоторой степени, еще можно почувствовать атмосферу навсегда ушедшего древнего суахилийского быта.

За последнюю сотню лет Восточная Африка изменилась больше, чем за предыдущее тысячелетие. Порядком поколесив по ней, приходится это признать и с этим смириться. Истории, описанные в приключенческих книжках, которыми зачитывался в детстве, остались в прошлом. Большинство суахилийских городков мало отличаются от современных поселений в других бедных регионах мира. И все же осколки былого суахилийского мира сохранились, оставаясь яркими островками, на которых по-прежнему бурлит своеобразная жизнь. Ее приметы видны не только в застывшей архитектуре, но и в нравах и обычаях жителей старинных африканских городов, основанных без участия европейцев.

Однако прежде чем приступить к рассказу, в котором смешалась седая старина и день сегодняшний, хочется поведать о встрече с еще одним пережитком прошлого, которому лучше бы кануть в лету. Я имею в виду пиратов. Морские разбойники не только дожили до наших дней, но и неплохо приспособились к новым обстоятельствам. Они поставили себе на службу современную технику, средства связи, автоматическое оружие. Они процветают под носом у патрулирующих прибрежные воды флотилий НАТО, быстроходных боевых кораблей России, Индии, Ирана, Китая. С современными флибустьерами вынужден сталкиваться не только тот, кто плавает близ побережья Сомали, но и тот, кто предусмотрительно держится за сотни миль от берега.

Пришлось познакомиться с современными пиратами и мне, хотя в Сомали никогда не был. Причем знакомство произошло на суше, за полтысячи километров от морских просторов. Что поделаешь, такие они, эти новые сомалийские пираты, сумевшие создать международную бизнес-империю, хорошо смазанную деньгами и потому действующую быстро и почти безотказно. Впервые на эту разветвленную полуподпольную структуру я наткнулся в 2001 году, когда в руках у разбойников оказались наши рыбаки. С тех пор пиратская тактика стала еще более изощренной, а их возможности расширились. Но суть осталась прежней: сомалийские пираты и их пособники похищают людей и вымогают за пленников выкуп. Поэтому та давняя история актуальна и поныне.

Серая «Тойота Ленд Крузер» с высоченной антенной стояла первой в шеренге автомобилей, выстроившихся перед неприметным зданием в глубине аэропорта Уилсона — одной из трех воздушных гаваней столицы Кении. Среди других машин внедорожник выделялся не только цветом, габаритами, но и левым, «небританским» рулем. В Найроби движение левостороннее, поэтому привычное у нас расположение баранки здесь встречается крайне редко.

— Попался, голубчик, — с торжествующим злорадством подумал я.

После долгих поисков удача наконец-то повернулась ко мне лицом. Ошибка исключалась: другой такой машины в кенийской столице быть просто не могло.

Охранник указал на нужную дверь; секретаршу, представившись потенциальным деловым партнером, удалось без труда сбить с толку, и вот я в кабинете. Передо мной сидел молодой дородный сомалиец, источавший радушие в ожидании выгодного предложения. При взгляде на мою журналистскую визитную карточку улыбка исчезла с его лица, но отступать было поздно.

— Принеси папки с документами «Горизонтов», — крикнул он секретарше и, повернувшись ко мне, проворковал: «Сейчас вы узнаете все».

К тому моменту прошла неделя, как стало известно, что в южном сомалийском порту Кисмайо вооруженная группировка задержала траулеры «Горизонт-1» и «Горизонт-2» с «русскими экипажами». Новость исходила от кенийцев, для которых слова «русский» и «советский» значила одно и то же. Когда в печати встречались упоминания о соотечественниках и предпринимались попытки узнать подробности, обычно оказывалось, что речь идет о выходцах из бывших союзных республик.

Гастролировали в Найроби и «русские» танцовщицы варьете из Киргизии, и «русские» проститутки с Украины. И все попытки растолковать, что теперь это суверенные государства, а раз так, то должны отвечать за поступки своих граждан сами, были бесполезны. «Русские шлюхи выдворены из Кении», — гласили заголовки на первых полосах газет.

На сей раз информация оказалась верной. В Кисмайо в пиратский плен действительно угодили россияне. Только, чтобы удостовериться в этом, мне пришлось временно переквалифицироваться в сыщика. По прямой от Найроби до Кисмайо — всего километров 700. Казалось бы, преодолеть их несложно. Однако уже на территории Кении, по мере приближения к границе с Сомали, гарантии безопасности стремительно тают. Чем севернее, тем больше бродит по пустыням сомалийских разбойных групп шифта и банд угонщиков скота. По-русски звучит не слишком впечатляюще. Подумаешь, воруют ребята коров или коз. На самом деле это мощные формирования, состоящие из сотен бойцов, вооруженных автоматами и пулеметами. На лошадях и верблюдах они совершают длинные переходы, вырезают целые селения, сбивают посланные на их поиски полицейские вертолеты, а скот угоняют тысячами голов.

Если повезет увернуться от шифты и угонщиков, после пересечения кенийско-сомалийской границы никто ничего обещать не может уже наверняка. Юг Сомали, где Кисмайо всегда считался крупнейшим городом и главным портом, признан регионом повышенной опасности даже по меркам этой, с позволения сказать, нерядовой страны. После того как в 1991 году Сомали погрузилась в пучину конфликтов, распалась на десятки враждующих друг с другом районов и перестала существовать как государство, на большей ее части подобие порядка восстановить все же удалось. Но только не на юге. Там и в XXI веке продолжались вооруженные столкновения, а Кисмайо много раз переходил из рук в руки.

В таких обстоятельствах поиски логично было начать с кенийского порта Момбаса. То, что «русские моряки» туда наведывались, портовые службы подтвердили, но ничего конкретного сообщить не смогли. Большую осведомленность выказал представитель кенийского профсоюза рыбаков Эндрю Мвангура. Благодаря его наводке, удалось выйти на людей, знавших о случившемся не понаслышке.

Первые сведения о пленниках предоставили кенийцы, выполнявшие на задержанных траулерах неквалифицированную работу. Они поведали, что в Кисмайо «Горизонты» будто бы арестовали за долги, а их отпустили. Моряки были вынуждены добираться до Момбасы пешком и на попутных парусниках дау: сначала из Сомали до Ламу, потом до Малинди. А там до Момбасы — рукой подать.

Вторую версию изложили представители владельца «Горизонтов» — зарегистрированной в Австрии компании «Европа-Транс инкорпорейтед», где все известные мне сотрудники носили русские фамилии. Российские австрийцы рассказали, что кенийский агент траулеров и владелец рыбной фабрики в Момбасе Ишмаел Джибрил заключил контракт с людьми из Кисмайо о ловле креветок в сомалийских водах. Порвав тралы, первый «Горизонт» зашел в Кисмайо. Туда же на помощь ему поспешил «Горизонт-2». Начались проблемы.

В Сомали каждый траулер получил собственного агента. «Горизонту-1» достался некий Абдивели, который выставил счет, соответствовавший оговоренным в контракте расценкам по предоставлению судну стоянок, поставкам продовольствия и воды, обеспечению охраной. Не повезло «Горизонту-2». Его агентом стал Мохамуд Али Шире, племянник Баре Шире, чья группировка контролировала порт Кисмайо. Мохамуд заломил за тот же набор услуг в несколько раз больше. Поисками обоснований он себя не утруждал, потребовав за каждый килограмм выловленных в сомалийских водах креветок по 20 долларов. Для сравнения: фабрика в Момбасе принимала креветки по цене от трех до 11 долларов за килограмм. Это уж потом в Европе их продавали втридорога.

А что же сам Ишмаел, который втянул наших рыбаков в сомалийскую экспедицию и подобрал им сомалийских агентов? Найти его оказалось труднее всего. Раздобытый момбасский номер отвечал мелодичным женским голосом, утверждавшим, что агента дома нет и не предвидится. На фабрике также клялись, что понятия не имеют, куда подевался их хозяин. Давно не выходил он на связь и с «Европой-Транс», хотя должен был делить с компанией пополам не только прибыль, но и расходы.

И все же зацепка появилась. Один из бывших работников вспомнил, что Ишмаел ездил на сером «Ленд Крузере» с левым рулем и имел в Найроби небольшой самолет. Остальное было делом техники. В кенийской столице несколько воздушных гаваней, но местные авиалинии располагаются только в аэропорту Уилсона.

Ишмаел честно признался, что, не застань я его врасплох, разговор бы не состоялся.

— Я потерял кучу денег и не хочу больше в этом участвовать, — говорил он. — Думал, в Сомали рыбалка выгодна, раз креветок там навалом, но теперь зарекся. Сначала нужно обеспечить безопасность, и только потом там можно будет заниматься бизнесом.

Как все сомалийцы, с которыми мне приходилось общаться, Ишмаел оказался словоохотлив. За два часа беседы он не только в мельчайших деталях описал свое участие в судьбе траулеров, но и подробно рассказал свою родословную, из которой следовало, что, будучи кенийцем в третьем поколении, сомалийские корни не забывает. Ишмаел поддерживал постоянную связь с соплеменниками из клана дарод. К тому же клану принадлежали и оба агента «Горизонтов».

По версии Ишмаела, во всех бедах был виноват исключительно агент Мохамуд Али Шире. Это следовало и из контрактов, счетов, факсов, которые он мне показал. 85 000 долларов, которые просил Али Шире, можно было объяснить только жадностью и уверенностью в безнаказанности, основанной на том, что его дяде, могущественному Баре Шире, никто в Кисмайо перечить не посмеет.

Впрочем, заверил Ишмаел, если «Европа-Транс» выплатит 20 000 долларов, причитающихся сомалийцам по контрактам, траулеры отпустят с миром. Так совпало, что директор компании Вячеслав Кунгурцев в тот же день прилетел из Вены в Момбасу и передал даже чуть большую сумму Абдивели. Личную встречу назначили для того, чтобы избежать нестыковок и лично заверить сделку, хотя Кунгурцев мог спокойно отправить деньги в Кисмайо переводом. У сомалийцев, имеющих многочисленную диаспору от Нью-Йорка до Москвы, действует превосходно отлаженная система пересылки денег по всему миру. Крупнейшую подобную контору «Аль-Баракаат» американцы «прикрыли» после событий 11 сентября 2001 года, опасаясь, что ею пользуются мусульманские экстремисты. Но осталось множество других, не менее эффективных. А трудностей с денежными переводами из соседней Кении, где постоянно проживают сотни тысяч сомалийцев, не существовало никогда. Любые суммы перечислялись в тот же день.

Итак, по заверениям Ишмаела, проблема должна была решиться, но не тут-то было. Абдивели на встречу пришел, а Али Шире — нет. Не отпустил он и траулер. А когда «Горизонт-1», получив свободу, попробовал пересадить к себе одного из четверых русских членов экипажа «Горизонта-2», боевики щелкнули затворами. «Европа-Транс» согласилась оставить судно как залог в обмен на освобождение экипажа. Ответа вновь не последовало. Тем временем положение рыбаков ухудшалось. Возникли перебои с топливом, продовольствием, пресной водой.

Прошла неделя. Министерство иностранных дел России, посетовав на невозможность установить «непосредственную связь с капитаном судна», хотя частоты радиостанции траулера дипломаты прекрасно знали из моих сообщений на ленте ТАСС, опубликовал заявление, в котором посоветовал судовладельцу «более активно решать финансовые вопросы с портовыми властями Кисмайо». «Рассчитываем на то, что здравый смысл возобладает в ближайшее время», — говорилось в документе.

Посольство России в Эфиопии, которое, как и другие наши представительства, получило задание подключиться к выяснению судьбы соотечественников, пришло к более определенным выводам.

— Ни о каком аресте не идет речи, — сообщил мне посол по телефону из Аддис-Абебы. — Наши бандиты из «Европы-Транс» не платят денег — вот корень проблемы. Они, а не сомалийцы, сделали рыбаков заложниками.

По данным посла, сомалийцы «прекрасно» относились к экипажу: вдоволь кормили, поили, разрешали гулять, где вздумается. Что касается залога, то Али Шире якобы не соглашался взять траулер только потому, что не мог выручить за него требуемые 85 000 долларов.

Пленение, известия о котором достигли Кении 9 марта 2001 года, завершилось 29 апреля. С учетом того, что реально рыбаки стали заложниками еще в январе, они провели в вынужденных «гостях» полных 100 дней. Лишь накануне Первомая, в счастливое воскресное утро судно наконец-то смогло покинуть негостеприимный сомалийский причал.

Выйдя из Кисмайо, траулер направился на юг, в Момбасу, место своей приписки. Получив по телефону сообщение о том, что судно вошло в кенийские воды и движется к порту Малинди, я выехал туда вместе с представителями «Европы-Транс». Из Момбасы на север вело сносное шоссе, поэтому на разделявшие два порта 120 километров ушло чуть больше часа.

Все это время я думал о том, что мне предстоит увидеть и услышать. Без малого два месяца я ни на день не упускал из вида сомалийскую эпопею с «Горизонтом-2», подготовил десятки сообщений, поговорил с множеством причастных к конфликту людей, в том числе и с так называемым премьер-министром Сомали, оказавшимся человеком маловлиятельным, безвластным и бесполезным. После первого телефонного разговора, в ходе которого он пообещал содействие в освобождении наших рыбаков (а что он, глава правительства, мог мне сказать, не рискуя потерять лицо?), премьер стал избегать моих звонков, меняя сим-карты на телефоне. В конце концов эта игра в кошки-мышки окончательно опротивела. Я понял, что с этим человеком каши не сваришь, лучше тратить силы на полезных людей, имеющих возможность и желание помочь. Тем более что сил требовалось немало. К концу пиратской эпопеи пришлось купить новый телефонный аппарат. Старый не выдержал непрерывного использования и сломался.

Что касается членов экипажа траулера, то они за это время стали почти родными. Но знакомство было заочным. Связаться с Кисмайо по телефону из Кении было невозможно даже через оператора. Пришлось довольствоваться рассказами тех, у кого радиосвязь с экипажем была. Рассказы были разными, подчас прямо противоречившими друг другу. Особенно плохо верилось в посольскую версию о хорошем отношении Али Шире к пленным рыбакам.

Закупив по дороге фрукты, овощи, свежий хлеб, которых экипаж не видел уже несколько месяцев, мы вырулили на набережную, а точнее, прибрежную улицу Малинди. На рейде сразу же возник «Горизонт-2». Скромных габаритов судно стояло в паре сотен метров от причала. Водоизмещение — 107 тонн, емкость холодильных камер — семь тонн, подсказала память.

Мы остановились строго напротив траулера, развернули на капоте радиостанцию, присоединив ее к антенне автомобиля, предупредили экипаж о приезде. Попасть на судно труда не составило. На берегу лежали лодки, а рядом изнывали от скуки безработные рыбаки. Договориться с ними за умеренную плату о переправе было минутным делом.

И вот, наконец, траулер. Лодка прыгала на волнах, но низкий борт позволил перелезть без проблем. Индийский океан казался смирным только с берега. На судне качка не позволяла спокойно ступить ни шага. Расставив широко ноги, я проковылял по короткой палубе к рубке. Маленькая кухня-столовая, крохотные каюты — как можно прожить в них хотя бы неделю? А больше трех месяцев? И не в условиях прохладной Балтики, а в удушливо липкой сомалийской жаре?

Отбив первый натиск качки, я огляделся. Передо мной стояли бородачи, прокаленные экваториальным солнцем до темно-шоколадного цвета. Один — вполне упитанный и улыбающийся. Это, конечно, капитан Вахтанг Гурешидзе. Недаром мне говорили, что он никогда не унывает. Не сломила его и сомалийская передряга. Остальные трое были худы и серьезны. Безусловно, они радовались тому, что смогли вырваться и теперь находятся в безопасности, на свободе, что их встретили, но выглядели так, будто все чувства подавила смертельная усталость. Особенно тревожил тонкий, как тростинка, Виктор Калинин. Казалось, он на грани истощения. Немного больше оптимизма внушал вид Вячеслава Сычева и Олега Романова.

— Да что вы, не волнуйтесь, — смущенно успокоили они. — Это у нас такая конституция.

Из рассказов рыбаков разные версии стали сплетаться в одну, истинную. Вот какой она получилась. В роковой рейс «Горизонт-2» вышел из Момбасы в начале января. У южного побережья Сомали предстояло ловить креветку, которой особенно много в районе устья главной сомалийской реки Джубба. Кения с начала года запретила лов траулерами, чтобы дать возможность рыбе и креветке восстановиться, а в Сомали, погруженной в хаос, можно было ловить, сколько хочешь. Рыбакам не слишком улыбалась перспектива идти в места, где нет ни центральной власти, ни власти закона, но пришлось поверить на слово кенийскому агенту Ишмаелу Джибрилу. Он поклялся, что обо всем договорился со своими соплеменниками из клана дарод, гарантировал и безопасность, и хороший улов, расхваливал сомалийского агента Али Шире.

— Нам не повезло с погодой, — вспоминал Калинин, сидя за ритмично раскачивавшимся, прикрученным к полу обеденным столом. — В январе начались шторма, которые не прекращались до февраля. Половить по-настоящему не удалось.

Время шло, трюмы пустовали, прибыли не было. Али Шире стал проявлять нетерпение и требовать деньги.

— С конца января отношение к нам изменилось, — вступил в разговор Гурешидзе. — Охрана с четырех человек увеличилась до восьми. Али Шире заявил, что это в наших интересах, так как обстановка в Кисмайо неспокойная. На самом деле он взял нас в заложники.

— Нам не только запрещали покидать судно, но и не разрешали работать, — добавил Сычев. — Шире боялся, что мы каким-то образом сумеем сбежать.

Когда привезенные продукты подошли к концу, Али Шире заявил, что будет поставлять еду в обмен на топливо. Агент откачал остававшиеся две тонны горючего, на вырученные деньги купил продовольствие, но рыбакам достались крохи.

— В основном он тратил деньги на себя и на своих людей, — сказал Сычев. — Но больше всего нас поразило, что стоимость нашего же топлива он прибавил к долгу. Вот так долг и рос. Не по дням, а по часам.

При таком новаторском методе подсчета сумма «задолженности» быстро достигла кругленькой цифры 100 000 долларов, но, поразмыслив, Али Шире остановился на 85 000.

Ишмаел, сидя в Найроби, клялся, что все устроит через старейшин клана дарод, если заплатить 20 000, но его обещания оказались блефом. День за днем я упрямо донимал Ишмаела расспросами о том, когда и где состоится заседание старейшин, и выражал горячее желание обязательно на нем присутствовать, даже если его соберут в разгар ночи в бандитском квартале Эстлей — одном из самых неблагополучных районов кенийской столицы, сплошь населенном сомалийцами. Агент беспрестанно выдумывал самые невероятные причины для отсрочек, продолжая заверять, что собрание непременно состоится, буквально завтра.

20 000, привезенные из Вены Кунгурцевым, достались Абдивели, который и без того скандалов не учинял, заложников не брал, а отпустил «Горизонт-1» и честно просил за свои услуги около 10 000. Столько же полагалось в действительности и Али Шире.

Положение становилось все более угрожающим. Окончательно убедившись в бесполезности Ишмаела, директор «Европы-Транс» обратился за помощью к проживавшему в Момбасе итальянскому судовладельцу Алесандро Баста. Тот тоже ловил креветки в Кисмайо, но, по его словам, никогда не испытывал проблем, так как нашел в Сомали порядочного агента, который пользовался авторитетом даже в этом крае сплошного беззакония.

С помощью сомалийского агента Басты выкуп снизили до 50 000 долларов.

— Посуди сам, если бы это был настоящий долг, разве удалось бы скостить его вдвое? — задал риторический вопрос Сычев.

Денег не хватало. Как раз в этот самый момент Россия внесла миллионы долларов за освобождение под залог Павла Бородина, арестованного в Швейцарии по обвинению в отмывании денег, то есть в серьезном финансовом преступлении. В современном мире с его бурным и мутным новостным потоком события вытесняются из памяти мгновенно. Поэтому для тех, кто уже не помнит, поясню, что речь идет о бывшем государственном секретаре Союзного государства России и Белоруссии и управляющем делами президента нашей страны. Но в Сомали на кону стояла свобода не высокопоставленного чиновника, а простых рыбаков. Директор «Европы-Транс» через средства массовой информации обратился к российским властям с просьбой дать в долг 20 000 долларов, недостающих для освобождения четырех ни в чем не повинных граждан. Ответа не последовало.

Спас положение Баста, согласившийся купить «Горизонт-1». Но и получив деньги, Али Шире несколько дней тянул и не отпускал траулер. Он хотел заручиться удостоверениями того, что ни в чем не виноват. Например, факсом от российского посольства в Эфиопии, который бы подтверждал его якобы хорошее отношение к российским гражданам. Сомалийский вымогатель сумел выбить и из директора «Европы-Транс» факс, в котором говорилось, что все плохое, что ТАСС, Би-би-си и любые другие СМИ о нем давали, — ложь, пятнающая его «добрую деловую репутацию».

С дипломатов взятки гладки. Они всегда утверждали, что Али Шире обращался с россиянами как гостеприимный хозяин с дорогими гостями, и ссылались на экипаж. Но почему рыбаки сами докладывали посольству о том, что с ними обходятся корректно?

— Да потому, что в ходе сеансов радиосвязи нас контролировал переводчик-сомалиец, учившийся в Кишиневе, — объяснил Гурешидзе. — А на переговорном пункте, откуда можно было позвонить по телефону, всегда находилось несколько человек, прилично владевших русским. Когда мы общались с родными и коллегами, те по интонации и разным известным только нам намекам понимали, как обстоят дела на самом деле. Но прямо заявить об этом мы не могли.

От скоропостижно оборвавшейся советско-сомалийской дружбы остались не только сомалийцы — выпускники советских вузов, говорившие по-русски. Сам Кисмайо — удивительный памятник той эпохе. Когда Романову однажды удалось добиться разрешения на прогулку по берегу в сопровождении двух автоматчиков, он увидел, что большой, одетый в железобетон порт был советской стройкой и служил СССР военно-морской базой. Об этом напоминали три затопленных при уходе советских боевых корабля.

— Один из них — сторожевой катер, остальные — не разобрал, они почти полностью находятся под водой и сильно обезображены временем, — сказал Олег.

Во время пленения «Горизонта» Кисмайо выглядел жалко. В городишке не было электричества, почти все жители ходили по улицам с оружием.

— Автомат Калашникова стоит на рынке 150 долларов и продается открыто, — говорил Гурешидзе. — Пока везут из порта на переговорный пункт, минуешь несколько блокпостов.

По приезде в кенийскую столицу я обнаружил сообщение агентства «Франс Пресс» о «скором приезде в Момбасу представителя российского посольства для приема членов экипажа траулера, чье состояние здоровья остается неясным». Тут же вышло сообщение МИД, в котором министерство поздравляло себя и свои загранпредставительства с освобождением российских рыбаков. Подумав, что могло случиться что-то непредвиденное за время 600-километрового переезда из Малинди, я позвонил в Момбасу. Трубку взял только что прилетевший из Вены директор «Европы-Транс» Кунгурцев.

— Приезда представителя посольства не было и не ожидается, — сказал он. — Никак не помогли диппредставительства и в освобождении судна. Траулер отпущен после уплаченного мною выкупа. Разве что поначалу звонки из Эфиопии поднимали моральный дух экипажа. Но потом они, как и шумиха в прессе, стали раздражать Али Шире и сильно мешать переговорам.

Разговоры и не могли ни к чему привести. Как не раз клялись мне сами сомалийцы и те, кто имел опыт, подобный опыту экипажа «Горизонта-2», в таких обстоятельствах возможны только два способа воздействия: реальная угроза применения военной силы или выкуп. Поначалу я не хотел в это верить, но в результате пришлось признать правоту неандертальской формулы.

Впоследствии в ее справедливости пришлось убеждаться не раз. «Горизонты» были не первыми и не последними судами, угодившими в заложники к сомалийцам. Многие попадали в плен при еще более драматичных обстоятельствах. Их сомалийские пираты захватывали в море. Со временем район действий разбойников расширился на всю западную половину Индийского океана. Если поначалу опасности подвергались суда, проходившие вдоль сомалийского побережья на расстоянии до полусотни миль, то потом экипажи не могли чувствовать себя спокойно даже в тысяче миль от берега. Флибустьеры расставили по океану старые танкеры и с таких «плавучих баз» атаковали проходящие суда. Усовершенствовались и средства связи. В сущности, ничего удивительного в этом нет. В нищей стране пираты превратились в самую богатую и преуспевающую касту. А если есть деньги, найдутся и способы приобрести последние высокотехнологичные новинки.

Говорят, правда, что в последние годы деятельность сомалийских пиратов стала менее активной. Действительно, нападений становится меньше. НАТО приписывает умиротворяющую статистику себе в качестве заслуги. Но в действительности некоторые бандиты уже награбили себе солидный капитал и решили уйти на покой. В 2013 году о прекращении преступной деятельности заявил один из самых одиозных главарей пиратов Абди Хассан по прозвищу «Большой рот». В 2009 году он руководил захватом украинского судна «Фаина», на борту которого в Африку переправлялись 33 танка Т-72. За «Фаину» Абди Хассану выплатили выкуп в три миллиона долларов. Их он прибавил к миллионам, полученным годом ранее за саудовский супертанкер «Сириус-стар».

Пираты остепеняются. Награбленные деньги они вкладывают в недвижимость. Расположенную не в Сомали, разумеется, а в стране, где поспокойней и понадежней, то есть в Кении. По данным кенийских риэлторов, в 2010 году каждый пятый жилой дом, проданный в элитных районах Найроби, перешел в руки сомалийцев. Обычно покупатели приходят с рюкзаками, набитыми пачками купюр, и платят исключительно наличными, хотя суммы порой составляют миллионы долларов.

Сомалийцы продолжают свой преступный бизнес на людях. Они знают: сколько бы не писали и не предупреждали об опасной обстановке в их распавшейся, несуществующей стране, все равно отыщутся простаки, которые попадутся на лживые приманки, присыпанные толстым слоем щедрых обещаний. Жаль, что российские граждане занимают среди пострадавших не последнее место. Приведу одну из подобных историй, случившуюся в 2005 году. В ней наш соотечественник, квалифицированный врач, прошел по лезвию бритвы и остался жив лишь благодаря стечению обстоятельств и невероятной удаче.

