Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
«Война оживает для нас, ветеранов, в воспоминаниях. Наш долг – хранить их, передавать своим детям, чтобы они никогда не забывали тех, кому обязаны жизнью, кто, твердо веря в Победу, шел на смерть во имя завтрашнего дня», – эти слова принадлежат протоиерею Иоанну Засыпкину. Поколение, сохранившее в памяти войну, передающее нам ее неискаженной и неприукрашенной, уходит от нас. Нам остаются их воспоминания – драгоценные, свидетельствующие как о тяготах и ужасах военного времени, так и о величии и силе духа людей, отдававших себя для победы без остатка. Будут ли сохранять, передавать в свою очередь своим детям эти воспоминания новые поколения?
Сейчас мы обращаемся к рассказам людей, которых дорога войны привела в храм, которые не просто поверили в Бога, но стали служителями Церкви или подвизались в монастырях. Кто-то из этих людей уже веровал в Бога и шел в бой с крестом и молитвой, кто-то обрел веру на фронтах Великой Отечественной, а кому-то понадобились годы, чтобы услышать Господа в своей душе и понять сокровенный смысл всего, что довелось пережить. Разные люди, разные судьбы. Но роднит этих людей горячая, живая вера, посвящение своей жизни Господу Иисусу Христу. И, конечно же, фронтовые воспоминания.
Прошел фронтовыми дорогами один из самых почитаемых старцев, духовник ныне покойного Патриарха Алексия Второго, духовник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Кирилл (Павлов).
Иван Дмитриевич Павлов (так звали отца Кирилла в миру) родился в крестьянской семье, окончил техникум, потом работал технологом на металлургическом комбинате. О вере не задумывался. Когда началась война, был призван в Красную армию. Служил на Дальнем Востоке, участвовал в боях возле озера Балатон в Венгрии и закончил войну в Австрии.
Принимал участие будущий архимандрит и в обороне Сталинграда, командовал взводом. Видимо, из-за этого отца Кирилла стали отождествлять в народе с его легендарным однофамильцем, сержантом Яковом Павловым, героем Сталинградской битвы. Но оборонял ныне знаменитый «дом Павлова» совсем другой человек. Про него рассказывал его сын Юрий: «Даже в церковь не ходил. Икон тоже дома не было. Иная жизнь у отца была и убеждения другие. Я это видел и знаю: мы жили все время вместе. Папа окончил Ленинградскую высшую партийную школу, потом – Московскую. Работал третьим секретарем Валдайского горкома партии по сельскому хозяйству».
Ау Ивана Дмитриевича Павлова совсем иначе сложилась судьба. На войне он обрел настоящую веру.
«Народ шел в храмы, – рассказывал отец Кирилл. – И я сам был очевидцем этого…
После Сталинградской битвы, когда мы прибыли в тамбовские леса на отдых, в один воскресный день я пошел в Тамбов. Там только что открыли единственный храм. Собор весь был голый, одни стены… Народу – битком. Я был в военной форме, в шинели. Священник, отец Иоанн, который стал впоследствии епископом Иннокентием Калининским, такую проникновенную проповедь произнес, что все, сколько было в храме народа, – навзрыд плакали. Это был сплошной вопль… Стоишь, и тебя захватывает невольно, настолько трогательные слова произносил священник.
Конечно, такой вопль, молитва простой верующей души до Бога дошла! Я в это верю на все сто процентов! И Господь помогал…
Простым людям кажется невидимой помощь Божия. Люди Бога не видят, не знают. Но связь невидимого мира с миром вещественным – непосредственная. Господь и нужных людей воздвигает, даем им опыт и мужество. Дает успехи в тылу и на фронте…
Я помню, как в начале войны наши танки, самолеты горели, как фанерные. Только появится «мессершмитт», даст очередь, – и наши самолеты валятся. Больно и печально было на это смотреть.
А позднее, во время Сталинградской битвы, я был прямо восхищен: «катюши», артиллерия, самолеты наши господствовали, и было радостно за страну, за нашу мощь. Чувствовался подъем в войсках. Все были воодушевлены. Это Господь помогал нам! И потом, слава Богу, прошли мы всю Украину, освобождали Румынию и Венгрию, Австрию…
После освобождения Сталинграда нашу часть оставили нести караульную службу в городе. Здесь не было ни одного целого дома. Был апрель, уже пригревало солнце. Однажды среди развалин дома я поднял из мусора книгу. Стал читать ее и почувствовал что-то такое родное, милое для души. Это было Евангелие. Я нашел для себя такое сокровище, такое утешение!..
Собрал я все листочки вместе – книга разбитая была, и оставалось то Евангелие со мною все время. До этого такое смущение было: почему война, почему воюем? Много непонятного было, потому что сплошной атеизм был в стране, ложь, правды не узнаешь. А когда стал читать Евангелие – у меня просто глаза прозрели на все окружающее, на все события. Такой мне бальзам на душу оно давало.
Я шел с Евангелием и не боялся. Никогда. Такое было воодушевление! Просто Господь был со мною рядом, и я ничего не боялся. Дошел до Австрии. Господь помогал и утешал. А после войны привел меня в семинарию. Возникло желание учиться чему-то духовному…
В 1946 году из Венгрии меня демобилизовали. Приехал в Москву, в Елоховском соборе спрашиваю: нет ли у нас какого-нибудь духовного заведения. «Есть, – говорят, – духовную семинарию открыли в Новодевичьем монастыре». Поехал туда прямо в военном обмундировании. Помню, проректор, отец Сергий Савинский, радушно встретил меня и дал программу испытаний.
И я с большим воодушевлением начал готовиться. Ведь я же к церковной жизни не был приобщен. Вырос в крестьянской семье, родители были верующие. Но с 12 лет я жил в неверующей среде, у брата, и растерял свою духовность.
Господь дал мне такую энергию, такое желание! Многое надо было на память выучить. Молитвы, чтение по-церковнославянски. Я, невзирая ни на что, работал, учил все с таким желанием. Горел.
На экзамене дали мне наизусть читать 50-й псалом… Только половину прочитал – хватит, спасибо. Прочитал по-церковнославянски. Тоже хорошо. Затем сочинение было на евангельскую тему. А я Евангелие хорошо знал. На «пять» написал сочинение. И мне прислали извещение, что я принят.
Тогда уже я шинель снял и в фуфайке поехал. И все мы, кто там тогда был: кто, как и я, с фронта пришел, кто с угольных шахт, были испытанные жизнью…
Одним словом, я считаю, что наше неверие, наше невежество, наше незнание Бога, а также нарушение нравственных законов не могут оставаться безнаказанными. Мы не ведаем, что Господь промышляет не только о каждом человеке, а вообще о всей стране. Поэтому и война была. И это не без попущения Божия.
Если и волос с нашей головы не упадет без воли Божией, то тем более – война. Это попущение Божие за нашу безнравственность, за наше безбожие, отступление. Господь попустил, чтобы это пресечь. Потому что пытались совсем задушить веру. Храмы все закрыты. Думали, покончили. Нет! Не тут-то было! Трудно идти против рожна.
Так и в будущем. Господь знает, чем смирить врагов. Попустил военные испытания, и вынуждены были вновь открыть храмы. Потому что этого требовал народ…» (Записал А. Печерский).
Наталья Владимировна Малышева, будущая монахиня Адриана, родилась в Крыму в 1921 году. Ее отец, врач, происходивший из старинного священнического рода, был дружен с младшим братом Ленина, Дмитрием Ульяновым, и по его приглашению переехал с семьей в Москву.
«Дмитрий Ильич маме говорил: «Нина Николаевна, на таких, как вы, мир держится», – вспоминала матушка Адриана. – Милый, простой человек. Бывал у нас дома, видел все наши иконы – мама была религиозна. И никогда никаких разговоров ни о мировой революции, ни о брате».
В Москве Наташа ходила с мамой в Страстной монастырь у Тверских ворот (в 1937 году он был уничтожен), и эти посещения произвели глубокое впечатление на девочку. Особенно поразило ее одно распятие. Матушка вспоминала: «Оно было вырезано из цельного дерева. А деревянная скульптура Спасителя была просто необыкновенной – он был будто живой. Когда я подходила к кресту, то ноги Иисуса были как раз на уровне моих глаз. И так это было все тщательно вырезано, можно было разглядеть каждый ноготочек. Я в свои пять лет действительно поверила, что это – живой человек. Мне все хотелось его оттуда снять. Я старалась гвозди вытащить и его освободить. Это распятие просто вошло мне в душу…»
Наталья Малышева росла активной, спортивной девушкой. С детства занималась плаванием и гимнастикой, бегала на лыжах, стреляла. Окончила курсы медсестер, сдала нормы ГТО. Увлекалась конным спортом. «В детстве моей любимой книжкой были “Избранные сочинения кавалерист-девицы” Надежды Дуровой, – вспоминала матушка Адриана. – Мне эта книга очень нравилась, и даже печальный финал ее – “и вот умерла она, одинокая, никому не нужная” – меня не остановил. Я решила: хочу быть кавалерист-девицей».
Но в военную академию Наташу не приняли – девушек не брали, и тогда она поступила в Московский авиационный институт. Жизнь сулила много радости, но все было перечеркнуто войной.
