Глава X. Консультация у доктора Фрейда

– Как вы думаете, долго они там еще просидят? – спросила Мэри. Если верить ее часам, Диана провела в кабинете доктора Фрейда уже целый час. Один раз она услышала громкий заливистый смех – Дианин.

– Очень жаль, что вам здесь нечего почитать, – сказала Ханна, поднимая глаза от своей книги немецких стихов, которую нашла здесь, на полке. Приемная оказалась достаточно уютной: обои с узором, диван, обтянутый темно-красной синелью, столик на коротких ножках, на котором были разложены журналы – все на немецком. На полках был большой выбор книг на разных языках: немецком, французском, испанском, итальянском. А вот на английском, к сожалению, только полное собрание сочинений Шекспира и «Антропология: введение в исследование человека и цивилизации» сэра Эдуарда Тайлора. Ни для того, ни для другого у Мэри не было настроения, и она стала листать журналы, разглядывая фотографии австрийских дам в придворных костюмах, рекламу мыла, корсетов и каких-то флакончиков – она решила, что это лекарства. О чем же этот психоаналитик говорит с Дианой так долго?

Она подошла к окну и выглянула во двор, где располагались конюшни. Окно было открыто. До нее донесся слабый запах лошадей и сена. Это напоминало Лондон, но в солнечном свете чувствовалось что-то трудноопределимое – какая-то непривычная яркость, напоминавшая о разнице в климате.

Вдруг она услышала, как дверная ручка повернулась.

– А, фройляйн Джекилл, – сказал Фрейд. – Прошу прощения за то, что заставил вас ждать так долго.

И отчего это здесь, на континенте, все так прекрасно говорят по-английски, а вот она ни одного языка, кроме английского, не знает? Это просто стыд и позор, вот что. Надо бы попросить Жюстину помочь ей подтянуть немецкое произношение.

Зигмунд Фрейд оказался представительным мужчиной с густыми темными волосами и бородкой, едва начинающей седеть. Он курил сигару – мистер Холмс наверняка сразу определил бы марку, – и пепел осыпался на лацкан его шерстяного костюма.

– Если вы будете так любезны пройти в кабинет, я хотел бы немного побеседовать с вами.

– Конечно, – растерянно ответила Мэри. О чем ему с ней говорить?

Она прошла за ним в кабинет и удивленно огляделась. Кабинет оказался гораздо больше, чем она ожидала. Тут тоже были полки, заставленные книгами и разными антикварными вещицами: горшками, вазами, всевозможными фигурками, на вид в большинстве своем старинными. С самой верхней полки смотрели какие-то античные бюсты. В центре комнаты стояла кушетка, а на ней сидела Диана и подскакивала так, что пружины скрипели.

– Прекрати сейчас же, не ломай доктору Фрейду мебель, – сказала Мэри.

– А ты тут не командуй. Не у себя дома, – ответила Диана, но подскакивать перестала. – Ну так что, мы закончили?

– С вами – да, – ответил Фрейд. – Но я хотел бы еще немного побеседовать с вашей сестрой, наедине. Вы позволите?

– Как хотите, – сказала Диана. – Но в ней вы ничего интересного не найдете. Она ни капельки не сумасшедшая. Она нормальная, нормальней не бывает.

Как обычно, не утруждая себя нормами вежливости, она вышла из кабинета. Психоаналитик закрыл за ней дверь.

– Я не согласен с вашей сестрой, фройляйн, – с улыбкой сказал он. – Я думаю, что найду вас не менее интересной, чем она, даже если вы, как она утверждает, нормальны до тоски. Меня ведь интересуют не только душевные болезни. Предмет моего изучения – человеческая психика во всех ее формах и проявлениях. – Его улыбка, прикрытая бородкой, казалась немного пугающей. Не то чтобы недоброй, нет, но в выражении его лица чувствовалось что-то страстное, напряженное, словно он пытается заглянуть человеку прямо в голову, а может, в душу. Мэри это действовало на нервы.

– Понимаю, – сказала Мэри, хотя ничего не поняла. – Но о чем же вы хотите поговорить со мной? Вы согласны нам помочь? Миссис Нортон сказала, что согласны.

– Прежде всего сядьте, пожалуйста. Обсудим для начала практические вопросы. Я уже вижу, что вы весьма практичная юная дама – это восхитительное качество. А затем, если не возражаете, я хотел бы задать вам несколько вопросов.

Мэри села на кушетку, потому что больше было некуда, а сам доктор Фрейд устроился в куда менее удобном кресле на колесиках.

– Ваша сестра – безусловно, интересный случай, – начал он. Мэри показалось, что он нахмурился, и она насторожилась – что такое Диана опять натворила? Это она рассердила его? Но тут же поняла – нет. Он просто морщит лоб в задумчивости, и только густая борода и брови придают ему такой грозный вид. Прежде чем продолжить разговор, он погасил окурок сигары в пепельнице.

– Убедить администрацию лечебницы в том, что она душевнобольная, будет нетрудно. Она импульсивна, иррациональна. Она употребляет совершенно недопустимые выражения. Она показала мне порезы, которые нанесла сама себе. И все же, фройляйн, я не верю, что она действительно сумасшедшая. Нельзя сказать, что она нормальна, – нет, конечно. Но она, по всей видимости, не страдает от своих особенностей. Кошмарные сны не вызывают у нее тревожности – напротив, они ей даже нравятся. Она без колебаний выражает любые свои желания и мысли и ничуть в этом не раскаивается. Она не чувствует потребности соответствовать ожиданиям общества, и это несоответствие ее ни в малейшей степени не беспокоит. Более того – если верить ее же словам, такой образ мышления и поведения даже дает ей определенные преимущества. Разумеется, она лгала мне – это тоже вполне в ее натуре. Но я льщу себя мыслью, что могу отличить правду от намеренного притворства. Из беседы с мисс Хайд у меня сложилось впечатление, что она весьма и весьма уравновешенна, все ее поступки логичны и объяснимы, и, будь наше общество устроено иначе, ее никто не стал бы за них винить. Я бы сказал, что корень проблемы лежит скорее в обществе, нежели в вашей сестре.

– Но мы живем в этом обществе, а не в каком-то другом, – сказала Мэри. – Его правила и обычаи имеют под собой определенную почву. Это основа жизни в цивилизованном мире, основа общественного договора. Благодаря им мы можем взаимодействовать как существа общественные. А Диана – вы меня простите, доктор Фрейд, но она просто заноза в заднице.

Диана: – Ты сказала «задница»!

Жюстина: – Ты и в самом деле употребила слово «задница» в разговоре с доктором Фрейдом?

Мэри: – Ну, гордиться тут нечем, но да, употребила.

Диана: – Мэри сказала «задница»! Мэри сказала «задница» самому великому доктору Фрейду!