Звали его Вадим. Когда я вошел в комнату крошечной гостиницы российского посольства в Найроби, спешно переделанной под больничную палату, передо мной предстал лежавший на кровати забинтованный молодой человек с худощавым лицом. Смоляные волосы, тонкий, чеканный профиль — во всем виделись кавказские корни. Очередной пострадавший от сомалийских бандитов был уроженцем Ессентуков. Черные глаза наполняли слезы. В руках Вадим держал небольшой, сложенный вдвое листок:

Что жизнь? Тревоги и волненья,

Блужданье в истинах земных.

Ее счастливые мгновенья

Короче вспышек грозовых.

Что смерть? Неведомая тайна.

Прыжок последний в небытие.

Закономерна, неслучайна.

И все ж страшимся мы ее.

Что счастье? Миг самообмана,

Поймаешь, удержать нельзя.

Как дым рассветного тумана

Что тает в ярком свете дня.

— Это написал Игорь Петрович Соколов, мой старший коллега, тоже хирург, тоже из Иванова, где я учился и работал, — медленно, не без усилий проговорил Вадим после обмена приветствиями и представления. — Я узнал, что Игорь Петрович поэт, только на кладбище, когда хоронил его незадолго до отъезда в Сомали. С тех пор это стихотворение всегда и везде ношу с собой.

Причина погружения моего собеседника в философскую грусть лежала на поверхности — за несколько дней до нашей встречи Вадим балансировал на грани жизни и смерти. О том, что случилось с ним в Сомали, можно было бы написать как минимум повесть. В ней расчетливость причудливо переплеталась бы с наивностью, а высокопарные клятвы — с низким обманом и коварством. Но все по порядку.

— Я задумал поработать за рубежом, — начал Вадим свой рассказ. — Врать не буду, цель стояла сугубо прагматичная. Очень нужны были деньги, чтобы решить житейские проблемы. Не открою секрета, если скажу, что в современной России врач — нищий. Я в 24 года защитил кандидатскую диссертацию, десять лет проработал в должности доцента кафедры в Ивановской медицинской академии, но достойно обеспечить себя и близких не смог. Подготовил документы, ездил в Москву, но выяснилось, что из-за министерских реформ и слияний отправкой врачей за рубеж централизованно заниматься почти перестали.

Тогда Вадим попробовал поискать способы уехать через знакомых и вскоре вышел на сомалийца Абдула Кадера — дипломированного химика, выпускника ивановского института, жившего в Дубае и будто бы имевшего там брокерскую контору, но продолжавшего регулярно наведываться в Россию.

— По телефону он рассказал мне, что в Сомали, в городе Галькайо, есть частная больница под названием «Даях», — продолжил хирург. — Ее хозяин, сомалиец Ахмед Барре, хочет, чтобы у него работали специалисты из России.

Галькайо стоит неподалеку от границы с Эфиопией, в непризнанном государстве Пунтленд. Когда Сомали распалась на десятки автономных образований, контролируемых враждующими друг с другом вооруженными формированиями, Пунтленд стал одним из крупнейших. Некоторое время он даже претендовал на звание государства, но потом тоже раскололся на несколько частей. На таких автономных территориях властвуют отряды головорезов. Они набираются из представителей одного клана, на которые делится все население страны. Каждый клан восходит к легендарному предку, не иначе как родственнику пророка Магомета, прибывшему в Сомали много веков назад из Аравии. И хотя все сомалийцы говорят на одном языке, исповедуют ислам и проживают на единой территории, прежде всего они считают себя частью клана, а уже потом — народа.

Странный для нас менталитет связан с кочевым образом жизни. В условиях суровой пустыни человек должен полагаться только на себя и на родственников. Если тебя обидели, сородичи по клану обязательно отомстят. Причем жестоко и беспощадно. Все это знают, поэтому стараются сдерживать инстинкты. Иначе бы обстановка в Сомали была еще несноснее.

О нравах сомалийцев и необходимости по возможности избегать населенных ими земель писал Николай Гумилёв, в начале ХХ века путешествовавший по Африканскому Рогу. В «Африканском дневнике», отдав должное вкусу сомалийцев в выделке ожерелий и браслетов, поэт подчеркивал: «Это племя считается одним из самых свирепых и лукавых во всей Восточной Африке. Они нападают обыкновенно ночью и вырезают всех без исключения. Проводникам из этого племени доверять нельзя». В другом месте он отмечал: «В этой местности сомалийцы очень опасны, бросают из засады копья в проходящих, частью из озорства, частью потому, что по их обычаю жениться может только убивший человека. Но на вооруженного они никогда не нападают».

Клановая организация привела к тому, что, несмотря на многочисленные усилия мирового сообщества, в Сомали так и не удалось, даже на федеративной основе, воссоздать единое государство. После многолетних попыток примирения, изнурительных переговоров и выкручивания рук международные посредники сумели сформировать парламент, правительство, выбрать президента. Вот только который год эти легитимные органы, созданные с участием лидеров всех крупных вооруженных группировок, так и не могут установить контроль над страной. Многие «политики» большую часть времени проводят в Кении. Свое странное поведение сомалийские авторитеты, на людях кичащиеся своим влиянием и силой, в один голос объясняют тем, что на родине… слишком опасно. Что ж, это правда. В любом городе на базаре можно свободно купить пистолет, автомат, пулемет, гранатомет. На дорогах стоят бесчисленные заставы, собирающие дань в соответствии с собственными понятиями о толщине кошелька проезжих.

Вадим об особенностях сомалийской жизни и о стране почти ничего не знал. В российских средствах массовой информации об Африке пишут редко и скупо. Далек от нас Черный континент, не имеет вроде бы отношения к нашим проблемам. Но, как доказал случай с российским хирургом, еще как имеет.

— Мы несколько раз разговаривали с Абдулом Кадером по телефону и сошлись на том, что мне и коллеге, который также изъявил желание поехать, дадут обратные билеты, — рассказал Вадим. — Через месяц, осмотревшись, мы решим, оставаться или возвращаться домой.

По интернету врачам прислали проект договора.

— Мне он показался очень примитивным, хотя я не силен в юриспруденции, — отметил хирург. — Там было указано, что мы будем получать 1000 долларов в месяц и определенный процент от операций. Принимающая сторона обязалась обеспечить нас жильем и питанием. Нас это устроило.

Вадим и его приятель вылетели в Дубай, заручившись, как им казалось, всеми необходимыми гарантиями. Там они встретились с Абдулом Кадером, затем проследовали в Джибути, а оттуда — в Галькайо.

— «Даях» можно назвать больницей весьма условно: три палаты по четыре койки и операционная, — поделился впечатлениями российский врач. — У нас бы это назвали военно-полевыми условиями. Сходство усиливалось тем, что в 200 километрах в те дни шли боевые действия между отрядами двух кланов. Среди дюжины больных, которых мы прооперировали, попались три молодых человека с тяжелыми огнестрельными ранениями.

Но поначалу все складывалось неплохо.

— Операции прошли успешно, так как минимальный набор инструментов и лекарств там был, — продолжил Вадим. — Даже, кстати, хороший шовный материал, который мы не всегда могли позволить себе в России. Да и приняли нас радушно. Мы встречались со старейшинами клана, дали интервью местному радио, стали известны всей округе.

Прошел месяц, директор больницы Ахмед Барре выплатил врачам по 1000 долларов, и коллега Вадима вернулся в Россию. Перед поездкой он решил не увольняться, а сначала хорошенько приглядеться. У него была маленькая дочка, и сомалийские условия ему не подошли. Было очевидно, что везти в Сомали ребенка не стоит. Но отъезд не обошелся без неприятного сюрприза. Когда врача привезли в аэропорт, вернее, на аэродром, то сказали, что опоздали и самолет уже улетел.

— Как потом выяснилось из беседы с российскими летчиками, которые летают в Сомали, самолет никуда не улетал, и вообще все эти заявления были враньем, — сказал Вадим. — Просто Ахмед Барре хотел, чтобы мой коллега поработал еще. Пришлось звонить Абдулу Кадеру, который в то время находился в Босасо, крупнейшем портовом городе Пунтленда. Он приехал на автомобиле, забрал моего коллегу, и тот вернулся в Россию.

Что касается Вадима, то он твердо решил остаться.

— Почему бы нет? Ничто мне не угрожало, — объяснил он. — Не сложилось впечатления, что эти люди дикие, злые. Наоборот, показалось, что к русским они относились лучше, чем к другим. Особенно пожилые. Многие еще помнили советскую помощь, знали некоторые русские слова. Советский Союз оставил много ценного для страны.

Вадим не знал, что и в отношениях с Союзом у Сомали не все обстояло просто. В начале 1970-х, при Брежневе, диктатор Сиад Барре резко поменял курс и выгнал из страны всех советских специалистов. По дороге на аэродром наших врачей, инженеров, строителей оплевывали и забрасывали камнями. Это потом, несколько десятилетий спустя, после гражданской войны и разрухи, сомалийцы начали вспоминать о временах дружбы и сотрудничества с СССР тепло и душевно.

Хирурга не насторожил даже инцидент с коллегой. Он не знал, что трюк с опозданием в аэропорт — обычная уловка сомалийцев, явно дающая понять, что перед тобой мошенники, которые не собираются выполнять обещанное. То же самое много раз проделывали с экипажем траулера «Горизонт-2». Наших рыбаков уверяли, что они свободны, их никто не держит, просто обстоятельства складываются так, что отпустить их не получается. То самолет не прилетел, то не может улететь, то доехать до аэропорта нельзя из-за обстрелов. Да мало ли что можно придумать?

Не стал Вадиму уроком печальный опыт больницы «Санрус», которую за год до его приезда в Галькайо организовал в столице Могадишо сомалиец, женатый на россиянке. Туда выписали семь врачей разных специальностей, в основном из Иваново, и они успешно проработали несколько месяцев. Пациентов было много и, казалось бы, финансовые проблемы исключались. Как бы не так!

— Хозяин оказался человеком, который любил тратить деньги на всякого рода развлечения, — осторожно выбирая слова, пояснил Вадим. — В результате наши врачи не получили причитавшихся денег, хотя и благополучно вернулись в Россию. В Сомали я слышал о них только положительные отзывы.

Еще в Иваново Вадим позвонил хирургу Трофимову, работавшему в «Санрус». Тот сказал, что в кратком разговоре не может объяснить всех нюансов.

— Понимаешь, там все сложно, по телефону не расскажешь, — передал Вадим слова коллеги, уже получившего опыт пребывания в Сомали. — Желательно встретиться.

Но Трофимов жил в городке Вичуге, а времени оставалось в обрез. Встреча не состоялась.

— К тому же мы шли по иному пути, — успокаивал себя Вадим. — С нами работал другой человек. Мы об Абдул Кадере расспрашивали тех, кто его знал по совместной учебе в Иваново. Все отзывались положительно, говорили, что он честный. В тот период я совершенно не представлял, что творится в Галькайо, в Сомали в целом. Ну, слышал, что у них не все ладно. Но что такое клан, даже сейчас не могу себе внятно объяснить.

Эйфория продолжалась недолго.

— Как я потом понял, в Галькайо проживают два клана, — рассказал Вадим. — Соответственно, город поделен на две части: южную и северную. Южная — зажиточнее, и там есть своя больница. Нас пригласили в северную часть, где условия работы скромнее. Кроме того, в Галькайо есть больница Красного Креста. Поначалу в ней не было хирурга, а потом он приехал. Тоже наш, российский выпускник. И так как Красный Крест лечит бесплатно, то большинство жителей пошло в их больницу, а у нас пациентов стало мало. Три-четыре в день.

Работать приходилось, невзирая на специализацию.

— Сомалийцы не понимают, что это такое. Раз доктор, значит должен лечить всех, — пояснил Вадим. — Очень распространена малярия. Мы постоянно пили профилактические таблетки. Очень много положительных реакций на сифилис, что меня крайне удивляло. Вроде бы, сомалийцы религиозны, живут семьями: один муж, несколько жен. Тем не менее факт. Кроме того, много пациентов поступало с легочными формами туберкулеза. Из хирургических патологий часто приходилось иметь дело с грыжами, опухолями мягких тканей. Бывали курьезные случаи. Пришла, например, толстуха и попросила обрезать живот, потому что думала, что из-за него не может родить, а бездетных сомалийцы презирают, считая бесполезными членами общества. Мы принимали всех.

Когда Вадим остался один, у него сменился переводчик. В толмачи русскому врачу дали некоего Хасана, работавшего в «Санрус». Директор Ахмед Барре начал поговаривать о том, что из-за недостатка пациентов теряет деньги.

— Как-то вечером мы стали обсуждать возможность переезда в Могадишо, тем более что у Ахмеда там был дом, — вспоминал хирург. — Я спросил, хватит ли денег, чтобы арендовать в столице здание, закупить необходимое оборудование и медикаменты? Если да, то можно организовать больницу за месяц. Ахмед сказал, что деньги у него есть.

Вадим перебрался в Могадишо, где его поселили в гостинице «Саафи», одной из немногих, сохранившихся после распада государства.

— В отеле я познакомился с несколькими приятными, образованными сомалийцами, говорившими по-русски, — отметил хирург. — В том числе с бывшим министром, а также с господином Суфи, который прекрасно владел нашим языком и уверял, что долго проработал в Москве в системе ТАСС.

Казалось, недалек день, когда врачебная карьера россиянина возьмет новый высокий старт в далекой Сомали.

— Мы посмотрели несколько зданий, среди которых были вполне приемлемые, — продолжил Вадим. — Там больницей называют то, что у нас считается небольшой поликлиникой. Но Ахмед сказал, что переделает под больницу собственный дом. Он уверял, что знает инженера, который проведет реконструкцию как надо. Что ж, директор платит деньги, он и принимает решения. Встретились с людьми, которые пообещали в рассрочку предоставить необходимое оборудование и мебель.

Прошел месяц, который хирург прожил в отеле, после чего переехал в арендованный дом.

— Я начал торопить Ахмеда, но он говорил, что все будет нормально, — усмехнулся Вадим. — А я тем временем занимался только тем, что готовил себе еду, а вечером, когда заезжал Ахмед, в очередной раз спрашивал его, что сделано и когда можно будет начать работать. Так подошел к концу второй месяц.

Наконец, оставшись с Ахмедом один на один, без переводчика, врач решил выяснить отношения. Во-первых, он справился о зарплате, которую ему выплатили лишь однажды. А во-вторых, заявил, что завтра же обязательно должен посмотреть, в каком состоянии находится перестройка дома.

— Ахмед сказал, мол, разве переводчик не объяснил тебе, что все деньги ушли на реконструкцию? — попытался досконально припомнить беседу Вадим. — Но мы же первоначально обговаривали, что у тебя достаточно средств и на то и на другое, ответил ему я. Получается, что ты вложил деньги в строительство и уже не в состоянии выполнить обязательства по зарплате? Странно. А он сказал: подожди, подожди, я заплачу, я честный человек, я мусульманин, да ты пока и не работаешь. Я ему ответил: но разве здесь есть моя вина? Мы же все заранее оговорили. И тут у нас начались трения.

На следующий день события продолжили развиваться по неприятному сценарию.

— Мы поехали смотреть перестроенный дом, — вспоминал Вадим. — За эти два месяца я созвонился с коллегами в России, чтобы организовать приезд врачей других специальностей. Ахмед предупредил, что не все готово, на территории еще высаживаются растения. Но то, что я увидел, потрясло. Все осталось по-прежнему, лишь во дворе кое-что слегка переделали. Появились несколько кабинетов площадью метра по четыре. Вообще-то есть санитарные нормы, и даже с поправкой на Африку их надо хоть как-то соблюдать. В Сомали и тиф не редкость, поэтому такая теснота недопустима. Стены отштукатурили наскоро и небрежно. Проступали какие-то надписи. На оборудование и мебель не было и намека. Ахмед отводил глаза. Назад мы ехали молча.

О начале работы не могло быть и речи. Только вряд ли Ахмед думал о создании клиники. Он, очевидно, уже понял, что денег потребуется больше, чем рассчитывал вложить, поэтому устроил комедию. И все бы ничего, пусть сам бы и расхлебывал заваренную кашу, но российского специалиста директор отпускать не собирался.

— В Сомали «русский врач» — это бренд, — гордо сказал Вадим.

Ахмед это прекрасно понимал. А потому, если не удалась одна затея, можно попробовать провернуть что-нибудь другое. В конце концов, почему бы не сдать принадлежащего тебе врача в аренду? А может, он просто считал, что, посидев еще недельку-другую, хирург станет сговорчивее.

Кроме того, Вадим не придал значения одному важному происшествию. Накануне осмотра дома Ахмед забрал у него мобильный телефон, сказав, что его собственный что-то забарахлил.

После осмотра директор пропал. Исчез и переводчик. Только в этот момент до Вадима наконец дошло, что его водят за нос.

— Я начал анализировать положение, в котором оказался, — бесстрастно рассказывал он. — Итак, я нахожусь в доме один, без средств связи, без возможности передвигаться, а внизу, на первом этаже, сидят два охранника с автоматами. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что человек, попавший в такое положение, называется «заложник». Сначала хотел собрать вещи и ночью попробовать добраться до отеля «Саафи», но в Могадишо такие походы невозможны. Я не мог понять, что же теперь будет делать Ахмед.

Просчитав варианты, Вадим решил забаррикадироваться.

— Сомалийские дома строятся как крепости, — пояснил он. — Я закрыл все двери на первый этаж, а они металлические. Тут же, откуда ни возьмись, возник якобы пропавший Хасан. Я приказал ему идти к Ахмеду, привезти его вместе с господином Суфи и еще одним сомалийцем, с которым познакомился в отеле, а потом в их присутствии обсудить наши отношения. Хасан принес такой ответ: Ахмед готов купить мне билет и даже отпустить в другое место. Но я ему уже не верил. Какой билет? Посадит в машину, а сам увезет хрен знает куда.

Едва забрезжило утро, начался штурм.

— Ахмед и охранники, которых стало уже трое, на тележке подвезли лестницу, — рассказал Вадим. — Я начал кричать, чтобы услышали соседи, а когда они появились, показал знаками, что мне хотят сделать плохо.

Напрасные надежды. Соседи не собирались вмешиваться. Приходилось рассчитывать только на себя. Тем временем Ахмед приставил лестницу к балкону. В ответ российский хирург столкнул вниз тяжелую спутниковую тарелку.

— Я не робкого десятка. К тому же понял, что обстановку все равно уже не контролирую, — сказал Вадим. — Но тут один из охранников нажал на курок. Две пули прошили левое плечо. Дело принимало серьезный оборот. Лестницу опять приставили. Еще одна пуля попала мне в правое плечо.

Ахмед стал подниматься по лестнице. Когда его автомат появился над парапетом балкона, Вадим подскочил и попытался отнять оружие.

— Когда я схватился за автомат, Ахмед развернул его и выстрелил, — подробно вспомнил хирург самый опасный эпизод своей сомалийской саги. — Пуля попала в правую половину таза. Находясь в шоке, я автомат все же вырвал.

Директор больницы мгновенно съехал вниз, но и победитель схватки был не в состоянии дальше держать оборону.

— Я получил ранение такое же, как Пушкин на дуэли, — иронично заметил Вадим. — Поэту пуля тоже попала чуть ниже крыла подвздошной кости. Ранение было сквозным, началось кровотечение. Я закричал: скорее, помощь, ранен, умираю. И из последних сил сбросил автомат вниз. Тогда Ахмед и охранники поднялись на балкон и открыли двери.

Российского врача положили на матрас, спустили в машину и отвезли в больницу Красного Креста «Медина».

— Всю дорогу я крепился и пытался не потерять сознания, понимая, что, если в течение 30–40 минут лягу на операционный стол, шанс есть, — продолжил хирург. — В «Медине» работал мой знакомый Либан — сомалиец, который учился в Воронеже. Увидев его, я взмолился: «Быстрее, только быстрее!» Никогда не думал, что можно так ликовать, когда тебя везут в операционную. Ну, а дальше наркоз, провал, операция.

На следующий день Вадима посетили директора крупных столичных клиник «Аль-Хаят» и «Арафат». Весть об инциденте разнеслась по городу. Узнали о нем и работавшие в Могадишо трое врачей из Донецка, но проведать раненого российского коллегу они не смогли.

— Я им звоню, спрашиваю: «Что же вы не приходите?», — недоумевал Вадим. — А они отвечают, что их не пускает глава больницы. Между прочим, тоже выпускник российского вуза. Что делать — Сомали. Одна из особенностей поведения. Сомалийцы считают, что если заплатили тебе деньги, то могут держать, как дойную корову. Даже боятся тебя кому-то показывать.

Прошло несколько дней, и состояние вновь стало ухудшаться. По настоянию Вадима ему сделали повторную операцию. Известия о раненом российском враче дошли до Найроби.

— Мне неожиданно позвонил консул России в Кении, — сказал хирург. — А, наверное, через день, я точно не помню, за мной прилетел самолет.

На самом деле эвакуировали россиянина не на следующий день после звонка консула, а через неделю. По словам дипломата Бориса Шерстнёва, раненый был крайне слаб и временами терял сознание. Зато сопровождавшие его сомалийцы бодро и настойчиво требовали платы за «спасение и излечение» пострадавшего. Консулу не без труда удалось прервать неприятную дискуссию с вооруженными до зубов «спасителями», беспрестанно жевавшими наркотические листья ката, и внести раненого в самолет. Со взлетно-посадочной полосы — участка пустыни, освобожденного от верблюжьей колючки — удалось взлететь без приключений.

— У них была зенитка, переделанная из старого противотанкового ружья, — рассказал Шерстнёв. — Но ничего, обошлось. Стрелять не стали.

В Найроби раненого окружили заботой. Первые двое суток посольский врач Александр Мельнейчук не отходил от Вадима ни на минуту, и только удостоверившись, что кризис миновал, позволил себе краткий сон.

— Больной поступил в тяжелом состоянии, к тому же был близок к истощению, — сообщил доктор. — Он почти две недели не ел. Из машины мы его выносили на руках. Честно говоря, поначалу даже возникли сомнения, не совершаю ли я ошибку, беря на себя ответственность.

Посольского врача, который сам специализировался на хирургии, удивила и покоробила квалификация хирургов в сомалийском госпитале.

— Вадим Михайлович говорил, что у него масса претензий к тому, как его вели в качестве больного, — сказал Мельнейчук. — Операцию на нижнюю конечность, в которой был поврежден правый седалищный нерв, нормально сделать не смогли. Он прибыл с постоянными жуткими болями в висевшей, как плеть, правой ноге. Были перебиты сочленения костей таза в области крестца, что нарушало опорную функцию. И это не считая сквозных ранений обеих верхних конечностей и живота. Раны, в общей сложности восемь пулевых отверстий, гноились и требовали особого ухода. Большие усилия пришлось приложить для восстановления работы кишечника.

В очередной раз приходилось удивляться тому, сколько способен вынести человек, насколько велики ресурсы организма.

— Вадим Михайлович не был, что называется, транспортабельным, но что делать, его обязательно надо было вывозить, — подчеркнул Мельнейчук. — К тому же, сомалийский врач уверял по телефону, что больной чувствует себя нормально, катается на кресле. Блеф, конечно.

Усилия посольского врача не прошли даром. После перелета в Найроби Вадим быстро пошел на поправку. Он стал самостоятельно поворачиваться, бриться, ухаживать за собой. Чуть-чуть задвигалась правая нога. И Вадим начал задумываться о будущем.

— Разбираться с Абдул Кадером, конечно, придется, — говорил он. — Возникнет и вопрос оплаты моей эвакуации. Нет, никому не рекомендую ехать в Сомали. Там много такого, что понять нельзя. При возникновении спорных ситуаций разрешить их цивилизованным путем возможности нет. Остается радоваться, что остальным ивановским врачам удалось уехать целыми и невредимыми.

Так же полагал и посол России в Кении Александр Игнатьев. Он считал случай с Вадимом показательным.

— Из этой истории, а подобных в мире происходит немало, необходимо сделать ряд выводов, — подчеркнул дипломат. — Прежде всего, отправляясь за границу, особенно дальнюю, необходимо выяснить, какая там политическая обстановка, каково положение с безопасностью, медицинским обслуживанием. В Африке, кстати, реальной государственной власти нет не только в Сомали.

— Во-вторых, надо помнить: чаще всего приглашают не для того, чтобы обогатились вы, а чтобы обогатиться за ваш счет, — отметил посол. — Поэтому, выезжая, нужно быть юридически защищенным. Необходимо иметь на руках подписанный, проверенный юристами контракт, в котором определяются условия работы, проживания, зарплата, оказание медицинской помощи. Лучше всего, если это будет медицинская страховка, действующая на территории той страны, куда вы едете.

— В-третьих, российские посольства и консульства за рубежом работают не для того, чтобы ограничивать свободы или ущемлять права наших граждан, — напомнил Александр Игнатьев. — Напротив, они призваны защищать их интересы. Но, чтобы эффективно это делать, нам необходимо знать, кто вы, где вы, иметь контактные телефоны и адреса ваших родственников в России. Для этого лучше всего встать на консульский учет в соответствующем консульском учреждении.

— И последнее, — сказал посол. — Да, российское государство защищает, а иногда и просто спасает своих людей, попавших в безвыходное положение. Причем иной раз с угрозой для жизни самих спасателей. Могу сказать, что в случае с Вадимом наш консул Георгий Шерстнёв немало рисковал. Но подобная деятельность — отнюдь не благотворительная. Любителям приключений приходится компенсировать расходы по транспортировке и лечению. Эти расходы, чаще всего, — больше тех сумм, которые они зарабатывают или которые им только обещают выплатить в подобных сомнительных местах.

За ошибки надо расплачиваться сполна, с этим не поспоришь. Но жаль, что и на сей раз безнаказанным остался сомалийский рекрутер, которых много развелось в последние годы на российских просторах. Попытки Вадима «разобраться» со своим нанимателем-мошенником ни к чему, разумеется, не привели. Тот легко ушел от «погони».

А ведь есть надежная процедура, опробованная во многих государствах мира. Подается иск, суд выносит постановление о взыскании в пользу соотечественника расходов и нанесенного ему морального ущерба и после очередного прибытия в страну очередной Абдул Кадер прямо в аэропорту берется под стражу и препровождается в тюрьму до выплаты пострадавшему полной компенсации. Пока этот механизм не заработает, сомалийские, и не только сомалийские, зазывалы будут наживаться на наших плохо информированных согражданах. Хотя, справедливости ради, следует признать, что в последние годы такие случаи почти сошли на нет. Сказалось повышение зарплат врачам, обесценившее посулы сомалийских завлекал. Теперь ушлые вербовщики стараются найти легковерных и отчаявшихся профессионалов в бывших советских республиках — на Украине, в Молдавии, в Средней Азии.