Первый день войны. «Да как сейчас помню, – рассказывала матушка, – воскресенье, из уличного рупора – он нам чуть ли не в окно кричал – вой Мама позеленела, а я… Странно это звучит, но я ведь, можно сказать, обрадовалась. Я так рассуждала: Гитлер Европу захватил и с немцами все равно воевать. Но мы же не можем напасть, СССР – миролюбивая страна…
Я очень боялась, что война быстро закончится и не успею повоевать. Был опыт: когда началась финская кампания, я попыталась уйти в армию, показывала в военкомате корочки медсестры. А мне говорят: обойдемся без тебя, учись пока.
С началом Великой Отечественной с друзьями бегала по военным академиям – хотели перевестись туда. Но только одному из нашей компании это удалось, да и то потому, что у него отец был командиром Красной армии. Меня не взяли из-за того, что девчонка. Я страшно оскорбилась: что же это такое, второй раз не берут на войну!
Ну, раз так, думаю, пойду добровольцем. А в военкомате опять отказали, сказали – учись. Правда, к октябрю, когда немец подошел близко к Москве, в райкоме комсомола на меня посмотрели как-то по-чудному, но дали направление в одну из дивизий народного ополчения…
…Знаете, я ведь до сих пор себя спрашиваю: ну как такое было возможно? Столько репрессированных, столько разрушенных церквей. И тем не менее моя дивизия ополчения – это 11 тысяч добровольцев, которые никакие подлежали призыву. За неделю сформировали! У нас были дети и репрессированных, и священников, которые тоже страдали. Я лично двоих знала, у кого отцов расстреляли. Но никто не таил злобы. И вот эти люди поднялись над своими обидами, все бросили и пошли защищать Москву, многих из которых она обижала.
И в тылу было несладко: заводы перемещали, 12-часовой рабочий день, без выходных! Я никогда не была поклонницей советской власти, в партию не вступала. И ведь могла уехать в эвакуацию с институтом в Алма-Ату: там солнышко, фрукты. Но как уехать, когда понимаешь: а здесь, по улицам Москвы, немцы будут ходить?!
Думаю, не закончу жизнь благополучно, если не объясню тот наш порыв. Народ сам поднялся, о себе не думали, и все знали, на что идем…
Просилась в медсестры, но взяли в дивизионную разведку. Нашей разведротой командовал человек-легенда Николай Михайлович Берендеев. Героя Советского Союза он получил еще на Финской войне. Я им подходила. Все наши были вооружены старыми трехлинейками, с ними еще в Первую мировую воевали. А мне одной из немногих выдали самозарядную винтовку – СВТ. Знали, что я хорошо стреляю.
Еще немецкий хорошо знала. Когда на допросах пленных работала переводчицей, некоторые немцы даже принимали за свою… Это от отца, он хорошо знал язык. Бабушка по отцовской линии – петровская немка. А еще в школе учительница немецкого меня выделяла, отдельно со мной занималась» (И. Елков. Монахиня в чине майора).
Наталья Малышева мечтала стать «кавалерист-девицей», но на войне ей не пришлось убивать. Было суждено проявить себя иначе.
«На Волоколамском шоссе война была своеобразная. Сил против рвавшихся в Москву немцев не хватало. Твердый заслон на дороге заставлял немцев искать обходные пути. И мы должны были с опереженьем угадывать их намерения. Большое значение при этом имела оперативная разведка. Кое в чем я отличилась и как-то само собой утвердилась среди разведчиков» (В. Песков Житие Матушки Адрианы, в миру Натальи Малышевой).
Если поначалу Наташа Малышева, как и очень многие, считала, что война закончится быстро – месяц и все, то скоро стало ясно, что это не так. Война оказалась непохожей на то, что описывалось в книгах, на деле все оказалось куда жестче, суровее и страшнее. Но будущая монахиня в этих тяжелых испытаниях чувствовала незримую помощь и поддержку. Господь пришел ей на помощь, когда она спасала жизнь раненому разведчику – об этом эпизоде матушка Адриана не раз рассказывала, встречаясь с журналистами.
«Много раз я чувствовала эту защиту. Заметила это в первый раз в сорок первом году, когда товарища из-под обстрела вытаскивала. Наша группа разведчиков возвращалась с задания. Одного – Юру Смирнова – подстрелили. Второй разведчик тоже был ранен, он оттащил Юру в кусты, а сам приполз на наши позиции. Пока все думали, как товарища вытаскивать, я решила, что мне всегда везет, и сама поползла по следам разведчика.
Нашла Юру в лесочке. У него была перебита артерия на ноге, скорее надо было на позиции доставить. Я его ремень через свой пропустила, чтобы удобнее тащить было. Но как ползти, если впереди несколько десятков метров по абсолютно открытому, простреливаемому пространству? Я про себя и говорю: “Ой, Господи, помоги”. И вдруг повалил такой снег… Я такого не видела никогда – снежинки величиной с ладошку, видимость – нулевая. И мы под прикрытием снега этот участок преодолели. Немцы, конечно, стреляли, но в нас не попали…» (Е. Короткова. Матушка из разведки).
В интервью Василию Пескову матушка Адриана также упоминала этот случай. «Об этом написали во фронтовой газете, – рассказывала она, – и мое положение в разведке сразу же укрепилось. Когда нашу дивизию добровольцев вливали в регулярную армию, генерал Белобородов (герой волоколамских сражений) сказал: «Дело наше тяжелое и опасное. Всем, кому трудно, разрешаю вернуться в Москву. А вот эту студентку мы непременно оставим». И перед строем меня обнял. Так я стала в отряде разведчицей, переводчицей и медицинской сестрой.
А в декабре мы дали прикурить немцам на Волоколамском шоссе и везде заставили стремительно отступить. Но как далеко было еще до победы!..
– Поучиться военному делу куда-нибудь посылали?
– Да, в июне сорок второго года отправили меня с предписанием в подмосковное Гиреево. Там была школа разведчиков. Много полезного я узнала: как маскироваться, пользоваться оружием своим и вражеским, как выжить в лесах, оставшись без снабженья, как незаметно подать кому-то нужный сигнал, не обнаружить себя при переходе линии фронта. Много всего надо было разведчику знать. И я вспоминаю школу в Гирееве с благодарностью.
– Что-нибудь из жизни разведки помните?
– Много чего забыть невозможно. После окончания школы командир наш, чем-то озабоченный, объявил: «Тебе срочно надо явиться к Рокоссовскому». Прихожу в его палатку и, докладывая, приложила ладонь к пилотке, а генерал, поднявшись из-за стола, протянул руку: «Садитесь. Есть, лейтенант Наташа, для вас важное порученье. О нем никому ни слова. Завтра же собирайтесь за линию фронта».
А дело было такое. Ушел и не вернулся с задания наш человек. Надо было как-то узнать, в чем дело.
Задание у связного было простое. В лесной деревеньке Игнатьево, занятой немцами, в крайнем доме жила семья – престарелый мужик, его жена и невестка по имени Настя, муж которой воевал в Красной армии. В этот дом партизаны доставляли важные для нашей армии сведения. Связной, переходя затихший тут фронт, их забирал. Существовал пароль. У стены дома стояли грабли. Если зубья их были направлены к стенке – опасности нет, если наружу – опасность!
Напутствуя меня, Рокоссовский сказал: «Никакого лишнего риска. Ваша жизнь для нас дорога». Боев на этом участке вблизи Сухиничей не было. Боец из нашей разведки проводил меня до условного места. Тихо объяснил, как пройти полтора километра к деревне. И я осталась одна. Переодевшись в деревенскую одежонку, спрятала обмундирование в кустах и с корзинкой для сбора грибов пошла по лесу Скоро увидела в просвете между деревьями крайнюю избу Был у меня за пазухой маленький трофейный бинокль. Осторожно из-за кустов стала рассматривать знаменитые грабли. Они стояли зубьями к стенке. Но я решила не спешить, а как следует оглядеться. И, оказалось, не напрасно. Минут через двадцать те же грабли я увидела зубьями в мою сторону. Понятное дело, сразу насторожилась. Решила подождать вечера и даже в кустах задремала. Снова к глазам бинокль – зубья опять направлены к стенке. Что-то важное происходило в избе. И вдруг вижу: Настя выходит и, выразительно поглядев в мою сторону, неторопливо ставит грабли в положение «опасно!» Обдумав все хорошенько, я решила в избу не заходить и уже в сумерках торопливо пошла к своим, не зная еще, как меня встретят с такими вестями.
Встретили почти со слезами и возгласом: «Жива!» Оказалось, свекор Насти предал связного, выдав фашистам явку. Засада, как видно, и меня ожидала. Но спасла Настя, переставлявшая грабли.
Меня немедленно повели к Рокоссовскому. Успокаивая разведчицу, он сказал: «Да ты еще и умница – избежала ловушки…» Оказалось, партизаны о случившемся знали и послали спешно нас известить. Моя выдержка стала важной. «Чем тебя наградить?» – улыбнулся Рокоссовский. Я замахала руками: «Какие награды!» «Нет, награда все-таки будет. Завтра в Москву направляем машину. Можешь денек провести дома, а вечером та же машина тебя привезет».
Рано утром, усаживая меня в «эмку», шофер поставил на сиденье тщательно упакованный сверток. В нем оказался брусочек масла, консервы, печенье. Мама заголосила: «Доченька, ну как же это с самого фронта?!»
Не раз делилась матушка воспоминаниями о Сталинграде. «У нашей разведки в дни агонии немецкой армии в Сталинграде была миссия парламентеров, – рассказывала она. – Четкой линии фронта в городе не было. С белым флажком я ходила по домам, где немцы сидели в подвалах, сбившись в кучи от холода. Им предлагалось сложить оружие. Эта работа была предельно опасной. Среди немцев были фанатики и люди, у которых, как говорится, поехала крыша, – могли выстрелить в спину. Я слышала иногда, уходя, выстрелы – это кончали с собой отчаявшиеся».