Мэри: – И теперь, вспоминая об этом, думаю, что была совершенно права.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал Фрейд. – Но я также уверен, что она не страдает ни истерией, ни нервными расстройствами, ни неврастенией. Нарциссизм – да, присутствует. Но без всякой социопатологии. К примеру, она любит вас, сколько бы ни утверждала обратное. Но вы, очевидно, слишком не сходитесь в темпераментах. И фамилия у вас другая. У вас разные отцы?

– Матери разные, – сказала Мэри. – А мой отец… можно сказать, что в браке с моей матерью он жил под другой личиной. Словно становился другим человеком.

– Понимаю, – сказал Фрейд и откинулся на спинку кресла. – Мне приходилось слышать о таких случаях – респектабельный джентльмен ведет двойную жизнь, имеет даже два разных дома и две семьи. Я наслышан о вашем отце, фройляйн. Его считали выдающимся специалистом в своей области, хотя и несколько неортодоксальным. Но человек, какова бы ни была его профессиональная репутация, все равно остается человеком – ему свойственно ошибаться, как и всем нам. Более того – чем выше он поднимает голову в обществе, тем ниже может пасть в своей тайной жизни, словно психика пытается достичь своего рода баланса, равновесия. Я давно думал о том, что человеческое сознание – это поле битвы, войны между самыми высокими и самыми низкими побуждениями в человеке, самыми цивилизованными и самыми примитивными. В каждом из нас живет первобытное дитя, которое жаждет только любви, еды, исполнения всех желаний. Оно действует под влиянием какой-то потребности, гнева, сиюминутного импульса.

– Да это же совершенно точный портрет Дианы! – сказала Мэри.

– И в каждом из нас живет взрослый, который понимает, что нельзя поддаваться этим импульсам, – сказал Фрейд. – К примеру, вы, фройляйн, кажетесь мне великолепным образцом подобной сдержанности, хотя ваша сестра описала ее в несколько иных выражениях.

Диана: – Я сказала, что у тебя кочерга в заднице!

Мэри: – Тебе просто хотелось лишний раз сказать слово «задница», так?

– Да, – ответила Мэри, словно оправдываясь, – на мне с детства лежала большая ответственность. Когда моя мать сошла с ума, мне пришлось вести хозяйство – оплачивать счета, заботиться о людях, которые от меня зависели. Как же тут станешь делать и говорить все, что вздумается? Нужно было выполнять свои обязанности, свой долг…

– Да, ваша сестра рассказала мне о болезни вашей матери, и она меня чрезвычайно заинтересовала. А она… я имею в виду вашу сестру – она тоже входит в категорию ваших обязанностей?

– К несчастью! – Это вырвалось у Мэри с несколько излишней горячностью, но это же правда, разве нет? – Она как раз и есть самая…

– Тогда отчего вам не хочется, чтобы она отправлялась в Кранкенхаус Марии-Терезы?

Он снова подался вперед, уперев локти в колени, и смотрел на нее пронзительным взглядом.

– Потому что она моя сестра, и мой долг о ней заботиться.

Это же очевидно. Почему он задает такие вопросы? При чем здесь ее чувства, ведь они не имеют никакого значения. Она несет ответственность за Диану, нравится ей это или нет.

Фрейд улыбнулся и откинулся назад.

– О, фройляйн, вы недоумеваете, зачем я расспрашиваю вас в такой неприятной, невежливой манере, верно? Но я пришел к убеждению, что в поисках истины о человеческой психологии вежливостью приходится жертвовать. Часто это раздражает пациентов.

Но она же не его пациентка?

– Разумеется, я не употребляла бы таких выражений, если бы вы не начали расспрашивать… – начала Мэри.

– Разумеется, нет. Видите ли, вы лжете совсем иначе, не так, как ваша сестра. Она лжет, чтобы получить желаемое, без колебаний и раскаяния. А вы лжете, чтобы сохранить тот налет респектабельности и благопристойности, который отличает нас от животных. Нет, можете не отвечать – я сделаю то, что вы хотите, и определю вашу сестру в сумасшедший дом. Вы понимаете, что при этом я рискую своей карьерой. Я делаю это не ради вас и даже не ради моей подруги Ирен, а потому что кое-что знаю об Абрахаме Ван Хельсинге, и то, что я знаю, мне не нравится. Он опасный человек – человек, который видит в науке не беспристрастное накопление знаний, а инструмент власти. Такого человека необходимо остановить. Я не хотел бы подвергать опасности вашу сестру, но я вижу, что у нее нет ощущения опасности, такого, как у вас или у меня, – для нее это просто очередное приключение. Я дам ей три дня в Кранкенхаусе. По истечении этого срока я официально переведу ее в другую больницу – а на самом деле, разумеется, верну под вашу опеку. Надеюсь, ей удастся найти эту девушку, мисс Ван Хельсинг, и установить с ней контакт.

Неожиданно он улыбнулся. Словно солнечный луч вдруг пробился сквозь грозовые тучи.

– И, если вы с сестрой еще на какое-то время останетесь в Вене, я буду рад повидать вас снова. Мне кажется, фройляйн, что в каждой из вас есть что-то такое, чего другой недостает, – словно вашей сестре досталась одна половина человеческой психики, а вам другая. Она правду говорит, что вы никогда не плачете?

– Не всем же реветь во все горло по поводу и без, – раздраженно ответила Мэри. Как смела Диана обсуждать ее с этим грубым, неприятным человеком?

– И вам никогда не хотелось ударить кого-нибудь, когда разозлитесь? Или, может быть, пнуть какой-то неодушевленный предмет, стол, например, если вы запнулись об него и ушибли палец?

– Да какой же в этом смысл? – спросила Мэри. – Мне от этого никакой пользы, а стол уж во всяком случае не пострадает. Скорее я сама себе еще больнее сделаю, что за глупости. Хотя…

– Да? – переспросил доктор Фрейд.

– По правде говоря, Диане мне иногда хочется дать затрещину! Когда она ведет себя совсем уж невозможно.

Ужасно неприятно было в этом признаваться, но это была правда.

– Ах, да, Диане. – Психоаналитик смотрел на нее почти сочувственно. – Ну конечно, она пробуждает в вас самые примитивные импульсы. А вы, полагаю, сдерживаете и направляете ее, невзирая на ее сопротивление.

Диана: – Чушь какая.

– Стараюсь, конечно, – сказала Мэри. – Но что вы хотите этим сказать, доктор? Я чувствую, что за этими расспросами стоит какая-то цель, но не могу понять какая.

