Обратно в киноклуб. Отнюдь не в надежде встретить Вулфмана. Просто от одиночества неумолимо тянуло сменить обстановку.

Крутили «Окно во двор» – классический фильм Альфреда Хичкока. Несмотря на заявленный жанр триллера, челюсти у меня сводило от скуки. Актеры откровенно лицедействовали. Сюжет не имел ничего общего с реальностью. Натуральная блондинка Грейс Келли ослепляла красотой и была не такой искусственной, как героини вестерна с Джоном Уэйном. Джеймс Стюарт подкупал обаянием и искренностью, однако события на экране все равно напоминали фарс: две голливудские звезды попадают в совершенно неправдоподобные ситуации, сопровождаемые драматичной закадровой музыкой. Едва заслышав заунывный мотив, я вздрагивала и прикрывала уши. На середине фильма я вскочила и бросилась прочь. Голова раскалывалась от боли. Внезапно я ощутила себя полным изгоем.

Интересно, чем других так увлекла картина! Согласна, творение Хичкока на порядок лучше вестерна, без лубочных, «вырви глаз» пейзажей, зато в остальном сущий кошмар: чересчур затянутый, шаблонный хронометраж, предсказуемые диалоги – все реплики угадывались заранее, поэтому вдвойне утомительно ждать, когда герои соизволят их произнести. В мерцании проектора я в недоумении наблюдала за зрителями, взирающими на происходящее с детским восторгом, и попутно чувствовала себя в западне. Подобное случалось во время каждой робкой попытки посмотреть телевизор вместе с соседками по Экради-Коттедж. В отличие от других девочек, я не садилась на диван, а устраивалась подальше у стены. Я тщетно надеялась проникнуться выхолощенными юмористическими зарисовками или мелодраматическими сценами.

Вулфман емко назвал это состояние «феноменом оскорбленного ума». Тем не менее вестерн с Джоном Уэйном пришелся ему по вкусу, а от картины Хичкока с ее грамотной режиссурой Айра и вовсе пришел в восторг.

От таких озарений бросало в дрожь. Нельзя обманываться. Невозможно отринуть сомнения. Все мы пленники собственного сознания.

В конце недели я отправилась в университетскую часовню на вечер поэзии в честь семидесятилетия и выхода сборника избранных стихов знаменитого уроженца Вайнскотии Хирама Броди. Поначалу вирши в исполнении автора произвели самое благоприятное впечатление: как ни крути, поэзия – искусство более тонкое, нежели голливудские фильмы, а музыкальный слог Броди отчетливо напоминал Роберта Фроста, чьи произведения мы изучали на занятиях по американской литературе. Кроме того, в творчестве местной знаменитости прослеживалось влияние другого классика, Арчибальда Маклиша. Х. Р. Броди блистал перед огромной аудиторией, основную массу стихотворений цитировал наизусть, изредка заглядывая в листок. Для своих лет выглядел он просто потрясающе – моложавый, с шелковистой седой шевелюрой и белоснежной ухоженной бородой. Держался скромно, непритязательно и с юмором. Его опусы публика встречала бурными овациями. Я тоже аплодировала вместе со всеми, однако минут через пятнадцать возникло ощущение, будто слушаю один и тот же стих – знакомые сельские мотивы, самодовольно-настырная подача, избитые рифмы. Словно музыкальная шкатулка, чья мелодия идет по кругу.

Броди явно копировал Роберта Фроста – сходство бросалось в глаза. Впрочем, похоже, не всем, ибо всякий раз публика награждала автора восторженными аплодисментами, которые, точно наркотик, притупляли чувства поэта.

Или вот:

И в том же духе битый час. Неоднократно Броди отвешивал публике глубокие поклоны и изящным жестом отбрасывал упавшие на лоб седые шелковистые пряди. А под конец вечера глаза поэта наполнились слезами. Стены часовни содрогнулись от грома аплодисментов. Зрители вскочили и продолжили оглушительные овации.

На сердце у меня было черно. Очередная попытка слиться с толпой провалилась. Однако я хлопала вместе со всеми, пока не заныли ладони. Если за мной наблюдают, пусть видят, как хорошо я приспособилась.

Вскоре после вечера поэзии я посетила лекцию ученого-историка из Мичиганского университета. Вслед за короткой вступительной речью профессора Мирона Кафланда нам пытались внушить, что homo sapiens есть совокупность различных рас, чьи особенности, включая коэффициент умственного развития, предопределены генетически. Согласно «историческим данным», одни расы (европеоиды, монголоиды) доминируют над другими (негроидами и австралоидной расовой ветвью).