Некоторые немцы, слыша из уст Натальи отличную немецкую речь, кричали ей»: «Ты – предатель, ты же немка!» «А я радовалась, – говорит бывшая разведчица, – что так хорошо знаю их язык».
«После Сталинграда наша армия стала совершенно другой. Мы уже не боялись танков, умело планировались операции, уже не нас окружали, мы окружать научились. Научились одним мощным ударом проламывать немецкую оборону и, как говорили тогда, «сматывали» ее направо и налево, расширяя полосу наступленья. На линию Курской дуги пришли мы окрепшими, хорошо оснащенными оружием и техникой» (В. Песков Житие Матушки Адрианы, в миру Натальи Малышевой).
За всю войну Наталья Малышева множество раз переходила линию фронта, и Господь хранил ее. «Просто сказать: 18 раз переходила линию фронта, – вспоминала она. – Но кто не переходил – не поймет, что это такое. Ситуаций, когда каждый шаг мог оказаться последним, было множество…»
Уберег Бог ее и под Курском. Тогда ждали решающего сражения и пытались выяснить время наступления. Группе разведчиков поручили перейти за линию фронта и подключиться к телефонным линиям, чтобы прослушивать разговоры.
Вот что она рассказала в интервью Василию Пескову: «На шаг от смерти я оказалась за три дня до начала сраженья. Со своими наушниками сидела на коленях около телефонного провода. Разгибаюсь в жидких ивовых кустиках и вижу в трех шагах от себя высокого молодого немца. В моих глазах он увидел смертельный страх и улыбнулся от удовольствия. А я подумала: вот мой конец. Рука потянулась подмышку, где спрятан был у меня маленький пистолет. Немец сильным хладнокровным ударом выбил из руки моей это похожее на игрушку оружие и стоял молча, меня разглядывая. А дальше произошло то, чего я ждать не могла. Развернувшись, парень поддал мне в зад ударом ноги, таким сильным, что я, как лягушонок, летела метра четыре и, упав, ждала выстрела. Но его не было. Парень швырнул мой пистолет со словами: «Возьми, а то свои расстреляют».
Плохо соображая, я как во сне доползла до наших окопов. Никому, конечно, ни слова обо всем, что случилось, – не поверили бы и не поняли. И судьба моя сразу могла бы драматически измениться…
– А как вы себе объяснили случившееся?
– До сих пор часто об этом думаю. Один вариант: неглупый немец уже понимал, что дело проиграно и что еще одна чья-то случайная смерть ничего не изменит. Но, скорее всего, этот молодой «нетипичный» немец сохранил в душе своей человеческое начало. Ему стало жалко девчонку: ну за что ее убивать, и без того так много уже убито. Пожалел, одним словом. Это движенье души его спасло мне жизнь».
После Победы Наталья Малышева до 1949 года служила на территории Польши, в Верхней Силезии. Потом ее перебросили в Потсдам, она дослужилась до капитана. «Гимнастерка моя стала в наградах, как в чешуе рыба», – говорила матушка Адриана. Но, по ее словам, захотелось не армейской, нормальной жизни. Вернувшись в Москву, она окончила авиационный институт, а потом тридцать пять лет проработала в Подлипках конструктором военных двигателей, участвовала в создании двигателей для маневрирования и торможения на орбите первых баллистических ракет и космических кораблей, в том числе и для гагаринского «Востока».
«Удивительного ума и работоспособности был человек, – вспоминала она о С. П. Королеве. – В армии таким же кумиром для всех был у нас Рокоссовский. А в Подлипках боготворили все Королева, хотя по характеру эти двое людей были разными».
Уже будучи на пенсии, Наталья Владимировна помогала обустраивать подворье Свято-Успенского Пюхтицкого женского монастыря в Москве. «Сначала забегала помочь монахиням, а потом поняла: жизненный путь мне надо окончить тут. Я много всего повидала, хорошего и плохого, и вот уже 14 лет живу в келье. Мир сузился до пятачка. Но начинаю молиться, и мир расширяется. Часто вспоминаю пословицу: «Жизнь прожить – не поле перейти»…
Хоть я в монастыре, но я все равно болею за все, что вокруг происходит. Я все-таки живу жизнью своей страны. Я, может, и в монастырь ушла, чтобы, уже будучи в таком вот возрасте, чем-то быть полезной», – говорила матушка Адриана.
Монахиня, бывшая разведчица, была уверена – праздник Победы должен всегда праздноваться. Молодежь должна о нем знать. «Потому что это был духовный подъем народа, потому что люди не могли себе представить, что по Москве будут маршировать немцы. Ради этого они забывали о себе. И несмотря на эти 70 лет, когда из людей все духовное вышибали, ничего не выбили – этот нравственный дух все равно остался» (Е. Короткова. Матушка из разведки).
Протоиерей Валентин Яковлевич Бирюков – ветеран и священник, служитель Бердской церкви Сретения Господня, тоже оставил волнующие воспоминания о войне.
Он родился в 1922 году в верующей крестьянской семье – дед и отец пели в церковном хоре. Родиной Валентина Бирюкова был Алтайский край, село Колыванское Павловского района.
Еще до войны Валентину, бывшему тогда мальчишкой, довелось хлебнуть лиха – во время коллективизации многие крестьяне его родного села подверглись раскулачиванию, не миновало горе и семью Бирюковых. Отца, учителя начальных классов, после нескольких предупреждений и отказа стать председателем сельского совета посадили в барнаульскую тюрьму. А его жену с четырьмя детьми сослали в Нарымский край – это север Томской области, в глухую тайгу, совсем без средств к существованию.
«Забирали в тюрьмы, ссылали и тех, кто только заикнется о Боге, – вспоминает отец Валентин. – Врагами советской власти называли всех таких – и маленьких, и больших. Родителей расстреляли, а детей – в детдом в Колывани, устроенный в двухэтажном доме, отобранном у священника. А в классах на досках было написано: “Да здравствует счастливое детство!”
Но детдомовские парни уже взрослыми были, не побоялись спросить:
– Какое это – «счастливое детство»? Папочку и мамочку расстреляли, а нам «счастливое детство» написали?
– Замолчать! Ваши родители – враги советской власти. Вы недовольны? Мы вас учим, одеваем, а вы еще недовольны? Замолчать!
Но все-таки в этих детях сохранилась вера. Потом, когда они выросли, когда началась война, этих парней взяли на фронт, так же защищать Родину – как и тех, которые не страдали. Всех послали на передовую. Люди верующие знают, как нужна Родина, нужна правда, нужна любовь. И они, не щадя не только здоровья, но даже жизни не щадя, защищали Родину».
В суровых военных условиях будущему священнику пригодилась тяжкая школа выживания в ссылке, где было настолько голодно, что приходилось есть траву. Когда началась Великая Отечественная, Валентина Бирюкова отправили в военную школу в Омск. По окончании артиллерийских курсов он был отправлен под Ленинград. Там Валентина Яковлевича определили в артиллерию, сначала наводчиком, затем командиром артиллерийского расчета. Довелось ему защищать Дорогу жизни – единственную транспортную магистраль, проходившую через Ладожское озеро, которая с 1941 по 1943 год связывала блокадный Ленинград со страной.
«Условия на фронте, – вспоминал ветеран, – известно, были тяжелые: ни света, ни воды, ни топлива, ни продуктов питания, ни соли, ни мыла. Правда, много было вшей, и гноя, и грязи, и голода. Зато на войне самая горячая молитва – она прямо к небу летит: “Господи, спаси!”»
«Он очнулся в яме среди множества тел убитых товарищей, – рассказывает об отце Валентине Анна Стасова. – Только высокое небо и жгучая нестерпимая боль. Кричать бесполезно. Валентин глотал соленые грязные слезы и молился, молился. Его не закопали в братской могиле по чистой случайности (или по велению свыше?). Увидели, не могли не увидеть живые глаза.
Госпиталь прифронтовой полосы мало отличался от окопов. Вши, грязь, кровь, смертельная усталость, тошнотворный трупный запах, мухи и черви, буханка хлеба из травяной муки на четверых солдат. Поневоле хватались за любую спасительную соломинку – чаще и чаще обращались к Богу.
Телевизионные, пусть даже документальные, версии войны – лишь бледное отражение действительности. Выздоравливающим солдатам приходилось сжигать целые скирды умерших от голода мирных людей. Хоронить было некому. Зловонный дым поднимался в небо. А люди постепенно привыкали к смерти, души деревенели. Когда разбомбили 12 складов с провизией, гражданское население собирало землю и по крупинке выискивало что-нибудь съестное. Залив горячей водой, можно было снять сверху жир. Сладкая земля шла за чай.
Каждую свободную минутку рядовой Бирюков проводил в библиотеке Ленинградской духовной семинарии. Его тянуло в церковь, ему хотелось узнать божественную правду самому и рассказать о ней сослуживцам…»
«Слава Богу – жив остался, – продолжает свой рассказ отец Валентин, – только три раза ранило тяжело. Когда я лежал на операционном столе в ленинградском госпитале, оборудованном в школе, только на Бога надеялся – так худо мне было. Крестцовое стяжение перебито, главная артерия перебита, сухожилие на правой ноге перебито – нога, как тряпка, вся синяя, страшная.