После того как столкнешься с подобными авантюрами, детской забавой кажутся рассказы искателей приключений, которых после распада СССР в Африке появилось немало.

Какими только способами ни добирались до Черного континента те, кто поставил себе целью повидать мир собственными глазами: на автомобилях, мотоциклах, паромах, автостопом. Пожалуй, самым необычным на моей памяти оказался русско-болгарский дуэт, очутившийся в Кении с велосипедами. И не только из-за выбранного средства передвижения.

Главным в колоритной паре был наш соотечественник, отчасти уже бывший, — Владимир Сорокин. Для подтверждения рода занятий ему не требовались документы. Лицо — загорелое, бородатое, продубленное ветрами — служило лучшей визитной карточкой. Профессиональный путешественник. Таких людей в мире немного, и среди маленького своеобычного племени Владимир по праву отвоевал себе особое место.

В кенийскую столицу Сорокин прибыл из Каира на рейсовом самолете египетской авиакомпании. Как профессионал, он заранее тщательно проработал маршрут и прекрасно знал, куда соваться можно, а куда — не стоит. Через Судан и тогда, и сейчас ехать не посоветуешь никому из-за столкновений между правительственными войсками и повстанцами, а Ливия в визе отказала. Обогнуть опасный район вдоль Красного моря тоже не удалось, так как Эфиопия и Эритрея, хотя и прекратили войну, но от полного примирения были далеки, а уж о Сомали и мечтать не стоило. После Найроби Владимир принципами уже не поступался и честно крутил педали до самой южной оконечности Африки, мыса Доброй Надежды.

— Видите ли, я ведь путешественник, а не самоубийца. Это совсем другая профессия, не находите? — с присущим юмором пояснил он необходимость прибегнуть к помощи самолета.

Велосипед кто только не избирает средством передвижения по свету. Уникальность Сорокина кроется в другом. На посещение каждой страны, за вычетом стоимости визы, он тратит не больше десяти долларов. Да-да, это не опечатка. Десять долларов и ни центом больше.

— Путешествовать с деньгами может и дурак, а без денег — только русский, — продолжил объяснять мне свое кредо бородатый крепыш.

И охотно изложил ноу-хау, наработанное кровью и потом за десятки тысяч оставшихся позади километров.

Кто чувствует в себе достаточно сил и, главное, воли, пусть попробует повторить. Перед ним откроется весь мир. Тем же, кому подобные подвиги не по плечу, а по собственному опыту подозреваю, что таковых большинство, остается вместе со мной послушать историю жизни необычного путешественника.

Родился он в Куйбышеве, то есть по-нынешнему — в Самаре. Отец преподавал в институте и мечтал, чтобы сын пошел по его стопам, избрав спокойную, солидную академическую карьеру. Поначалу так и складывалось. Школа, вуз, кафедра, и вскоре Владимир уже растолковывал студентам основы высшей математики. Преподавал он недолго, затем стал инженером в лаборатории системного анализа, но и на новом месте полного удовлетворения не было.

И тут в жизни случился первый крутой поворот. В свободное от работы время Владимир сотрудничал с газетами, писал рассказы. На пробу послал целых 25 штук в Литературный институт, но во всех рассказах герои сплошь были отрицательными, на что автору и было строго указано в ответе института. А вот опубликованные в печати статьи, собранные и направленные во ВГИК, приглянулись. В институте кинематографии как раз шел набор в мастерскую детского и юношеского фильма. Требовались люди, с одной стороны, творческие, а с другой — успевшие освоить какую-нибудь техническую профессию. Сорокин пришелся кстати.

За четыре года пребывания в Москве он не только освоил премудрости киномонтажа, но и познакомился с женой Лили, болгарской студенткой Педагогического института имени Ленина. Судьбоносная встреча предопределила второй, еще более крутой поворот. Несмотря на братские отношения с Болгарией, супругу в закрытый для иностранцев Куйбышев не пустили. Оставалось или разводиться, или ехать в Софию, где у Лили была гарантированная работа. Новобрачные предпочли второй вариант.

Скучать Владимиру не пришлось. Его взяли на болгарское телевидение режиссером документальных фильмов. Наладился быт, родилась дочка Женя. Казалось, неугомонный кинематографист-математик, наконец, осядет и остепенится. Не вышло. В России грянула перестройка.

— Как многие в те годы, я верил, что вскоре жизнь изменится к лучшему, — говорил Сорокин. — Надежда, ностальгия — все смешалось, и я не выдержал. Вернулся в Куйбышев, на местное телевидение, перетащил за собой Лили. Теперь ей разрешили поселиться в городе, но работы не нашлось. По мере развития перестройки жить становилось все труднее, и через два года мы вновь перебрались в Софию.

Да вот незадача — перестройка последовала за семейной парой в Болгарию.

— Производство замерло, — вспоминал Владимир. — На киностудии «Бояна» вместо прежних двух десятков фильмов за год с трудом снимали два, на телевидении уволили 50 режиссеров, то есть половину. Профессия из престижной в одночасье стала никчемной. А на что надеяться русскому, когда вокруг бродят толпы безработных болгар?

И все же какой-то выход был, его не могло не быть. В это Сорокин верил твердо.

— Когда отчаяние подступило вплотную, я сел, взял чистый лист бумаги, разделил его на две части и начал составлять списки, — сказал Владимир. — Слева перечислил то, что нравится, справа — то, что на дух не переношу.

Перечитав левый столбец — путешествия, природа, нерегламентированный рабочий день, спорт — Сорокин вдруг понял, что эти, на первый взгляд разнородные понятия, взаимосвязаны. Если свести их воедино, то они означают… кругосветное путешествие на велосипеде.

— Чем больше я думал над этим, тем яснее становилось, что идея, казавшаяся поначалу странной, есть мое спасение, — говорил Владимир. — Я не могу, как Чехов, все вынимать из чернильницы. Мой конек — содержание, а не форма, следовательно, мне нужны новые яркие впечатления. У меня нет автомобиля и водительских прав, стало быть, отправляться в путь придется на велосипеде. Побывав в дальних странствиях, я смогу продолжать заниматься любимой творческой работой — делать документальные фильмы и писать книги.

На пути к осуществлению очередного, самого крутого поворота в жизни, стояло множество препятствий. Начать с того, что, кроме болгарского и куцых остатков школьного французского, языков Владимир не знал. К 1994 году, когда он созрел для первой поездки, дома не нашлось даже плохонькой камеры.

Помощь пришла с неожиданной стороны — от Атлантического клуба. Представительство НАТО в Софии не только предоставило видеокамеру «Панасоник», но и выдало начинающему путешественнику рекомендательные письма. Не просто так, конечно. В ответ пришлось поделиться авторскими правами на будущие фильмы.

Нашлись и другие спонсоры. Все же благодаря работе на телевидении многие болгары знали Сорокина в лицо. Но все компании, согласившиеся посодействовать в велопробеге, снабжали его исключительно собственной продукцией, не забывая о рекламных наклейках. Когда же дошло до денег, их у Владимира набралось негусто — 700 долларов. Отступать, однако, было поздно. И, оставив большую часть жене, он с 300 баксами отважно двинулся в путь.

Дорога предстояла дальняя. Решив взять с места в карьер, Сорокин поставил себе целью добраться до Австралии. И вернуться домой, разумеется.

Трудности начались сразу же. Ехал Владимир от Болгарии, а паспорт у него был советский. Многое зависело от простой человеческой солидарности. Где-то ее проявляли, где-то нет. Приходилось выкручиваться.

Добравшись до Калькутты, Сорокин надолго там застрял. Через Бирму проезд запрещен. До Таиланда, следующего пункта назначения, суда не ходили, а самолет был явно не по карману. Выручил представитель «Аэрофлота». Он познакомил с индийским предпринимателем, поставлявшим в Болгарию чай. Тот попросил Владимира снять рекламный ролик, а расплатился авиабилетом до Бангкока.

Сколько и до, и после было подобных непредвиденных обстоятельств, грозивших пробегу бесславной кончиной. Что говорить о мелких происшествиях! В том же Таиланде, к примеру. Однажды в жаркий полдень Сорокину попалась на пути речка. Место казалось безлюдным, и усталый велосипедист с удовольствием бросился в прохладную воду. Вдоволь поплескавшись, он выбрался на берег и обнаружил, что за ним внимательно наблюдают десятка три обезьян. Владимир решил рассмотреть мартышек поближе, и вытащил из сумки орешки. Опрометчивый шаг, о котором тут же пришлось жестоко пожалеть. Обитателей таиландских джунглей не подманивать надо было, а всеми силами отпугивать.

Узрев лакомство, обезьяны разом кинулись на человека. Сорокина с разных сторон атаковали три мартышки. Воспользовавшись замешательством, они отобрали орехи. Тем временем остальные орудовали около велосипеда, выхватывая из сумок все, то попадалось. Опомнившись, Владимир бросился спасать драгоценную видеокамеру. С трудом отбившись и отъехав подальше, он обернулся. На пальмах под радостный гвалт шел дележ добычи. Среди листьев мелькали рулоны пленки, макароны, трусы…

Сорокин на недельку завернул на остров Пхукет, прославленный искусницами интимного массажа, проследовал в Малайзию, затем в Индонезию и, полюбовавшись на вулкан Кракатау, оказался в австралийском городе Перт. Расстояние, казавшееся невозможным, преодолено. Путь, представлявшийся нереальным, пройден. Пора возвращаться. Только как? Денег к этому времени не осталось совсем.

— Иду по улицам и не вижу ни одного пешехода. Одни машины, — вспоминал Владимир. — Даже спросить некого. А если и было бы, мне-то какая польза. Английского все равно не знаю. Добрел до какой-то площади и в изнеможении сел. Вокруг на тысячи миль — великая австралийская пустыня. Полный тупик.

Уныние прошло, когда взгляд усталого путешественника упал на телефонную будку. Австралия — страна иммигрантов, а вдруг в Перте тоже есть свой Сорокин, мелькнула шальная мысль. Почему бы нет? В толстенной телефонной книге обнаружилось сразу несколько однофамильцев. Двое к телефону не подошли, зато третий не только был на месте, но и немного говорил по-русски. Через пару часов Владимир въезжал на ранчо, принадлежавшее Симону Сорокину — уроженцу города Парижа, полурусскому-полуполяку, жившему с женой-француженкой и двумя дочерями.

— Согласно визе, работать мне было запрещено, о чем я честно предупредил Симона, — рассказывал Владимир. — Тот лишь рукой махнул.

— Мне требуется маляр, сможешь? — спросил австралийский Сорокин.

— Конечно, — обрадовался русский Сорокин.

— О’кей, — дал добро австралиец. — Десять дней — 500 долларов. Жить и кормиться будешь бесплатно. Только вот что: красить надо не по-советски, а нормально.

Покинув гостеприимное ранчо, Сорокин месяц ехал до Аделаиды, которую от Перта отделяли 3000 километров. Там его уже ждал Тадеуш, знакомый Симона. На сей раз пришлось переквалифицироваться в сборщика апельсинов. Тонна оранжевых плодов — 20 зеленых долларов в кармане. Серьезно укрепив таким образом бюджет, Владимир, само собой не без приключений, через Филиппины и Южную Корею сумел добраться до Владивостока.

От Павла Конюхова, брата знаменитого путешественника Федора, Сорокин узнал, что до Иркутска на велосипеде проехать почти невозможно. Тогда он решил судьбу лишний раз не искушать, сел в поезд и через несколько дней был в родной Самаре, в объятиях матушки. Ну, а оттуда до Софии — рукой подать. Оставшиеся 3000 километров педали крутились сами.

Итоги австралийской эпопеи внушительны. За 13, без одной недели, месяцев преодолено 50 000 километров, из них более 20 000 — на велосипеде. Сношены две пары шин и четыре пары обуви, отсняты, смонтированы и показаны по болгарскому телевидению семь документальных фильмов. Но подробней всего об увиденном и пережитом повествует книга. Написана она на русском, а издана на болгарском в переводе жены.

В дальнейшем Владимир осваивал Европу. Вдоль и поперек изъездил Балканы, Скандинавию, центральную, южную части Старого Света. Даже на священный Олимп взбирался на двух колесах. Обо всем снимал фильмы, многое и без пленки врезалось в память навсегда.

— И все же в Азии и в Африке интереснее, — поделился путешественник. — В Европе, в общем-то, все предсказуемо, а тут в жизни не угадаешь, что ждет тебя в следующую минуту, за следующим поворотом.

Жажду экзотики Сорокин утолил сполна. В африканское путешествие он отправился через знакомую уже Турцию, далее проехал через Сирию, тогда еще мирную и благополучную, Иорданию, Израиль. Египет. Как и прежде, Владимир взял с собой минимум груза и денег, добившись при этом полной автономии.

В переметных сумках лежали палатка, печка и основная еда: овсянка, макароны, фарш из сои, бульонные кубики, сухое молоко, сахарный песок, растворимый кофе, чай. Несмотря на предельный аскетизм, вес багажа не удалось снизить меньше, чем до 30 килограммов. Этого достаточно, чтобы время от времени не выдерживали и лопались спицы. Поэтому их запас тоже приходилось возить с собой. На месте Владимир покупал только хлеб и макароны. По дороге бесплатно добирал десерт — яблоки, сливы, дыни, виноград, орехи. Короче, все съедобное, что росло по обочинам.

За день он обычно преодолевал 100 километров. Ехал только в светлое время суток, но при любой погоде. Когда начинался дождь, снимал рубашку и продолжал движение. Вечером разбивал палатку поближе к жилью или у бензоколонки.

— Слава богу, не грабили, — говорил он, на всякий случай дотронувшись до висевшего на груди православного креста.

Иногда пускали переночевать соотечественники. Когда в одном из посольств наотрез отказали в просьбе разрешить поставить палатку за забором, на охраняемой территории, расположился на автостоянке рядом с въездом.

— Все равно эта площадка просматривалась видеокамерами, все это знали, и спать на ней было безопасно, — усмехнулся Сорокин. — Гостиницей или кемпингом не воспользовался ни разу. Даже в Монте-Карло переночевал задаром. Увидел ресторан на ремонте, дождался, пока уйдут рабочие, а рано утром меня там уже не было.

Гостеприимством странник старался не злоупотреблять.

— Гость — как рыба. Начинает дурно пахнуть уже на вторые сутки, — заметил он.

Расположившись на ночлег, Владимир собирал хворост, растапливал печку. На крайний случай у него имелся газовый баллончик. На костре или газе он варил макароны с соевым фаршем, запивал чаем или кофе. С рассветом вставал, завтракал, сворачивался и снова отправлялся в путь.

— За три месяца такого режима худею на шесть килограммов, за год — на 12, — говорил он. — Но после возращения за два месяца обычный вес полностью восстанавливается.

За годы странствий Сорокин проболел всего один день. В экстремальных условиях организм волшебным образом мобилизовался и вырабатывал стойкую сопротивляемость к хворям. В больнице лежал единственный раз, когда в Бангкоке сбила машина. К счастью, травма оказалась не очень серьезной, и за неделю постельного режима, оплаченного виновным в аварии автомобилистом, ее удалось полностью вылечить.

Неудивительно, что в Болгарии считают Сорокина суперменом, выкованным из стали.

— Сколько раз, бывало, только сядешь в летнем кафе, затянешься сигареткой, пригубишь пивка, расслабишься, как начинают подходить прохожие, — рассказывал он.

Далее следовал примерно такой диалог.

— Простите, вы тот самый Сорокин?

— Тот самый.

— И вы пьете пиво?

— Как видите.

— И курите?

— Случается.

— Боже мой, а мы в вас так верили! Думали, хоть над вами не властны человеческие слабости.

Несмотря на умеренную дань порокам, Сорокин для своих 50 выглядел превосходно. Быть может, это обстоятельство также играло роль в том, что после возвращения из путешествий и показа новых фильмов к нему начинало приходить множество предложений составить компанию в будущих поездках.

— Почему-то большинство заявок поступало от женщин, — пожимал он плечами. — Я решил остановить выбор на Христо Габерове. Хотя он на 20 лет меня моложе, многое мы видим и понимаем одинаково. Два с лишним месяца пути до Найроби доказали, что с совместимостью проблем нет. Кроме того, Христо умеет то, в чем не силен я: сносно объясняется по-английски, хорошо чинит велосипед и великолепно рисует.

Последнее качество здорово выручило. Самолет в Каире не входил в планы экспедиции, а следовательно, денег на авиабилеты предусмотрено не было. Возможность заработать требуемую сумму физическим трудом при местных расценках выглядела фантастической. Если бы Христо не удалось продать пару картин, быстро написанных тут же, в Египте, пришлось бы возвращаться назад не солоно хлебавши.

Мольберт путешественники взяли, несмотря на жесточайшую борьбу за вес. Полагали, что он может пригодиться в ЮАР, и расчет полностью оправдался. Достигнув южной оконечности континента, они смогли вернуться в Европу только благодаря деньгам, вырученным за полотна Христо. Сначала перелетели в Лиссабон, а затем через знакомую Владимиру Южную Европу беспрепятственно вернулись на своих двухколесных машинах в Софию.

Для Христо путешествие по Черному континенту стало, прежде всего, возможностью набраться новых впечатлений, обогатить палитру. Пока я с ним ездил по Найроби, он тщательно фиксировал фотокамерой цветы и растения, восторгался нарядным оперением птиц, приглядывался к колоритным лицам и костюмам. Любопытно, думал я, в каком виде африканские мотивы найдут преломление в его творчестве, если, судя по показанным мне иллюстрациям, в нем преобладали христианская символика и болгарский национальный орнамент? В Кении об этом не ведал и сам Христо. Теперь можно сказать, что получилось красочно и жизнерадостно. В канун Рождества 2014 года в софийской Галерее современного искусства прошла выставка африканских работ Габерова, устроенная по случаю полувекового юбилея независимости Кении. Судя по отчетам во Всемирной сети, яркие сюрреалистические коллажи из образов Черного континента, в которых, словно во сне, причудливо смешались люди, звери и растения, пришлись посетителям по душе. Болгарские критики назвали мир, увиденный глазами Христо, «фантастической реальностью».

Покидали Найроби два славянских странника под моросящий дождик. Счастливая примета сбылась, хотя, судя по открыткам, присланным из ЮАР и Португалии, пришлось и пострадать. В Мозамбике Сорокин тяжело заболел малярией. Бесплатно его согласился лечить только один врач — русский, приехавший на юг Африки из Волгограда. Он путешественника и выходил. А тогда, в Найроби, думалось: «Дай-то бог». Глядя на то, как, словно под уздцы, вели они в гору тяжелые велосипеды, невольно пришел на ум один из рассказов Владимира.

— Когда мне было три года, накануне дня рождения меня спросили, что подарить, — вспоминал он.

— Коня. Хочу проскакать на нем по всему свету.

Путешественник приумолк и после паузы добавил:

— Лошадь — одно из самых первых моих детских впечатлений.

Коня, естественно, не купили. Семья жила на шестом этаже многоквартирного дома. Но мечта осталась. В отличие от большинства мальчишек, романтические грезы о путешествиях не стерлись, не истлели под ворохом взрослых проблем и разочарований.

Азия, Австралия, Европа, Африка… Детские сны становились явью. Впереди, очевидно, маячила Америка — Северная и Южная. Со времен Ибн-Батутты и Марко Поло мир стал гораздо «теснее», и его даже на велосипеде можно объехать за несколько лет. А дальше? Оборотная сторона воплощавшейся на глазах мечты — жизнь вдали от дома. Родные не видели мужа и отца годами.

Сколько так могло продолжаться? Владимир не знал ответа. Сейчас ему уже стукнуло шесть десятков, но он продолжает крутить педали. Благодаря интернету можно проследить за его дальнейшими велопробегами. Теперь Сорокин, все такой же подтянутый и фотогеничный, путешествует со своим сыном Сашей. Когда-нибудь он, конечно, остановится и уже не сможет заниматься любимым велосипедом. Но уверен, что к тому времени непременно придумает еще что-нибудь необычное. Не в его характере плыть по течению. Пытаться представить, что бы это могло быть, бесполезно. Все равно не попадешь в точку, хотя и интересно, какой же новый крутой поворот может последовать в этой нетривиальной судьбе?

Для меня велопробеги Владимира Сорокина не менее увлекательны, чем фантастические странствия средневекового португальского супершпиона Перу де Ковилья. История самарского инженера, документалиста и путешественника показательна и поучительна для тех, кто не верит в собственные силы, не видит места для романтики и настоящих испытаний в современном глобальном мире, населенном офисными работниками. В мире, который вроде бы окончательно потерял былое цветущее многообразие и стал маленьким, однородным, пресным, плоским, меркантильным, циничным.

Чтобы убедиться, что это не так, достаточно поколесить по африканской глубинке. Сколько ни пытались привить африканцам «цивилизованные порядки» старые колонизаторы и новые борцы за безграничный свободный рынок, кое-где Черный континент остается почти таким же, каким предстал перед арабскими торговцами и моряками Васко да Гамы.

Древние африканские города повидали на своем веку бесчисленное множество искателей приключений. И Владимир Сорокин, и Перу де Ковилья были для Восточной Африки пришельцами из другого мира. И того и другого она приняла, но жить продолжала по-своему — так, как привыкла. Пожалуй, лучше всего спокойный, размеренный пульс традиционного жизненного уклада можно ощутить в старинных суахилийских портах. Чтобы проникнуться им, нужно только одно: отринуть нашу привычную спешку и не торопиться ни с действиями, ни с мыслями, ни с выводами.

Подступал полдень — знойный и безмолвный. Ветер затаился, листья замерли, пестрые бабочки порхали невесомо и бесплотно, как в немом кино. Лишь сдобный запах пыльной дороги, разомлевшей под страстным напором африканского солнца, напоминал, что раскинувшийся вокруг сонный мир — не греза.

Я шел в древний Геди пешком. От развилки дороги, где осталась машина, до таинственного средневекового городка было не больше одного-полутора километров. Во всяком случае так уверяли путеводитель и встреченная по пути дородная африканка. Пройдя вместе несколько десятков метров, она юркнула в убогую глинобитную хижину, на стене которой синей краской кто-то старательно вывел: «Вселенская церковь во славу Христа».

В провале двери переливались цветастые юбки канга, в одну из которых была обернута и моя спутница. Из хижины раздался стройный торжественный хор, через слово поминавший Йесу — Иисуса. Что ж, на океанском побережье Кении, в самом центре мусульманской культуры суахили, и столь убогий христианский храм — достижение.

Голоса отдалялись, мимо проплывали навесы из пальмовых листьев, босоногие ребятишки, дымные костры кухонь под открытым небом, поджарые рыжие куры, опрятный барак с надписью «Политехнический колледж», огороды, свалка, магазин, автомобили… Современного Геди хватило на несколько минут, а потом начался лес.

С последним, скрывшимся за поворотом домом, с последним детским криком исчезло ощущение времени. Чуть слышный, мягкий звук шагов, стук сердца, ритмично пульсировавшая на запястье жилка не нарушали первозданной тишины. Отсутствие звуков подчеркивало очевидное: так было всегда, так будет всегда, а человек — едва заметный, легко исчезающий штрих на гигантском полотне природы.

Над головой раздался сухой щелчок. Из густой листвы и желтых цветов тамаринда проступил темно-красный, кривой клюв птицы-носорога. Что-то юркнуло и зашуршало под ногами. Глаз успел заметить ящерку, блеснувшую в траве радужно-перламутровым отливом.

И вновь лес погрузился в завораживающее безмолвие. Гармонию вечности не испортили ни стражи на воротах, ограждавших вход в старый Геди, ни возведенный на деньги Европейского союза масштабный Суахилийский культурный центр с новыми, чистенькими конференц-залом, рестораном и библиотекой.

Надо отдать архитектору должное. Он честно постарался насытить здание центра элементами местного декора и сделал его одноэтажным. Так строили в старом Геди, где, в отличие от Ламу, Пате, Момбасы, Малинди и большинства других суахилийских городов, многоэтажных домов не было. И все же, если бы не лес, отделявший центр от древнего поселения, эта, да и любая другая новая постройка, смотрелась бы здесь вызывающе инородно.

Дело в том, что вот уже четыре века в старом Геди никто не живет. Между тем когда-то городок был хоть и маленьким, не более 3000 жителей, но преуспевающим. Возник он в XIII веке, то ли после изгнания части жителей из порта Малинди, то ли как форпост распространения ислама. В XV веке Геди пережил рассвет, а в начале XVII века жители его покинули и больше не возвращались.

Разгадки тайны нет, несмотря на множество версий. Основных три. Во-первых, нападение отрядов кочевников оромо. Эта народность составляет треть населения Эфиопии, проживает и в соседних странах. Вариант вероятный. Кстати, название Геди, или Геде, взято из языка оромо и означает «драгоценный». Во-вторых, — эпидемия. Тоже вполне возможно. В ту пору массовых прививок, санитарных норм и действенных лекарств не знали. В-третьих, — исчезновение воды. Последняя гипотеза, пожалуй, самая правдоподобная. Глубина колодцев в Геди достигает 50 метров, но влаги в них нет.

С водой в городе всегда обстояло неладно. От других суахилийских поселений он отличался тем, что не был портом. Сейчас старый Геди отстоит от Индийского океана на шесть километров. Высказывалось предположение, что так было не всегда и к городу подходил узкий залив. Отступил он якобы после землетрясения, вынудив жителей уйти. Гипотеза любопытная, но не подтвердившаяся.

Всю свою историю Геди простоял вдали от берега, что выделяло его среди суахилийских поселений, но торговлей, как и они, занимался исправно. О широте связей с миром можно судить по раскопкам. Были найдены черепки фарфоровой посуды эпохи китайской императорской династии Мин, осколки венецианского стекла, индийские бусы, персидские украшения. Предметы заморской роскоши город выменивал на шкуры африканских животных, соль, специи, слоновую кость, стволы мангровых деревьев, ценимые за неподатливость влаге и гниению.

Исключительно выгодным товаром были рабы, но этим постыдным промыслом Геди не занимался. Не из моральных соображений — в те времена рабовладение считалось естественным и законным, — а, опять же, в силу необычного сухопутного положения. У города не было возможности содержать большие партии рабов в ожидании прибывающих судов. Перегонять людей на побережье — процесс хлопотный и опасный.

Удаленность от океана приносила Геди не только несчастья. Долгое время город находил в этом спасение. Как уже упоминалось, в ходе исторического плавания Васко да Гамы в Индию португальские каравеллы бросили якорь в Малинди, то есть менее чем в двух десятках километров от Геди. Порт стал опорным центром португальской империи в Восточной Африке, но о существовании под боком у колониальной администрации сухопутного суахилийского города европейцы так и не узнали.