– К сожалению, не все так просто, фройляйн, – ответил он. – Нет, у меня всего лишь возникла одна идея – даже не идея, а призрак идеи, который тут же исчезает, стоит лишь попытаться сосредоточиться на нем. Мы говорим о человеке – о его «я», «эго». А я полагаю, что это «я» состоит из множества сущностей, борющихся друг с другом. Как я уже упомянул, человеческая психика – это поле битвы. Те, кто получил в этой битве самые тяжкие раны, приходят ко мне или даже оказываются в таких заведениях, как Кранкенхаус Марии-Терезы. Мне кажется, что вы и ваша сестра… Нет, я пока не могу прийти к определенному заключению – слишком мало данных. Вот зайдете ко мне еще раз, и тогда мы, вероятно, еще побеседуем. А сейчас вам пора обедать, и меня жена тоже к обеду ждет. Завтра утром я отвезу вашу сестру в Кранкенхаус – сегодня после обеда позвоню Ирен, и мы обсудим наши планы. Надеюсь увидеть вас снова, фройляйн Джекилл, в те дни, пока вы будете в Вене. И помните – когда у вас найдется время, я сочту за честь послушать что-нибудь о вашем детстве, о ваших снах.

Мэри встала с кушетки. Разумеется, она вовсе не собирается подвергаться психоанализу!

– Благодарю вас, доктор Фрейд, – сказала она вежливо, но без энтузиазма. Если это и есть психоанализ – совать нос в чужие дела, – то он ей совершенно ни к чему. Неужели такая умная женщина, как Ирен Нортон, могла найти в этом что-то интересное и полезное?

Миссис Пул: – Вы совершенно правы, мисс. Человек должен понимать, что можно, а что нельзя, а если не понимает, то никакие комплексы, или как там эти психологи выражаются, его не оправдывают.

Беатриче: – Но доктор Фрейд сделал немало открытий в области человеческой натуры. Вы читали его новую книгу об интерпретации снов?

Жюстина: – Нет, а у тебя она есть?

Беатриче: – Лежит у меня на тумбочке возле кровати. Можешь взять в любое время. Он утверждает, что все наши сны имеют определенное значение – что, если верно интерпретировать их, можно понять свои истинные надежды и желания. Вот тебе, к примеру, что сегодня снилось?

Жюстина: – Какое-то озеро, кажется. Я видела в нем свое отражение, но надо мной сгущались тучи, и вдруг разразилась страшная буря. Хлынул дождь, мне стало холодно, и хотелось есть, и я не знала, куда идти. И в воде отражалось уже не мое лицо…

Беатриче: – Озеро – это символ женственности. Возможно, оно олицетворяет твою мать, а льющийся сверху дождь – мужские законы и правила, которые угнетают женщин? Дождь часто бывает символом отца, а грозовые тучи, разумеется, ассоциируются с богом-отцом Зевсом. То есть твой отец, Франкенштейн, в своем стремлении стать богом нарушил женский закон творения, и в результате появилась ты, такая, как сейчас, – совершенно чуждая той, другой Жюстине.

Кэтрин: – В жизни такой чепухи не слышала.

Фрейд лишь улыбнулся.

– Что ж, фройляйн в таком случае, думаю, наш с вами разговор окончен. Пригласим сюда вашу сестру?

Мэри кивнула и встала. Слава богу, с этим покончено! Правда, теперь предстоит самое трудное. Диана сидела на диване в приемной, закинув ногу на ногу.

– Ну что, всё? Долго же ты там торчала.

– Вы были неправы, фройляйн Хайд, – сказал Фрейд. Казалось, что он смотрит на нее сердитым взглядом из-под нависших бровей, но Мэри видела, что он улыбается. Теперь, когда она узнала его получше, как человек он был ей скорее симпатичен. Похож на ручного медведя: сначала кажется – вот-вот разорвет, но стоит к нему немного привыкнуть, и вот он уже далеко не так страшен. А что касается его теорий – так ей до них нет никакого дела. Ее интересуют факты. Мистер Холмс верит только фактам, а не каким-то туманным гипотезам о человеческой натуре. Вот интересно, что бы он сказал по поводу фрейдовского анализа Дианы – или ее, Мэри.

– Да? И в чем же я неправа? – Диана встала и скрестила руки на груди, как капризный ребенок.

– Я нашел вашу сестру не менее интересной, чем вы.

Диана пожала плечами с равнодушным видом, хотя Мэри видела, что она обижена.

– Подумаешь. Ну так что, мы можем идти? Я есть хочу.

– Да, думаю, мы обо всем договорились, – сказал Фрейд. – Ханна, не могли бы вы сказать вашей хозяйке, что я позвоню ей сегодня, чтобы обсудить детали?

– Конечно, герр доктор.

Ханна отложила книгу и натянула перчатки.

– А, Гете, – сказал доктор Фрейд. – Это и мой любимый поэт.

– Так вот как это имя произносится? – переспросила Диана. – Жюстина все время читает его стихи. Смешно – Гё-о-оте. Как коза блеет.

– Спасибо, – сказала Мэри психоаналитику, стараясь не обращать внимания на Диану. Сама она коза, вот она кто, – вечно голодная и готова жевать все подряд, что только на глаза попадется. А что не сжует, на то вскарабкается!

Мэри протянула руку. Фрейд не стал ее жать, а наклонился и поцеловал. Кажется, так принято здесь, на континенте! Она предпочла бы крепкое английское рукопожатие.

– До завтра, – сказал он. – Приятно было познакомиться, фройляйн.

– Взаимно, доктор, – ответила Мэри, хотя и не была до конца уверена, что говорит правду. Как ни симпатичен он ей был по-человечески, ей все же не хотелось, чтобы ее вот так мысленно разбирали на части.

Жюстина: – Мэри, а ты не хочешь когда-нибудь вернуться в Вену, чтобы доктор Фрейд провел с тобой сеанс психоанализа? Может быть, ты узнаешь от него что-то интересное о себе самой.

Мэри: – Я и так знаю все, что он может мне сказать. Его идея о разных сущностях в нашей психике напоминает мне то, что я слышала в Штирии от…

Кэтрин: – Нет-нет! До этой части истории мы еще не добрались. Сколько можно вам повторять – интрига должна сохраняться. Что вы за персонажи такие – хуже не придумаешь!

Мэри: – Мы не персонажи. Мы люди.

Жюстина: – Хотя в каком-то смысле мы и то и другое, верно? Если уж мы дали Кэтрин разрешение писать о нас.

Кэтрин: – Разрешение? Если мне не изменяет память, вы сами просили меня описать наши приключения. На собрании, в присутствии всех членов клуба.

– Как видите, это неприступная крепость, – сказала Грета.

Жюстина глядела на Кранкенхаус Марии-Терезы. Увы, с Гретой нельзя было не согласиться. Лечебница представляла собой серый каменный куб. Три этажа сплошного камня, никаких декоративных элементов, ничего такого, по чему можно было бы вскарабкаться, – даже водосточных труб нет. Никаких растений не видно было вокруг этого мрачного фасада, и даже двор был совершенно голый – ни деревца, ни кустика, чтобы спрятаться, только коротко подстриженный газон. Двор был окружен высокой каменной стеной с острыми шипами по верху. В здании было два входа, как и говорила Грета, – парадный и черный, и у обоих стояли вооруженные охранники. Во двор вели единственные ворота, тоже охраняемые.