Я лежу на столе голый, как цыпленок, на мне – один крестик, молчу, только крещусь, а хирург – старый профессор Николай Николаевич Борисов, весь седой, наклонился ко мне и шепчет на ухо:
– Сынок, молись, проси Господа о помощи – я сейчас буду тебе осколочек вытаскивать.
Вытащил два осколка, а третий не смог вытащить (так он у меня в позвоночнике до сих пор и сидит – чугунина в сантиметр величиной).
Наутро после операции подошел он ко мне и спрашивает:
– Ну как ты, сынок?
Несколько раз подходил – раны осмотрит, пульс проверит, хотя у него столько забот было, что и представить трудно. Случалось, на восьми операционных столах раненые ждали. Вот так он полюбил меня.
Потом солдатики спрашивали:
– Он тебе что – родня?
– А как же, конечно, родня, – отвечаю.
Поразительно – но за месяц с небольшим зажили мои раны, и я снова возвратился в свою батарею. Может, потому, что молодые тогда были…
Опыт терпения скорбей в ссылке, выживания в самых невыносимых условиях пригодился мне в блокадные годы под Ленинградом и в Сестрорецке, на Ладожском побережье. Приходилось траншеи копать – для пушек, для снарядов, блиндажи в пять накатов – из бревен, камней… Только устроим блиндаж, траншеи приготовим – а уж на новое место бежать надо. А где сил для работы взять? Ведь блокада! Есть нечего.
Нынче и не представляет никто, что такое блокада. Это все условия для смерти, только для смерти, а для жизни ничего нет – ни продуктов питания, ни одежды – ничего.
Так мы травой питались – хлеб делали из травы. По ночам косили траву, сушили ее (как для скота). Нашли какую-то мельницу, привозили туда траву в мешках, мололи – вот и получалась травяная мука. Из этой муки пекли хлеб. Принесут булку – одну на семь-восемь солдат.
– Ну, кто будет разрезать? Иван? Давай, Иван, режь!
Ну и суп нам давали – из сушеной картошки и сушеной свеколки, это первое. А на второе – не поймешь, что там: какая-то заварка на травах. Ну, коровы едят, овечки едят, лошади едят – они же здоровые, сильные. Вот и мы питались травой, даже досыта. Такая у нас была столовая, травяная. Вы представьте: одна травяная булочка на восьмерых – в сутки. Вкусней, чем шоколадка, тот хлебушек для нас был».
Закончил войну Валентин Бирюков в Польше. Был награжден медалями «За отвагу», «За оборону Ленинграда», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией».
После войны вернулся в Томскую область, жил в городе Колпашево, бывшем в 1932–1944 годах центром Нарымского округа. В 1960-е годы Валентин Бирюков пел на клиросе в томском храме во имя святых первоверховных апостолов Петра и Павла. В 1975 был рукоположен во диакона. А потом архиепископ Ташкентский и Среднеазиатский Варфоломей рукоположил отца Валентина во священника. В то время он служил в городе Самарканде Ташкентской и Среднеазиатской епархии, в храме во имя святого великомученика Георгия Победоносца.
Через несколько лет батюшка Валентин вернулся в Сибирь. Он служил в старейшем храме Новосибирской епархии – во имя Святителя Николая Чудотворца, расположенном в селе Новолуговое. Проповедовал Слово Божие в приходах Колывани, Чулыма и Бердска Новосибирской области.
«Фронтовик, защитник Ленинграда, награжденный боевыми орденами и медалями, он знает цену труда с малых лет, – писал о батюшке Валентине архимандрит Алексий (Поликарпов), наместник Московского Даниловского монастыря. – Труда земного и труда духовного. Он взрастил достойный плод – вырастил троих сыновей-священников.
Отец Валентин Бирюков и в преклонных годах сохранил детскую веру остался открыт чистым сердцем и Богу, и людям. «Милые детки, милые люди Божие, будьте солдатами, защищайте любовь небесную, правду вечную», – эти слова отца Валентина, обращенные ко всем нам, я бы поставил эпиграфом к его книге».
Речь идет о книге, цитаты из которой приведены выше – «На земле мы только учимся жить. Непридуманные рассказы». Представим еще несколько выдержек из книги ветерана-священника Валентина Бирюкова.
Много страшного пришлось повидать в войну – видел, как во время бомбежки дома летели по воздуху, как пуховые подушки. А мы молодые – нам всем жить хотелось. И вот мы, шестеро друзей из артиллерийского расчета (все крещеные, у всех крестики на груди), решили: давайте, ребятки, будем жить с Богом. Все из разных областей: я из Сибири, Михаил Михеев – из Минска, Леонтий Львов – с Украины, из города Львова, Михаил Королев и Константин Востриков – из Петрограда, Кузьма Першин – из Мордовии. Все мы договорились, чтобы во всю войну никакого хульного слова не произносить, никакой раздражительности не проявлять, никакой обиды друг другу не причинять.
Где бы мы ни были – всегда молились. Бежим к пушке, крестимся:
– Господи, помоги! Господи, помилуй! – кричали как могли.
А вокруг снаряды летят, и самолеты прямо над нами летят – истребители немецкие. Только слышим: вжжж! – не успели стрельнуть, он и пролетел. Слава Богу – Господь помиловал.
Я не боялся крестик носить, думаю: буду защищать Родину с крестом, и даже если будут меня судить за то, что я богомолец, – пусть кто мне укор сделает, что я обидел кого или кому плохо сделал…
Никто из нас никогда не лукавил. Мы так любили каждого. Заболеет кто маленько, простынет или еще что – и друзья отдают ему свою долю спирта, 50 граммов, которую давали на случай, если мороз ниже 28 градусов. И тем, кто послабее, тоже спирт отдавали – чтобы они пропарились хорошенько. Чаще всего отдавали Леньке Колоскову (которого позднее в наш расчет прислали) – он слабенький был.
– Ленька, пей!
– Ох, спасибо, ребята! – оживает он.
И ведь никто из нас не стал пьяницей после войны…
Икон у нас не было, но у каждого под рубашкой крестик. И у каждого горячая молитва и слезы. И Господь нас спасал в самых страшных ситуациях. Дважды мне было предсказано, как бы прозвучало в груди: сейчас вот сюда прилетит снаряд, убери солдат, уходи.
Так было, когда в 1943 году нас перевели в Сестрорецк, в аккурат на Светлой седмице. Друг другу шепотом «Христос воскресе!» сказали – и начали копать окопы. И мне как бы голос слышится: «Убирай солдат, отбегайте в дом, сейчас сюда снаряд прилетит». Я кричу что есть силы, как сумасшедший, дергаю дядю Костю Вострикова (ему лет сорок, а нам по двадцать было).
– Что ты меня дергаешь? – кричит он.
– Быстро беги отсюда! – говорю. – Сейчас сюда снаряд прилетит…
И мы всем нарядом убежали в дом. Точно, минуты не прошло, как снаряд прилетел, и на том месте, где мы только что были, уже воронка… Потом солдатики приходили ко мне и со слезами благодарили. А благодарить надо не меня – а Господа славить за такие добрые дела. Ведь если бы не эти «подсказки» – и я, и мои друзья давно бы уже были в земле. Мы тогда поняли, что Господь за нас заступается.
Сколько раз так спасал Господь от верной гибели! Мы утопали в воде. Горели от бомбы. Два раза машина нас придавливала. Едешь – зима, темная ночь, надо переезжать с выключенными фарами через озеро. А тут снаряд летит! Перевернулись мы. Пушка набок, машина набок, все мы под машиной – не можем вылезти. Но ни один снаряд не разорвался.
А когда приехали в Восточную Пруссию, какая же тут страшная была бойня! Сплошной огонь. Летело все – ящики, люди! Вокруг рвутся бомбы. Я упал и вижу: самолет пикирует и бомба летит – прямо на меня.
Я только успел перекреститься:
– Папа, мама! Простите меня! Господи, прости меня!
Знаю, что сейчас буду, как фарш. Не просто труп, а фарш!.. А бомба разорвалась впереди пушки. Я – живой. Мне только камнем по правой ноге как дало – думал: все, ноги больше нет. Глянул – нет, нога целая. А рядом лежит огромный камень.
Но все же среди всех этих бед жив остался. Только осколок до сих пор в позвоночнике.
Победу мы встретили в Восточной Пруссии, в городе Гумбиннен, невдалеке от Кенигсберга. Как раз ночевали в большом доме – первый раз в доме за всю войну! Печи натопили. Все легли: тепло, уютно. А потом кто-то взял и закрыл трубу. Ладно, я у самой двери лег – запоздал, так как часовых к пушке ставил. Смотрю: кого-то тащат, дверь открыли. Угорели все, а мне ничего. Но, слава Богу, все живы.
Ну а когда Победу объявили – тут мы от радости поплакали. Вот тут мы радовались! Этой радости не забудешь никогда! Такой радости в моей жизни никогда больше не было.
Мы встали на колени, молились. Как мы молились, как Бога благодарили! Обнялись, слезы текут ручьем. Глянули друг на дружку:
– Ленька! Мы живые!
– Мишка! Мы живые! Ой!
И снова плачем от счастья. Потом пошли на речку отдохнуть – там в логу речушка небольшая была, Писса. Нашли там стог сена, развалились на нем, греемся под солнцем. Купаться было холодно, но мы все равно в воду полезли – фронтовую грязь хоть как-нибудь смыть. Мыла не было – так мы ножами соскабливали с себя грязь вместе с насекомыми…
А потом давай письма родным писать – солдатские треугольники, всего несколько слов: мама, я здоров! И папке написал. Он тогда работал в Новосибирске, в войсках НКВД, прорабом по строительству – в войну его мобилизовали. Он жилые дома строил. И он отдал Родине все, несмотря на то, что считался «врагом советской власти».
