Потом настала лихорадочная пора. Азиатский грипп, бушевавший в Вайнскотии, добрался наконец и до меня. В пятницу я пропустила лекцию Вулфмана. Не пошла и на другие занятия – не было сил встать с постели. Любая мелочь выбивала из колеи. Дождавшись, пока соседки разойдутся по своим делам, я опускалась на колени и прижималась лбом к стене – тогда становилось чуточку легче.

Я давила, давила, давила, но стена не поддавалась.

Соседки перешептывались между собой. Считали, что странная, грустная, приехавшая издалека девица молится.

Они сочувствовали. Переживали. Но потихоньку теряли терпение.

Думали, что меня по-прежнему гложет тоска по дому и теперь, спустя столько месяцев, я решила обратиться к их христианскому Богу.

Вулфман еще пожалеет, что прогнал меня! Надеюсь.

Мисс Стедман иногда караулила у входа, но мне удавалось проскользнуть незамеченной.

Часами я стояла голыми ногами на деревянном полу, прижавшись головой к стене. Иногда мои усилия вознаграждались – перед глазами мелькали обрывки прошлого.

Робко открываю входную дверь. Родной, утраченный дом!

Деревянный, с черепичной крышей, расположенный на Мерсер-стрит, Пеннсборо. Родители сидят на кухне за столом. На маминой скамейке у окна множество горшков с геранью – приземистым растением, которое редко цветет зимой, но, когда распускается, от ярко-красных соцветий невозможно отвести взгляд.

В детстве мне вменялось поливать цветы и обрывать коричневые, увядшие листья.

«Увядший лист никогда не зазеленеет», – печально говорила мама.

Воспоминание было таким ярким, словно все происходило прямо сейчас.

Вжимаясь в стену, я пыталась ослабить крохотный узелок в голове.

Папа весело насвистывал излюбленный старый мотив – «Боевой гимн Республики». (По словам папы, это знаменитый гимн аболиционистов, противников рабства, написанный в середине девятнадцатого века, почти за полтора столетия до превращения США в САШ.) Я столько раз слышала, как отец насвистывал эту мелодию, и сейчас она звучала в ушах так, словно это было вчера.

Однако мотив неуловимо изменился – вроде бы прежний, но немного другой.

Папа свистел весело, громко. Как будто нарочно хотел позлить (?) маму – она сердилась, когда он брался варить кофе и мешал ей возиться у плиты.

Мама проворчала что-то невнятное.

Отец разразился безжалостным смехом. (Что приключилось с папой? Его лицо заволокло туманом – так полумесяц тонет во тьме. На нем форма санитара – «рабская униформа», как он сам ее называл: белый свитер, халат, белые брюки и кроссовки с резиновой подошвой.)

Мама расставляет тарелки с кашей.

Папина тарелка очутилась на одном конце прямоугольной пластиковой столешницы, наши с Родди – по бокам, а свою мама пододвинула ближе к плите.

Нос уловил запах овсянки – любимого блюда на завтрак, – и рот сразу наполнился слюной.

Гранулированная крупа, приготовленная с изюмом, коричневым сахаром и молоком. Наш традиционный завтрак на протяжении многих лет. Только сейчас я осознала, как соскучилась по знакомой с детства еде.

В дверях возник Родди. Короткая стрижка, невзрачный костюм стажера низшего звена. Худые, ввалившиеся щеки, под глазами темные круги.

Меня охватило страстное желание, чтобы Родди исчез, сгинул из моих воспоминаний. Если это были мои воспоминания.

Родди опять подстроил мне какую-то гадость – забыла, какую именно. Узнав о стипендии патриот-демократов, он молча уставился на меня, а после изобразил неумелую, вымученную улыбку.

Кривая ухмылка.

Как бы мне хотелось ограничиться мамой с папой и вычеркнуть братца, чтобы тот не омрачал бесценного, добытого с таким трудом воспоминания. Но прошлое слишком опасно хранить фрагментами – есть риск утратить память полностью.

– Эй, – тихонько окликнула я. – Это я, Адриана.

Папа и бровью не повел. Мама тоже. Родди если и услышал, то не подал виду.