Геди вновь открыли только в 1884 году, в 20-е годы прошлого века им заинтересовался английский археолог Джеймс Киркман, а в 1948 году его объявили заповедником. Руины стали одной из достопримечательностей кенийского побережья.

Многолетний куратор заповедника Абдалла Али, которому я обязан большей частью познаний о Геди, принимая туристов, обычно укладывается в полчаса. Площадь города — 18 гектаров, но в действительности гораздо меньше, так как раскопки велись исключительно внутри первого из двух колец трехметровых стен, окружавших Геди.

Экскурсия началась с датированной гробницы, на которой значился 802 год по мусульманскому календарю, что соответствует 1399 году от Рождества Христова. Гробница ценна тем, что высеченная на ней дата помогла точнее определить время постройки других сооружений.

Главное здание — дворец султана, в который ведет полностью сохранившаяся арка-вход. Войдя в нее, попадаешь в приемную, а затем в зал. Далее следуют комнаты поменьше: ванные, кухня, помещение с колодцем. Находящаяся неподалеку Большая мечеть — один из семи мусульманских храмов города. В ней привлекает внимание каменная молитвенная ниша михраб, указывающая направление на Мекку. Рядом возвышается граненый монолитный столб, венчающий гробницу и напоминающий древние эфиопские стелы.

В общей сложности археологи раскопали 14 зданий. Каждое сложено из кораллов и извести и названо по найденному в ней предмету или характерной особенности. Есть Дом с затопленным двориком, Дом фарфоровой чашки, Дом с цистерной, Дом дау. Судно с треугольным парусом, давшее название последнему, изображено на его стене.

Дау стали главным инструментом в создании цивилизации суахили. Арабы начали торговать вдоль восточного побережья Африки еще до нашей эры. Как известно, усердно помогали им в этом сезонные ветры муссоны, полгода подгонявшие парусники с севера на юг, в Африку, а затем — наоборот, с юга на север, в Аравию. Абдалла Али в красках живописал, как сложно арабским купцам было управиться с продажей товара, как часто они были вынуждены много месяцев ждать следующего попутного ветра. За это время некоторые обзаводились хозяйством, женились. Так постепенно перемешивалась негритянская и арабская кровь, складывался народ, создавался новый общий язык, росли торговые порты, а по всему побережью распространялся ислам.

Рассказ куратора, далекого потомка тех смешанных браков, был занимателен и эмоционален, но его голос, натренированный в ежедневных выступлениях перед туристами, звучал резко и пронзительно, нарушая разливавшийся в воздухе величественный покой. Когда гид ушел, показалось, что потревоженные руины облегченно вздохнули.

Из зарослей, окружавших здания, осторожно вышли две обезьянки колобусы. Неторопливо, с достоинством они миновали остатки стены и скрылись за необъятным стволом седого баобаба. «Обезьяний хлеб», — кстати припомнилось бытующее в Африке название бутылочного дерева, чьи листья, семена и плоды мартышки обожают, словно изысканное лакомство. Увы, стоял сухой сезон, и баобаб торчал из земли голый и корявый, как выдернутый засохший корешок. Сброшенная листва, пожухлая и ломкая, желто-коричневым осенним ковром устилала молчаливый Геди.

— Вот кто мог бы легко разрешить тайны загадочного суахилийского города! — подумалось мне.

Великану стукнула если не 1000 лет, то уж 500 наверняка. Ему довелось наблюдать и султанов, и рабов, и мирные торговые сделки, и кровопролитные набеги оромо, и смех, и радость, и слезы, и горе. Несколько веков назад под ним ссорились и назначали свидания, обсуждали планы и плели интриги, мечтали и пытались заглянуть в будущее, как теперь, четыре века спустя, я тщетно силюсь оживить прошлое.

Покидая старый Геди, я оглянулся. Порыв ветра, невесть откуда взявшийся в душном, распаренном воздухе, просвистел в щербинках коралловых стен и качнул тонкие ветви баобаба. Я возвращался в новый шумный Геди, населенный людьми и машинами. Между ним и руинами был километр африканского леса.

Вечер я провел в шале, на берегу Индийского океана, а на следующий день отправился в другое примечательное место, приютившееся неподалеку от Геди. Рядом с ним непременно проезжали все советские и российские граждане, отдыхавшие в Малинди, но туда никто не заглядывал, ведь хотя и располагалось оно на побережье, не было ни отелем, ни пляжем.

С удовольствием вспоминается, как вытянулось от удивления лицо знакомого дипломата в российском посольстве в Найроби, когда перед поездкой я объяснил ему, зачем на несколько дней собираюсь смотаться в Малинди.

— Просто искупнуться или, как Хемингуэй, поохотиться на голубых марлинов? — не без иронии осведомился он.

— Да нет, взглянуть на космодром… Ну, такую площадку… С нее запускают ракеты, — пояснил я, на всякий случай, заметив, что собеседник вдруг надолго умолк, а его губы застыли в глуповатой улыбке.

— Космодром? Здесь, в Кении? Не может быть! — воскликнул дипломат, когда вновь обрел дар речи.

О том, что Кения имеет отношение к космонавтике, я с не меньшим, чем у моего знакомого, изумлением, узнал за пару десятков лет до того памятного случая, наткнувшись в советской газете «Правда» на материал о подготовке Пентагона к «звездным войнам», то есть о той самой Противоракетной обороне, которую американцы упорно пытаются воплотить до сих пор. Сама статья, выдержанная в привычном для того времени ругательном, малоинформативном тоне, интереса не вызвала, но ее иллюстрировала занятная схематичная карта. На ней среди мест, откуда стартуют космические аппараты, фигурировали не только привычный мыс Канаверал в США и местечко Куру во Французской Гвиане, но и неизвестное мне селение на восточном побережье Африки.

Оказавшись в Кении, я обнаружил, что в подробных путеводителях название селения упоминается. «На некотором расстоянии от деревни Гонгони, на конце полуострова, серпом врезающегося в залив Формоза, расположен Нгомени, где атмосфера арабских сказок — резные минареты, похожие на замки мечети, укутанные с головы до пят в черные покрывала скромницы — соседствует с технологиями XX века», — гласил, например, увесистый том гида «Спектрум», выпускаемого издательством, которое основал легендарный кенийский журналист Мохамед Амин.

Чем больше я ездил по Кении, тем меньше верилось в реальность космических технологий. Какие ракеты, когда ширины главного шоссе страны порой едва хватало, чтобы разъехались два грузовика, когда подавляющее большинство жителей не пользовались электричеством, когда в сухой сезон вокруг президентского дворца под бдительным оком вооруженных копьями масаев паслись тощие коровы?

Космос напомнил о себе только однажды. В симпатичном Национальном музее один из залов совсем не к месту был увешан фотографиями, пропагандировавшими достижения американской астронавтики. Фотовыставка о полете на Луну смотрелась странно посреди экспонатов, привезенных с раскопок останков древнейших людей, которые десятилетиями вела прославленная семья археологов-антропологов Лики, портретов племенных вождей, сделанных «львиной мамой» Джой Адамсон, чучел птиц и животных, серпентария. Появление нелепой экспозиции объяснила табличка. Она гласила, что это дар американского народа кенийцам. Да уж, вот у кого стоит поучиться самопиару! Американцы никогда не забывают постоянно напоминать не только себе, но и миру о своих достижениях. Даже там, где их нет, они умело раздувают любые намеки на успехи и настойчиво трубят об их исключительности. А уж когда достижения реальны и значительны, можно не сомневаться: американская пропагандистская машина будет работать на износ, пока не вобьет в головы нужный образ мысли. Во всяком случае Кения свято убеждена в приоритете Америки почти во всем. Например, в том, что именно США, пусть и с некоторой помощью Великобритании, победили во Второй мировой войне. Так же обстоит дело и с космическими исследованиями, причем теми, которые ведутся у себя на родине, в Кении. Как выяснилось, центр запуска ракет построили на побережье не американцы, но только для их космических одиссей нашлось местечко в главном музее африканской страны.

Но где же космодром? В том, что он не был выдумкой советских публицистов или кенийских составителей туристических проспектов доказал репортаж в крупнейшей кенийской газете «Дейли нейшн». Побывавший на объекте журналист описал его как блестящий пример сотрудничества своей страны с «Большой семеркой», «самую возвышенную технологическую мечту» и «ключ к будущему». Организовали посещение итальянские дипломаты.

В посольстве Италии в Найроби вопросу о космодроме не удивились. Несколько минут спустя я сидел в кабинете, на стене которого висела увеличенная до плакатных размеров цветная фотография двух платформ, взметнувшихся на сваях посреди безмятежно спокойного нефритового моря. На большой платформе виднелись мачта, кран и напоминавшее склад продолговатое низкое строение, на маленькой — ажурные металлические вышки с тарелками антенн и квадратное строение повыше.

— Вот, собственно, и весь космодром, — развела руками миниатюрная, энергичная брюнетка Франческа Леанза Бизлети, которую мне рекомендовали как представителя космического проекта в Кении. — Платформа покрупнее, как и сам проект, называется «Сан-Марко». Она служит непосредственно для запусков ракет. Платформа поменьше называется «Санта-Рита». Там расположен командный пункт. Стоят они в нескольких километрах от берега, напротив Нгомени.

Несмотря на внешне доброжелательный прием, чувствовалось, что мое стремление съездить в Нгомени восторга у сотрудников миссии не вызвала.

— Видите ли, — осторожно попробовала отговорить меня Франческа. — Последний запуск произведен в 1980-е годы. С тех пор платформы бездействуют. Зато в Нгомени очень активно работает станция слежения за космическими спутниками. Прежде всего, запускаемыми в Куру. Это закрытый объект. Мы взаимодействуем с министерством обороны, другими структурами…

— Но мне лишь хотелось бы встретиться с сотрудниками космического центра и посетить платформы, — повторил я просьбу. — Пусть они расскажут и покажут то, что сочтут нужным. Кенийского журналиста ведь допустили. Или, может быть, я ошибся адресом, и мне нужно было идти в кенийское министерство обороны?

— Нет-нет. Вы обратились именно туда, куда следовало, — заверила Франческа. — Но мне необходимо получить разрешение из Италии. Изложите просьбу в письменной форме, можно на английском языке, а я тут же направлю ее факсом в исследовательский центр проекта «Сан-Марко». Он находится в Римском университете Сапиенца.

— И каковы шансы? — осведомился я, чувствуя, что с каждой фразой собеседницы они тают, как снежная шапка Килиманджаро, постоянно съеживающаяся под экваториальным солнцем.

— Думаю, все будет хорошо, — попыталась ободряюще улыбнуться итальянка.

На следующий день, когда я принес отпечатанный листок и фотокопию удостоверения члена Ассоциации зарубежных журналистов, работающих в Восточной Африке, Франческа радостно сообщила, что уже связывалась с университетским центром, и там моих бумаг с нетерпением ждут. Через несколько дней, когда я вновь спросил о результате, мне оптимистичным тоном сказали, что пока реакции не последовало, но волноваться не стоит. Прошла еще неделя, ответ по-прежнему не приходил, но мне твердо пообещали, что когда-нибудь, в будущем, поездка непременно состоится.

Ждать дальше было бессмысленно, и на следующее утро, с рассветом, я отправился в путь. Дорога предстояла неблизкая: сначала 500 километров до Момбасы, затем сотня с лишним — до Малинди, а там, если верить картам, до Нгомени оставалось каких-нибудь километров 30. Пока я ехал, у меня была масса времени, чтобы логично выстроить в голове то немногое, что удалось узнать о проекте «Сан-Марко».

Сразу после провозглашения независимости от Великобритании в декабре 1963 года Кения подписала с Италией договор о сотрудничестве. Среди прочего в документе содержались планы по строительству космического центра в Нгомени. Конечно, Рим не мог и мечтать о соперничестве с Москвой и Вашингтоном, чья неистовая гонка в космосе в ту пору была в самом разгаре, но итальянцам очень хотелось закрепиться на третьей позиции.

Выбранное место идеально подходило для запусков. Нгомени стоял почти на экваторе, а значит, выводить груз на орбиту можно было с наименьшим расходом топлива. Размещение космодрома на морской платформе, в 11 километрах от берега, обеспечивало как удобство транспортировки ракет и спутников, так и безопасность, в случае неприятных сюрпризов. Африка, все же. Кроме того, географическая удаленность и отсутствие поблизости крупных населенных пунктов, давали возможность спокойно работать.

И наконец еще одно немаловажное обстоятельство. Как известно, ближайший к Нгомени город Малинди, как почти все восточноафриканские порты — поселение суахилийское, возникшее в результате смешения арабской и африканской культур. Но не только. С конца XV века, после того, как здесь побывал Васко да Гама, оно стало региональным центром португальской империи. В XIX веке там пробовали закрепиться немцы, но их вытеснили англичане. А в результате верховодят в Малинди итальянцы. Они владеют большинством отелей, составляют большинство посетителей этих отелей, живут на большинстве роскошных вилл, усеявших океанский берег. Возведя в Нгомени невиданные в Африке космические конструкции, итальянцы увенчали ими свое и без того заметное присутствие на кенийском побережье.

К 1966 году платформы и наземная станция слежения были готовы. В 1970 году с «Сан-Марко» в небо взвился первый спутник, который, дабы польстить кенийцам, назвали «Ухуру», что на языке суахили означает «свобода». В качестве носителя итальянцы использовали 22-метровую американскую ракету «Скаут».

В последующие два десятилетия с платформы стартовали еще восемь спутников: четыре, снаряженных итальянцами, и четыре — американским Национальным управлением по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА). Все аппараты успешно выполнили возложенные на них задачи, которые, по словам Франчески Бизлети, состояли в исследовании термосферы и ионосферы Земли, радиационных источников Вселенной и загадочных «черных дыр». Полученные со спутников телеметрические данные помогли в изучении природных явлений нашей планеты, убеждала итальянка.

Несмотря на стопроцентный результат (девять запусков, и все удачные), в 1990-е и последовавшие годы платформы простояли без дела. К тому времени НАСА прекратила производство «Скаутов», а итальянская космическая программа стала действовать в рамках Европейского космического агентства, которое по отношению к американцам выступает скорее как конкурент, нежели партнер.

Так и вышло, что из всего комплекса по-прежнему загружен лишь наземный центр. Что касается платформ, то, как признался посетивший их кенийский журналист, в глаза бросаются обширные пятна ржавчины. Впрочем, его заверили, что оборудование находится в рабочем состоянии и для возобновления запусков много времени не потребуется.

Пока же рассматривается вариант установки в Нгомени с помощью Европейского космического агентства наземного оборудования для включения региона в глобальную систему слежения за состоянием экологии. Это было бы кстати, так как в Найроби находится штаб-квартира Программы ООН по окружающей среде (ЮНЕП). В 1995 году Италия и Кения подписали соглашение об обучении кенийских аспирантов в Университете Ла Сапиенца, в том числе по специальностям, связанным с исследованием космоса. Воспользоваться этой возможностью смогли единицы. Вот, пожалуй, и все, что осталось от некогда амбициозного проекта.

До Малинди я добрался во второй половине дня и решил посвятить его остаток обследованию Геди. На следующее утро настал черед космодрома. О том, как проехать в Нгомени и в итальянский космический центр, я справился на той же бензоколонке, от которой ходил пешком в древний суахилийский город. Мне указали на стоявший рядом пикап.

— Поговори с тем парнем, — махнул рукой заправщик. — Он ездит туда постоянно.

Водитель машины, как большинство жителей побережья, был чернокож, но с прямыми, почти европейскими чертами лица. Сказывались столетия общения африканцев с арабами. Судя по тому, что за небольшую плату он согласился не только показать дорогу, но и съездить сам, чтобы помочь договориться, дела у него шли неблестяще.

— Я был в итальянском центре много раз и всех знаю, — уверял он. — Дорога прекрасная.

— Вы говорите по-итальянски? — вдруг спросил провожатый на языке Данте, едва мы тронулись в путь.

— Вы говорите по-французски? — без передышки, не дав ответить, продолжил он, вновь сменив язык.

Едва я с грехом пополам соорудил на затребованных языках пару простеньких фраз, он вновь перешел на английский, и больше желания общаться на романских наречиях не проявлял.

— Ах, вон оно что, парню не терпится показать, что он не лыком шит, — дошло до меня.

К северу от Малинди я никогда не был и опасался, что известная бурным нравом река Сабаки, вздувшись в недавний сезон дождей, могла повредить мост. Он, однако, оказался мощным бетонным сооружением, способным выдержать самые жестокие удары стихии.

— Смотрите, — оживился мой гид, показав на перехлестывавшую через какое-то препятствие красно-коричневую воду. — Краешек автобуса еще торчит. А прошло уже больше года.

Я вспомнил, что в начале 2001 года с моста упали два заполненных пассажирами автобуса. Сколько людей погибло, неизвестно до сих пор, потому что, когда к берегу подогнали кран, салоны машин уже заполнил речной песок и они были неподъемны.

Четверть часа по удивительно хорошей для здешних мест асфальтированной дороге, и провожатый указал на идущий вправо проселок. Он, наконец, представился, сообщив, что его зовут Катала, что он выходец не из суахили, как мне показалось, а из местного африканского племени гириама, и что зарабатывает, развозя на пикапе грузы.

Проселок посередине был истыкан острыми булыжниками, а по бокам изрезан рытвинами.

— Сейчас он гораздо лучше, с камнями, — похвалил Катала. — Раньше в сезон дождей проехать было невозможно.

— А как же итальянцы, на вертолете, что ли, летали? — удивился я.

— Нет, у них большие джипы, им все нипочем, — объяснил гид.

Больше десяти километров мы ехали, с трудом лавируя между самыми острыми камнями и особенно глубокими рытвинами. Занятие настолько поглощающее, что я не заметил, как впереди показался каменный забор и несколько бетонных барьеров. Из-за них навстречу выехал джип.

— Повар из центра, я его знаю, — гордо прокомментировал Катала и поприветствовал пассажиров джипа рукой.

Но стоило нам выйти из машины и подойти к воротам, провожатый скромно пристроился сзади и надолго замолчал.

Пока кенийский охранник вызывал по рации начальство, можно было вдоволь налюбоваться Нгомени. Деревня, как и писали путеводители, действительно производила двойственное впечатление. Покрытая толстым слоем пыли дорога, уже без камней, делила ее на неравные части. Слева шел высокий забор, отгораживавший от посторонних взоров сверхсекретные итальянские технологии. Справа стояли обычные для побережья хижины с крышами из пальмовых листьев. Вокруг копались полуголые ребятишки, ходили закутанные в черные покрывала женщины.

Незамысловатый минарет воспоминаний об арабских сказках не пробуждал. Больше заинтересовало резко выделявшееся свежевыкрашенное, просторное здание нездешней архитектуры.

— Католическая церковь, — сказал гид. — Итальянцы построили. Только они там и молятся.

Мой спутник успел сходить за сигаретами в ветхий фанерный киоск, занявший стратегическую позицию в десятке метров от ворот центра, когда ко мне, наконец, подошел пожилой итальянец в шортах и с рацией. Имя Франчески Бизлети и членский билет восточноафриканской ассоциации зарубежных журналистов произвели некоторое впечатление, но страж стоял непоколебимо: любое интервью, съемки, что бы то ни было еще — только после предварительного уведомления посольства в Найроби с указанием из Рима.

— Ну, хорошо, — сдался я после долгих препирательств. — По крайней мере взглянуть на две платформы с берега и сфотографировать их я имею право?

— Почему бы нет, — сверкнув на солнце металлическими зубами, добродушно согласился итальянец. — Только их не две, а три. Посередине, между «Сан-Марко» и «Санта-Ритой», есть еще одна, совсем маленькая. На ней установлен генератор. Сначала он стоял на «Санта-Рите», но потом его отделили. Очень шумел.

Проехав по пыльной дороге сотню метров, мы подкатили к заливу. Все три платформы были видны невооруженным глазом. Казалось, что до них не 11 километров, а гораздо меньше.

Стоило вынуть фотоаппарат, как рыбаки на стоявшем у берега суденышке замахали руками и подняли крик.

— Скажи им, что я снимаю вон те штуки, а до них и их рыбы мне дела нет, — попросил я Каталу.

Голоса стихли.

Через пару минут мы вновь проехали мимо ворот центра. Вместе с облаченным в форму охранником там появился импозантный чернокожий молодой человек в темном костюме и галстуке. В зеркало заднего обзора я увидел, как, проводив машину взглядом, он что-то доложил по рации.

— И почему вас, белых, так интересует этот центр? — решил удовлетворить, видимо, давно разбиравшее его любопытство Катала.

Увертываясь от камней и рытвин, я принялся рассказывать о спутнике, Гагарине, полетам к Марсу и Венере, высадке на Луну, «Челленджере», «Буране». Я успел довести краткий курс космонавтики до международной станции, когда он прервал на полуслове:

— Здорово! У нас тоже есть крупная промышленность. Видите, там, блестит на солнце? Это выпаривается соль. Много соли. Большие деньги. А когда у вас, в Европе, женятся, то невест выбирают родители?

Джип повара мы нагнали на подъезде к асфальтированной трассе.

— Не обгоняйте, — посоветовал Катала. — Итальянцам это не нравится.

— Зато мне нравится, — не думая больше об этикете, отрезал я.

И поддал газа.

Закончив статью о космической Кении, я на пару месяцев положил ее под сукно, не оставляя слабой надежды, что из итальянского посольства все же позвонят. За это время прошла российско-итальянская встреча на высшем уровне, на которой среди прочего договорились активизировать сотрудничество в космической области. Звонка, однако, не последовало. Но та поездка все-таки имела смысл. Узнав о находившемся рядом космодроме, российское посольство договорилось с итальянцами о посещении платформ, а затем там побывали наши космические специалисты. Правда, в итоге в Москве решили сделать выбор в пользу другого космодрома на экваторе — не в Индийском, а в Тихом океане.

Первая поездка в Малинди, где причудливо смешались приметы века XV и века XXI, стала самой памятной. Но я знал, что приметы суахилийской старины одним маленьким Геди не исчерпываются. Да, эти осколки былого жизненного уклада не спешат открываться глазу иноземца, но, если хочешь их найти, сделать это не так уж трудно. Нужно лишь съехать чуть в сторону от основных протоптанных маршрутов. А еще лучше — выйти из машины и прогуляться пешком. Только когда передвигаешься на своих двоих, можно спокойно остановиться, не торопясь оглядеться по сторонам, повернуть в любом направлении, с кем хочешь пообщаться, а все, что заинтересовало, потрогать и, так сказать, попробовать на зуб.

В наши дни кенийское побережье сплошь усеяно гостиницами и курортными зонами. Глядя на бесконечную череду корпусов отелей, кажется, что не осталось ни единой песчинки, которая не служила бы белым туристам. Дело в том, что Кения чрезвычайно удобна для гостей из Европы. В Южном полушарии лето приходится на нашу зиму, поэтому в Рождество европейцы любят прогуляться на экватор, окунуться в парной Индийский океан, а заодно полюбоваться на экзотическую африканскую природу и задорные масайские пляски.

И все же древние традиции суахилийских торговых городов сохранились, невзирая на колонизацию, коммерциализацию и глобализацию. Причем не в виде безмолвных руин, как в Геди, а живые, яркие, громкие. В этом меня убеждали в Найроби все кенийские знакомые. Где, как не в Момбасе, крупнейшем суахилийском порту, заняться поисками осколков уходящей натуры? В первое посещение побережья пришлось проехать мимо города, но, если чего-то очень хочется, случай непременно представится. Не прошло и пары месяцев, как мне удалось выкроить несколько деньков на знакомство с океанскими воротами Кении.

В отличие от Малинди, долгое время попасть в Момбасу по суше было невозможно, ведь город расположен на острове. Это не означало, что автомобиль приходилось бросать по дороге. На остров ходил паром. Единственное неудобство состояло в ожидании, но в моем случае это обстоятельство представлялось дополнительным достоинством маршрута.

Спустившись к причалу и купив билет, я заглушил мотор и окунулся в шумную суахилийскую толпу. Меня окружали мусульманские женщины, укутанные по самые глаза в черные буй-буи, мужчины в круглых вышитых шапочках, босоногие ребятишки. Рядом оживленно судачили две дородные тетки: не шоколадные, а по-настоящему чернокожие. Их тела были обернуты в пестрые ткани канга, а лица ничто не скрывало. Одна держала на голове здоровенную корзинку, не помышляя о том, чтобы опустить ее на землю. У другой к спине тканью был «примотан» грудной ребенок — так плотно, что казалось, младенцу не выжить, но, судя по безмятежному личику, он чувствовал себя удобно и покойно. Прижатый к материнской спине, крохотный человечек сладко пускал пузыри, не обращая внимания на раздававшиеся поблизости громоподобные удары. Я оглянулся.

Как раз в тот самый момент молот на мгновение застыл в воздухе, но тут же ухнул вниз. Раздался глухой, сильный стук. Потом еще. И еще. Белесая, похожая на известняк глыба поддаваться не собиралась. Чернокожий мускулистый парень, крушивший скалу, которая нависала над дорогой, уступать тоже не хотел.

Часть толпы лениво наблюдала за поединком. Облокотившись на перила пристани, люди коротали время под палящим солнцем, от которого не спасали ни узкий навес, ни навевавший с Индийского океана едва ощутимый бриз. Лица лоснились от пота, одежда прилипала к телам, но выбора не было.

Теперь с севера и запада в Момбасу можно попасть по мосту, но с юга путь в главный порт Кении по-прежнему лежит через пролив. Он неширок, и сама переправа занимает меньше пяти минут, но паром ходит не чаще раза в час. Этого времени оказалось более чем достаточно, чтобы в полной мере проникнуться благодарностью к англичанам, которые в начале прошлого века перенесли кенийскую столицу из нестерпимо жаркой и душной Момбасы в прохладный Найроби.

Неудобств не чувствовали лишь пассажиры автомобилей, оснащенных кондиционером. Большинство их составляли белые туристы, которых развозили по гостиницам. Местные жители к адской сковородке города-острова давно притерпелись. Водители арабской и индийской внешности довольствовались открытыми окнами кабин, лица африканцев, даже весьма полных, недовольства тоже не выражали.

Но вот причалил паром. Люди и машины устремились на широкую палубу, а молотобоец все так же настойчиво и неутомимо бил по непокорному валуну.