И сейчас, когда другой враг угрожает Родине – враг, пытающийся растоптать ее душу, – разве мы не обязаны защищать Россию, не щадя жизни?..
Протоиерей Дмитрий Хмель родился на Украине в небольшом городке Бершадь, неподалеку от границы с Румынией. Его отец Петр Хмель был зажиточным крестьянином, семья была большая – восемь детей. Дмитрий был четвертым. От властей семья Хмелей претерпела немало, но до ареста дело не дошло.
Когда началась война, Дмитрий учился в педагогическом училище – ему было тогда 16 лет. Воевать он ушел в 1944, когда Бершадь, оккупированную румынами, союзниками немцев, заняла Красная армия. Благодаря хорошим математическим способностям парня его взяли в артиллерию наводчиком 76-миллиметровой пушки.
«Я вступил в войну в 1944 году близ Витебска, – рассказывает отец Димитрий, – будучи направлен в противотанковую артиллерийскую часть 5-й армии под командование генерал-полковника Николая Ивановича Крылова – героя Сталинградской битвы, начальника штаба легендарной 62-й армии. «Боевое крещение» получил в операции «Багратион», участвовал в освобождении Минска. С боями мы теснили врага по всему фронту, к осени вышли на территорию Восточной Пруссии, где 16 октября начался прорыв двух линий обороны противника. После ожесточенных боев обе линии оборонительных сооружений были преодолены. Продолжая наступать, мы подошли к городу Гумбиннен, где встретили еще одну сильно укрепленную полосу.
Взять ее было нелегко. Сначала мы пробовали бить по дзотам прямой наводкой, но потом отказались от этого из-за препятствия в виде земляного вала: снаряды рикошетом отлетали вверх. Мы выкатили орудие, но успели сделать только один выстрел. Противник начал обстрел разрывными снарядами, которыми был уничтожен весь наш артиллерийский расчет.
В живых остался я один. Но боевое задание, порученное мне лично Н. И. Крыловым, должно было быть выполнено! С противотанковой гранатой я пополз в обход вражеского дзота. Приблизившись к нему, поднялся и бросил гранату в маленькое окошко – единственно уязвимое место в укреплении. В этот момент появился немецкий солдат и в упор выстрелил в меня. Раздался оглушительный взрыв от моей гранаты, – весь бункер был разворочен. Я ощутил острую боль и толчок от взрывной волны. Меня отшвырнуло в сторону и засыпало землей. Чудом в завале осталось небольшая щель, через которую я мог дышать.
С криком «Ура!» надо мной пробегали наши солдаты. Никто меня не заметил. Так пролежал я около суток под землей живой, но не в силах пошевелиться. В это время появилась бригада санитаров, собиравшая убитых. Они заметили край одежды, откопали меня и перенесли на лужайку, положили на расстеленные снопы жита в ожидании попутной машины, которая отвезла бы меня в медсанбат.
В Вильнюсе я довольно долго пролежал в госпитале, так как ранение оказалось тяжелым: пуля прошла через бедро и застряла в позвоночнике. После выздоровления я попросил отправить меня на фронт.
В свою часть я приехал перед самым штурмом Кенигсберга.
Когда меня увидел Н. И. Крылов, то воскликнул:
– Да ведь ты же убит! Мы послали об этом извещение твоим родным.
Он был уверен, что это немцы сами перед отступлением взорвали укрепление. Узнав обо, всем, командир вывел меня перед строем дивизиона и прикрепил к моей гимнастерке орден Красной Звезды.
Сообщение о капитуляции гитлеровской Германии вызвало ликование, которое трудно передать словами. По всему фронту гремело: «Ура!» Началась стрельба в воздух, стреляли все, ведь патроны были больше не нужны!
Вскоре я был комиссован из-за ранения. Вернулся домой и решил посвятить свою жизнь служению Церкви. Я принял сан и вот уже 37 лет священствую на Белорусской земле».
Решение посвятить себя Церкви было, судя по воспоминаниям ветерана, глубоко выстраданным, выношенным в сердце. Ведь всю войну Дмитрий Хмель прошел с верой.
«Я видел, – вспоминал священник-фронтовик, – что почти все солдаты не только кричали «за Родину, за Сталина!», но и молились. И так с молитвой, с верой рвались в бой. Даже офицеры наши носили крестики, иконки. Словом, у всех воинов было особое настроение, духовное. Фашисты часто отступали в страхе, потому что понимали – идут уже не простые бойцы, а мстители, защитники своей Родины.
Если б немцы не издевались над нашим населением, если б было бы более лояльное отношение!.. А так у нас при виде спаленных деревень, трупов убитых мирных жителей кровь закипала в жилах, и месть каждому приходила на ум. И каждый старался, невзирая ни на что, отомстить врагу, выгнать его со своей земли…
Надежда всегда меня окрыляла. Часто попадал в боях в такие обстановки, что трудно было выжить, но я выживал – и шел дальше целый и невредимый. Я чувствовал над собой опеку Божию. Все время молился. У меня была иконка Святителя Николая Чудотворца, которую я пронес через всю войну и вернулся с нею домой.
Когда работал в штабе над картами, внимательно занимался своим делом, потому что перед артподготовкой и штурмом надо было сделать много вычислений, расчетов. Всегда, перед тем как сесть за планшеты, – перекрещусь.
Однажды Николай Иванович Крылов, который командовал 5-й армией и был моим непосредственным начальником, спросил:
– А почему ты крестишься?
Я говорю:
– Чтоб сон не брал ночью.
Он:
– Да, действительно, не тот побеждает, кто днем громко кричит, а кто лучше ночью думает».
После лечения в госпитале Дмитрий Хмель, снова отправившись на фронт, сражался в составе 5-й армии 3-го Белорусского фронта в боях за освобождение Минска, Витебска, Молодечно, проходил Лепель, Бегомль и Логойск.
Особенно запомнился Дмитрию штурм Кенигсберга – самой мощной цитадели Германии. «Я сидел тогда в углу штаба, но заметил, что наши командующие Николай Иванович Крылов, Александр Михайлович Василевский, Иван Ильич Людников принесли икону Казанской Божией Матери, поставили ее на стол и, склонив головы, помолились. И 6 апреля 1945 года в шесть часов утра начался штурм Кенигсберга…»
«Война для младшего сержанта Хмеля закончилась 16 апреля 1945-го на берегу Балтийского моря, – рассказывает о батюшке Елена Наследышева. – Дмитрий Петрович надеялся продолжить службу в армии, но медицинская комиссия все-таки списала его в запас – слишком серьезное ранение перенес. После демобилизации, в 46, он вернулся на Родину, поступил в Одесский технологический институт. Но бывшего солдата ожидал иной путь, иная служба. Однажды ему приснился удивительный сон, который напомнил о таком же необычном видении, случившемся накануне войны. Тогда, в 1940-м, юному Дмитрию привиделось, что Святитель Николай Чудотворец призывает его стать священником. Теперь же ему было показано некое здание, куда нужно поступить на учебу. Молодой человек никогда ранее не видел этого здания, но вскоре случайно нашел его на одной из улиц. Это была Одесская духовная семинария.
Именно там начал он осваивать сложную науку – быть пастырем душ человеческих. Но выпускные экзамены волею судеб сдавал уже в Минской семинарии. Став священником, решил остаться в Беларуси, чтобы служить тому народу, за который шел в бой.
Всю оставшуюся жизнь протоиерей Дмитрий Хмель отдал своим прихожанам – служил без отпусков и выходных, и до конца дней своих воевал за души людские». (Е. Наследышева. На войне трудно остаться атеистом).
Протоиерей Николай Колосов родился в 1915 году в семье священника Московской губернии Василия Колосова. В детстве Николай познал лишения, несправедливость и пренебрежение со стороны окружающих. Ведь его семья – в которой, кстати, было семеро детей – принадлежала к духовному сословию. Отца не раз вынуждали отречься от Бога – но он отвечал отказом, за что пять раз побывал в ссылке – в общей сложности 16 лет. В это время Николай оставался в семье за старшего. Его не испугали притеснения, он с детства хотел стать священником. Протоиерей Николай вспоминал: «Был у меня друг в сельской школе. Парнишка из хорошей крестьянской семьи. Отец его пел в церковном хоре.
Как-то друг мой спросил:
– Кем ты будешь?
А я ему и ответил:
– Буду батюшкой.
Учился я тогда в четвертом классе…»
В 1943 году Николай Колосов становится штатным псаломщиком. Много еще мытарств пришлось пережить ему – человеку, не скрывавшему свою веру. Его несколько раз исключали из школы как «поповского сына», потом милиция отказывала в прописке там, где его брали псаломщиком. Но больнее всего, наверное, было ему видеть, как разрушают и закрывают храмы, как отрекается от веры народ.
Однажды Николаю довелось побывать на собрании, как ставился вопрос о закрытии храма.
– Кто за то, чтобы закрыть церковь? Подымите руку.
Подняли все, даже те, которые ходили в церковь.
– А кто за то, чтобы не закрывать?
Ни одного. «Все боялись, что их за это сошлют или в тюрьму посадят. Да, они ходили в церковь, но, видимо, в душе уже ничего не было, пусто было», – рассказывал отец Николай.