Они говорили о чем-то – не разобрать о чем. Обсуждали извечную проблему – тоскливую, унизительную. Скорее всего, финансовую. Или у Родди неприятности? Снова чем-то недоволен? Или у мамы сложности с начальством? Или (куда вероятнее) трения с начальством возникли у папы. Вечная боль Эрика Штроля – с тех пор как его понизили до санитара, зарплата сократилась в разы. Самое же оскорбительное – чтобы сохранить эту жалкую должность, ему приходилось консультировать совсем молодых, но более успешных коллег, выполнять вместо них мелкие хирургические процедуры, например вводить и извлекать «порты» – похожие на катетеры искусственные вены – у пациентов с химиотерапией. Кроме того, папе часто случалось брать кровь и ассистировать на рентгене. Но он никогда не жаловался даже в шутку – именно поэтому меня так настораживала ситуация за столом.

И вот еще странность: куда подевалась я? Почему не завтракаю с семьей? Судя по возрасту Родди, мне лет шестнадцать. Отчего же тогда мое место пустует?

Прижимаюсь лбом к стене в комнате на третьем этаже Экради-Коттедж, Вайнскотия, штат Висконсин – Зона 9.

Прошу, умоляю: мама, папа? Вы меня видите? Это я, Адриана! Пожалуйста, взгляните на меня.

Они не смотрят. Не замечают моего присутствия.

Я присмотрелась к отцу внимательнее, и внутри все похолодело: выглядел он ужасно. Небритый, неухоженный – вылитый бродяга: седые редеющие волосы давно не чесаны, лицо избороздили морщины, уголки рта скорбно опущены. И глазки – маленькие, налитые кровью…

А мама – что стало с ней?

Всегда стройная, подтянутая, она сильно прибавила в весе. Обрюзгшие щеки лоснились. На губах играет злорадная улыбка. Обильный макияж, вульгарно подведенные брови. Смотрит мрачно, с едва скрываемым раздражением, чего раньше за ней никогда не водилось.

Резким движением, словно отец с Родди действовали ей на нервы, мама взяла с плиты кастрюлю и начала раскладывать кашу. Только тогда я заметила, что на столе всего три тарелки. Троица жадно набросилась на еду, но это была вовсе не овсянка, а розоватая, липкая, похожая на желе субстанция, колыхавшаяся в тарелках. Нечто доселе невиданное и как будто живое.

Родди покосился в мою сторону – заметил!

– Сгинула, и поделом, – произнес он с противной ухмылкой.

– Вечно она задавалась, – добавила мама.

– Скатертью дорога, – вторил отец.

Все трое разразились злобным, леденящим кровь смехом. Кухня вдруг озарилась ярким светом – как будто солнце ударило в перегородку из оргстекла. Оцепенев от страха, я поняла: это не моя семья, а совершенно посторонние люди.

Кошмарный человек, похожий на отца, – вовсе не Эрик Штроль. Кошмарная женщина, похожая на мать, – вовсе не Мэделин Штроль. А мой брат… Он тоже не был собой. Кто-то взял настоящего Родди и подменил копией. Следом закралась тревожная мысль: что, если не Родди сдал меня властям?

От запаха розоватого клейстера к горлу подкатила тошнота. В желудке начались спазмы. Стеклянная перегородка помутнела, и картинка рассыпалась, поблекла. Я снова очутилась в Экради, лоб прижат к стене, от долгого соприкосновения с деревом на коже остались вмятины.

– Мэри-Эллен! – раздался чей-то голос.

Нелепое, ненавистное имя – кто-то звал меня и тряс за плечо.

Я очнулась – перепуганная, растерянная. Где мы? Который час? Наверное, я вырубилась или потеряла сознание, и соседка обнаружила меня распростертой на полу возле кровати.

– Мэри-Эллен, что с тобой? Ты плакала. Возможно, грипп. Давай помогу тебе подняться.

Соседка (кажется, Бетси?) перетащила меня на постель, сама села рядом и стала согревать мои ледяные ладони. Говорила какие-то ласковые слова, успокаивала. Смысл фраз ускользал, но одно я знала точно: нельзя признаваться, куда меня занесло. В какие дебри завели попытки вспомнить.

К Бетси присоединилась другая соседка. Вдвоем они начали обсуждать, какое несчастье приключилось с Мэри-Эллен. Кошмар? Неприятное воспоминание?

Вторую вроде бы звали Хильда. Вот фамилия у нее была на зависть – Макинтош.