Рабочее место сокрушителя камней располагалось на спуске к переправе. За ним по уступам карабкались вверх лачуги, кое-как сбитые из досок и фанеры. «Супермаркет. Лучшие товары со всего мира», — гласила надпись на одной хижине. «Отель Парадиз», — красовалось на другой. Остальные хибары производили не менее удручающее впечатление.

— Это поселок Ликони, — пояснил водитель соседней машины. — В 1997 году, перед выборами, здесь вспыхнули беспорядки. Десятки людей погибли, многие дома сгорели. Восстановить удалось не все. Но, честно говоря, и раньше Ликони был немногим лучше.

Момбаса — признанный центр туризма. Ежегодно сюда приезжают не меньше полумиллиона гостей со всего света. Прежде всего, из Европы и США. Казалось бы, при одном взгляде на трущобы чопорные англичане и опрятные немцы, основные посетители Момбасы, должны навсегда забыть туда дорогу. Но штука в том, что большинство из них самого города не видит. В расположенном на материке международном аэропорту дорогих гостей усаживают в автобусы, которые довозят их прямо до дверей отеля.

Здесь можно перевести дух и в дальнейшем за репутацию международного курорта не переживать. Кондиционированные номера чисты и прохладны, прислуга вежлива и предупредительна, пища экзотична, вкусна и обильна. За окном шелестят пальмы и поют чудной красоты птицы. Стоит пройти несколько десятков метров, и перед тобой — широкий пляж с белым мелким песочком, уставленным мягкими лежаками и грибками из многослойного тростника, надежно защищающими бледные туристические тела от экваториального солнца.

Рядом плещется почти горячий океан, температура воды в котором в самый разгар европейской зимы держится у отметки 30 °С. Несколько минут под парусами, и вот уже перед тобой коралловый риф (маска и ласты прилагаются, разноцветные рыбки и потрясающие подводные пейзажи гарантируются). Есть где разгуляться любителям водных лыж, виндсерфинга, рыбалки. Надоели соленые океанские волны? Добро пожаловать в огромный бассейн или целую цепочку бассейнов разной величины и глубины, соединенных между собой протоками, вдоль которых расположены бары для любителей выпить аперитив не выходя из воды. А вечером — зажигательные пляски африканских танцоров под тамтамы.

Таких гостиниц вокруг Момбасы множество. Они унизали побережье, словно бусы. На десятки километров к северу и югу от города нельзя найти ни метра бесхозного океана. Где заканчивается один пляж, начинается другой. И так — до горизонта.

Каждый отель — хорошо отлаженный маленький рай, который надежно отгородили от грязи и нищеты, начинающейся сразу за воротами. Внешний мир соприкасается с отдыхающими только в виде так называемых пляжных мальчиков. Эти вполне взрослые ребята со спортивной фигурой и навыками общения на трех-четырех европейских языках подходят к туристам у самой воды и пытаются всучить раковины, бусы, статуэтки и прочие немудреные сувениры. Они навязчивы, но не опасны, и к грибкам никогда не подходят. Во всяком случае, в дорогих гостиницах. Это не мешает самым ловким до такой степени втираться в доверие к скучающим одиноким дамам, что те не только приятно проводят с ними отпуск, но и порой выскакивают замуж. Вскоре, правда, выясняется, что, помимо услужливости и неутомимости ребята обладают и другими качествами. Как бы то ни было, браки с «пляжными мальчиками» обычно быстро распадаются по инициативе запоздало прозревшей прекрасной половины.

Позагорав и покупавшись положенное время, туристы садятся в автобус и отправляются домой. Они вновь проносятся по самой широкой магистрали города, проспекту первого кенийского президента Джомо Кениаты, выезжают на материк и подкатывают к международному аэропорту имени второго президента Даниэля арап Мои. А вернувшись на родину, рассказывают о бархатном песке и ласковых волнах побережья. В общем, все замечательно, если не считать того, что сам город остается за скобками.

По сути дела, путешествие в Момбасу, то есть место, которое значится в туристических путевках, заканчивается, так и не начавшись. И виноваты в этом не иностранные гости. Турфирмы сами не поощряют клиентов посещать город. А изъявившим желание отправиться в Момбасу мягко предлагают замену — поездку в обширный заповедник Цаво. Хоть до него и 100 с лишним километров, зато там дикие звери. Понаблюдать за ними из окна автобуса и забавно, и безопасно, а если позволяют средства, можно полетать на воздушном шаре.

Момбаса же населена людьми. Они живут здесь почти 1000 лет и все время не прекращают ссориться. История города так богата на остросюжетные события, что их с лихвой хватит на сотню голливудских боевиков. Момбасу завоевывали и отвоевывали, разрушали и отстраивали, вырезали и заселяли, унижали и возвеличивали. Укрывшийся в удобной, глубокой бухте остров на кораллах оказался настолько привлекательным для торговцев, пиратов и колонизаторов, что с XII века, то есть с самого основания, не знал ни одного десятилетия покоя.

Городом владели местные племена, хотя из дюжины претендующих на почетное звание аборигенов ученые признают таковыми только три. В дальнейшем город-султанат подчиняли оманцы и йеменцы. С конца XV века — времени путешествия Васко да Гамы — к порту стали приглядываться португальцы, которые теряли и отбивали его множество раз. В XIX веке пришли англичане. Они ввезли в Момбасу из Индии тысячи дешевых рабочих и начали тянуть вглубь континента железную дорогу. Все эти события в изобилии сопровождалась интригами, заговорами, переворотами.

На память о тех бурных временах в Момбасе остался «старый город». Он занимает малую часть не такого уж большого острова, составляющего в поперечнике не более пяти километров, но заблудиться в хитросплетении его узеньких улиц — пара пустяков. В глянцевых путеводителях, благодаря искусству фотографов, старый город смотрится романтично и пряно, словно изысканная иллюстрация к сказкам «1001 ночи». В действительности он гораздо прозаичней. Во-первых, кроме Форта Жезуш, то есть Иисуса, возведенного португальцами в XVI–XVII веках, по-настоящему старинных зданий не осталось. Из глубины столетий до нашего времени сумели дожить фундаменты и несколько надгробий. Во-вторых, многими домами лучше любоваться издали. При ближайшем рассмотрении строения предстают столь обшарпанными и ветхими, что начинаешь спрашивать себя, как им удается сохранять вертикальное положение.

Затрапезный вид не означает, что по старым кварталам не стоит бродить. В них сохранилась особая атмосфера, потому что это не застывший памятник, а хоть и не совсем обычная, но жилая часть города. Что ни улица, что ни дом — то новая любопытная картинка: мальчик прутиком погоняет ослика, женщина несет на голове таз с тяжелой кладью, мужчина стирает белье, в глубине дверных проемов недвижно, словно статуи, сидят седобородые старцы. Рядом, в мастерских, под которые отведены первые этажи зданий, кипит работа. Чаще всего делают мебель и ткани, которыми Момбаса издавна славится по всей Восточной Африке.

Длинная лестница ведет к старому порту. У причала покачиваются дау. Как встарь, каждый декабрь, используя муссоны, эти деревянные суда под большим треугольным парусом приходят в Момбасу из Сомали и Аравийского полуострова, доставляя финики, соль, сушеную рыбу, ковры. Весной, когда направление ветра меняется, дау отправляются в обратный путь, увозя стволы мангровых деревьев, зерно, сок лайма. Так было до англичан, так было до португальцев, так остается и поныне.

Рядом построен глубоководный порт с современными терминалами, куда, наперекор ветрам, в любой сезон прибывают танкеры и сухогрузы. Но поражает именно этот, маленький старый причал с парусниками. Деревянных суденышек осталось наперечет. Но то, что они не музейные экспонаты, а нормальные, действующие транспортные средства с командами и капитанами, трогает и волнует.

Примыкающий к старому городу проспект, названный в честь президента Мои, украшают гигантские скрещенные бивни. Изготовленные из алюминия, они поставлены в 1953 году в честь коронации британской королевы Елизаветы II и стали как бы визитной карточкой Момбасы. Проспект, упирающийся в Форт Иисуса, блестит витринами дорогих магазинов и солидных банков. Вдоль него спокойно прогуливаются праздные туристы и столь же спокойно шествуют обремененные делами и заботами горожане. В Момбасе в почете неторопливость и расслабленность, или, как здесь говорят, манга-манга. Спешить не принято ни при каких обстоятельствах.

Состав населения города отражает его историю. Среди тех, например, кто почитает Аллаха, не только арабы, но и африканцы, и выходцы из Азии. Причем из полусотни мечетей для всех мусульман открыты меньше десятка, а в остальные может зайти только член определенной секты. У самих же африканцев не прекращаются давние трения между выходцами с побережья и переселенцами из глубинки.

С начала 1990-х годов, после разрешения в Кении многопартийности, к прежним барьерам прибавились политические. В отличие от поселка Ликони, отделенного от Момбасы проливом, в самом городе столкновений и погромов не было. Но страсти вокруг политики порой бьют через край.

После выборов 1997 года мэром Момбасы стал энергичный глава Ассоциации турагентств побережья Наджиб Балала. В то время ему не исполнилось и 30. Новому отцу города, выходцу из авторитетнейшего, уважаемого клана, досталось тяжкое наследство. Казна увязла в долгах, муниципальные служащие по много месяцев не получали зарплаты и прекратили работать, улицы стали непроходимыми из-за гор мусора и отбросов. Турфирмы полностью прекратили экскурсии по городу, на прикол встали автобусы и маршрутные такси матату.

Молодого мэра трудности не испугали. Угрозами и мерами по обеспечению своевременной выдачи зарплат ему удалось расчистить улицы от многолетних гор мусора и вновь сделать город пригодным для жизни и доступным для туристов. Если бы Балала на этом успокоился, то до сих пор сидел бы в своем кресле под всеобщие рукоплескания. Но он пошел дальше и с такой же настойчивостью стал добиваться честного проведения конкурсов на получение муниципальных заказов. Возроптали как члены городского совета, так и акулы бизнеса. Первые лишились вознаграждения от вторых, а вторые — выгодных контрактов от первых. Против Балалы началась мощная кампания. Его бездоказательно обвиняли во взятках, угрожали расправой.

Задолго до очередных выборов мэр заявил об отставке. Горожане вышли на демонстрацию. В поддержку Балалы выступили не только мусульманские имамы, но и англиканский епископ. Однако муниципальная бюрократия и денежные мешки доказали, кто в городе настоящий хозяин. Балала, конечно, без работы не остался. Он подался в оппозицию, после победы которой в 2002 году стал министром спорта, с присущей ему энергией начал реформировать погрязший в коррупции кенийский футбол, но к авгиевым конюшням Момбасы больше не прикасался.

Очередная революция не удалась. Все потихоньку вернулось на круги своя. «Харака харака хаина барака» — гласит старая пословица. Она хорошо рифмуется на языке суахили, в котором поэзия рифм не знает, и в котором, как и в самом городе, причудливо смешались арабские и африканские черты. «Поспешишь — людей насмешишь», — таков смысл сей древней народной мудрости. Иначе говоря, не стоит делать сегодня то, что можно отложить до завтра, а еще лучше — до послезавтра.

Поговорка крупно выведена на рекламном плакате, встречающем автомобилистов, которые въезжают на остров с материка. Она непременно приходит на ум при виде невозмутимых жителей Момбасы. Не знаю, что больше повлияло на философское восприятие ими действительности — сотрясающие ли город бесчисленные катаклизмы или одуряющая жара, несовместимая с резкими движениями и категорическими умозаключениями. Но очевидно, что момбасцы не торопятся ничего менять и не собираются ни с чем расставаться. В XXI век коралловый островок вступил с парусниками и локомотивами, с реактивными самолетами и ручными ткацкими станками. Манга-манга продолжается.

Продолжается и бесконечная череда момбасских конфликтов. Казалось бы, давным-давно, с XIX века, город находится в составе Кении, но прежняя суахилийская «самостийность» не забыта. В веке нынешнем там появилось сепаратистское движение Республиканский совет Момбасы, выступающее за отделение и независимость побережья. В 2013 году в ходе выборов боевики сепаратистов напали на полицейских и убили шестерых стражей порядка. На фоне буйства «арабской весны» цифра не впечатляет, но Момбаса никогда не гналась за внешними эффектами. Она предпочитала жить по своим правилам и вариться в собственном соку, не обращая внимания на окружающий мир. Миллионный город-остров имеет такое право, а нравится ли это окружающим — решать им. Как показало первое тысячелетие истории порта, из привычной манги-манги Момбасу не вывести ничем.

Во время прогулок по старому городу Момбасы мне казалось, что невозможно найти на земле место, лучше иллюстрирующее известное выражение об остановившемся времени. Я ошибался. Такое место существует и находится неподалеку, в трех сотнях километров к северу. Это кенийский архипелаг Ламу. Там расслабленность и невозмутимость, кажется, разлиты в самом воздухе, а старинный уклад царит повсеместно и прочно, не смущаемый ни близостью мегаполиса, ни шумом автомобилей, ни видом современных круизных судов.

Застывший мир Ламу нежно, но цепко охватывает со всех сторон, и, не успев оглянуться, ты с головой погружаешься в мечтательную нирвану, выбраться из которой стоит немалых усилий. Это я ощутил на себе в первый же вечер, когда вышел из небольшой гостиницы и решил пройтись. На улице было темно, но меня заверили, что на Ламу не грабят и не убивают. Остров крошечный, с детства все знают друг друга в лицо, поэтому совершить преступление, не оставшись незамеченным, невозможно, пусть это будет ничтожно мелкая кража. А погореть по пьяной лавочке нельзя и подавно, ведь жители — мусульмане.

Я долго шел вдоль темного берега, пока не набрел на заведение общественного питания самого неказистого вида. Со стороны оно напоминало недостроенный сарай. Легкий бриз свободно веял сквозь зал, лишенный стен. Крышу из потемневшего тростника поддерживал десяток узких столбов, не мешавших дюжине небрежно, по-курортному одетых посетителей европейской наружности слушать успокаивающий плеск волн и вдыхать дразнящий аромат моря — близкого, но невидимого за плотным ночным покровом. Они рассказали мне, что данный, с позволения сказать, ресторан (а заведение официально именовалось «Рестораном Хапа-Хапа») несмотря на затрапезную внешность, может похвастать вкусной едой. Отложив обследование острова до утра, я присоединился к курортникам.

Официант неспешно уставил стол яствами. Королевские креветки, на треть погруженные в густой жгучий соус, стыдливо краснели спинками в продолговатых ложах вскрытых панцирей. На другом, не менее вместительном блюде, возвышалась гора снежной белизны риса. Половинка сочного лимона и высокий бокал ярко-желтого мангового сока дополняли аппетитный пейзаж.

Терпкие запахи будили воображение. Казалось, вот-вот из тьмы вынырнет бородатый Синдбад в высокой чалме, налетит свирепый Али-Баба с кривым ятаганом, да мало ли кто еще может пожаловать в такую волшебную ночь. В воздухе будто носились неясные, размытые, таинственные образы людей, много веков назад населявших этот странный кусочек суши, затерянный в просторах Индийского океана.

Поток видений прервал вступивший в полосу света ослик. Задумчиво склонив голову, ни на что не отвлекаясь, он невозмутимо процокал мимо ресторана и растворился в непроницаемой черноте. Через минуту-другую, так же неторопливо, с достоинством вслед ему прошествовал чернокожий мужчина с явно арабскими чертами, облаченный в белую круглую шапочку и такого же цвета длинное, свободно ниспадавшее до пят платье. Почти тут же, в обратном направлении и гораздо быстрее, прошмыгнули две женщины. Пол их поддавался определению исключительно благодаря одежде — балдахину из плотной черной ткани с единственной узкой прорезью для глаз.

Нет, здесь, на острове Ламу, воображение явно излишне. Действительность настолько затейлива и экзотична, что достаточно оглядеться, не двигаясь с места, не покидая ресторанного столика, чтобы ощутить себя в древней, восточной стране из детских сказок, которая, если и существовала на самом деле, должна была бы исчезнуть тысячу лет назад. Но не исчезла, пережила бесчисленные водовороты бурной истории и сохранилась почти в первозданном виде на крошечном архипелаге, прижавшемся к самой северной части побережья Кении.

Креветочные панцири давно опустели, рисовая гора превратилась в равнину, иссяк изумительный манговый нектар, пожалуй, лучший из всех, которые доводилось пробовать в Африке, но уходить не хотелось. Остальные посетители также продолжали сидеть, лениво наблюдая за то и дело возникавшими и исчезавшими колоритными персонажами.

Из сонного оцепенения вывели резкие крики, раздавшиеся со стороны причала. Я расплатился и вышел из круга света. Как только глаза привыкли к темноте, стало ясно, что впечатление поразившей остров всепобеждающей праздности было мнимым. На набережной кипела работа. Воспользовавшись ночной прохладой, обнаженные по пояс мускулистые парни сноровисто разгружали только что причалившие деревянные суденышки.

В мутном свете керосиновых ламп тускло поблескивала чешуя. Гигантские рыбины причудливых форм и раскрасок бодро перелетали на берег, где их укладывали в тростниковые корзины. Заполнив тару доверху, ее ставили на медную чашу старинных весов. Гири, напоминавшие пудовые гантели, показывали, что корзины тянут не меньше, чем на полцентнера.

Узнав, что я приехал из Найроби, один из рыбаков заметил:

— Туда, в столицу, наш улов сейчас и отправится. В лучшие отели.

Приветливый, как все жители Ламу, с которыми мне довелось общаться, он тут же представился, назвавшись «бвана», то есть «господин», Омари, бросил товарищам пару фраз на языке суахили, прервал работу и повел к лодке.

— Коле-коле, — пояснил новый знакомый, выхватив из лодочной сутолоки золотистую красавицу-рыбу в голубых пятнах.

Не успел я полюбоваться на нее, а моряк уже потрясал гигантским белым кальмаром. Дальше запоминать было бесполезно. В сильных руках Омари над палубой вздымались черные, красные, зеленые, полосатые рыбы.

— Где же ловится такое великолепие? — мое восхищение было неподдельным.

— Далеко ходить не надо, — бвана Омари махнул рукой в сторону океана. — Вокруг Манда и Пате.

Эти два острова составляют с Ламу единый архипелаг и отстоят друг от друга на несколько километров. Но из дальнейшего разговора следовало, что не все так просто.

Жизни моряков не позавидуешь. Чтобы наполнить лодку рыбой, требуется больше суток, испепеленных солнцем и продубленных солеными ветрами. Как только цель достигнута, суденышко спешит в порт, а освободившись от груза, вновь выходит в море. Жизнь на волнах может продолжаться много месяцев подряд, пока хозяин посудины не решит, что настало время вытащить ее на берег для очистки бортов, починки сетей и паруса, ведь в Ламу и сегодня все суда имеют мачту и парус.

Как в старину, их мастерят из дерева. На лодках длиной 10–15 метров ловят рыбу, барки размером побольше используют для торговых рейсов. Когда-то купцы суахили славились далеко за пределами Восточной Африки. Двигаясь вдоль побережья благодаря сезонным муссонам, они доходили на юге до Мозамбика, на севере — до Багдада, на востоке — не только до Индии, но и до Китая. Сегодня парусные дау так далеко не заплывают. Но на морских просторах от Занзибара до Персидского залива и Карачи они встречаются.

На некоторых дау в угоду времени установлен мотор. Но по тому, как неуклюже он смотрится на варварски подрубленной для этого расписной, покрытой резьбой корме, нетрудно понять, что на дау, как и тысячу лет назад, парус — по-прежнему король. И он по-прежнему такой же треугольный, как плавник акулы, и желтоватый, как покрывающие архипелаг дюны.

— Мой отец, отец моего отца и отец отца моего отца были рыбаками. Мы, сколько себя помним, всегда были рыбаками, — ответил бвана Омари на вопрос, не хотел бы он заняться ремеслом полегче.

— Мне жаловаться не на что, — добавил он. — У хозяина есть постоянные покупатели. Плохо тем, кто отдыхает на берегу без работы.

Мы распрощались. Оглянувшись, я увидел, что Омари с товарищами бегом носит большие куски дымившегося льда в трюм, который освободился после разгрузки рыбы. С верхушки минарета раздался зычный голос муэдзина. До рассвета оставалось несколько часов, но рыбаки спешили закончить сборы и отчалить, пока не начался отлив.

С первыми лучами солнца мне тоже предстояло отправиться к островам Пате и Манда, но и от того, что я увидел в первый день, кружилась голова. Утром за окном автомобиля проносились небоскребы Найроби и безликие коробки корпусов аэропорта имени Джомо Кениаты. Через час с небольшим двухмоторный самолетик «Кения эйруэйз» уже приземлялся на побережье, в порту Малинди. Под крылом пронеслась грязная, вздувшаяся от дождей река Сабаки, добежавшая до побережья Индийского океана со склонов Килиманджаро, пальмы, пляжи, десятки отелей с изумрудными блюдцами бассейнов.

Стоило самолету свернуть на перрон аэродрома, как на взлетно-посадочную полосу сел большой вертолет с камуфляжной раскраской. Из него один за другим выскочили десантники и энергично зашагали по направлению к домику аэровокзала. В бронежилетах, с тяжелыми рюкзаками, рациями и навороченными винтовками они производили в этом курортном местечке донельзя чужеродное и странное впечатление. Наверное, примерно так же выглядели бы одетые в шкуры и перья африканские колдуны посреди чопорного лондонского Сити. Я вспомнил, что на днях читал о начале очередных американо-кенийских маневров, которые проходят на побережье едва ли не дважды в год. Иногда посольство США в Найроби собирало по случаю военных игрищ пресс-конференцию, но американские военные — люди непростые. С одной стороны, они регулярно общались с журналистами и обрушивали на нас массу цифр и фактов. С другой — из их выступлений и пресс-релизов можно было узнать только о том, скольким местным жителям военные врачи окажут помощь в ходе гуманитарной части маневров и сколько будет пробурено водных скважин для кенийского скота. Однако, как я воочию убедился, оружие американские вояки брать с собой не забывали.

Когда вышли транзитные пассажиры, на борту остались семеро человек, не считая экипажа и кокер-спаниеля по кличке Дэйзи, которого прихватил с собой в путешествие один из туристов. Три четверти часа полета, и крылатая тень понеслась по песку. В древних «Хрониках Ламу» упоминаются возделанные участки в центре острова, принадлежавшие жителям города. Но пока в поле зрения не возникла полоска городской застройки, признаков жизни заметить не удалось.

Рейс кенийской авиакомпании до Ламу появился в конце 1990-х годов. Раньше самолеты приземлялись на материке, а оттуда до осколка суахилийской античности нужно было добираться на пароме. Если нравится риск, можно попробовать достичь переправы по берегу. Теоретически туда ходят и рейсовые автобусы. Практически — как повезет. До Малинди ведет асфальтированная дорога, что делает путь если не приятным, то по крайней мере предсказуемым. Преодоление оставшихся 200 километров займет от нескольких часов до нескольких дней. В зависимости от того, в каком состоянии находятся дорога, река Тана, паромная переправа.

Есть еще один способ — самый заманчивый и романтичный. Можно договориться в старом порту Момбасы с экипажем дау и прибыть в Ламу под парусом, как в стародавние времена. Вариант превосходный, но позволить его себе в состоянии лишь тот, у кого свободного времени в избытке.

Невзирая на наличие воздушного сообщения, Ламу сумел избежать вторжения современности и заставил гостей уважать традиции. Аэродром, вернее взлетно-посадочная полоса, домик для персонала и навес вместо зала ожидания с напольными весами для взвешивания багажа — выстроены на соседнем острове Манда. Сойдя с трапа, пассажиры направляются к берегу. Стоит миновать заросли кустарника, как впереди, отделенная проливом, открывается панорама города. Оставшиеся до цели несколько сотен метров преодолеваются на старых добрых дау, которые к прибытию каждого рейса в изобилии собираются у причала, далеко врезающегося в пролив.

Как все порты, лицом Ламу обращен к воде. Город вытянулся вдоль берега на километр с небольшим, а в ширину он еще меньше — метров 300. Белые здания невелики и невысоки. С берега Манды главное селение архипелага кажется игрушечным и удивительно симпатичным, как зримое воплощение Лисса, Зурбагана и прочих милых выдумок Александра Грина.

По мере приближения непорочную белизну стен омрачили темные подтеки, стали проступать и другие следы небрежности, запустения и влажного климата. Но первого впечатления это не испортило.

Выбравшись на берег, о транспорте надо забыть. На всем архипелаге есть единственная машина — «Ленд Ровер» районного комиссара. Четырежды в день она курсирует вдоль берега, доставляя верховного начальника утром на службу, днем на обед и вновь на службу, а вечером — домой. Передвигаться автомобиль может только по немощеной набережной шириной не более пяти метров. Это главный проспект города, свернуть с которого «Ленд Роверу» не суждено. На других улочках не всегда без труда удается разойтись двум прохожим.

Без машин единственной тягловой силой стали ослы. При населении в 13 000 человек в Ламу насчитывается 4000 ишаков. На них возят грузы и ездят верхом. Добравшись до нужного магазина или конторы, ослика привязывают к двери, как собачку.

В 1987 году на Ламу появилась лечебница для ослов, организованная на деньги одного из международных природоохранных фондов. Там животные, покалеченные нерадивыми хозяевами или раненные в жестоких драках за самку, бесплатно проходят курс лечения.

Похожий лазарет открыт и для кошек. Этих зверушек на острове не меньше десятка тысяч. Завезенные когда-то из Египта прямые потомки священных котов фараонов являют скорбное зрелище. В большинстве тощие и драные, они живут сами по себе, питаются чем придется, но размножаются с невероятной быстротой. С бедными кенийскими родственниками и родственницами египетских властителей я столкнулся в первый же вечер. Они шмыгали под ногами и бродили вдоль набережной, питая надежды разжиться рыбкой.

Окрыленные успехом, представители фонда вознамерились победить и ставшую притчей во языцех антисанитарию. Они предложили подвязать сзади каждому ишаку мешочек, чтобы продукты его жизнедеятельности не засоряли город. Но тут уж жители возмутились и решительно встали на защиту традиций. Одна из них заключается в том, что улицы Ламу никогда не убирались. В этом нет необходимости, доказывают на острове, ведь улицы расположены так, что с приходом сезона дождей начисто промываются без участия человека. Потоки проносятся по городу сверху донизу и смахивают все в океан. А к тому, что в сухой сезон грязь и мусор месяцами накапливаются, население привыкло и воспринимает как должное.