– Легче было в Хофбург пробраться, чтобы стянуть из-под подушки императорский платок, – сказала Грета, покачивая головой. Она вновь была одета в потрепанный мальчишеский костюм, более удобный для прогулок по городу, чем платье горничной.

– А он разве держит платок под подушкой? – спросила Жюстина, переводя бинокль ниже, чтобы рассмотреть двор.

– Вот именно, – сказала Грета. Она неожиданно усмехнулась, и под личиной вышколенной горничной на миг проглянула уличная бродяжка. – Только не спрашивайте, откуда я это знаю.

Жюстина невольно улыбнулась в ответ:

– Хорошо, я придержу свое любопытство.

Диана: – Погоди-ка, ты же рассказывала историю от лица Мэри, с ее точки зрения и все такое. А теперь это история Жюстины.

Кэтрин: – Ну, Мэри же там не было, и я не могу показать эту часть событий ее глазами, верно?

Диана: – Просто это как-то… чудно.

Кэтрин: – Это все потому, что ты не читаешь современной литературы, одни только дешевые ужасы и всякий театральный хлам. Сейчас все лучшие писатели экспериментируют с новыми литературными приемами, вроде потока сознания.

Диана: – Хочешь сказать, что ты у нас одна из лучших писателей? Я бы не сказала… эй, не вздумай кусаться! Твои рассказы об Астарте – это далеко не Шекспир, знаешь ли.

Жюстина: – Кэтрин, мне помнится, мы с Жюстиной говорили по-французски.

Кэтрин: – Если ты хочешь, чтобы эта глава была написана по-французски, пиши ее сама.

– Может быть, в другой раз я вам расскажу, как я узнала, где император держит свой платок! – сказала Грета по-французски, потому что разговор у них с Жюстиной шел именно на этом языке. – Смешная история, между прочим. Но сейчас нам, по-моему, лучше вернуться к мадам Нортон и сказать, что мы нашли наблюдательный пункт.

При всем своем грозном виде Кранкенхаус Марии-Терезы располагался в обычном, хотя и несколько сомнительном по своей репутации районе Вены – за пределами Рингштрассе, к северу от Дуная. Вокруг его высоких каменных стен стояли самые обычные городские дома и магазины. Прямо через дорогу от больницы Жюстина с Гретой нашли гостиницу с таверной на первом этаже и съемными номерами на втором и третьем. Из номера на третьем этаже, окна которого глядели прямо на фасад здания, можно было отлично разглядеть территорию больницы.

Грета сняла номер на четыре дня, сказав владельцу, что они, возможно, часто будут ходить туда-сюда, поскольку они коммивояжеры и приехали в Вену сбывать свой товар (а именно, как она намекнула, – какую-то необыкновенную помаду для волос). Номер оказался не слишком завлекательным: облупленная краска на стенах, матрасы на кроватях все в пятнах, бритвенный прибор покрыт ржавчиной. Зато обзор отсюда открывался великолепный. Хозяин гостиницы поглядел на них из-под кустистых бровей – помимо них, на голове у него не было ни волоска. Через всю щеку тянулся длинный шрам, а один глаз, кажется, стеклянный, отличался по цвету от другого и двигался иногда сам по себе. По выставке памятных предметов за стойкой можно было заключить, что он ветеран какой-то из бесчисленных войн, прокатившихся по этим краям. И не один ли ему черт, сколько они будут ходить туда-сюда, проворчал он, не вынимая из угла рта папиросы с каким-то особенно едким дымом, вытирая стойку и почти не глядя на них. Лишь бы за комнату платили и хлопот не доставляли, а так – ходите себе сколько угодно. Насколько Жюстина успела понять, по меньшей мере несколько номеров были заняты женщинами, а иногда и мужчинами, которые водили туда вереницы явно едва знакомых гостей: имена они называли друг другу уже на лестнице. Беспокоило ли ее, что она оказалась в притоне для проституток? Немного, но в основе этого беспокойства лежало сочувствие к этим сыновьям и дочерям порока. Не по своей вине они пали так низко. Если бы мир был устроен по-другому, если бы все люди действительно заботились о своих ближних, как велит Библия и разум, таких явлений не существовало бы. Она винила не отдельных людей, а систему.

Мэри: – И правда, звучит очень похоже на Жюстину! Это даже немного пугает. Как будто ты мысли умеешь читать.

Кэтрин: – Я же тебе говорила, я – хорошая писательница. Мои рассказы об Астарте и не задумывались как что-то похожее на Шекспира, благодарю покорно!

– Ну что ж, – сказала Грета, – кажется, мы рассмотрели уже все, что нужно.

Жюстина кивнула. Больше всего на свете ей хотелось просто вернуться в квартиру миссис Нортон и улечься на диван в кабинете, может быть, с мокрой тряпкой поверх глаз. Последние дни выдались такими хлопотными – поезд, паром, опять поезд. Да еще пришлось делить купе с Генрихом Вальдманом и всю дорогу изображать Джастина Фрэнка. Это совсем ее измучило, а по прибытии в Вену у них даже не было времени отдохнуть.

Физически она была сильной, сильнее большинства мужчин. Но есть еще другая сила, скорее сродни выносливости, и в этом, она должна была признать, Мэри ее превосходила. Мэри утром просто встала и пошла, тогда как Жюстина чувствовала себя совершенно разбитой: за время путешествия ее страшно утомили все новые и новые виды, звуки, разговоры и просто постоянное присутствие людей рядом. Даже если эти люди были ей дороги, как Мэри и Диана, после нескольких дней подряд в их обществе у нее начинались головные боли. В Лондоне всегда можно было уйти к себе в мастерскую, порисовать. А здесь укрыться негде, да и некогда. Нужно спасать Люсинду Ван Хельсинг – все остальное должно быть подчинено этой цели. Она это знала; и все же вздохнула и прижалась лбом к оконному стеклу, такому твердому и прохладному. Иногда, волей-неволей призналась она себе, ее одолевала ужасная тоска по дому в Корнуэлле, на берегу моря, где она прожила в одиночестве почти целый век.

Мэри: – Ты правда по этому тоскуешь? По такому одиночеству?

Жюстина: – Это не значит, что я вас всех не люблю. Просто такой у меня характер. Надеюсь, вы понимаете.

Мэри: – Конечно, понимаем. То есть я не уверена, что понимаем до конца, все-таки мы не ты. Я не могу представить себе, как можно прожить в одиночестве сто лет подряд. Но каждому свое.

Диана: – А если бы я жила там с тобой? Тебе ведь хотелось бы, да, Жюстина? Я бы не стала к тебе приставать.

Миссис Пул: – Да уж, все знают, как ты умеешь не приставать. Хоть меня спросите.