С 1939 года Николай Колосов работал на московском заводе «Красный пролетарий», куда помогли устроиться знакомые. В интервью Вячеславу Валькову протоиерей вспоминал: «Стал я руководителем бригады по уборке цехов. Вскоре узнал, что рядом находится действующая церковь Ризоположения. Я сразу полюбил этот храм, начал там петь и читать. Опыт у меня уже был – я служил псаломщиком в нескольких храмах Подмосковья. Владыка Иоанн (впоследствии митрополит Киевский) посвятил меня в стихарь в храме Воскресения Словущего на Успенском Вражке.
– Знал ли кто-нибудь на заводе, что вы ходите в церковь?
– Кое-кто знал. Друга Ваню я предупредил:
«Если придут брат или сестра, а я буду в храме, скажи, что я в своей».
«Своя» – так я называл полюбившуюся мне церковь. Ребята спрашивали Ваню: «Что за своя такая, куда он ходит?» Друг отвечал: «Да это кинотеатр, который он полюбил и называет «своя».
А 31 декабря 1940 года я прямо сказал ребятам из бригады: «Прежде чем идти Новый год встречать, давайте отстоим молебен в церкви, в Теплом переулке».
В этом храме новогодний молебен служили в 11 вечера. Отстояли, а потом встретили Новый год, первый год войны. И никто меня не выдал.
– Как вы узнали, что началась война?
– В субботу 21 июня 1941 года, мастер сказал мне: «Поработай в выходной, а то у нас план горит». Прихожу утром 22 на работу Меня сразу удивило, что все начальство на месте, спрашиваю: «Что такое?» Говорят: «Ладно, ладно, работай». Через некоторое время всех вызвали к начальнику в кабинет и объявили, что началась война».
В армию Николая не брали, так как он был сыном священника. Но его в его военном билете было вклеено предписание, в котором говорилось, что по объявлении мобилизации он обязан явиться в свою часть. Часть находилась в районе Кунцева. Туда Николай Колосов и пришел пешком на второй день войны к шести утра. Как и многие гонимые и притесняемые советской властью, он не таил обиды и спешил встать на защиту Родины.
«А когда я пришел в свою часть, – продолжает рассказ отец Николай, – мне выдали обмундирование, противогаз, винтовку, пару гранат. И назначили связным. Это была часть аэростатов заграждения. На меня возложили обязанность носить служебные пакеты в штаб дивизии и обратно. Частенько попадал под бомбежку. Присядешь где-нибудь за бугорком и пережидаешь налет. Под Москвой я пробыл до зимы 1942 года, пока немцев не отогнали.
Потом мы оказались в составе зенитной дивизии резерва Верховного Главнокомандования. До войны я в армии не служил. Меня не брали как сына священника – призывали только на учебные сборы вместе с детьми так называемых кулаков и подкулачников. Учить толком ничему не учили. Только гоняли что есть силы, муштровали, заставляли ложиться лицом в грязь. На фронте меня подучили, дали зенитный пулемет.
– В каких боях вам довелось участвовать?
– Первый раз наша дивизия показала себя в деле во время боев в Тульской области. Немецкие самолеты привыкли летать чуть не по головам у наших солдат. Мы этому положили конец. Появившись в районе боев неожиданно для немцев, наши зенитчики сразу сбили восемь самолетов противника. Потом немецкие летчики старались летать как можно выше, чтобы самолетов не было видно, и сбрасывали бомбы куда попало.
В 1943 году наша дивизия участвовала в прорыве вражеских позиций на линии Болохово-Мценск. Когда мы переезжали Оку по понтонным мостам, я увидел, что вода в реке окрасилась кровью. Повсюду тела убитых и раненых. В воздухе – сплошной стон. Стонут люди, стонут лошади. Я подумал тогда: «А еще говорят, что ада нет. Вот он, ад». Погнали мы немцев. Заняли Болохово, Мценск. К нам в церковь Ризоположения после войны приходили верующие из Болохова. Я им говорил: «Ваш город – это сплошные бугры и ямы». Они отвечали: «Правильно, батюшка. А откуда вы знаете?» – «Как мне не знать, я там воевал». С боями дошли до Карачева. Мы этот город освобождали. Нашей дивизии присвоили звание гвардейской Карачевской.
Потом мы стояли на реке Сож в Смоленской области. Охраняли переправу. Там был со мной такой случай. Спать приходилось мало. А тут как-то днем задремал. Вижу сон. Небольшая комната, в переднем углу лежит старший брат, убитый под Вязьмой в 1942 году. Лежит на белой кровати, накрыт белым. Останавливаюсь на пороге, а он зовет меня: «Иди ко мне, иди ко мне, иди ко мне».
И пальцем манит. С противоположной стороны открывается дверь, входит мама во всем черном, строго-строго на меня смотрит, грозит пальцем и говорит: «Не ходи, не ходи, не ходи!»
Вечером один наш парнишка развел огонь, чтобы посушить портянки. Я ему говорю: «Ты что делаешь? Сейчас немцы на твой огонек прилетят» А он недоволен: «Вот какой, портянки не дает просушить». Я огонь затоптал, он снова развел. Не успел я отойти в сторону, как слышу – летит бомба. Отбежал, лег под свой пулемет. Бомба попала в сосну и вместе с громадным суком полетела прямо на меня. «Ну, – думаю, – конец».
Слава Богу, она врезалась в обочину. Немцы сбросили тогда на нас шесть бомб. Пятерых ребят убило. Шестому оторвало половину ступни. Вот вам и сон. «Не ходи, не ходи, не ходи!» Ранило меня позже.
– Где это было?
– В районе Белостока в Польше. В августе 1944 года наши войска очень близко подошли к немецким позициям. Противник открыл беглый минометный огонь. Что делать? Машины с зенитными пулеметами мы поставили, а стрелять нечем. Даю команду: «Идти за снарядами!» Мой заместитель говорит: «Ты с ума сошел, нас перебьют». Отвечаю: «Мы не у тещи в гостях. Идет война». Пополз за снарядами сам. Притащил два ящика и думаю: «Мало». Пополз снова. Взял еще два ящика, возвращаюсь. Чуть-чуть не дополз, и тут меня ударило осколком в колено. Как огнем обожгло. Схватил себя за колено и вижу – полная горсть крови.
Отвезли меня в полевой госпиталь, который располагался в белорусской деревне. Легкораненых старались быстрее подлечить и вернуть в строй. А тяжелым – никакого внимания. Немцы каждый день бомбят. Няньки, врачи разбегутся, а мы лежим. Или сами помрем, или под бомбами погибнем. Пролежал я недели две, толку никакого. В один прекрасный день слышу – полуторка за окном тарахтит. Опять приехали за сидячими и ходячими. Прошу сестру: «Дайте мне большой бинт». – «Зачем»? – «Чтобы закрепить ногу и хоть поползать немного, ведь у меня пролежни».
Добрался я до порога, выполз в коридор, оттуда на улицу. У забора стояли наши солдаты и местные жители. Белорусы говорили: «Зачем вы пришли?» Наши отвечали: «Как – зачем? Вас освобождать». – «А мы вас не звали. Ваша советская власть и ваши колхозы-совхозы нам не нужны». Слушал я слушал и говорю: «Ребятки, хватит вам спорить. Лучше положите меня на полуторку». Подняли они меня и уложили на ящики. Врач прибежала, рассердилась, велела меня снять. Но ничего у нее не вышло.
Так попал я в бобруйский госпиталь. Там мне сделали первую операцию. А вторую – в Могилеве. Шесть месяцев я пролежал в постели. Пришлось заново учиться ходить – на костылях.
– А что было дальше?
– Выписали меня, привезли в Москву. Первое время жил у брата. Отлеживался. Через месяц стал ходить понемножку. Решил пойти на свой завод. Встретили меня прекрасно. Начальник распорядился выдать мне деньги и новенький костюм. Говорит: «Приходи к нам, мы тебя учиться пошлем». Приезжаю к брату. Сели за чай вместе с мамой. Я ей все рассказал. Она спросила: «Что решил, пойдешь на завод?» Я ответил: «Нет, я думаю поступить в духовную семинарию».
– Вы поступили в семинарию с первой же попытки?
– Да, сразу же после войны. Собрался с силами, поехал в Новодевичий монастырь к ректору профессору Савинскому. Он спросил: «Как же вы будете учиться – на костылях?» – «Я их со временем брошу, буду с палочкой ходить». Ректор сказал: «Пишите прошение». А я его уже написал – оно у меня с собой было. «Если вас допустят к экзаменам, мы пришлем вам открытку», – сказал ректор.
Через две недели открытка пришла. Начал я сдавать экзамены. Книги для подготовки у меня были. Да и по своей прежней службе я кое-что знал.
Экзамены выдержал. По правде говоря, учиться мне было очень тяжело. Пройти такую войну, сущий ад, отлежать в госпиталях и потом сесть на семинарскую скамью – дело невероятно трудное. Раздается звонок, лекция кончилась, ребята выходят в коридор. А я пока встану, костыли возьму, до двери доковыляю, звонок опять звенит – на следующую лекцию. Но все же Господь дал мне силы завершить образование и сподобил меня стать священником. Накануне Петрова дня 1948 года епископ Можайский Макарий рукоположил меня во диакона, а в самый праздник – в иерея. С тех пор я и служил в своем любимом храме Ризоположения. В этом храме была кафедра Владыки Макария. При нем я прослужил 12 лет.