Бродить по городу страшновато только ночью и только поначалу. Да и то исключительно из-за темноты. В 1968 году в пригороде смонтировали небольшую дизельную станцию, и на остров официально пришло электричество, но освещаются только некоторые улицы. Большая часть города по-прежнему пребывает в потемках. На нескольких крышах установлены спутниковые антенны. Кенийского телевидения в Ламу нет, поэтому богачам ничего не остается, как смотреть заграничные каналы.

Но приметы нового не отменяют старых порядков и обычаев. Город незримо поделен почти пополам на аристократическую северную и плебейскую южную части. Каждая состоит из союза кланов, куда, в свою очередь, входят люди, связанные общим социальным статусом, а часто и единым предком. Таких кланов, или мта, насчитывается ни много ни мало 36. После провозглашения независимости мта вроде бы больше нет, но каждому жителю доподлинно известно, к какому клану принадлежит он сам и его сосед.

В городе почти пять десятков мечетей. Не только потому, что Ламу считается одним из исламских центров, куда ежегодно на праздник Маулиди отправляются десятки тысяч паломников со всех концов Африки и Индийского океана. Не только потому, что народ религиозен и расписывает стены лозунгами вроде: «Читай Коран — будущую конституцию мира». Не только потому, что люди прилежно посещают намазы. Храм — разновидность клуба, где собираются представители одного, в крайнем случае двух-трех дружественных кланов. На острове, в нарушение мусульманских канонов, была даже особая мечеть для женщин, где за толстыми стенами, на прохладном полу, выстланном циновками, можно было отрешиться от бытовых проблем и неурядиц.

Ламу не всегда был маленьким и незаметным. Возникнув, возможно, еще в VII веке, он с начала XV столетия стал играть все более важную роль среди рассыпанных по побережью Восточной Африки городов суахили — цивилизации, смешавшей множество культур: арабскую, африканскую, индийскую, персидскую.

Пройдя сквозь период португальского владычества, который длился больше двух столетий, но на укладе жизни и образе мыслей не сказался, в XVIII веке Ламу превратился в один из ключевых портов, через который шла торговля слоновой костью, носорожьим рогом и рабами. В 1813 году, благодаря счастливому стечению обстоятельств, войска Ламу нанесли сокрушительное поражение основному сопернику Пате, и город на полвека стал главным торговым центром и распорядителем «живым товаром» во всем восточноафриканском регионе. Туда устремились французы, немцы, американцы, итальянцы.

Конец недолгой золотой эпохе положила Великобритания, запретившая работорговлю. Кстати, первым английским консулом там был капитан Джек Хаггард, брат автора «Копей царя Соломона».

С конца XIX века Ламу вступил в полосу упадка, продолжающуюся поныне. Борясь с рабством, Лондон хотел как лучше. Но в суахилийских городах это отвратительное явление не совсем соответствовало европейским представлениям о нем. На Ламу рабы владели наделами, на которых могли работать два дня в неделю, были капитанами дау, возглавляли армии, защищавшие остров, имели собственных слуг. Что касается рабынь, то нередко они выходили замуж за хозяев и превращались в полноправных членов семьи.

Вплоть до второй половины XX столетия рабы и их потомки продолжали верно служить бывшим господам, хотя к этому их никто не принуждал. Тот, кто сумел разбогатеть, помогал обедневшим хозяевам деньгами.

Без рабов запустели плантации на материке, Ламу лишился значительной части доходов. Под полный запрет попала охота на диких животных, хотя в отлив стада слонов, как встарь, кочуют с материка на Манду и обратно. На самом острове продолжают выращивать кокосы и манго, не имеющие равных в Кении, но для зажиточной жизни, к которой в «золотой век» привыкла местная аристократия, этого оказалось мало. Манго и кокосы по-прежнему бесподобны. В этом я убедился сразу же, потому что в гостинице каждому новому постояльцу вместе с ключами предлагается стакан свежевыжатого сока, а за обедом на десерт подается орех.

С представителем аристократического семейства острова я познакомился на второй день.

— Аббас, — чуть нараспев произнес вошедший в холл гостиницы статный мужчина средних лет с живыми улыбчивыми глазами. — Я повезу вашу группу на остров Пате.

Любителей приключений оказалось четверо, не считая кокер-спаниеля Дэйзи. Он-то и стал главным действующим лицом, до глубины души потрясшим всю повстречавшуюся на нашем пути островную общественность, включая ослов, коров и кошек.

Взревев двумя мощными моторами, новенький, с иголочки катер Аббаса пронесся по проливу и вырвался на простор. Далеко впереди маячил остров, к которому мы держали путь, слева тянулось африканское побережье. Перед ним над водой, на высоких столбах висел широченный плакат, на котором из-за расстояния удалось прочесть только одно слово: «ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ». Плакат был серьезный. Как пояснил Аббас, он предостерегал, что в случае заплывания за буйки по нарушителю откроют огонь на поражение.

За суровой табличкой находилась военно-морская база. С катера смутно виднелись только невысокая постройка на берегу, причал и пришвартованный к нему силуэт, похожий на подводную лодку. В руках у меня был фотоаппарат с телеобъективом, но вглядываться не хотелось. Я вспомнил, что из-за этой базы на Ламу долгое время не мог поехать ни один советский, а потом и российский гражданин. Лишь недавно в Кении перестали видеть в каждом нашем соотечественнике агента КГБ.

Времена меняются, и теперь препятствия стоят уже не перед русскими, а перед американцами. На стопроцентно исламском острове действуют ячейки «Аль-Каиды» и других экстремистских организаций. Там находили надежное убежище те, кто в 1998 году готовил и совершал теракты против посольства США в Найроби, а в 2002 году — против израильских туристов в Момбасе. Кения стала первой страной, где «Аль-Каида» совершила громкие акции. Конечно, заставить всех граждан избегать путешествия на Ламу американцы не могут, им лишь официально советуют этого не делать, а вот дипломатам и сотрудникам посольства путь туда строго заказан. По крайней мере понятно, почему так часто американские военные проводят в этом районе военные учения и какие действия они там отрабатывают. Помимо бурения колодцев для верблюдов, разумеется.

Пейзаж менялся стремительно и не в лучшую сторону. Небо закрыло исполинское темно-фиолетовое облако, бирюзовый океан помрачнел, стал свинцовым. Хлынул шквальный холодный ливень. На берег мы вышли, стуча зубами. Перестала даже прельщать возможность взглянуть на старинный форт и место, где в 1498 году на пути в Индию высаживался Васко да Гама. Невозмутимыми оставались только Аббас и Дэйзи. Причалив к берегу Пате, Аббас повернулся и предложил:

— Может, попробуете моего кофе?

От первого глотка на миг остановилось дыхание. От второго — запульсировала кровь. От третьего — по всему телу разлилось блаженное тепло, и хмурое утро стало радужным и веселым.

— Лекарство от всех хворей, — приговаривал Аббас, потягивая из пластмассовой кружки термоядерный напиток. — Вернемся на Ламу, расскажу, как его готовить.

Секрет забористого кофе крылся в добавках. Туда клали корицу, кардамон, гвоздику и еще одну местную травку, название которой тут же испарилось из памяти. Ну, да ладно, и без нее получается не хуже. Проверено. Значит так, заливаем в кофейник воду, бросаем три стручка кардамона, две палочки корицы, четыре гвоздички и доводим до кипения. Добавляем пять чайных ложек свежемолотого кофе, после чего кипятим еще минут пять. После этого напитку надо дать немного отстояться, чтобы осела кофейная гуща, и можно разливать по чашкам. Осталось только насыпать сахар, кому сколько нравится.

Пряности важны и при приготовлении местного чая. Он делается примерно таким же образом. В воду щедро кидают чай, добавляют стручок кардамона, палочку корицы, гвоздику, молотый имбирь на кончике ножа и тоже кипятят минут пять. Затем следует влить молока, причем из расчета, чтобы его было чуть больше, чем воды, и прокипятить еще раз. Перед употреблением пряный чаек процеживают и подсахаривают.

Удалось выведать и рецепт необычайно вкусных креветок, которые в день приезда на архипелаг подавали в ресторане «Хапа-Хапа». Тайна приготовления вновь уводила в мир специй. Без них у суахилийцев далеко не уедешь. Помимо креветок, для этого блюда требуется половина чайной ложки красного молотого перца, столько же африканской смеси из специй масала, столько же имбиря и чуть-чуть турмерика, который у нас больше известен как куркума. Но прежде надо приготовить соус. Для этого мелко режется, а лучше пропускается через блендер луковица, большой очищенный помидор, маленький зеленый перчик чили без зерен и несколько долек чеснока. Вся эта обжигающая солянка проваривается до густоты в кокосовом молоке. В готовый соус кладутся креветки с пряностями, добавляется еще толика кокосового молока и все варится уже до полной готовности. На стол подается с рисом.

Но я несколько забежал вперед. Правильные пропорции кофейных и чайных ингредиентов, оздоровительный эффект напитка, суахилийскую кухню в целом, взгляды Аббаса на жизнь, религию, семью и брак мы неторопливо обсудили вечером на гостиничной веранде. До чего же было приятно нежиться под прохладным бризом, смаковать только что выловленные морепродукты, приготовленные умелыми поварами, и беседовать с человеком, много повидавшим, не чуждым философствованию. Но до того момента надо было дожить.

Тем временем на сцене возник новый персонаж: коренастый крепыш по имени Мухаммед, вызвавшийся быть проводником по острову Пате. Он снял вьетнамки, бесполезные после прошедшего ливня, и споро зашагал босиком по вязкой тропинке. Не прошло и часа, как посреди колючего кустарника вырос форт, построенный из потемневших кораллов. Это значило, что мы добрались до Сию. Увидеть в такой глухомани вполне европейские на вид фортификации было более чем неожиданным. Но в действительности ни португальцы, ни англичане к крепости отношения не имели. Ее построили оманцы.

Жители деревни высыпали на околицу. Но смотрели они не на белых туристов, а на рыжего Дэйзи, флегматично шедшего рядом с хозяином и не удостоившего их ни единым взглядом. На острове никогда не видели других собак, кроме местных шелудивых дворняг, и появление холеного песика с длиной шерстью и обвислыми ушами стало сенсацией. Ослы трясли гривой и шли следом, мальчишки приседали и охали, девчонки всплескивали руками.

Молодой парень по имени Аду в полосатой майке футбольного клуба «Милан» пригласил нас в дом. Переступив порог, мы вошли в средневековье. Снаружи был облачный, но светлый полдень. Внутри стояла темень. Свет проникал через дверной проем и пару крохотных оконцев, проделанных в толстых стенах. Мебель ограничивалась стулом и деревянной кроватью, больше похожей на сундук. На стене висела цветная фотография итальянского форварда Ди Маттео.

— В Сию четыре футбольные команды, — сказал юноша, проследив за моим взглядом. — Нашу назвали «Манчестер Юнайтед», хотя лично мне больше нравятся итальянцы. Когда я ездил в Ламу, то смотрел на видео, как играет «Милан». Мы каждую неделю проводим матчи.

Что ж, для 4000 жителей четыре команды — совсем не плохо. А еще в Сию есть восемь мечетей и медресе, почитаемое во всем исламском мире.

— И ни одного чистокровного африканца, — с гордостью сообщил Мухаммед.

В каждом жителе течет хоть малая толика арабской, индийской, португальской крови.

Обратно мы шли новой дорогой, через плантации кокосовых пальм. Аббас перегнал лодку в протоку шириной не больше полутора десятков метров, покрытую мангровыми зарослями.

— На старом месте очень сильный отлив, — объяснил он.

Но и здесь, едва сев в лодку, пришлось тут же выпрыгнуть. Днище противно скребло по устилавшей дно пористой породе.

Аббас зажал в зубах подол длинного платья, спустился в воду и вместе со всеми стал толкать лодку. Дождь прекратился, выглянуло солнце, осветив сочную листву и тонкие красноватые стволы мангровых деревьев, больше походивших на кусты. Когда-то на Ламу эти «водостойкие» деревья росли по всему побережью, но теперь их встретишь далеко не везде.

Заготовка шестов из мангровых стволов всегда была важной частью экономики архипелага. Есть много деревьев и красивее, и выше, и стройнее, но ни одно не способно жить в соленой воде, стойко переносить жаркий влажный климат. На Ламу ширина комнат в традиционных домах не превышает трех метров только потому, что трудно найти мангровый ствол требуемой толщины, который был бы длиннее.

Архипелагу и тут не повезло. В 1990-е правительство Кении объявило растение находящимся под угрозой уничтожения и запретило бесконтрольную вырубку. Заповедные заросли теперь можно сводить только по особому разрешению и в строго определенных объемах.

Через четверть часа дно стало уходить из-под ног, и лодка свободно закачалась на волнах. Настало время включить мотор. Вскоре мы причалили к пляжу, от которого предстоял еще один, не меньший переход до города Пате.

Песчаная дорожка привела к пещерам, а за ними обозначилось поселение, похожее на только что осмотренный Сию. Те же крытые соломой дома из извести и кораллов. Те же огороды, те же немощеные улицы с курами, козами и ишаками. Не было форта, зато имелось электричество и даже одна телевизионная тарелка. Но все равно — средневековье.

А потом были Фаза и руины 1200-летней Шанги, и еще руины, древние могильники и развалившиеся мечети и опять руины… Утро сливалось с вечером, и последний день наша группка, сплотившаяся под буйством стихии и полная культурологического энтузиазма, твердо решила провести на пляже.

Дау бесшумно перенес нас на остров Манда. Бесконечный, широкий, чистый пляж без единого купальщика, садик, душ, крытая веранда с креслами и баром — что еще надо, чтобы достойно завершить интересную поездку?

Одиночество продолжалось недолго. На веранде возникли две дамы: чернокожая и шоколадная. Если бы я случайно не натолкнулся в бедном квартале Ламу на семью с похожим, не африканским типом лица, то искренне принял бы одну из них за испанку.

Несмотря на разницу в цвете, девушки были словно сестры. Роднили их не только точеные фигуры, но и смелые взгляды, преувеличенно жеманные жесты, сверхчувственная, вихляющая походка.

Искупавшись, русалки расположились за столиком, заказали шампанское и замерли в ожидании. Оживились они, когда на белом катере, вздымая высокие волны, за ними примчались два худощавых загорелых немца пенсионного возраста. Девицы, картинно приняв изящные позы, уселись на дрожавшую от нетерпения скоростную машину и унеслись в голубую даль.

Комичная сценка напомнила о стороне жизни Ламу, о которой не говорят в Кении, но о которой хорошо известно в Германии, Англии, Италии, Скандинавии. В общем, в странах, поставляющих на архипелаг основной контингент туристов. Возможно, кто-то будет шокирован, но разнообразные пороки и утехи плоти отнюдь не чужды населению островов, насквозь пропитанных исламом.

Репутацию рая для либертарианцев Ламу начал завоевывать еще в конце XIX века. В порт прибыла группа, называвшая себя «Фрилэндерс». Она состояла из молодых европейцев разных национальностей и проповедовала «социализм», понимаемый как ничем не стесненная, свободная любовь. Поначалу члены группы намеревались добраться до горы Кения и основать «утопическую республику», но все силы и деньги растратили в Ламу и вернулись в Европу.

В 1960–70-е годы в порт повадились хиппи, облюбовавшие для ловли кайфа один из частных пансионов. Марихуану, называемую на архипелаге «банги», и дешевый героин «белый кристалл», доставляемый через Момбасу и Карачи, и сейчас проще простого достать в самом центре города, на площади перед фортом, где вечером, в отсутствие развлечений, собираются и старики, и молодежь. Нет недостатка в белых туристах с женским «эскортом», как следующим за ними транзитом из Найроби, Момбасы, Малинди, так и нанимаемом на месте.

Самое любопытное, однако, что все эти не слишком романтические явления вряд ли стоит списывать сугубо на тлетворное влияние Запада. У Ламу за плечами собственный опыт, породивший такие неортодоксальные формы брака, как временная жена, жена на испытательном сроке, вторая семья, официальная любовница. А чего стоит задокументированный случай с женщиной, законно побывавшей в браке больше трех десятков раз?

Ислам, веками сплачивавший разнородное общество Ламу, и тот не избежал экспериментов, сомнительных с точки зрения ревнителей чистоты веры. Популярнейшая мусульманская академия при мечети Риада, например, трижды в неделю организует песнопения во славу пророка под стук барабанов и тамбуринов. Некоторые формы празднования Маулиди — дня рождения пророка — также подверглись серьезной критике приверженцев мусульманских традиций.

Ламу забрался подальше от магистральных путей цивилизации, но как живой музей сохранился не поэтому. Пока Ламу размышляет и прикидывает, очередная мода проходит, и торопиться вновь некуда. Раздумчивость, заторможенность, приверженность старине — качества, не самые почитаемые в XXI веке, но именно они сделали архипелаг ни на что не похожим. Демонстративно повернувшись к миру спиной, Ламу лишь разжег к себе любопытство. Теперь ему осталось пройти последнее испытание — массовым туризмом. Неужели справится?

После Ламу знакомство с суахилийской цивилизацией захотелось продолжить, отправившись в самое ее сердце. Туда, где на образцовом литературном языке суахили общаются, как в Оксфорде на образцовом английском, а в Коимбре — на португальском. Туда, где сосредоточились самые яркие архитектурные и культурные традиции. Туда, где сформировался самый мощный и влиятельный султанат. Где повелевала череда ярких правителей, диктовавших условия и моду всему восточноафриканскому региону.

Одним словом, теперь путь лежал на Занзибар. Само это название для меня всегда звучало как музыка. Подобно томной ориентальной мелодии оно уводило воображение в глубь веков, навевало воспоминания об арабских сказках. Занзибар всегда был где-то рядом, в мечтах, но я и предположить не мог, что однажды выпадет случай очутиться там наяву. Остров, прильнувший к побережью Танзании, был так безнадежно далек, что казался лишь буквами и картинками из старинных фолиантов.

Добравшись, наконец, до Занзибара, я поймал себя на том, что безотчетно, но постоянно выискиваю нечто, соответствовавшее моему давно сложившемуся представлению о чудо-острове. Какой-то символ, сосредоточивший в себе его своеобразие. Как ни странно, подспудное желание исполнилось. Символ нашелся. Причем, как водится в сказках, в последний день путешествия.

Стояло тихое, прохладное утро. Солнце едва показалось на горизонте и по сонному, умиротворенному океану пролегла золотистая дорожка. Прощаясь с гостиницей, я впервые дошел до конца коридора и обнаружил, что от него ответвлялся проход. За поворотом следовала лесенка, которая привела в занятную комнату с полом, напоминавшим шахматную доску и окнами из разноцветных стеклышек. Вдоль стен, словно на выставке, расположились витиеватые восточные изделия: резные стулья и столики, сундучки, чеканные подносы, характерные треугольные кофейники.

В глаза бросился ларец. Надраенные до блеска медные пластины скрепляли гладкие, вощеные бока из потемневшего от времени дерева — почти черного, лишь местами сохранившего благородный ореховый оттенок. Каждую сторону испещрял орнамент, напоминавший то густые сплетения зарослей, то игривые пляски волн, то упругие завитки облаков, застывшие под рукой резчика.

Замка не было, но открыть ларец мог только посвященный. Сначала, если слегка сместить скобу, неприметную посреди буйства узоров, отодвигалась и поднималась правая сторона крышки. Затем столь же затейливым образом приводилась в движение сторона левая. И только потом, тоже с помощью потайной скобы, освобождалась и откидывалась широкая средняя часть.

Внутри ларец состоял из крошечных ящичков. Посередине дно равномерно делилось низенькими перегородками на мелкие, одинаковые клеточки. По бокам ячеистые лотки крепились в несколько рядов, снизу доверху. Пользоваться лотками можно было, выдвигая их к центру — единственному месту, где над днищем оставалось пространство, незаполненное деревянными сотами.

Убедившись, что все углубления пусты, я склонился над ларцом. От него струился щекочущий многослойный аромат. Застоявшийся дух старого дерева был не в силах заслонить букет слабых, но дразнящих и терпких запахов, навевавших грезы о дальних странствиях, неведомых землях и необычайных приключениях.

— Когда-то, во времена султана, здесь хранили пряности, — послышался за спиной голос привратника. — Каждый ящичек предназначался для определенного сорта и вида.

Только что этот добродушный, рослый африканец в ливрее с готовностью удовлетворил любопытство белого постояльца, показав, как отпирается и раскладывается хитроумный ларец, украшавший гостиничную залу для отдыха, и теперь не смог удержаться от пояснений.

— Да, когда-то у нас, на Занзибаре, росло много пряностей, — вздохнул он. — Не то что сейчас. Но ничего, зато теперь к нам едут туристы.

Я обернулся, чтобы поблагодарить добровольного гида — вежливого, доброжелательного и оптимистичного, как почти все встретившиеся мне занзибарцы. В приоткрытое окно врывался освежающий бриз, ленивое море, еще недавно пепельно-свинцовое, под лучами взошедшего солнца окрасилось в обычные изумрудно-бирюзовые тона. Туристы спали, но пляж перед гостиницей не пустовал. У самого берега, на мелководье плескались мускулистые шоколадные парни в длинных трусах. На песке сидели и в упор наблюдали за ними укутанные в буй-буй женщины неопределенных возраста и цвета кожи. Черные, традиционные для мусульманского Занзибара, одеяния оставляли неприкрытыми только глаза.

Наступало последнее утро на острове. Пришло время отправляться в аэропорт, и на душе было радостно и тепло оттого, что Занзибар провожал гостя лучшим: добрыми улыбками, ласковым морем, бездонным небом, дурманящим ароматом пряностей и живописными видами старых кварталов, которые местные жители называют «каменным городом». Казалось бы, что удивительного, раз само слово Занзибар немедленно вызывало в воображении дивные образы тропического рая, в котором щедро перемешаны роскошные пейзажи, необычная архитектура, экзотические растения и животные, древняя история, богатая культура и радушные местных жителей? Реальность не обманула, но поначалу зародились сомнения, потому что встретил остров совсем не так, как мечталось.

Чтобы пассажиры не скучали, маршрут авиарейса Найроби–Занзибар проложили прямо над Килиманджаро. Из иллюминатора было превосходно видно жерло вулкана и знаменитую искрящуюся снеговую шапку, покрывающую главную вершину Африки. После величественной картины приземление в более чем скромном занзибарском аэропорту, гордо именуемым международным, не могло не разочаровать. При посадке под крылом пронеслись ржавые металлические крыши ободранных домишек, не менее убогая панорама развернулась и по пути в город.

Первое, что обратило на себя внимание, — почти полное отсутствие легковых автомобилей. Личный транспорт на острове, за редчайшим исключением, представляли велосипеды и отчасти мопеды, мотоциклы и мотороллеры. На двух колесах передвигались целыми семьями. Особенно умиляли облаченные в буй-буй островитянки, которые, непринужденно свесив ножки на одну сторону, восседали на багажнике. Привычно поддерживая равновесие, они чувствовали себя так уверенно и спокойно, что не только вертели головой и оглядывались, но и оживленно болтали с водителем или с приятельницей, ехавшей по соседству, а то и сосредоточенно читали книжку или журнал.

Несколько больше, чем легковушек, встречалось на улицах далла-далла — маршрутных такси. Но и здесь островитяне отличились. Если в других восточноафриканских странах пассажиров перевозили в специально предназначенных для этого микроавтобусах, то на Занзибаре в ход шли любые подходящие средства. Нередко попадался пикап или грузовичок с кузовом, обшитым цветастой тканью или клеенкой, изначально предназначавшейся для совсем иных целей, а сидели люди на деревянных скамьях или на обычных стульях, намертво привинченных к днищу.

Бедность сквозила и в облике жилых домов, и в ассортименте придорожных магазинов. В основном, продавались самые необходимые и дешевые вещи: мука, соль, спички, сахар, растительное масло, канга — отрезы ткани, которые женщины оборачивали вокруг себя, создавая разнообразные композиции. Контраст особенно поражал в сравнении с соседней Кенией, где в час пик автомобильные пробки вытягивались на километры, а торговые точки предлагали все, чего пожелает душа, за исключением разве что оружия.

Причина крылась в недавней истории Занзибара. В 1964 году архипелаг объединился с материковой Танганьикой, образовав Объединенную Республику Танзания. Союзу предшествовала кровавая революция, вынудившая бежать в ссылку султана и прервавшая династию. Переворот пришелся кстати, потому что Танганьика избрала социалистическую ориентацию с китайским уклоном, и объединение с султанатом вряд ли было бы возможным. Национализировались предприятия и земля, создавались коллективные деревни уджамаа, была официально установлена однопартийная система. Преобразования сопровождались повсеместным дефицитом товаров и очередями.

Атмосферу того времени удачно передает популярный анекдот, сочиненный танзанийцами про основателя и лидера объединенной республики, президента Джулиуса Ньерере. Когда глава государства почил и вознесся на небеса, рай оказался переполнен и, пока не освободилось место, новому обитателю пришлось недельку помаяться в аду. Учитывая высокопоставленное положение, ему предложили выбор между геенной социалистической и капиталистической. Ньерере без колебаний выбрал социалистический вариант.

— А вы, я вижу, и впрямь романтик, — подивился апостол Петр несгибаемой идеологической твердости гостя.

— Да при чем тут, — отмахнулся президент. — Это вопрос выживания. В капиталистическом аду всегда в достатке дров и спичек, а персонал получает жалование в соответствии с объемом выполненной работы. Там не то что неделю, дня не продержишься. Спалят дотла. Ад социалистический — другое дело: то дров не завезут, то спички отсыреют. И потом, в любом случае кострового не доищешься — вечно он на партсобрании.

Настоящий Джулиус Ньерере был, к счастью, далеко не во всем похож на персонажа из анекдота. Не искавший личной выгоды, превыше всего ставивший единство государства и нации, умевший признавать ошибки, он в конце 1980-х по собственной воле покинул высшие государственные и партийные посты, ввел многопартийность, разрешил частную собственность. Но черты социалистического прошлого остались в стране до сих пор, причем не всегда отрицательные. В любом занзибарском селении среди домов сразу выделяются два самых просторных и хорошо отремонтированных строения. Это школа и больница. В капиталистической Кении, кичащейся перед бедным соседом своим превосходством, начальное образование и медицинское обслуживание организованы заметно хуже.

Но в туристическом бизнесе, без сомнения, социалистический курс долгое время мешал. Гостиницы не соответствовали минимальным международным стандартам, набор и качество услуг удручали, а административные и бюрократические барьеры не допускали до Занзибара даже тех, кто ради знакомства с уникальным островом готов был поступиться некоторыми удобствами.