Диана: – А вот вас как раз никто не спрашивает.

– Жюстина, с вами все хорошо? – Грета встревоженно смотрела на нее.

– Да… Да, конечно. Мы ведь уже все здесь закончили?

– Если только вам внезапно не пришел в голову план спасения мадемуазель Ван Хельсинг! Нет? Тогда я предлагаю найти наш кэб и вернуться на Принц-Ойген-штрассе.

Жюстина кивнула. Было приятно, что, по крайней мере, выдался случай поговорить по-французски. До сих пор она даже не осознавала, как сильно скучает по родному языку – языку, на котором с ней говорила мама, на котором мадам Франкенштейн учила ее манерам, а Виктор Франкенштейн – наукам, после того как оживил тело Жюстины Мориц. Теперь он вернулся к ней легко и естественно, как дыхание. Говорить и думать на нем было так легко – словно она вернулась в горы Швейцарии и снова вдыхает их прохладный чистый воздух после сырой, тяжелой, пропахшей сажей атмосферы Лондона.

Она спустилась по лестнице вслед за Гретой, перешагнув через пьяного, валявшегося на площадке второго этажа. Они нашли кэб там, где оставили его ждать, – в глухом переулке за несколько кварталов. Вскоре они уже вновь катили по мощеным венским улицам.

По пути Жюстина разглядывала в окно многоквартирные дома и фабрики этой части города. Затем повернулась к Грете.

– Так откуда же ты узнала, где император держит ночью свой носовой платок?

Грета рассмеялась.

– Ночь – самое подходящее время, чтобы его стащить. Как сказала бы вам мадам Нортон, носовой платок императора с его личной меткой может оказаться полезным во многих случаях! Например, если нужно уверить кого-нибудь, что вы его тайная любовница, а значит, в некотором смысле доверенное лицо. Только не думайте, будто я вытащила платок прямо у него из-под головы! Его в это время в постели не было. У служанок есть свои преимущества: в платье горничной можно зайти куда угодно, никто и внимания не обратит. Но, пожалуй, я не стану вам больше ничего рассказывать, Жюстина, хотя я неплохо разбираюсь в людях и вы похожи на человека, которому можно доверить любую секретную информацию. Понимаете, я не хочу злоупотреблять доверием мадам. Она… в общем, она спасла нам жизнь – мне и сестре.

– В самом деле? – переспросила Жюстина. Она не стала спрашивать как. Ей не хотелось а вторгаться в личные тайны Греты… И именно в этом разница между Жюстиной и всеми нами. Мы бы не были столь щепетильны.

Мэри: – Я бы уж точно не стала любопытствовать!

Кэтрин: – Но тебе бы хотелось. Тебя бы удержали только правила приличия.

Беатриче: – Признаюсь, меня бы так и подмывало спросить, хоть это и невежливо.

Кэтрин: – Вот потому-то Жюстина гораздо лучше нас всех.

Жюстина: – Что за нелепость, Кэтрин. У меня столько недостатков. Я и злюсь иногда – сильнее, чем вы думаете, и прощаю не скоро. Когда мы оказались в ловушке в том замке в Штирии, я никак не могла заставить себя простить…

Кэтрин: – Я же сказала, не портите интригу! И вообще, это только доказывает твою доброту: стоит тебе хоть немного отступить от идеала милосердия, как ты немедленно в этом раскаиваешься. Правду сказать, мне кажется, это не слишком разумно с твоей стороны – сколько ни вини себя, это ведь ничего не изменит.

Беатриче: – Но чувство вины может побудить нас в следующий раз поступать более этично. Скажем, один раз причинишь кому-то непоправимое зло, и после этого твердо решишь не вредить больше никому.

Кэтрин: – Ты говоришь о своих отношениях с Кларенсом?

Диана: – А у меня никогда не бывает чувства вины.

Мэри: – Это мы знаем!

Теперь настала очередь Греты смотреть в окно кэба, отвернув лицо от Жюстины. Но часть лица Жюстине было видно, и она казалась задумчивой. В цокоте копыт по мостовой было что-то успокаивающее. Теперь они ехали уже по широким бульварам южной части города, обрамленным деревьями с двух сторон. Жюстина ждала. Скажет ли ей Грета что-нибудь? Если нет, Жюстина, конечно, не станет больше ни о чем спрашивать. Наконец Грета снова повернула лицо к Жюстине, и та встревожилась: не обидела ли она маленькую горничную (или шпионку?), может быть, даже причинила ей какую-то боль? Глаза Греты были полны слез. Она шмыгнула носом и вытерла его тыльной стороной ладони. Затем, словно вспомнив, что она, как-никак, горничная самой мадам Нортон, вытащила из кармана не очень-то чистый платок.

– Наша мама умерла через несколько дней после того, как я родилась, от родильной горячки. Отец у нас был заботливый, только пьяница и вор. Ладно бы еще только воровал – этим он мог бы прожить безбедно, он ведь был из лучших во всей Вене, – или уж пускай бы пил, а от воровства отстал. А он воровал пьяным, и его поймали. В тюрьме он и умер, а нас отдали в приют для сирот и найденышей, в районе Маргаретен. В школу мы никогда не ходили – Ханна еще немного умела читать, а я и этому не выучилась. В этом приюте было… ну, в общем, не лучше и не хуже, чем во многих других, куда спихивают никому не нужных детей. Они надеялись, что голод сделает нас покорными, а если не выходило – тогда розга довершала то, что оказалось не под силу голоду. Кончилось тем, что мы сбежали. Мы почти ничего не знали и не умели, но одному полезному делу отец нас обучил: воровать. Два года мы жили на улице, промышляли карманными кражами и другим воровством. Однажды, когда Ханна тащила бумажник из кармана какого-то особенно шикарно разодетого джентльмена, а я клянчила у него мелочь, чтобы отвлечь, нас поймали. Его слуга как раз догонял его – задержался, пока платил по счету, – ну, и увидел, чем мы занимаемся. К несчастью для нас, джентльмен оказался каким-то важным придворным чином и заявил, что в бумажнике были важные правительственные документы. Обвинил нас в шпионаже и в антиправительственном заговоре. Нас судили и приговорили к повешению за государственную измену. Ханне тогда было тринадцать лет, а мне всего одиннадцать. Мы думали, что нам придется умереть.

Грета снова отвернулась и стала смотреть в окно. Теперь они ехали мимо парков, усаженных высокими деревьями, и красивых зданий – должно быть, каких-нибудь университетов или музеев. Как непохоже на те узкие, тесные улочки, где они были сегодня!