При Хрущеве сильно притесняли. Почти как в 30-е годы. Налогами совсем замучили. Хотели даже описать мое имущество. Пришел уполномоченный, а ему говорят: «Вот его тумбочка, вот его койка, описывайте». Тот постоял, постоял и ушел. Пытался я как-то усовестить инспектора райфинотдела: «Я инвалид, мне такую сумму трудно заработать. Если бы из вашей зарплаты вычитали столько, вы бы по-другому заговорили». А она сказала: «Уйдите из церкви». «Как вы можете предлагать мне такое? – ответил я. – Это мое дело, моя жизнь, я с этим родился».
Чего только я не повидал за 50 лет служения… Помню: иду к Пасхальной заутрене, а со стороны райисполкома к церкви направляется компания молодежи с гитарами и гармошкой. Впереди женщина в красном с флажком в руке. Поравнялись они с храмом и запели: «Не надо нам монахов, не надо нам попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов». Это в 60-е годы.
Но с Божией помощью все побороли, все одолели…
С детства вдохновленный примером отца, который, несмотря на все испытания, пронес веру через всю жизнь и не отрекся от Бога, будущий священник Николай тоже никогда не мыслил свою жизнь без Господа.
«На фронте, – рассказывал он Вячеславу Валькову, – пришел ко мне политрук полка и спросил: «Ты почему не партийный?» А я был сержантом, командиром зенитного пулеметного отделения. Отвечаю: «Некогда было об этом подумать». – «А ты подумай. Я еще приду». И действительно пришел. Тогда я говорю: «Знаешь что, милый мой, ты с этим не ходи ко мне больше. Я какой есть, такой и умру. Вот мой пулемет, вот моя земля, вот мой расчет. Позади Москва, я ее люблю. Умру, а немца сюда не пущу. Я в Бога верю и не только верю, но и люблю Господа. Поэтому не могу я быть партийным». А он мне и говорит: «Вера членству в партии не мешает». «О, нет, – отвечаю, – у вас там записано, что коммунист должен вести антирелигиозную пропаганду. Двоедушным я быть не могу». Тогда он подумал, пожал руку, сказал: «Молодец!» и ушел. Больше никто никогда не уговаривал меня вступить в партию.
– А до этого разговора знали, что вы верующий?
– Знать не знали, скорее догадывались. Однажды ко мне подошел солдат из моего расчета, москвич. Подал мне руку и сказал: «Коля, спасибо тебе!» Может быть, только благодаря тебе мы еще и живы» (В. Вальков. С Божией помощью все одолели. Воспоминания отца Николая Колосова).
Может быть, благодаря таким людям, как отец Николай Колосов, до сих пор еще жива Россия.
Когда человек глубок, открыт и ясен душой, когда он прожил достойную жизнь и оставил после себя что-то поистине прекрасное, его вспоминают неизменно добрым словом. Матушка София (Ошарина) оставила после себя добрую память. И цветы. «Замечательный мастер, слава и гордость декоративного садоводства Зеленодольска, – так отзывалась о матушке Людмила Яровая, заслуженный агроном республики Татарстан. – Дипломированный агроном, выпускница Алма-Атинского сельхозинститута, она обладала душой художника и золотыми руками… Ее фантазиям не было предела, недаром все зеленодольцы и гости без устали любуются купами цветущих каштанов, голубыми елями, которые так удачно вписались в атмосферу города и окружающую природу».
А кому-то запомнилась матушка София – в миру Екатерина Михайловна Ошарина – в первую очередь как участник Великой Отечественной, радистка и партизанка, дошедшая до Берлина. «Девчонкой уйдя на фронт, она прошла тысячи километров по дорогам войны, участвовала во многих сражениях. Глядя на ее военные фотографии, никак не скажешь, что эта невысокая хрупкая девочка весом в 40 килограммов под ураганным вражеским огнем могла нести на себе и автомат, и вещмешок, и 20-килограммовую рацию за спиной» (А. Лушкин. Страшно ли там было, на войне?).
Екатерина Ошарина еще до войны собиралась посвятить себя цветоводству. «Когда началась Великая Отечественная, – рассказывала матушка София, – я окончила четыре курса плодоовощного факультета Алма-Атинского сельхозинститута по специальности “цветоводство”. Нас с первого курса уже к войне готовили: кого на медсестру, кого на радиста… Я попала в радисты. Был абсолютный слух. Перед отправкой на фронт мы еще месяц учились на стрелков-радистов. Но у меня всего 12 вылетов было, большинство же фронтовых дорог пройдено по земле. В начале 1942 года наша часть попала в район под Москвой».
Красивая, мирная профессия была забыта. Потом, после войны, Екатерина вернется к ней, но сейчас…
«Работали больше по ночам, по 6–8 часов, – вспоминает матушка. – В эфире – тысячи радиостанций, и среди всего этого надо найти голос своей. Ошибешься – и все… Немцы пеленговали и старались уничтожить радистов. Поэтому станции чаще в лесу останавливались. И их надо было охранять. Стоишь, лес шумит вокруг. Как посторонний шум – кричишь: «Стой, кто идет!» А никого нет, никто не отвечает, и только ждешь: вот сейчас, сейчас – раз, ножом сзади! Что, не страшно? Еще как! И только про себя все время: «Господи, спаси, Господи, помоги, Господи, сохрани…»
Радистка Ошарина была из тех, кто проходил фронтовые дороги с молитвой в сердце. И Господь сохранил Екатерину, услышал ее молитвы – она вернулась с войны.
«Крестики на груди носили, – продолжает матушка София. – А церквей за всю войну нигде, кроме как в Орле, не встречали. В деревнях они все сожженные были. Орел никогда не забуду: большой храм на горе. Внизу вокзал, весь разбитый, вокруг все в руинах, а церковь уцелела. Помню и батюшку: небольшого роста, с необыкновенными, какими-то лучистыми глазами… Мы постояли, помолились, как могли, – за месяцы военного бытия уж все позабыли. А больше нигде церквей не встречали.
…А что было, когда через Днепр переправлялись! В Могилеве, после переправы, кругом трупы – идти было невозможно, их тысячи лежат… вот, вот, здесь! Кто-то еще жив, хватает тебя снизу, с земли: «Сестричка, помоги!» А ты с радиостанцией, надо быстрее вперед, связь налаживать. А они там так и остались, без помощи… В нашем подразделении из 25 человек выжили только двое. Вспоминать тяжело.
…Как жили? В палатках, землянках. Только одна часть уйдет, после нее – сплошные вши. Помыться чаще всего негде было. В Гжатске нас окружили, неделю не могли выйти. Кругом немцы, есть было нечего. Снимали и варили ремни. С трудом нас оттуда вытащили».
Участвовала радистка Екатерина Ошарина и в Курской битве.
Об этом матушка рассказывает так: «Накануне Курской битвы нас в составе 125-го специального батальона связи перебросили в город Орел. К тому времени от города уже ничего не осталось, все горело, рушилось. Я помню только два уцелевших здания – церковь и железнодорожный вокзал. На окраинах кое-где сохранились какие-то сараи, в которых ютились выжившие. Груды битого кирпича, ни одного деревца в целом огромном городе, постоянные обстрелы и бомбежки. При храме был священник и несколько оставшихся с ним женщин-певчих. Вечером весь наш батальон вместе с командирами собрался в храме, батюшка начал служить молебен. Мы знали, что нам предстоит наступление на следующий день. Вспоминая своих родных, многие плакали. Страшно…
Нас, девчонок-радисток, было трое. Остальные – мужчины: связисты, катушечники. Наша задача – наладить самое главное, связь; без связи конец. Сколько в живых из нас осталось, не могу сказать, ночью нас разбросали по всему фронту, но думаю, что немного. Потери у нас были очень большие. Почти все девчонки погибли. Меня вот Господь сохранил…»
Жизнь, которую на войне сохранил ей Господь, Екатерина Ошарина посвятила Богу. И любимому делу. Приняв постриг, став матушкой Софией, она занялась в обители разведением цветов. Это ее заботливыми руками, – по словам архимандрита Всеволода (Захарова), – выращены тысячи и тысячи цветов, которые так радуют многочисленных паломников…
По словам схиигумена Сергея, «матушка София известна очень многим людям, даже тем, кто никогда не был в церкви. Потому что жители Зеленодольска знают, что Екатерина Михайловна Ошарина занималась озеленением города так, что он превратился в цветущий сад. Но самое главное, что по центральной улице, сплошь – от одного конца до другого, – тянулась лента цветов. Зеленодольск действительно оправдывал свое имя…
Многие предлагали матушке Софии более выгодные места для ее поля деятельности, но всякий раз она отказывалась и говорила, что из монастыря она никогда не уйдет. Но в то же время она щедро делилась саженцами, семенами… Поэтому наши подворья и в Больших Ключах, и в Казани, Ильинке, Зеленодольске, следуя традициям монастыря, имеют сегодня на своих территориях цветущие клумбы и зеленые насаждения…
Можно сказать, что матушка София посвятила всю свою жизнь сотворению красоты. И красоты не искусственной (как иногда делается за счет обилия блестящих ярких мигающих украшений), – нет, для создания красоты она использовала живую природу. То есть в монастыре, посвященном Богу, она использовала творения Божии – цветы и растения. Поэтому ее труд, безусловно, сравним и равноценен молитве».
Сотворению красоты посвятила свою жизнь инокиня, чья молодость была омрачена уродством войны. Она и сражалась за то, чтобы в послевоенной жизни залечились все раны, чтобы на выжженной войной земле снова выросли цветы. Сражалась с молитвой в душе, с упованием на Господа.
(В работе над текстом использованы материалы сайта Раифского Богородицкого мужского монастыря).