В 1990-е годы положение стало меняться. Гостиницы, переданные в частные руки, отремонтировали, появились эффективные турфирмы, популярные виды отдыха и маршруты, упростились визовые формальности. Регулярно проводится кинофестиваль, переросший в форум культур стран бассейна Индийского океана. В результате к началу нового века каждый год архипелаг посещали до 100 000 туристов.

Казалось, вот оно, счастье. После продолжительного и неуклонного падения выручки от специй, главными поставщиками которых на мировой рынок стали азиатские страны, развитие туризма в качестве основного источника доходов было подобно явлению ангела-спасителя. Но это на первый взгляд. В кошельки многих занзибарцев приезд богатых иностранцев ничего не добавил. Скорее наоборот. Большинство занятых в турбизнесе составили пришельцы с материка, а то и вовсе европейцы или арабы. Местным жителям, как правило, удавалось устроиться лишь прислугой. Конечно, некоторые рыбаки и крестьяне, поставлявшие продукцию в гостиницы, выиграли, зато проиграли остальные. Цены подскочили, а когда средняя зарплата составляет пару-тройку десятков долларов, любое повышение — трагедия.

Не порадовали занзибарцев, привыкших к диктуемым исламом скромным нормам поведения, и нравы, которые приносили с собой западные туристы, не обремененные комплексами. Мини-юбки и мини-топики, обтягивающие майки и джинсы, солнечные ванны топлес воспринимались как пощечина общественному вкусу. А спиртные напитки, наркотики и проституция представлялись порождением темных чужеземных сил.

Не то чтобы на Занзибаре ничего такого раньше не практиковалось. Островное общество всегда славилось образцовой терпимостью к тем, кто не вписывался в общепринятые нормы. Но при одном условии: поведение, не одобряемое большинством, не следовало выставлять напоказ. С ростом туризма незыблемое правило кануло в лету.

В начале нового века международный резонанс получило одобрение парламентом Занзибара законопроекта о введении уголовных наказаний за гомосексуализм. Мужчинам, активно практиковавшим нетрадиционные отношения, пригрозили 25 годами тюрьмы, а женщинам — семью годами. Правозащитники подняли шум, но причиной принятия закона стали публичные однополые свадьбы, которые устраивали на острове иностранные туристы. Особенно большое возмущение вызвал случай, когда один из итальянских гостей вступил в брак с офицером местной полиции. В пышной церемонии бракосочетания участвовали десятки приглашенных, и это стало последней каплей. Дальше испытывать терпение глубоко религиозного общества автономное правительство Занзибара не решилось.

В мусульманском мире нищета на фоне бесцеремонного поведения некоторых западных туристов и хамоватой политики западных стран играют на руку исламским экстремистам. На домах «Каменного города» я не раз встречал грубо намалеванные лозунги в поддержку Фронта освобождения Занзибара, объявившего средством достижения независимости острова вооруженную борьбу. А после того, как полиция дубинками и слезоточивым газом разогнала демонстрацию приверженцев еще одного радикального движения, Общества за исламское сознание, Занзибар потрясла серия взрывов и актов саботажа. Обошлось без жертв, но объекты нападения наглядно показали, против кого бунтует молодежь. Бомбы сработали у домов министров, сгорела католическая церковь. А ведь до печально знаменитой «арабской весны» оставалось еще шесть лет.

Под знаменем ислама действует на острове и солидная оппозиция. Однажды Объединенный гражданский фронт едва не победил на выборах бессменно правящую в Танзании партию Чама Ча Мапиндузи, что в переводе с суахили означает «Революционная партия». В столкновениях, последовавших после голосования, поражение в котором оппозиционеры не признали, погибли больше трех десятков человек.

Как ни парадоксально, невзирая на волнения, Занзибар и поныне остается одним из самых безопасных в мире туристических мест. И в периоды затишья, и в ходе политических баталий там делается все возможное, чтобы никто из иностранных гостей не пострадал. За все время на острове не погиб ни один турист. По узким, кривым, неосвещенным улочкам «Каменного города» можно бродить в любое время суток. Старожилы лишь рекомендуют по возможности не заходить далеко в одиночку и следить за кошельками и сумочками. Это совсем не похоже на Кению, где для белого человека прогулка по городу в ночное время равносильна игре в «русскую рулетку».

Погулять по ночному Занзибару стоит. Когда заходит солнце, и на город падает тьма, на набережной открывается единственный в своем роде ресторан. Под яркими южными звездами горят десятки костров, на которых шипят и сочатся шашлыки из лангустов, рыбы, цыплят, мяса. Тут же на примитивных станках вручную давят освежающий напиток из сока сахарного тростника. Рядом, утопая по колено в низкой воде отлива, бродят ловцы лангустов. Попавшиеся ракообразные незамедлительно доставляются поварам на набережной.

Хлебнув свежевыжатого тростникового сока, я продолжил ночную экскурсию. Издали доносились звуки оркестра. Всхлипы скрипок и флейт сплетались с нежным перезвоном цитры и с непривычными тембрами неведомых арабских и африканских инструментов, отбивал ритм барабан, к небу возносился томный женский голос. Это был таараб — занзибарский музыкальный стиль, популярный на всем восточном побережье континента.

Звуки прилетали из глубины «Каменного города», из какого-то клуба, но найти заведение ночью в лабиринте улочек одному, без провожатого, было нереально. Новичку нелегко ориентироваться в этих хитросплетениях и днем. Я попытался призвать на помощь карту, но она помогла слабо. На ней значилось столько изгибов, поворотов и тупиков, что запутаться и заплутать ничего не стоило.

На помощь пришли прохожие. Они с охотой показали дорогу, и если не с первой и даже не с пятой, то с восьмой подсказки я, наконец, вышел к цели. Попутно удалось полюбоваться на неожиданно возникавшие архитектурные красоты, понаблюдать за уличными сценками.

Как и для всех прибрежных суахилийских городов, для Занзибара понятие древности относительно. Считается, что поселение возникло еще в IX веке, с развитием торговли, но в условиях влажного морского климата постройки, возводимые из извести, главного здесь строительного материала, долго не выдерживали. Так, уже в наши дни, всего за десятилетие, с 1982 по 1992 год в «Каменном городе», состоящем примерно из 1700 зданий, обрушились больше восьми десятков домов. Неудивительно, что городские постройки сравнительно молоды, но для знакомства со стариной это не имеет большого значения. Феномен суахилийских городов состоит в том, что на месте разрушенного дома, на старом фундаменте, вырастает точно такой же новый, по стилю не отличающийся от предшественника.

Еще поразительнее то, что этот узнаваемый, оригинальный, целостный стиль возник как хаотичное нагромождение разных и, на первый взгляд, слабо сочетающихся элементов, позаимствованных из далеко отстоящих друг от друга культур. Часть суахилийских архитектурных черт взята из арабских построек, часть — из индийских, что-то из португальских, а кое-что — из африканских.

Даже знаменитые занзибарские двери не избежали разнородных влияний. Массивные, резные, со сложным кодированным орнаментом, они кажутся бессмертным памятником искусству местных резчиков и исключительным порождением их гения. Но это не совсем так. Некоторые элементы пришли из арабской традиции, например, изречения из Корана, а некоторые — из индийской. К последней относится дугообразная форма верхней части двери и покрывающие ее ряды острых медных зубчиков. В Индии они защищали вход от нападений слонов, а на Занзибаре превратились в стилизованное украшение, которое выглядит так органично, как будто было здесь всегда.

То же можно сказать и о других типичных явлениях, традициях, сторонах жизни Занзибара, без которых ныне его невозможно представить. Исламскую веру архипелаг получил из Аравии, с арабскими купцами, торговавшими вдоль восточного побережья Африки. Первая мечеть на острове появилась в XII веке, а теперь только в «Каменном городе» их больше полусотни. Если сравнить с шестью индуистскими храмами и двумя христианскими церквями, религиозный расклад вырисовывается предельно ясно. Гвоздику, без которой немыслим «остров пряностей», Занзибар получил из Индонезии. Кукуруза, ставшая одним из важнейших продуктов питания бедноты, пришла совсем недавно из Америки. Художественная роспись хной женских рук и ног родом из Индии и Аравии.

Смелое смешение стилей стало неотъемлемой частью жизни. Как старинную занзибарскую забаву начинаешь воспринимать привившуюся на острове тоураду — португальскую корриду, где, в отличие от испанской, быка не убивают. Кажется логичным и то, что только здесь, в этом многонациональном котле, в семье иранских огнепоклонников-зороастрийцев, мог появиться на свет солист рок-группы «Куин» Фредди Меркьюри. Он прожил на Занзибаре первые девять лет жизни, уехал учиться в Индию, а затем в Англию и никогда больше на родину не возвращался. Но не забыл ее. Иначе бы в «Богемской рапсодии» не появился возглас «Бисмилла!» («Слово божье!»), непонятный фанатам группы, но хорошо знакомый каждому занзибарцу как клич сторонников независимости архипелага от Танганьики.

Смешение эпох и стилей на Занзибаре повсюду. Домик, часть которого занимала семья Меркьюри, находится по соседству с более внушительным зданием, где столетием раньше останавливался знаменитый путешественник и филантроп Давид Ливингстон, много сделавший для запрета работорговли — главного источника доходов занзибарских султанов в XIX веке. В ознаменование исторического события, произошедшего в 1873 году, на месте рынка рабов возведен Англиканский собор — самое зримое христианское присутствие на архипелаге.

Храмом и торжищем живым товаром завершается «Каменный город». Дальше идут парки и новые районы. В начале исторической застройки, на побережье, стоят бок о бок еще два антипода: Старый форт и Дворец чудес. Форт построили оманцы в XVIII веке для защиты города от португальцев, которые владели Занзибаром два столетия. Он верно сослужил службу. Португальские каравеллы так и не смогли восстановить контроль над островом.

К середине XIX века оманские султаны окончательно переселились на Занзибар, подчинили африканское побережье и отправляли экспедиции работорговцев далеко в глубь континента, на территорию современного Конго. Известная поговорка гласила: «Стоит Занзибару заиграть на флейте, как Африка пускается в пляс».

Крошечный султанат превратился в могучего карлика, державшего в повиновении обширные владения. Форт стал не нужен, и у его стен взметнулся Дворец чудес. Громкое название это престранное здание получило потому, что было на острове первым, где появились электричество и лифт.

Конец величию пришел в 1896 году. За три четверти часа англичане корабельными орудиями нанесли поражение войскам султана, ведя огонь в том числе и по Дому чудес, и окончательно подчинили себе некогда грозный остров. Инцидент вошел в историю как «самая короткая война».

Лишившись работорговли, Занзибар выжил благодаря пряностям. Плантации гвоздики, мускатного ореха, имбиря, кориандра, корицы, кардамона, тамаринда и ныне непременно показывают всем гостям острова. Но, пожалуй, интереснее всего роща иланг-иланга, цветки которого идут на изготовление самых дорогих духов. Поверить в это просто. Даже листья деревца благоухают не хуже парижской парфюмерной лавки.

Сегодня все эти чудесные посадки служат в основном музейным экспонатом под открытым небом, приманкой для туристов. Крупные промышленные плантации пряностей раскинулись на втором по величине острове архипелага Пембе, расположенном к северу. Когда-то моряки определяли скорое появление Занзибара на горизонте по пряному запаху. Теперь это лишь красивая легенда.

Не более чем легенда и объяснение самого названия Занзибар. По одной версии оно означает искаженное арабское словосочетание «зинж эль-барр», то есть «остров чернокожих». По другой, более романтичной, — арабское «зайн заль барр», или «прекрасен этот остров».

Жители же остров называют иначе. Официально Занзибар — это архипелаг, в который также входит Пемба, а главный остров архипелага носит неуклюжее и совсем не похожее на привычное нам имя — Унгуджа. Узнать об этом почему-то было грустно.

Грустным получилось и расставание с Занзибаром. По пути в аэропорт не раздражали ни облупившиеся дома, ни толпы велосипедистов, ни маленький, лишенный кондиционеров зал международного аэропорта. Глядя на убегавшие ржавые крыши и сочно-зеленые фонтанчики пальм, думалось, что неплохо было бы когда-нибудь увидеть это вновь. Не нарушило светлой меланхолии и холодное величие Килиманджаро. По пути назад воспетый на все лады вулкан показался сверху не более чем ледяной воронкой.

Суахилийская цивилизация — не единственная в черной Африке. История континента знала и другие государства, в свое время мало в чем уступавшие королевствам Западной Европы. Более того, если про Занзибар, Момбасу, Малинди и другие султанаты восточного побережья еще можно сказать, что их создали странствующие арабские торговцы, то становление некоторых африканских империй на деятельность чужеземцев списать уже не получится. Несмотря на очевидные факты, немало путешественников и историков упорно пытались доказать, что чернокожие неспособны ни на что, кроме плясок и секса. Надо отдать ревнителям белой расы должное, они преуспели. Их писания приучили европейцев к мысли, что чернокожие ленивы, тупы и безруки, — идея оскорбительная для каждого, кто жил в Африке и общался с африканцами в разных обстоятельствах.

На самом деле коренные жители Черного континента превосходно приспособились к условиям, выпавшим на их долю, создали оригинальные культуры и иерархические общества. Если бы не приход европейских завоевателей, которые произвольно проложили границы колоний, наплевав на расселение народов, а потом оставили африканцев расхлебывать заваренную чужаками кашу, сейчас бы на картах значилось немало исконных государств. Царство Ашанти, например, прозванное Золотым берегом, а потом ставшее Ганой, к моменту завоевания англичанами было развитым феодальным обществом. Впрочем, как и соседний Великий Бенин, находившийся на территории современной Нигерии. Под цепкую лапу британского льва они отнюдь не рвались. Теперь от некогда самобытных государственных образований остались только музейные экспонаты, засвидетельствовавшие искусное владение африканцами непростым ремеслом литья из бронзы и золота.

Еще меньше известно о Великом Зимбабве, где мне довелось побывать до знакомства с суахилийскими городами. Поездка на место древнего африканского государства, предпринятая из Замбии, врезалась в память не только потому, что пришлась на новогодние праздники. Она открыла новую для меня страницу истории, показала чернокожих африканцев с неведомой дотоле стороны.

К месту расположения останков Великого Зимбабве я добрался во второй половине дня. Стоило сгуститься тьме, начался дождь — густой, обильный, теплый. Настоящий январский дождь, каким ему и положено быть на юге Африканского континента, где разгар лета приходится на апогей нашей зимы. Меньше суток миновало с тех пор, как далекие кремлевские куранты возвестили наступление Нового года, но все старания прислуги гостиницы «Шеврон», попытавшейся создать непринужденную обстановку любимого праздника, ни к чему не привели. Вместо беззаботного веселья в зимбабвийском отеле царила таинственная, почти готическая атмосфера.

Постояльцев было наперечет. Британская и американская пресса давно уже писала о Зимбабве как о едва ли не самой опасной и ужасной африканской стране, где будто бы идет безжалостная охота на белых людей. Все меньше туристов отваживались посещать даже всемирно известный водопад Виктория. Что говорить о приютившем «Шеврон» провинциальном городке Масвинго, где нет ни курортов, ни природных чудес, запатентованных авторитетными международными путеводителями.

Просторный обеденный зал пустовал. Свечи, мерцавшие на накрытых для ужина столах, отбрасывали на стены пугающие тени, превращая развешанные повсюду гирлянды то ли в уродливые клоки мха и паутины, напоминающие убранство мрачной пещеры, то ли в непроходимое сплетение ветвей гибельной тропической чащи. Наползавший с веранды душный, липкий воздух, сполохи молний и раскаты грома добавляли устрашающим фантазиям правдоподобия.

Широкий, прочный зонт, выданный официантом, едва справлялся с небесным водопадом. Я миновал источавшие влажный дурман заросли магнолий, вбежал на веранду жилого корпуса, сложил зонт и присел было на белый пластмассовый стул, но тут же с него вскочил. Налетевшие комары прогнали меня в номер, где первый канал зимбабвийского государственного телевидения на сон грядущий развлекал публику кошмарами «Молчания ягнят».

Ничего не оставалось, как выключить «ящик», а заодно и свет, но и заснуть было непросто. Допотопный кондиционер натужно ревел, перекрывая плотный шум ливня. В голове, мешая расслабиться, теснились разнообразные впечатления. Ну и пусть. Значит, можно, не торопясь, вспомнить самые интересные мгновения длинного дня.

Из промежуточной остановки, зимбабвийской столицы Хараре, я выехал прохладным ранним утром. Три сотни километров на юг, до Масвинго, по близким к идеалу зимбабвийским дорогам — путь не дальний, но спешить не хотелось. Быстро закончились пробки из чистеньких столичных авто, хозяева которых — худощавые англичане и дородные, одетые в дорогие костюмы, черные — спешили из застроенных виллами престижных пригородов в центр, на работу в фирму или министерство. Чем дальше в глубинку, тем меньше встречалось машин. Попадались в основном видавшие виды джипы и пикапы, в чьих покрытых пылью кузовах высились горы ребристых мешков с кукурузными початками и сеток с апельсинами.

Вокруг расстилались цитрусовые плантации. Километр за километром за окном проносились ровные, словно под копирку, уходящие за горизонт ряды невысоких деревьев. Их сочно-зеленые, округлые кроны густо, как игрушками на новогодних елках, были увешаны оранжевыми плодами. Между рядов лежали трубы, из которых, в точном соответствии с рекомендацией компьютера, находившегося где-то в невидимой с дороги конторе, через определенные промежутки времени каждому деревцу выдавалась положенная порция воды.

Зимбабве, бывшая Южная Родезия, со времен правившего в 1960–70-е годы режима белого меньшинства славилась плодами своей земли. Не то что Замбия, то есть бывшая Родезия Северная. Белых фермеров и, соответственно, крупных, оснащенных современной техникой хозяйств там всегда было наперечет, а африканские крестьяне хорошо выращивали только кукурузу, да традиционные бананы, сорго, маниок. Без искусственной ирригации, удобрений, тракторов замбийские апельсины при точно таком же благословенном климате вызревали в бесформенные, сдутые мячики, чья сухая, волокнистая плоть ничем не напоминала налитую соком мякоть зимбабвийских плодов.

Ближе к Масвинго шоссе обступили скалы. Живописные и величественные, они тем не менее производили менее яркое впечатление, чем колоссальные валуны, которые попирая законы физики, в буквальном смысле парят над землей в Национальном парке Матопос, на западе Зимбабве. Каким-то неведомым образом этим великанам удается удерживаться на вершинах гор. Как они находят опору в смещенных с центра тяжести крошечных боковых частях своих тысячетонных тел, остается загадкой природы. Самое удивительное, что парящие скалы не составляют с основанием единого целого. Это отдельные, отколовшиеся гигантские куски породы. Необъяснимое явление даже послужило главной темой в дизайне банкнот национальной валюты — зимбабвийского доллара.

С подобного рода феноменом, тоже плохо объяснимым, только порожденным не природой, а человеком, мне предстояло столкнуться в тот день ближе к вечеру. В Масвинго я ехал взглянуть на руины Великого Зимбабве — государства, исчезнувшего столетия назад, а в XX веке породившего споры, легенды, гипотезы и давшего название современной африканской стране.

Бросив сумку в «Шевроне» и справившись о дальнейшем маршруте, я вновь сел за руль. Улыбчивый привратник заверил, что до руин рукой подать — километров 30. Масвинго пролетел за окном за пару минут. Как и многие города бывшей британской Африки, основанные еще в конце XIX века, он был собранием одно-двухэтажных кирпичных домиков, построенных в типичном английском стиле. Улицы расчерчивали его на ровные одинаковые прямоугольники. В центре в обрамлении старинных пушек высилась квадратная башня, напоминавшая о том, что населенный пункт возник как передовой пост Британской империи Форт-Виктория, и, как многое на Черном континенте, был назван в честь королевы, властвовавшей всю вторую половину столетия. Современное название, в память о короле Русвинго, первом правителе Великого Зимбабве, город получил после обретения независимости.

Полчаса спустя я был на месте. Солнце едва клонилось к закату. Явственно веял свежий ветерок, долгожданный после полуденной жары. Выйдя из машины, я очутился посреди обширной долины. Вправо уходила нерукотворная дорога, похожая на вылизанное водой гладкое, каменное русло высохшей реки. Она вела к высокой каменной стене, за которой виднелись кроны деревьев. До стены было не больше сотни метров, но я едва взглянул на нее.

Прямо передо мной вздымался величественный холм, или даже гора, чье подножие поросло лесом и кустарником. Зелень поднималась и выше, перемежаясь с выступавшими из земли неохватными гранитными валунами. Такие же мощные камни хаотично громоздились на вершине — гранитной платформе толщиной в десятки метров.

Исполненная первобытной мощи суровая красота пейзажа настолько завораживала, что я не сразу заметил: между грудой скал вьется стена, наподобие той, что стояла неподалеку, в долине. «Африканский акрополь» — вспомнил я определение из взятого в дорогу путеводителя. Ну, уж нет, на знаменитый греческий храм не похоже ничуть. Скорее — неприступный замок.

На вершину вела утоптанная тропа, которая временами переходила в ступеньки, выдолбленные в обнажившейся породе. Чем дальше я поднимался, тем больше крепло убеждение, что передо мной высилась одна из самых необычных и удачно расположенных крепостей, когда-либо возводившихся на нашей планете.

Я добрался до входа, или, точнее, лаза, и вошел внутрь. Фортификации по-прежнему внушали почтение. Высота самой мощной стены превышала семь метров, толщина — четыре. Кладка прерывалась там, где на ее пути вставал очередной валун-исполин. Сочетание естественных и искусственно возведенных преград было настолько гармоничным, что казалось, будто стены стали продолжением скал. Правда, чем больше я ходил по тропкам, проложенным между кладкой и камнями, тем меньше понимал, как древние защитники крепости оборонялись от врагов.

Побродив еще немного, я, наконец, понял, что меня смущало. Стены не только опоясывали вершину холма, но и без видимой системы перегораживали многие из внутренних площадок — и без того крошечных, со всех сторон зажатых валунами. Более того, почти во всех фрагментах кладки зияли проходы, которые, очевидно, проделали сами строители, но при этом не существовало и намека на ворота или двери. Ссылка на разрушительное время не работала, так как странные стены были законченными и прекрасно сохранились. Получалось, что они либо служили каким-то неведомым ритуальным целям, либо возводились из чисто эстетических соображений. Последняя мысль, конечно, звучала неправдоподобно, но спросить все равно было не у кого. Туристы, с которыми я поднимался, уже покинули вершину, а другие так и не появились. Часы подсказывали, что пора было спускаться. До заката оставалось минут 20–30.

Когда я вновь оказался в долине, солнце почти зашло. Автостоянка пустовала, деревья отбрасывали длинные тени, ветер стих, и вокруг стояла оглушительная первозданная тишина. Я двинулся к одинокой машине, но взгляд упал на каменное русло, ведущее к нижней крепости. Во всяком случае так это сооружение выглядело сверху. С вершины холма, как на ладони, были видны высокая внешняя стена в форме эллипса, а за ней — стены пониже.

Как и в случае с верхним замком, логики в оборонительной геометрии не просматривалось. Общий вид несколько затемняли растущие внутри раскидистые деревья, но казалось, что обитатели крепости, возведя внутренний каменный лабиринт, либо намеревались защищаться друг от друга, либо хотели основательно запутать врага, если тому доведется проникнуть внутрь.

Поражала и неодинаковая толщина различных участков внешней стены. Как будто в начале строительства древние архитекторы не жалели ни сил, ни материала, а под конец, порядком подустав и поиздержавшись, стали работать как придется. В результате конец эллипса, отделенный от начала довольно широким проходом, оказался значительно ниже и в несколько раз тоньше.

Но самое большое изумление вызывала вторая стена, которая дублировала внешнюю только наполовину. Вдобавок она была настолько ниже и примыкала к внешней так близко, что любые попытки хоть как-то рационально объяснить столь странную конструкцию рассыпались в прах.

Вокруг нижней крепости росла высокая трава, но внутри все было вытоптано и утрамбовано. По моим наблюдениям сверху, вход, через который я проник внутрь, был в противоположном конце от непонятной двойной стены. Крепость, однако, не превышала в диаметре сотни метров, и вскоре я достиг прохода между двумя стенами.

Вблизи обе стены показались весьма высокими — в несколько человеческих ростов. Подступали сумерки. Еще десятка три шагов, и проход сузился настолько, что дальше продвигаться можно было только боком. Гладко отесанные кирпичи ровными рядами возносились к небу, оставляя вверху лишь узкую, на глазах темнеющую полосу. От камней веяло могильным холодом.

— На сегодня хватит, — сказал я вслух, чтобы хоть как-то нарушить становившуюся невыносимой тишину, и, старательно замедляя шаг, чтобы сохранить хоть какое-то подобие достоинства, двинулся назад.

Выйдя из прохода, я облегченно вздохнул, поднял глаза и от неожиданности вскрикнул. На меня молча в упор таращился свирепого вида полуголый африканец с перьями на голове. Он был обвешан браслетами, амулетами, еще какими-то странными побрякушками и обернут в кусок шкуры, а в руке держал копье с тяжелым кованым наконечником. Я застыл, не зная, что и думать. В самом деле, не дух же это жителя Великого Зимбабве, явившийся из глубины веков. С другой стороны, и на грабителя не похож…

После драматической паузы, вдоволь насладившись моим смятением, некстати материализовавшийся великозимбабвиец вежливо пожелал доброго вечера и осведомился, завершил ли я осмотр. Получив искомый утвердительный ответ, он сообщил, что в тот день я был последним туристом, и попросил, если, конечно, не затруднит, подбросить его до Масвинго. Перехватив мой взгляд, продолжавший шарить по его живописному наряду, африканец пояснил, что, пока я дойду до машины, он успеет оставить копье, снять перья и переодеться.

Ждать и в самом деле пришлось не больше минуты. По дороге странный воитель, сидевший уже в джинсах и майке с портретом Боба Марли, рассказал, что работал живым экспонатом. Каждый день он добирался до Великого Зимбабве на автобусе, надевал экзотический наряд и за небольшую плату предлагал туристам с ним сфотографироваться. На вопросы о жизни в древнем Зимбабве новый знакомый отвечал охотно, но как-то расплывчато. Объяснить причину странного расположения стен он не смог, твердя, что таких больше нет нигде в мире. Не нашел я объяснения и в путеводителе. В книге говорилось, что сооружения строились «для престижа». В размышлениях о тайнах зимбабвийских крепостей я и уснул. Мне снились величественные скалы, увешанные апельсинами, и мощные джипы, снующие по извилистому, сухому руслу.