– Однажды, – продолжала Грета, все так же глядя в окно, – когда мы томились в тюремной камере, уже оставив всякие мысли о побеге, – не думайте, что мы не пытались! – к нам вошла какая-то женщина. Я до сих пор помню, как увидела ее в тусклом свете из тюремного окошка: в ярко-алом пальто с меховой оторочкой, в меховой шапке. Никогда я таких женщин не видела! Подумала – должно быть, это сама императрица Елизавета. За ней вошел охранник, и он все перед ней стелился да кланялся. Она приказала ему выпустить нас из камеры, и он ответил: «Слушаюсь, ваше высочество!» Мы пошли за ней по этим темным коридорам и вышли из тюрьмы на свет – а мы-то думали, что больше его не увидим до того дня, когда нас поведут вешать на тюремный двор.

Не успели мы выйти из тюрьмы, как она схватила нас за руки и сказала: «Живо в экипаж, пока они не догадались, что я никакое не высочество, а приказы о вашем освобождении поддельные!»

Мы поскорее вскарабкались в экипаж с королевским крестом и покатили по венским улицам, вот так, как сейчас… на волю.

– И это была Ирен Нортон? – спросила Жюстина.

– Ну конечно, – ответила Грета и улыбнулась, словно вспоминая эту сцену. – У кого еще хватило бы духу вот так просто заявиться в самую неприступную венскую тюрьму в экипаже с королевским гербом, с фальшивыми бумагами, чтобы спасти двух преступниц, которые и в самом деле виновны в том, в чем их обвиняют? То есть не в измене, конечно, а в краже.

– И почему же она это сделала? – спросила Жюстина. – Это ведь наверняка был немалый риск.

– Мы уже почти приехали, – сказала Грета. – Это ограда Бельведера. Сейчас будет поворот на Принц-Ойген-штрассе… Мы ее тоже спрашивали. Она сказала, что, если мы и правда шпионки, то она хочет, чтобы мы работали на нее, а если нет, то пригодимся ей в качестве воровок. Нас научили говорить на нескольких языках, драться на ножах и саблях, стрелять из любого оружия. Она познакомила нас с остальными…

– Значит, на миссис Нортон работают и другие такие, как вы? – спросила Жюстина. Ирен ведь и сама уже намекала на это.

Грета рассмеялась.

– Да нас у нее целая… как это называется? Орава, вот как. У мадам Нортон живем только мы с Ханной. У других есть свой дом, а где он находится – это такой секрет, что я его даже вам не открою! Хотя вы мне нравитесь, Жюстина, и, если вы когда-нибудь захотите заняться шпионажем – или воровством, тоже годится, – я без разговоров рекомендую вас мадам!

Жюстина была изумлена до глубины души. В сравнении с той организацией, какую основала Ирен Нортон, нерегулярные полицейские силы с Бейкер-стрит казались детской игрой.

– Ну вот, я уже и лишнего наговорила, – сказала Грета. – И мы уже приехали. Вот и Принц-Ойген-штрассе, восемнадцать.

Когда они вошли, Ирен не оказалось дома, и Мэри с Дианой и Ханной еще не вернулись от доктора Фрейда. Грета сразу направилась на кухню, обронив что-то насчет того, что фрау Шмидт может понадобиться ее помощь в приготовлении обеда.

Чем же заняться? Жюстина даже знала чем, вот только не очень-то ей хотелось этим заниматься. Но придется, хочешь не хочешь. Если бы она прочитала книгу Мэри Шелли еще в Лондоне, она могла бы обратить внимание на имя Генриха Вальдмана. Нет, довольно, она и так уже слишком долго тянула.

Миссис Пул: – И подумать только – он провел с вами две ночи в одном купе, зная, что вы женщина! Настоящий джентльмен никогда бы так не поступил.

Жюстина: – Уверяю вас, миссис Пул, он вел себя вполне пристойно. Разве что с насмешкой отзывался о «Рассуждениях о метафизике» Лейбница – вот это, признаюсь, меня немного покоробило.

Вернувшись от психоаналитика, Мэри ушла в их общую с Дианой спальню (Диана уже убежала вниз, на кухню, заявив, что умрет от голода, если не съест что-нибудь tout suite). Ну что ж, по крайней мере, хоть французский понемножку учит! После встречи с доктором Фрейдом Мэри хотелось только одного: умыться и сменить костюм для прогулок на что-нибудь поудобнее. Проходя мимо кабинета, она услышала… что это? Рыдания – вот что доносилось из-за двери. Жюстина! И рыдала она так, словно у нее сердце вот-вот разорвется.

Разумеется, Мэри открыла дверь (пусть это невежливо, но помочь подруге – важнее, чем соблюсти правила приличия) и увидела, что Жюстина сидит на диване, закрыв лицо руками. Плечи у нее вздрагивали, и она плакала так отчаянно, что это даже пугало – Жюстина ведь всегда была такой мягкой, такой спокойной. Мэри подошла к ней – быстро, но осторожно, чтобы не испугать, – и села рядом на диван. Положила руку Жюстине на плечо.

Жюстина выпрямилась и стала вытирать глаза пальцами. Мэри протянула ей платок. Это одно из ценных достоинств Мэри: у нее всегда носовой платок при себе.

Мэри: – Скоро не будет, если ты без конца будешь их терять!

– Как глупо, – сказала Жюстина. – Но я никак не могла удержаться от слез.

Ее обычно бледное лицо было все красное и в пятнах.

– Я могу чем-нибудь помочь? – спросила Мэри. Из-за чего же Жюстина могла так рыдать? Кто-нибудь ее обидел? Но кто мог ее обидеть здесь – не Грета же?

Словно отвечая на этот невысказанный вопрос, Жюстина протянула Мэри книгу, лежавшую раскрытой на диване, там, где она ее оставила. Что это – какой-нибудь труд по абстрактной философии? Жюстина любила читать такие книги, но едва ли она стала бы над ними плакать.

– Вот, – показала Жюстина. – Видишь?

Мэри стала читать абзац, на который указывал длинный тонкий палец Жюстины:

«На следующий день на рассвете я призвал на помощь все свое мужество и отпер дверь лаборатории. Остатки наполовину законченного создания, растерзанного мною на куски, валялись на полу; у меня было почти такое чувство, словно я расчленил на части живое человеческое тело. Я выждал, чтоб собраться с силами, а затем вошел в комнату. Дрожащими руками я вынес оттуда приборы и тут же подумал, что не должен оставлять следов своей работы, которые могут возбудить ужас и подозрения крестьян. Поэтому я уложил остатки в корзину вместе с большим количеством камней и решил выбросить их в море той же ночью».

Что это такое? Мэри взглянула на обложку: на темно-красной коже позолоченными буквами было написано: «Франкенштейн, или Современный Прометей». Ах да, Жюстина же говорила, что собирается прочесть книгу Мэри Шелли! Да, видимо, это была неудачная мысль.

– Это ложь, – сказала Мэри. – Просто ложь, Жюстина. Мы же знаем, что он тебя не уничтожил, – иначе бы ты не сидела сейчас здесь, правда? Мы знаем, что Адам убил его там, на острове.