Бетси и Хильда продолжали совещаться: как им поступить с Мэри-Эллен?

Меня же заботило совсем другое: отвратительное воспоминание оказалось ложным. Микрочип мог вторгаться в память и менять ее по своему усмотрению, подсовывая мне тошнотворные образы, не имеющие ничего общего с реальностью. В наказание.

Однако червячок сомнения внутри уже поселился: а вдруг чудовища из моего видения подлинные?

Невыносимо терять память. Еще страшнее – разувериться в ней. Ведь что есть человек, как не совокупность воспоминаний? Смотри вглубь, а не на поверхность. Душа внутри. Я свято следовала этому правилу. Но что случится, если у меня отнимут воспоминания? Что будет с душой?

Соседки спорили, уложить ли меня в постель или отвести в столовую и по-человечески накормить? Болезнь Бетси и Хильда связывали с недосыпом и недоеданием. Карли, присоединившаяся к компании чуть погодя, подозревала грипп. На лбу у меня выступила испарина, хотя жара не было. Щеки горели, а глаза налились кровью.

Я сказала, что не больна и ложиться не стану – слишком много уроков, не хочу совсем выбиться из графика. Тогда Бетси, Хильда и Карли проводили меня в ванную, включили холодную воду и умыли заплаканное лицо. Помогли причесаться («Господи, да у нее волосы лезут пучками! Надо пить больше молока!»), настояли, чтобы я нанесла макияж: тональную основу, пудру, позаимствованную у Карли помаду.

– Тебе бы улыбаться почаще, – советовали они. – А то ходишь вечно угрюмая, замученная.

– Знаешь, Мэри-Эллен, мы тоже скучаем по дому – точнее, скучали. Но согласись, Вайнскотия – классное место, тут грех унывать.

Для похода в столовую Карли одолжила мне свой кардиган – красивый, из мягкой лиловой шерсти, не чета моему затрапезному свитеру. Хильда вручила мне всамделишное пальто – не куртку, именно пальто. А еще кожаные сапоги, взамен моих уродливых резиновых.

Девочки сели вместе со мной и наблюдали, как я ем. Подсовывали новую порцию. Мы болтали, смеялись. К столу подсаживались все новые обитательницы Экради, и вскоре я почувствовала себя лучше. Да, Мэри-Эллен Энрайт заметно полегчало.

Наконец мы побрели обратно в Экради. С неба сыпал легкий снежок, под ногами хрустел иней. Чуть поодаль сияла голубоватым светом ротонда. Помню, как подумала: отныне я сама по себе. Но ничего, справлюсь, выживу. И обязательно попаду домой.

Я благополучно вернула кожаные сапоги, темно-зеленое шерстяное пальто, но Карли с милой улыбкой пресекла мои попытки отдать лиловый кардиган:

– О, Мэри-Эллен, тебе он идет больше, чем мне. Владей.

Все равно нам не стать друзьями. Потому что я вовсе не Мэри-Эллен, а некто совершенно иной.

ПОЖАЛУЙСТА, УХОДИ.

Стоит закрыть глаза, и перед внутренним взором вспыхнет надпись, сделанная красными чернилами.

Впрочем, в моем нынешнем состоянии образ Вулфмана преследовал меня как во сне, так и наяву. Айра выставлял перед собой ладонь и произносил жесткие слова:

ПОЖАЛУЙСТА, УХОДИ.

Жест был нарочитым, но Вулфман искренне гнал меня прочь.

Он признал, что мы оба изгнанники. И небрежным жестом отверг.

Конечно, его можно понять: в случае несоблюдения Инструкций ему, как и мне, грозила Ликвидация. В отличие от меня, он умел держать себя в руках.

Айра Вулфман явно приспособился к Изгнанию. По крайней мере, внешне. Он был старше, опытнее, мудрее и знал, что назад дороги нет. Домой нас могут вернуть, но самостоятельно туда попасть не удастся.

Извечное проклятие Изгнания: ты не в силах изменить свою жизнь, кроме как в худшую сторону. Перемены происходят внезапно – и не по твоей воле, а решением других.

Из-за болезни я пропускала занятия, но к Вулфману не попала лишь единожды, в пятницу. Зная о вспышке эпидемии, преподаватели не свирепствовали и никак не наказывали нас за пропуски или не вовремя сданную работу. Я твердо вознамерилась наверстать упущенное и превратиться в лучшую студентку государственного университета Вайнскотии.