На следующее утро при слепящем свете солнца руины уже не казались зловещими. Раскланявшись со вчерашним знакомым, вновь облачившимся в перья и шкуры и стоявшим на вахте в ожидании падких на экзотику туристов, я еще раз предельно внимательно осмотрел долину. Помимо главной крепости, по ней было разбросано множество других, не столь крупных руин. Невысокие, в метр-полтора останки стен очерчивали границы древних поселений. По словам гида группы, к которой я незаметно присоединился, здесь жили богатые обитатели древнего государства.

Тщательно обследовал я и нижнюю крепость. За стенами скрывались останки нескольких платформ, на которых, по словам гида, совершались ритуальные жертвоприношения животных. Самым заметным сооружением была круглая, сужающаяся кверху башня, похожая на традиционное зернохранилище. Но гид заверил, что внутри башни ничего нет, и она целиком состоит из отесанных каменных кирпичей. Это выяснилось, когда в начале прошлого века ее попытались разобрать, посчитав, что в ней может скрываться клад. Каких только версий не выдвигалось в отношении этой самой знаменитой части руин, чаще всего воспроизводимой на фотографиях. По одной гипотезе, башня была символом плодородия, обозначая житницу. По другой — символизировала женскую плодовитость. По третьей — была фаллическим символом и намекала на мужское начало и витальную энергию.

Разночтения имелись в отношении обеих крепостей. Одна версия гласила, что в нижней крепости жил монарх Великого Зимбабве, вокруг нее селились приближенные и знатные люди, а на вершине холма обитали жрецы, колдуны и знахари. Но есть и другая точка зрения, согласно которой на вершине располагалась резиденция властителя, а в нижней крепости обитали его жены и тета, то есть старшая сестра. Последний титул был в древнем государстве едва ли не самым авторитетным, не считая, разумеется, самого монарха.

Путешествие по истории древнего Зимбабве удачно продолжилось в маленьком музее, устроенном на полпути между двумя крепостями. Крошечная экспозиция состояла из археологических находок, сделанных при раскопках руин. Там были наконечники копий и мотыг, гонги, проволока и другие местные изделия из железа — металла трудного для обработки, а потому ценимого в те далекие времена не меньше золота. Рядом лежали стеклянные индийские бусы, осколки посуды из Персии и Китая, доказывавшие разнообразные торговые связи. Но на почетном месте, как самые ценные экспонаты, стояли восемь статуэток существа, украшающего герб современного государства и прозванного «птица Зимбабве».

Семь скульптурок, выполненных из податливого мыльного камня, сохранились полностью, одна — частично. Несмотря на немалое количество скульптур и изображений, точно определить происхождение и значение птицы тоже пока не удается. Вокруг этого легендарного создания продолжаются ожесточенные споры. Часть исследователей узнают в скульптурах, достигающих в высоту почти полметра, стилизованное изображение широко распространенного на юге Африки речного орла, в эпоху Великого Зимбабве бывшего символом монаршей власти. Другие склоняются к тому, что в действительности статуэтки вообще не имеют отношения к пернатым, а представляют собой фигуру какого-то популярного прежде, но ныне основательно забытого мифологического персонажа.

Сходятся ученые между собой только в одном — в трактовке происхождения самого названия Зимбабве. Все ссылаются на словосочетания дзимба дза мабве («дома из камня») и дзимба войе («почитаемые дома»), которые имеются в языке крупнейшей народности страны шона, и поныне населяющей территорию древнего государства. Но и такой консенсус достигнут недавно.

С тех пор как в конце XIX века европейский охотник случайно наткнулся на руины Великого Зимбабве, древний город постоянно пребывал в эпицентре яростных споров, причем не только академических. В период господства англичан преобладала точка зрения, в соответствии с которой величественные строения не считались плодом знаний и труда шона. Колонизаторы не хотели верить в то, что африканцы сумели самостоятельно возвести сооружения, не имеющие на Африканском континенте равных, за исключением египетских пирамид. В противном случае им пришлось бы признать пренеприятнейший факт. Получалось, что «несчастные дикари», ради приобщения которых к плодам просвещения, подданные Ее Величества Виктории якобы и захватили страну, имели собственную самобытную цивилизацию и богатую древнюю историю. А раз так, то жители Южной Родезии в колонизации не нуждаются и вполне способны обходиться своим умом.

Кого только не притягивали за уши, чтобы обойти неприятную правду. В претендентах на титул творцов Великого Зимбабве побывали мифические пеласги и реальные египтяне, а заодно финикийцы и греки, римляне и арабы. Самые либеральные колонизаторы стыдливо предлагали признать авторство африканцев, но с поправкой на «теорию стимуляторов». Ее суть состояла в том, что шона возвели крепости под влиянием других, более цивилизованных народов с кожей посветлее и более тонкими чертами лица. То есть, опять же, арабов. Тех самых, что с начала нашей эры плавали вдоль восточноафриканского побережья и, смешиваясь с чернокожим населением, положили начало культуре суахили.

Когда в 1965 году режим белого меньшинства Яна Смита в одностороннем порядке объявил о независимости от Великобритании, чтобы не допустить передачи власти Лондоном чернокожему большинству, вопрос о происхождении Великого Зимбабве стал еще острее. Белые историки-расисты на полном серьезе доказывали, что руины — останки одной из опорных крепостей ветхозаветной царицы Савской. Гарнизон, по их мнению, занимался сбором податей в виде слоновой кости и золота, которые переправлялись на север континента, приумножая и без того несметные богатства метрополии. Поверить в существование в XX веке такой, с позволения сказать, науки было бы невозможно, если бы не официальный путеводитель родезийских времен, который я увидел в одном из музеев Хараре после возвращения из Масвинго. На обложке на фоне стен Великого Зимбабве красовалась женщина, одетая в древнеегипетском стиле. Перед ней на коленях сидел чернокожий раб, почтительно протягивавший ей увесистый слиток золота.

Белиберда такого рода издавалась при активной поддержке правившего режима белого меньшинства. Вместе с тем серьезные, объективные публикации запрещались. К концу 1960-х годов любому непредвзятому ученому было ясно, что Великое Зимбабве целиком и полностью — создание африканцев. Это подтверждали раскопки, в этом убеждал даже внимательный внешний осмотр. Так, разница в толщине и качестве кладки стен нижней крепости легко объяснялась тем, что строители, по мере продвижения вперед, накапливали опыт, все больше совершенствовали свое искусство и оттачивали мастерство. Это особенно очевидно при сравнении начала эллипсовидной стены, сложенной из грубо обработанных, плохо пригнанных разнокалиберных камней с дальнейшей образцовой кладкой, где в щель между гладко отесанными кирпичами одинакового размера нельзя просунуть лезвие перочинного ножа.

В ходе строительства, продолжавшегося сотни лет, были открыты простые и элегантные способы того, как можно украсить стены орнаментом. Оригинальные ступеньки и вовсе ни на что не похожи. Таких действительно больше нет нигде. Глядя на них, невозможно не согласиться с теми, кто считает Великое Зимбабве порождением местного строительного опыта.

Расистские воззрения, безраздельно господствовавшие полтора десятилетия, пока правил режим Яна Смита, несостоятельны еще и потому, что Великое Зимбабве было не единственным подобным сооружением. И к востоку, и к югу, и к северу от него располагались десятки похожих «укрепрайонов». Данный выделялся лишь масштабами и хорошей сохранностью.

Что касается пресловутой царицы Савской, то эта бредовая идея не выдержала первого же серьезного испытания. Лабораторный анализ показал, что Великое Зимбабве возводилось через тысячу с лишним лет после царствования легендарной правительницы. Но, как заявил в 1969 году на заседании белого парламента некий полковник Хартли, депутат от провинции Виктория, «иной раз историков не грех и подправить». Строжайшая цензура привела к тому, что ведущие ученые стали покидать страну. В их числе был и Питер Гарлейк, старший инспектор исторических памятников Южной Родезии и крупнейший исследователь Великого Зимбабве.

После провозглашения в 1980 году независимости Гарлейк вернулся на родину. Теперь у него были все возможности опубликовать результаты многолетних изысканий. Но он подвергся критике с другой стороны.

— Изучение Великого Зимбабве — это способ обрести нашу идентичность, — заявил новый администратор района и большой энтузиаст в изучении древней истории шона Кен Муфука.

Как и его белый коллега, он бежал из страны, пострадав за убеждения, а вернувшись после обретения независимости, завоеванной с кровью, стал решительно утверждать новые идеалы.

Для Муфуки и для правительства черного большинства Великое Зимбабве — это великая история предков, на фундаменте которой следует возводить здание современной страны. Плохо только то, что у древних шона, как и у других африканских народностей, при всей их самобытности, не существовало письменности. Чернокожие исследователи попытались заменить ее изучением устной традиции, выбирая предания, наиболее подходящие для возвеличивания неклассового общества всеобщей справедливости, создание которого провозгласила целью бессменно правящая с 1980 года партия ЗАНУ-ПФ.

— Европейские ученые везде подчеркивают экономический фактор, — указывает шона Муфука. — Но гений правителей Великого Зимбабве состоял в том, что их власть основывалась не только на физической мощи или на экономической предприимчивости, но и на куда более прочной силе — религии.

Монографии Гарлейка порой действительно отдают чрезмерным рационализмом. Он объясняет возникновение в XII веке Великого Зимбабве исключительно необходимостью в сильном централизованном государстве, которое бы защитило огромные стада крупного рогатого скота и обеспечило его беспрепятственный выпас на лучших сезонных пастбищах. Распад могущественного царства, случившийся в середине XV века, историк склонен отнести на счет слишком большого роста населения, сопровождавшегося и увеличением численности скота, что привело к истощению пастбищ.

Но ученый обязан руководствоваться только фактами, которые можно проверить документально. Португальцы, первыми из европейцев достигшие этих земель, появились в районе Великого Зимбабве в начале XVI века, когда минуло не меньше полувека с тех пор, как город пришел в упадок. Ими двигал интерес к загадочному царству Мономотапа, где, по слухам, добывалось невиданное количество золота. Убедившись, что рассказы сильно преувеличены, португальцы потеряли к Мономотапе, а заодно и к соседнему Зимбабве, интерес, а современные историки лишились возможности прочесть хроники с подробным описанием нравов и обычаев, бытовавших в древнем африканском царстве.

Как мог, Гарлейк попытался восполнить пробел. Вместе с другом-художником он выпустил беллетризованный отчет об изысканиях и раскопках, сосредоточившись на повседневной жизни древнего города. В интерпретации Гарлейка великозимбабвийцы предстают людьми предприимчивыми и трудолюбивыми. Они не только строили и пасли скот, но и ковали железные копья и мотыги, делали украшения из медной проволоки и золота (которое все же добывалось, хотя и в скромных масштабах), ткали на ручных станках хлопковые накидки и подстилки, шили кожаные фартуки, выращивали злаки и варили из них пиво.

Историк убежден, что стены, производящие столь странное впечатление, если смотреть на них как на оборонительные сооружения, никогда для военных целей и не предназначались.

— Это символ, — подчеркивает он. — Так называемые крепости показывали и местным жителям, и чужестранцам, на что был способен народ Великого Зимбабве. Они говорили каждому: вы вступаете на территорию, где правит могущественный монарх. В наши дни страна, чтобы доказать свое величие, посылает человека в космос, а семь веков назад эта цель достигалась строительством величественных каменных дворцов и замков.

Не смог внятно объяснить ученый, пожалуй, лишь то, почему Великое Зимбабве, достигнув рассвета к концу XIV столетия, вдруг быстро пришло в упадок, словно по мановению палочки злого волшебника. Конечно, десятки тысяч людей, скопившихся в долине, и стада, для выпаса которых перестало хватать пастбищ, причины уважительные. Но, как признает сам Гарлейк, ранее с такими кризисами государство не раз справлялось.

Историк восхищается изобретательностью древних зимбабвийцев, сумевших самостоятельно открыть способы делать проемы, повороты и ступеньки. И это в кладке, в которой не использовалось ни капли глины или раствора! Он любовно описывает декоративные элементы, в том числе геометрически строгие змейки шеврона, помещает таинственных «птиц Зимбабве» на длинные шесты, которые ставит на выступы, сохранившиеся на стенах. И, как ни противится ученый власти фантазии, он домысливает формы и орнамент домов, стоявших внутри мощных, но, как оказалось, декоративных стен.

Когда позже я увидел рисунки, воссоздающие жизнь в средневековом государстве, то сразу понял, откуда черпали вдохновение историк и художник, потому что изображенные ими дома существуют поныне. На третий день, прежде чем вернуться в Хараре, я решил объехать вокруг озеро Мутирикве, неподалеку от которого раскинулись руины Великого Зимбабве. То, что я увидел, стало достойным завершением поездки.

В нагромождениях разноцветных скал, живописных самих по себе, словно инкрустации, ярко выделялись круглые глиняные дома, расписанные характерным угловатым орнаментом. Довершали картину редкие зеленые брызги деревьев, которые, как и жилища, естественным образом вписывались в пейзаж. Люди и животные тоже смотрелись как неотъемлемая часть картины, полной гармонии. Трудно было отделаться от мысли, что точно так же жили здесь и семь, и 27 веков назад.

Последнее чудо свершилось, когда по пути в Хараре, вдохновленный увиденным у озера, я решил еще раз свернуть с шоссе. Вдоволь поплутав по проселкам, я оказался у большой церкви. Вокруг стояли дома, но их обитатели куда-то ушли. Наверное, работали в полях, видневшихся среди холмов, за плотиной, решил я. Стайка мальчишек — единственных живых существ, которых удалось встретить в вымершем селении, — ничего не прояснила, так как пацаны не понимали по-английски ни слова. А объяснения требовались.

В церковь вела резная дверь, достойная музейной экспозиции и не уступавшая по тонкости работы знаменитым занзибарским. Она была не заперта и легко отворилась. Переступив порог, я оторопел. Из полумрака на меня взирали удивительные апостолы и святые. Десятки деревянных скульптур, многочисленные росписи славили христианского бога по-своему. Все фигуры были выполнены в традиционной манере, их черты выдавали стопроцентно африканское происхождение. При этом сделали их с такой искренней любовью и верой, что при всей странности они не вызывали ни малейшего отторжения или желания позубоскалить.

Я знал, что похожие росписи есть в эфиопских храмах. Видел их и на фотографиях, и воочию в коптской церкви Лусаки. Но то, что предстало предо мной в Зимбабве, не шло ни в какое сравнение. Неизвестные деревенские художники и резчики сумели так органично и искусно украсить храм, что их талант вызывал восторг. Встретить в дремучей глуши такой чудный храм казалось невероятным. В ту пору я еще не добрался до сказочного зимбабвийского селения скульпторов Тенгененге и не представлял, сколько одаренных людей можно обнаружить среди обычных африканских крестьян, стоит только пробудить в них тягу к творчеству.

Я присел на скамью. Строгая тишина и торжественное убранство создавали приподнятое настроение, а солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь разноцветные оконца, наполняли душу возвышенной радостью. Сладостно-блаженное созерцательное состояние хотелось длить и длить, да и выяснить, кто же создал всю эту красоту, непременно стоило. Но время шло, а в церкви по-прежнему никто не появлялся. Меж тем путь предстоял неблизкий, и обратную дорогу еще надо было отыскать.

Пытаясь выбраться на шоссе, я окончательно заплутал в бесчисленных поворотах, и совсем было потерял надежду вернуться в Хараре засветло, когда впереди, в узком коридоре грунтовки, проложенной в зарослях колючих, пыльных акаций, увидел стадо коров. Нагнав животных, я не поверил глазам. Их погонял хворостиной одетый в одни шортики босой загорелый белый мальчик. Узнав о моей беде, миловидный белокурый пацан рассказал, что гонит стадо в нужном направлении и предложил следовать за ним. В любом случае, объехать животных было невозможно, и почти час я тащился, вынужденно любуясь их горбатыми спинами, толстыми хвостами и грязными копытами. Оставалось поблагодарить провидение за еще одну нежданную паузу, еще одну возможность поразмышлять о фантастическом прошлом и настоящем легендарного царства Зимбабве.

Возвращаясь к царице Савской, приходится засвидетельствовать, что родезийское правительство белого меньшинства грешило на нее напрасно. Возможно, их вдохновлял популярный роман Хаггарда «Копи царя Соломона», поместившего эти самые копи на границе нынешней Уганды и Демократической Республики Конго, то есть Заира. От Зимбабве далековато, но ближе к югу, чем к северу Черного континента. На самом деле следы легендарной правительницы следовало искать не на юге, а на северо-востоке Африки, на территории бывшего Аксумского царства, раскинувшегося частью в Эфиопии, а частью — в Аравии, там, где сейчас разместился Йемен.

Эфиопскую царскую династию можно считать древнейшей из всех, когда-либо существовавших на нашей грешной Земле. Легенда гласит, что последний император Хайле Селассие был 225-м по счету. Он правил 44 года и погиб в августе 1975-го, умерщвленный по приказу свергнувшей его группы офицеров во главе с Менгисту Хайле Мариамом. Первый номер в этом длинном списке принадлежит плоду любви царя Соломона и царицы Савской. Правда, если обратиться к дошедшим до нас хроникам, то первый документально зафиксированный «царь царей» начал править в 1268 году, то есть два тысячелетия спустя после библейских прародителей. Но и в этом случае последний монарх был на счету 65-м, что тоже впечатляет.

Похоронили Хайле Селассие в ноябре 2000 года, то есть четверть века спустя после смерти. Когда полковника Менгисту Хайле Мариама свергли и он бежал в Зимбабве, часть приближенных диктатора схватили. На судебных процессах они поведали подробности гибели императора и указали на место, где его закопали. Останки Хайле Селассие перенесли в церковь Святой Марии, и они пролежали там восемь лет.

Красочная церемония с участием патриарха эфиопской православной церкви Павла стала в Аддис-Абебе памятным событием. Десять километров от церкви Святой Марии до храма Святой Троицы императорский гроб, убранный в красно-зелено-золотые цвета национального флага, сопровождали тысячи людей.

Среди скорбевших выделялись молодые люди с косичками-дредами — члены всемирной секты растафарианцев, насчитывающей до миллиона человек. Раста считают Хайле Селассие живым воплощением бога, который умереть не может. В 1920 году основатель движения, уроженец Ямайки Маркус Гарви сказал слова, ставшие для членов секты заветом.

— Взгляни на Африку, когда черного короля увенчают короной, потому что это значит, что грядет день избавления, — изрек Гарви.

Знаменательное событие не заставило себя ждать. В 1930 году короновали Хайле Селассие, что позволило очевидцу события, английскому писателю Ивлину Во, написать целых два сатирических романа: «Черная напасть» и «Сенсация». Но растафарианцы восприняли церемонию серьезно, как исполнение пророчества Гарви. А поскольку до восхождения на трон божество носило имя Рас Тафари Мэкконэн, то и движение стало называться растафарианским. Вообще-то, рас — не имя, а феодальный титул, выше которого стоит только император. Однако название привилось повсеместно, особенно благодаря популярным расслабляющим ритмам регги, прославленным еще одним уроженцем Ямайки Бобом Марли.

Незадолго до свержения Хайле Селассие нанес визит на Ямайку. Посмотреть на живого бога сбежался весь остров. Самые экзальтированные клялись, что видели на руке императора след от гвоздя, которым его прибивали к кресту. Наблюдение подтверждало, что эфиопский император — Христос. Только не ложный, белокожий, а истинный — черный. Великие растафари бессмертны, верят члены движения, возникшего в трущобах Ямайки. Пусть тела бренны, составляющие их атомы разлетятся по миру, войдут в новорожденных и продолжат жизнь. Стало быть, длившаяся больше века сага эфиопского императора не завершена. Надо ждать его реинкарнации.

За похоронами Хайле Селассие я следил по телевизору. Побывать в Эфиопии так и не довелось, поэтому воочию сравнить цивилизации Великого Зимбабве и суахилийских городов-портов с древним православным государством не получится. Сделать это было бы более чем любопытно. Если судить по фотографиям, в Эфиопии, или как говорили у нас раньше, в Абиссинии, сохранилось немало памятников седой старины, свидетельствующих о самобытной культуре. Особенно впечатляют церкви древней Лалибелы.

Хорошо представляю это место. Корреспондент ТАСС, проживший в Эфиопии шесть с лишним лет, часто рассказывал о Лалибеле, иллюстрируя беседы множеством фотографий. Как наяву, перед глазами вставала чудесная картина: вот путник бредет по горам, массивная скала обрывается, и он оказывается перед каменным крестом колоссальных размеров, словно вырастающим из самой сердцевины скалы, монолитным и могучим. Сколько же труда надо вложить, чтобы в твердой породе вырубить гигантский символ христианства!

Но глаза видят не все. Внутри уникальный памятник, добраться до которого можно лишь через узкий проход, прорезанный в толще скалы, предстает церковью. Это «Бет Гийоргис», названный в честь покровителя Эфиопии Святого Георгия, — один из более чем десятка православных храмов, составляющих уникальный комплекс Лалибела. Когда-то знаменитый, заслуженно увенчанный титулом «восьмого чуда света», ныне он почти забыт за пределами своей страны. Причины очевидны. Многолетняя гражданская война, а затем война между Эфиопией и Эритреей особенно сильно затронула север страны, где находится Лалибела. Не способствовали росту интереса к богатейшему культурному наследию «земли царицы Савской» постоянные сообщения о хроническом массовом голоде и прочих бедствиях во времена правления полковника Менгисту Хайле Мариама.

Положение постепенно меняется. Растет экономика, развивается туризм, строятся комфортабельные гостиницы, прокладываются новые дороги. Лалибела вновь притягивает и восхищает иностранных визитеров.

Рукотворное чудо названо в честь царя династии Загве, правившего в конце XII — начале XIII века. Согласно легенде, однажды на будущего монарха, лежавшего в колыбели, налетел рой пчел. Насекомые густо облепили младенца, но не причинили ему вреда. В память о знаменательном событии мальчика нарекли Лалибела, что значит «тот, чья верховная власть признана пчелами».

В древней Эфиопии считалось, что пчелы обладают пророческим даром, а раз так — Лалибеле было суждено великое будущее. И впрямь, сколько раз ни пытался свести его в могилу завистливый старший брат, юноша оставался цел и невредим. Осуществить коварный замысел не помог даже яд. Провалявшись три дня без признаков жизни, Лалибела, к ужасу своих врагов, встал со смертного одра живым и здоровым.

За эти три дня, повествует легенда, душа его побывала в трех небесных сферах. Там она встретилась с Господом, который повелел восстать из мертвых, чтобы воздвигнуть невиданные храмы, объяснив, где и как их следует строить. Когда Лалибела вернулся к жизни, несостоявшийся убийца явился к нему с повинной и добровольно отрекся от власти в пользу младшего брата. Как выяснилось, так приказал завистнику представший пред ним накануне Господь. Помирившись, братья вдвоем взгромоздились на одного мула и поехали в место, указанное Всевышним.

Несмотря на очевидные трудности, храмы были построены невероятно быстро. Оттого, что по ночам работу продолжали ангелы, утверждает легенда. В основной комплекс вошли десять церквей, располагающихся по обе стороны реки Иордан. Большинство из них соединены между собой системой туннелей, вырубленных в скалах. Главные реликвии находятся в часовне Селассие. Это скипетр, трон Лалибелы и коллекция эфиопских крестов. Последние настолько уникальны и филигранны, что покоряют с первого взгляда. Купить такие кресты, пусть не столь тонкой работы и не из драгоценных металлов, можно везде в регионе. Торгуют ими и в Кении на блошиных или, как их там называют, масайских рынках.

Еще одна легенда связана с уже упоминаемой церковью «Бет Гийоргис». Она гласит, что когда Лалибела почти завершил строительство комплекса, пред ним в доспехах, на белом коне предстал Святой Георгий. Он грозно вопросил монарха, почему тот забыл возвести храм в его честь. Царь пообещал исправить промашку и посвятить воинственному святому самую красивую церковь. Говорят, Георгий весьма придирчиво следил за строительством. Во всяком случае, монахи охотно показывают посетителям следы от копыт его коня.

Службы в церквях идут и сегодня, спустя почти тысячу лет после легендарных событий. Самые красочные можно увидеть на Рождество и Крещение — эти праздники, как и в России, в православной Эфиопии отмечаются 7 и 19 января.

Правда, Русская православная церковь хотя и считает эфиопскую братской, но называет ее по-иному — ортодоксальной. Разница несущественна и состоит в обрядовых тонкостях. Об этом я узнал в Свято-Даниловом монастыре, когда в 1998 году наша церковь передавала дар эфиопским братьям в ознаменование столетия установления дипломатических отношений. Древняя Эфиопия, которая, в отличие от других африканских царств, никогда не становилась колонией, первой на Черном континенте установила официальные контакты с Россией. Как известно, Аддис-Абеба находится от Санкт-Петербурга не близко, но царское посольство в сопровождении казаков атамана Краснова проделало этот путь уверенно и быстро, едва не опередив французов, имевших по соседству колонии.

Передавать дар послу Эфиопии вышел сам патриарх Алексий II. Он представил сверкающий позолотой престол, изготовленный специально для храма резиденции эфиопского предстоятеля Павла. Слушая краткую речь Алексия II, я обратил внимание на то, что древнейшая церковь называется не православной, а ортодоксальной. Тесным связям это никогда не мешало и не мешает.

— Оба наших народа исповедуют христианство, — сказал тогда Алексий II. — Многое пришлось им пережить, но даже в трудные времена в Ленинградской духовной семинарии учились студенты из Эфиопии, которые впоследствии стали на родине видными деятелями церкви.

Патриарх напомнил о трудностях, с которыми столкнулись верующие.

— На долю Эфиопии также выпало жить при атеистическом режиме, разрушавшем святыни, храмы, веру, — отметил Алексий II. — Но сейчас и в Эфиопии, и в России идет возрождение духовных начал.

Эфиопский посол слушал русского патриарха не с формальной, приличествующей случаю вежливой почтительностью, которую обычно выказывают дипломаты, а с искренней радостью и благодарностью. Видно было, что в Свято-Даниловом монастыре он чувствует себя свободно и уютно, среди своих. Потом в Кении я не раз наведывался в эфиопские церкви и мистическим образом ощущал себя ближе к дому. В стране, где на русских смотрели как на малознакомую и малопонятную экзотику, для служителей эфиопских храмов мы были братьями по духу. Под сводами церквей что-то смутное и давно позабытое, но знакомое и приятное поднималось из глубин подсознания. Далекая, непривычная Африка становилась родной.

Отправить