Я честно старалась вникнуть, но в памяти то и дело всплывали уничижительные слова Вулфмана: «Всем здешним достижениям грош цена. Тут нет настоящих талантов, нет выдающихся умов».

Айра на лекции не присутствовал. Наверное, из презрения к докладчику.

Я вяло водила ручкой по бумаге – прилежным студентам полагается конспектировать. К тому же мною двигало стремление учиться – учиться хоть чему-нибудь.

Мне так не хватало Вулфмана!

Не хватало даже его недовольства, критики.

От одиночества не сиделось на месте. Бесцельно слоняясь по кампусу, я забрела на факультет изящных искусств, где в студиях с высокими потолками творили будущие живописцы и скульптуры. Двери всегда стояли нараспашку, сильно пахло красками и скипидаром. Во всем ощущался богемный дух.

Побродив по корпусу, я преисполнилась завистью к местным студентам – им не нужно корпеть над концепциями, фактами, а плоды их трудов априори не могли считаться ошибочными. Решено – на следующий год, если не выберусь из Изгнания, непременно запишусь на курс живописи.

Впрочем, полотна на мольбертах и на стенах оставляли желать лучшего. Большинство картин тяготели к реализму: нелепые пейзажи, закаты, старые конюшни, крытые мосты; кривобокие фигуры, лица. Художники словно не осознавали, что их «шедевры» вторичны – подобное делалось и до них бесконечное множество раз. Абстрактные холсты смотрелись более многообещающими: яркие полосы и загогулины в духе европейских постимпрессионистов начала двадцатого столетия. Какие-то полотна писались явно под влиянием цветовых пятен позднего Джексона Поллока, чьи совершенно уникальные, революционные творения освещались в журнале «Лайф».

Вулфман прав: Вайнскотия – колыбель посредственности. Никакой самобытности, никаких свежих идей. Сплошная вторичность, сильно уступавшая оригиналу. Но сколько энергии в это вкладывалось, сколько энтузиазма! Каждый верил, что оставит след в истории; спроси любого, и он бы ответил со скромной гордостью: «Моя работа сохранится в веках».

Напоследок я завернула в студию скульптуры. Десятка два студентов увлеченно мяли глину, стараясь придать ей сходство с моделью – задрапированной в белую ткань копией греческой статуи. У «натурщицы» были совершенные, симметричные черты лица, абсолютно пустые, незрячие глаза, руки заканчивались у локтей, ноги отсутствовали вовсе. Беглого взгляда хватило, чтобы понять – будущим ваятелям откровенно недостает таланта. В их карликовых скульптурах ощущался едва заметный, не поддающийся определению изъян – почти неуловимая деформация. Впрочем, преподавателя это не смущало: он активно следил за подопечными, говорил эмоционально – не без критики, но по-доброму, – всем видом демонстрируя повышенный интерес.

– Молодец, Марк! Отлично, Джонни! Очень впечатляет.

Я робко мялась у порога, стараясь не привлекать к себе внимания. Однако никакие ухищрения не требовались – в мастерской кипела работа, всем было не до меня. Наставник бросал короткие, но толковые реплики, периодически подправлял скульптуры. Любопытно, как он отреагирует на эти дилетантские потуги годы спустя? В его голосе одновременно звучали суровые и успокаивающие нотки. Здесь приживались лишь незаурядные таланты.

Но в голове снова и снова всплывала бьющая наотмашь фраза Вулфмана: рассадник посредственности.

Внезапно я с удивлением узнала в педагоге здоровяка, который всучил мне транспарант. В суматохе, когда на демонстрантов напали члены братства, я совершенно потеряла его из виду. Выходит, участник акции протеста преподает на художественном факультете Вайнскотии! И администрация не уволила его после инцидента. (Может, в творческой среде царят иные нравы, нежели на других кафедрах?) Умиляло, с каким почтением относились к наставнику студенты.

Действительно, Джеймс (или Джейми) внушал симпатию, хоть (как выразился бы Вулфман) смотрелся слегка нелепо в измазанном глиной комбинезоне, потрепанной рубашке и грубых сандалиях поверх серых шерстяных носков. Жесткие неопрятные лохмы падали ему на плечи, косматая борода совсем не походила на аккуратно подстриженную растительность Х. Р. Броди.

Когда Джеймс/Джейми обернулся, меня в дверях уже не было.