Отличницу по всем предметам, в том числе и по «Психологии 101».

Я стала чаще обедать с соседками. Любезничала с другими обитательницами Экради-Коттедж. Не избегала мисс Стедман, хотя изрядно огорчила ее на День благодарения, поскольку весь день просидела в библиотеке, а вечером закрылась в комнате полупустого общежития и под предлогом неотложных дел отказалась поужинать вместе с комендантшей и другими девочками, вынужденными проводить праздник вдали от дома.

Я носила лиловый кардиган, плиссированную юбку в темную клетку и даже нитку бледно-розового «жемчуга» – грошовую бижутерию, найденную на обочине кампуса. На занятиях у Вулфмана внимательно слушала, но активности не проявляла, да и он не спешил вызывать мисс Энрайт своим коронным, покровительственно-любезным тоном. По глупости согласилась на двойное свидание (новый термин в моем лексиконе) с Бетси и ее парнем из «Сигма-Ню». Моим кавалером оказался его приятель и собрат по кличке Жердь. Уроженец маленького городка на севере Вайнскотии, Жердь был неразговорчив и постоянно краснел – то ли от смущения, то ли от злости, поди догадайся. Он понятия не имел, о чем говорить со мной, а я с ним и подавно. Жердь учился на инженера и не вылезал из троек. Он изрядно принял на грудь, прежде чем зайти за мной в Экради и отвести на пивную вечеринку в подвале студенческого клуба, устеленного невообразимо грязным ковром. Сам клуб помещался в просторном здании из красного кирпича. Моему спутнику явно не терпелось добавить пивка. Едва переступив порог, он продолжил пьянствовать с друзьями. Вечер прошел как в тумане: оглушительно гремела музыка, все без умолку болтали и хохотали, пахло пиццей и разлитым пивом. Бетси показала себя во всей красе (причем, скорее, мерзко): она глушила пиво стаканами, «лизалась» со своим парнем, выписывала с ним пьяные па, а где-то через час растворилась в толпе, и до утра я ее не видела. Обуреваемый желанием покрасоваться перед товарищами, Жердь пригласил меня на танец и прижал к себе. Мы неуклюже топтались среди других пар. Мой кавалер был пьян в стельку и периодически обдавал меня зловонной пивной отрыжкой. Улучив момент, я спряталась в туалете с табличкой «только для девочек», где утешала пьяных первокурсниц, держала волосы, пока их рвало над унитазом, а сама мечтала лишь об одном: вот бы Вулфман влюбился в меня, признал во мне родственную душу. Гадала: если проявлю безрассудство и нарушу Инструкции, меня испарят прямо здесь, в Зоне 9? Сотрут с лица земли прежде, чем успею почувствовать боль или страх? Выждав, пока Жердь скроется из виду, я выскользнула из особняка через распахнутую настежь дверь и помчалась обратно в Экради.

Как восхитительно улизнуть с первой (и последней) пивной вечеринки! Чудесно снова остаться одной, но не в одиночестве, бежать под легким снежком и видеть собственное дыхание. Соседки разбрелись на свидания – и я могла наслаждаться покоем в уединении комнаты.

Покой – заменитель счастья для тех, кто лишен оного. Но изгнаннику достаточно покоя, чтобы почувствовать себя счастливым.

Бетси ни словом не обмолвилась про вечеринку, но с тех пор она вообще разговаривала со мной крайне редко и не особо тепло. Зато жаловалась у меня за спиной: якобы своим «эгоистичным» поведением я опозорила ее перед друзьями из «Сигма-Ню». Впрочем, как позже выяснилось, для Бетси вечеринка тоже кончилась плохо: после зимней сессии она уехала и больше не возвращалась.

С Жердью мы постоянно сталкивались в кампусе и всякий раз отводили взгляды. В один момент меня пронзила внезапная, жестокая мысль: какая разница, нравлюсь я им или нет? В моем времени им обоим перевалило за семьдесят, при условии, что они вообще живы.

В этом заключалась зловещая тайна Зоны 9, о которой ее обитатели даже не подозревали: в мою эпоху, в двадцать третьем году от основания Преобразованных Соединенных Штатов, их жизнь клонилась к закату. А то и вовсе угасла.