– Тогда зачем она так написала? – спросила Жюстина. – Во всем, что идет дальше, после этого отрывка, нет никакого смысла. Чудовище Адам преследует моего отца до самой Арктики, – ты слышала когда-нибудь такую неправдоподобную чепуху? Но читать о том, как меня уничтожили… О-о-о! – И она вновь залилась слезами.

Мэри обняла ее одной рукой за плечи. И откуда в такой хрупкой на вид девушке (при всем ее высоком росте – Мэри едва доставала ей до плеча) столько силы?

– Ничего, моя хорошая, – сказала она. – Плачь сколько хочешь. Я не Кэтрин, но я с тобой – хочешь ты со мной говорить или нет.

Еще несколько минут Жюстина всхлипывала. Затем шмыгнула носом и снова вытерла слезы, на этот раз носовым платком.

– Прости, Мэри, – сказала она. – Казалось бы, за сто лет эти раны могли бы уже затянуться. Иногда мне кажется – лучше бы мой отец не оживлял меня, а на самом деле расчленил и выбросил остатки в море.

– Ты так не думаешь, – сказала Мэри. – Живой быть лучше – живой быть всегда лучше. Подумай о цветах, о своих картинах, подумай о нас. Что бы мы без тебя делали? Кэтрин с Беатриче тебя очень не хватало бы, и мне тоже. К тому же ты единственная из нас, кто может хоть как-то справиться с Дианой. Если бы тебя уничтожили, ты бы не стала моей подругой, а это было бы очень печально для меня.

– Да ведь ты бы тогда об этом и не узнала, – сказала Жюстина. Но она уже улыбалась сквозь слезы.

– Знаешь, что нам с тобой нужно, по-моему? – сказала Мэри. – Мы еще не обедали, а уже почти два часа. Почему бы нам с тобой не пойти и не спросить фрау Шмидт, не сделает ли она нам по сэндвичу или что-нибудь в этом роде?

– Вот это было весьма разумное предложение, которое я как раз сама собиралась сделать!

Это была Ирен. Она стояла в дверях, одетая мужчиной – в коричневом шерстяном костюме, и выглядела совсем как респектабельный клерк или младший партнер какой-нибудь бухгалтерской фирмы.

– Ох, дружочек! – сказала она, увидев лицо Жюстины. Подошла к дивану (в брюках походка у нее стала гораздо энергичнее) и взяла Жюстинино лицо в ладони. Вгляделась в него испытующе. Ей почти не пришлось наклоняться для этого: Жюстина даже сидя была очень высокой. Наконец Ирен сказала: – А знаете, Мэри права. Это как раз то, что вам сейчас нужно, – поесть чего-нибудь, может быть, даже выпить немного шнапса. А потом поспать. Вы просто устали, и в этом половина беды. Идемте – устроим нечто среднее между австрийским обедом и английским чаем, с пирожными и сэндвичами, хотя я не стану изменять своим привычкам и выпью кофе. Я спрошу фрау Шмидт, что она для нас приготовила, – Грета сказала, что обед подадут сразу же, как только мы придем домой, а мы, по-моему, уже все в сборе. Жюстина, не хотите ли пойти умыться? А затем приходите к нам в гостиную. Ну честное слово, дружочек, – не все ли равно, что там написала Мэри Шелли миллион лет назад. Вы здесь. Вы живы. Это главное.

– Все-таки чуть поменьше миллиона, – с улыбкой ответила Жюстина. Она шмыгнула носом – длинно и решительно. – Идите, я приду чуть позже.

Мэри вышла в коридор вслед за Ирен.

– Вы хотите, чтобы я рассказала о нашей утренней встрече с доктором Фрейдом?

– Ну конечно! Но сначала кофе. Уверяю вас, пироги фрау Шмидт – лучшие во всей Вене. После такого утра я чувствую себя совсем как Диана: как будто вместо желудка у меня бездонная пропасть! Догадываюсь, что она сбежала на кухню, как только вы вернулись домой. Это очень умно с ее стороны, и, пожалуй, вам обеим стоило сделать то же самое. Душевная боль – это в значительной мере просто усталость или голод, – я всегда так думала, хотя никогда не сказала бы этого Зигмунду!

Жюстина: – А разве непременно нужно упоминать, что лицо у меня было в пятнах?

Кэтрин: – Это поможет читателям почувствовать правдивость истории. Когда плачешь, лицо всегда идет пятнами. Если только ты не Беатриче, и то я почти уверена, что она плачет не настоящими слезами. Наверняка у нее из глаз течет сок какой-нибудь травы!

Через несколько минут они уже снова сидели в гостиной, в точности как вчера, и даже расселись по прежним местам, словно эти военные советы уже стали для них привычным делом. Ирен, их генерал, сидела в центре дивана. Диана – рядом, по-турецки, с ногами на подушках – это в ботинках-то! Мэри хотелось дать ей пинка, но пришлось бы тянуться через Ирен, и пинок мог бы случайно достаться ей. А Мэри подозревала, что Ирен способна дать сдачи. И почему эта Диана вечно будит в ней склонность к насилию?

Жюстина с Ханной сидели в креслах, а Грета примостилась на пуфике, как его называла Ирен, – ужасно нелепое название для мебели, да и вид у него тоже был нелепый: большая жесткая подушка без спинки. Как же держать равновесие на таком сиденье? Однако Грета, по всей видимости, превосходно с этим справлялась: она наклонилась вперед и уперла подбородок в ладони.

Невысокий столик был накрыт для австрийского обеда, но его можно было считать и за чай, хоть и совсем не английский. Ирен допивала чашку кофе. Жюстина с Дианой тоже попросили кофе, но Мэри – нет-нет, спасибо! – не изменила своей привычке к чаю. Она доела последний кусочек шоколадного пирога, покрытого сверху толстым слоем абрикосового джема, и должна была признать, что в Англии никогда ничего подобного не ела.

Миссис Пул: – Вот уж не сказала бы! В жизни не поверю, что на континенте можно найти что-то лучше, чем настоящая английская кухня. Мне эти их европейские финтифлюшки и даром не нужны – то ли дело пирог с патокой.

Мэри: – Не обижайтесь, миссис Пул, но я предпочитаю финтифлюшки. Тем более с джемом и шоколадом.

– От Дианы я хочу, – говорила Ирен, – чтобы она заучила на память архитектурный план Кранкенхауса Марии-Терезы. Не забывай – рассчитывать тебе там не на кого, кроме себя самой! – Она взглянула на Диану, нахмурив брови, словно хотела, чтобы та осознала всю серьезность ситуации.

– Что же я, не понимаю, по-вашему? – пренебрежительно ответила Диана. Подбородок у нее был все еще в шоколадных разводах.

