Одинокая
(Часть I)
«Айра, прости! Не покидай меня. Я очень тебя люблю. Не представляю жизни здесь без тебя».
Выводила я синей шариковой ручкой в тетради. Тон умоляющий, жалкий. Слова хлещут, будто кровь из рассеченного запястья.
«Дорогой Айра, я действительно вела себя безрассудно и сейчас искренне раскаиваюсь.
Прости, я поступила очень глупо. Следовало хорошенько подумать о последствиях… Догадаться, что последствия непременно будут».
(Постепенно в сердце закралась тревога: а какие именно последствия? Какая расплата ожидает Мэри-Эллен Энрайт если не сейчас, то в будущем?)
«Ты не можешь лишить меня своей дружбы из-за такого пустяка. Обещаю впредь тебя не разочаровывать.
Пожалуйста, не наказывай меня! Я и без того достаточно наказана…
Хотя, по сути, я не сделала ничего дурного, – всего лишь как порядочный человек проявила сочувствие к демонстрантам, – надеюсь, ты меня простишь».
Кропала я в дни после марша, пытаясь сочинить письмо – настоящее письмо, адресованное А. Вулфману, Миртл-стрит, 433, Вайнскотия-Фолз.
Несмотря на все старания, получался банальный детский лепет. Прочтя такое, Вулфман рассвирепеет. Поднимет меня на смех.
Неужели я лишилась единственного друга? В результате продолжала жить как сомнамбула – посещала занятия, готовила курсовые, сдавала экзамены, трудилась по пятнадцать часов в музее естественной истории. И даже самой задушевной подруге не призналась бы, как сильно меня ранили жестокие слова Вулфмана.
Однажды мисс Стедман пригласила меня на ужин: решила познакомить с другой нелюдимой сокурсницей. На вопрос хозяйки, что мы думаем по поводу акции протеста, моя новая знакомая разразилась целой речью («Мой папа – ветеран корейской войны, коммунистов знает вдоль и поперек»), а Мэри-Эллен Энрайт вежливо отмалчивалась.
Томимая одиночеством, я зачастила с соседками в столовую. С тех пор как Бетси таинственным образом испарилась, к нам подселили девочку по имени Миллисент. В начале учебного года она занимала отдельную комнату в Экради, однако сидеть одной в четырех стенах радости мало. Поэтому мисс Стедман позволила ей перебраться к нам. Но даже в коллективе Милли оставалась одинокой. Угрюмая, ранимая, заурядная девочка с невыразительным лицом, стипендиатка, выросшая на молочной ферме в Висконсине. Она рассчитывала получить степень в области сельского хозяйства, однако к концу семестра ее табель пестрел тройками, которые сильно сокращали шансы на стипендию.
Почти каждый день Милли проводила за столом, уставившись пустым взглядом в учебник. Иногда, скрючившись, сидела на краешке кровати и явно силилась сдержать слезы.
Миллисент посещала курс «Психологии 102», но жаловалась, что тот слишком трудный и скучный. В преподаватели ей достался доктор Вулфман.
– Он меня ненавидит. Всегда смотрит мимо. И занижает оценки. Злобная ехидна. – Не дождавшись моего ответа, прошипела: – Болтают, будто он еврей. Из Нью-Йорка.
Я ограничилась невнятным сочувственным «гм».
Тогда Милли добавила со злобным смешком:
– Папа называет его Жид-Йорк.
Больше я не заговаривала с ней о Вулфмане – не хотела выдавать свой интерес и поощрять наше дальнейшее общение.
Да, жестоко. Да, стыдно. Ведь я единственная могла открыть нашей угрюмой соседке горькую истину, усвоенную в Вайнскотии/Зоне 9: даже если все против тебя, надо продолжать жить. Потихоньку. Вдох за вдохом. Но жить.