– Если тебя поймают, Зигмунд, возможно, ничем не сможет помочь, – продолжала Ирен, словно не слышала возражения. – Поэтому я хочу, чтобы ты приняла все возможные меры предосторожности. Узнай, есть ли охрана на третьем этаже. Если есть, сколько их там и когда они сменяются? Если сможешь, установи связь с Люсиндой, скажи ей, что мы идем на помощь, и жди, когда Зигмунд тебя заберет. Но если третий этаж усиленно охраняется, сиди тихо и не делай глупостей. Поняла?

Диана только руки на груди скрестила с упрямым видом. Это был знак опасности – Мэри это было хорошо известно. С другой стороны, любой знак от Дианы – знак опасности, да и в любом случае, что им еще остается?

– Тем временем Жюстина, Мэри и Грета будут по очереди вести наблюдение из номера в таверне. Если что-то пойдет не так, подай какой-нибудь знак – помаши из окна платком, например. Они свяжутся со мной, а я свяжусь с Зигмундом, чтобы забрал тебя оттуда. Мы с Ханной будем разрабатывать план освобождения Люсинды. Полагаю, наиболее действенный способ – шантаж охранников. Но чтобы собрать такого рода информацию, нужно время. Нужно узнать, кто из них захаживает в публичные дома, кто влез в долги, проигравшись в карты или в тотализатор на собачьих боях. Не волнуйтесь, – сказала она: они и правда сидели за столом в волнении. – Мы все разузнаем. У нас осечек не бывает. Правда, девочки? – это было обращено к Ханне и Грете.

– До сих пор не бывало, – с сомнением в голосе отозвалась Грета. Ханна же только кивнула. Кажется, они были не очень-то уверены в успехе этого предприятия.

– Я говорила с Зигмундом по телефону. Завтра утром я отвезу Диану к нему – переодетую в истеричную девочку-подростка, – сказала Ирен, пристально глядя на Диану.

– А в чем разница с обычной девочкой-подростком? – спросила Диана. Она положила себе последний кусок пирога, не спрашивая, хочет ли кто-нибудь еще.

– Да ни в чем. – Ирен поставила кофейную чашку на стол. – Но для тебя это будет новая роль. Просто притворись встревоженной и испуганной. Поплачь немного, если сумеешь. Не сиди с таким дерзким видом, не то они догадаются, что тут что-то не так.

– Ой, да я же первоклассная актриса, – сказала Диана. – Мне только Мэри играть не дает, а притворяться я умею очень даже убедительно, вот увидите!

– Вот и хорошо, – сказала Ирен, взглянув на Диану с сомнением – в точности так, как все всегда смотрели на Диану. – Жюстина, я хочу, чтобы вы немного поспали. Мне кажется, вам это необходимо – последние несколько дней были чудовищно утомительными для вас всех, а вам в особенности лучше поберечься.

Жюстина кивнула с явной неохотой. Но Мэри тоже знала – если она переутомится, у нее могут опять начаться обмороки. Это была ее единственная слабость – не считая нежного сердца.

Жюстина: – Я бы не сказала, что нежное сердце – слабость. Сострадание – это то, что делает нас людьми.

Кэтрин: – И все-таки это слабость, когда кому-то приходится выметать паутину у тебя в мастерской, потому что ты не хочешь обижать паучка!

Жюстина: – А кто мы такие, чтобы ставить больших выше маленьких, сильных выше слабых? У паука есть такое же право на жизнь, что и у меня.

Миссис Пул: – Только не в этом доме!

– Мэри, мне бы хотелось, чтобы вы тоже отдохнули, – добавила Ирен. – Но вначале – может быть, прогуляемся вдвоем в парке? С тех пор как вы приехали, у нас почти не было времени, чтобы узнать друг друга.

– Да, конечно, – сказала Мэри. Почему именно она? Ведь Жюстину или Диану у Ирен тоже не было времени узнать? Это немножко… тревожило? Скорее настораживало. О чем Ирен хочет с ней поговорить?

Когда все встали из-за стола и Ханна унесла на подносе все, что осталось после их чаепития, так не похожего на чаепитие, Мэри зашла в их с Дианой комнату за шляпкой и перчатками. Платье, наверное, и это сгодится? Для прогулки в парке, во всяком случае. Оно было из серой мериносовой шерсти. А сверху можно накинуть шаль. Конечно, этому платью далеко до того, в которое переоделась после обеда Ирен – бордовое, шелковое, с вышивкой по вороту и подолу. Оно было похоже на одно из тех «эстетичных» платьев, о которых так часто говорила Беатриче. Корсет Ирен не нужен, с ее-то фигурой. Да, она могла бы служить превосходной рекламой рационального стиля одежды.

Прежде чем выйти из спальни, Мэри взглянула на себя в зеркало над умывальником. Какое заурядное, заурядное, заурядное лицо… не то чтобы непривлекательное, но ничего особенного. Ну что ж, во всяком случае, у нее вполне респектабельный вид, а это главное – по крайней мере, так всегда говорит миссис Пул.

Миссис Пул: – Конечно, и это правда.

Беатриче: – Но, Мэри, в твоем лице есть нечто особенное – выражение. Такое… живое, умное, словно ты все время наблюдаешь за жизнью вокруг, оцениваешь, вникаешь во все. Когда ты смотришь на себя в зеркало, этого выражения не видно: там отражается только обычная обеспокоенность женщины перед зеркалом, – как у нас у всех, наверное. Поэтому ты и не видишь того, что видят все.

Мэри: – Ты очень добра, Беа, но я не напрашивалась на комплименты. Это Кэтрин вложила такие мысли мне в голову, что же я могу с этим поделать? Я даже не уверена, что думала об этом в ту минуту.

Кэтрин: – Но в другие-то минуты думаешь, правда ведь?

– Готовы? – спросила Ирен. Она ждала в прихожей. На ней была шляпка с черными перьями, которые загибались вокруг полей и почти касались ее щеки, – очень элегантная и, вероятно, очень дорогая. – Идемте в сад, Мэри. «Уже ночь – летучая мышь улетела в свой черный грот», или как там сказал лорд Теннисон. Что там дальше… «роза мускусная цветет»… нет, не помню. Я тоже недурной психолог в своем роде! Я знаю, что Жюстине нужно поспать, а вам – выбраться на свежий воздух и пройтись. Идемте в парк, там поговорим.

Они спустились по парадной лестнице во двор, затем прошли через арку ворот, достаточно широких, чтобы туда мог въехать экипаж. Когда вышли на Принц-Ойген-штрассе, Мэри ждала, что Ирен свернет налево или направо, но та повела ее вдоль улицы к длинной каменной стене. В стене была ниша, а в ней – дверь. Ирен достала из сумочки ключ.

Куда же они идут? Увидев выражение лица Мэри, Ирен рассмеялась своим глубоким, мелодичным смехом оперной певицы.

– О, милая моя, вы же не думали, что я поведу вас в самый обыкновенный парк? Добро пожаловать в Бельведер!