«Когда началась коллективизация, мы жили на хуторе, – так начал рассказ о себе в интервью Анне Даниловой священник Василий Брылев. – Я еще был маленький – лет пять-семь. Отца посадили, потому что не хотел идти в колхоз, не хотел, чтобы им руководили безбожники. Не пошел к безбожникам. Тогда у нас забрали все – и зерно, и животных, и птиц. И мы питались одной травой, ничего не оставили».
Отца арестовали, семья осталась без средств к существованию. Но мать продолжала водить детей в храм – девять километров по проселочной дороге.
Отец Василий продолжил: «Мы были слабые и не могли идти. Но мама сказала: «Мы идем к Богу, все будет хорошо». Потом возвращаемся, а в колхозе созрела пшеница. Мы говорим: «Мама, разреши нам сорвать несколько колосков». Но мама сказала: «Умрем, но чужого не возьмем». Мы говорим: «А как же они у нас забрали зерно?» Мама ответила: «Пусть, но мы не возьмем». Она была вся в Боге».
Когда началась Великая Отечественная война, Василий Брылев работал на заводе. В 1942 году ему исполнилось 18 лет и его отправили учиться в Ижевск.
Он вспоминал: «Вначале отправили учиться в офицерскую школу Ижевска. Я раньше жил в Люблинском районе по Курской дороге. Все ребята там собрались и говорят: «Наши отцы защищают Родину, отдают за нее жизнь, а мы будем здесь сидеть? Давайте запишемся в добровольцы, чтобы нас отправили на фронт».
Все записались, и я с ними. Нас было человек 20–30.
– 1942 был самым страшным годом?
– Да. Я был подо Ржевом. Там мы были просто солдатами и там были страшные бои. В 1942 году зимой мороз был 30 градусов. Бог дал, и мы выжили. Правда, там я ноги простудил. Однажды встал и хотел пойти, но отнялись ноги, а потом все постепенно восстановилось.
Всю зиму наступали, отступали. Всякое было…
Весной 1943 года нас отправили на Курскую дугу. У меня, как у связиста, был напарник, так как с аппаратом положено два человека. Страшное дело было: немец откроет огонь, порвет всю связь, и ползешь под обстрелом. Рядом рвутся снаряды, а ты ползешь, потому что некуда деваться. Пули свистят.
Я был верующим человеком, а напарник мой был безнравственным… Ему было лет 45, он был начальником цеха на заводе Сталина. Как провод порвется, так надо ползти. Мы должны были ползти поочередно, а он не идет. Ну, я за него и ползу. Ни в какую не идет. А куда деваться было? Ползешь, рядом снаряды рвутся, а жив остаешься. Много времени прошло, Бог хранил.
Был еще случай. Немец открыл такой сильный огонь и порвал всю связь. Начальник штаба батальона меня посылает в одном направлении восстановить связь, а моего напарника – в другом направлении. Я пополз, далеко прополз, нашел порыв, а у нас своего провода не было, мы пользовались обычно немецкими проводами: немец отступал и оставлял. Я прополз вокруг, но провода не нашел. Пополз в сторону немцев. Прополз, может, метров триста и обнаружил провод. Я восстановил связь, а остальной провод притащил начальнику штаба. Полкатушки намотал!
За это мне дали медаль «За отвагу», прямо на фронте наградили. Немец отступил, маленько затих. Начальник штаба собрал все четыре роты и стал говорить о том, кто как вел себя во время боя. Он сказал про меня: «Какой молодой, а как выполнил приказ командира. А этот коммунист не выполнил приказ и явился без ружья» – про моего напарника…
Снова отправили восстанавливать разрыв кабеля. Ну, я сам и пополз. Отполз, потом смотрю на это место, где напарник остался, – немец открыл такой огонь, все смешалось… Приполз обратно и не могу найти окоп, где напарник остался. Немного сориентировался и стал откапывать. На помощь приполз какой-то солдат. Откопали, а напарник мой без сознания. Мы его оттащили в медсанчасть. Вот так вышло, он меня посылал на смерть, асам попал…»
«И на фронте был весь в Боге, – говорит священник. – В окопе молитву читал. А знаете, один раз как было – рота шла по овражку, а небо чистое и ясное. Вдруг звук такой – надрывный – смотрим, черная точка: снаряд! Не успели даже залечь в овраг, а снаряд упал рядом с нами в нескольких метрах. Упал и не разорвался! Христос сохранил нас.
– На фронте вы не скрывали, что верующий?
– Все знали, я не скрывал это. Я твердо веровал.
Вот под обстрелом ползешь, рядом рвутся снаряды. Или сидишь и мерзнешь в окопе, а рядом свистят пули. Но я был с Богом, читал молитву и надеялся. Под Ржевом был такой огонь! Мы там воевали всю зиму. Там я был простым солдатом, а на Курской дуге был уже связистом. Господь меня спас и сохранил. Господь допустил ранение. Монахиня сказала маме: «Драгоценная, не печалься, он скоро придет без одного крыла». И вскоре мне перебило руку.
Верующих мне немного приходилось встречать в огне под Ржевом и на Курской дуге. Были, конечно. Даже те, которые не верили, крестились и молились, но особо не были заметны верующие. Я и еще несколько человек открыто крестились и молились.
– А как вы шли в атаку? Что кричали – «Ура!», «За Родину!» или «За Сталина!»? И вообще, как это было?
– Что все, то и я. Кричали «Ура!» и «За Родину!», но «За Сталина!» я не кричал. У нас все отняли, отца посадили, поэтому я не мог кричать «За Сталина!»
Я выполнял свой долг, за двух – за себя и за этого коммуниста. Я шел за Родину и все. Были по-разному настроены. Мне родители внушали, что нужно быть с Богом, что если будут принуждать, то нельзя отказываться, потому что Господь не будет долго терпеть безбожников. Я был с Богом.
Меня ранило в 1943-м, я без сознания лежал, сколько – никому не известно. Один Господь знает. Когда меня ранило, я об этом не знал, потому что сразу потерял сознание. Сколько времени я лежал рядом с убитыми, и, видите, остался жив. Потом я стал приходить в себя. Хотел опереться на руку, а она не действует. Лежу, а из груди течет кровь. Мне осколки попали в грудь. Легкое разорвало, грудь задело, руку перебило.
– Как вас нашли?
– Я сам пришел в себя. Через какое-то время ко мне подполз солдат. Он сначала хотел ползти в свою часть, но немец открыл по нему огонь, и он пополз ко мне. Он мне и помог добраться до санчасти. Его послал ко мне Господь. Господь все пошлет, когда нужно. Еще полгода лежал в госпитале.
Два месяца лежал в Калуге. Потом отправили в Сибирь. До Владимира доехали – со мной плохо, я умираю. Высадили. Полмесяца полежал, опять повезли. До Перми доехали, опять со мной плохо. Полежал полмесяца в Перми. Повезли дальше, опять плохо. Высадили в Новосибирске, так и лежал до выздоровления.
Мы выполнили свой долг с Богом. Господь нас сохранил, и мы Его благодарим за это» (А. Данилова. Протоиерей Василий Брылев – под Ржевом и на Курской дуге).
Когда началась война, Рафаил Маркелов был простым нижегородским пареньком. 17-летним он ушел на фронт. Окончил снайперские курсы и в составе воинского подразделения, сформированного на собранные в храмах деньги, был направлен в Прибалтику – на один из самых горячих участков фронта. Его отец ушел на фронт сразу же с начала войны, матери он лишился давно, и теперь воевал за свою страну и за своих родных – брата и сестер, в детском доме ожидавших возвращения Рафаила.
«На войне я был снайпером, – рассказывал отец Рафаил в одном из интервью. – Воевал в составе Второго Балтийского фронта, 208-я дивизия, 319-й стрелковый полк. Дело это особое, не то что просто в пехоте – знай себе стреляй. Здесь стреляешь в него, в противника, один раз. Стрельнул – уходи на другое место. Не ушел – тебя убьют.
– А из чего вы стреляли?
– Как из чего? Из снайперской винтовки. И прицел оптический был.
– Как вы учились снайперскому ремеслу?
– А нас специально учили. Сперва спрашивали, кто хорошо стреляет, проверяли. А я с детства к охоте был приучен, вот меня и взяли. Призывался на фронт я из Ивановской области, в Верховце. Вот там нас и учили стрелять из снайперской винтовки, а потом специальный взвод снайперов сформировали и на фронт.
– И скольких же вы немцев подстрелили?
– Не знаю. Много. Но разве их там разглядишь, сколько их там? Убит или не убит, не поймешь. Ну, если не поднялся, значит, видать, убит.
Еще раз говорю, у снайпера нет времени смотреть, убит, не убит. Уходить надо!
– В каком году вы пошли на войну? Сколько вам тогда было?
– Пошел я в 43-м, мне 17 лет было. А уж в 44-м – еще 18 не было – меня ранило.
– Как же это произошло?
– Было это в Латвии, ее тогда как раз освобождали. Километров 40–50 до Риги не дошли. Меня засекли и стали выбивать. Сначала немец бил из пулемета. Ну а я по воронкам все ползаю и ползаю, из одной в другую. Спрячешься в воронке, только все успокоится, чуть вылезешь, а он опять стреляет. Прямо нет спасения! Так продолжалось довольно долго, потом ему, видать, надоело и стал он из миномета садить. И накрыло меня осколками. Шестого августа это было. И уж после этого я не воевал».
«Я стал переползать, – рассказывал отец Рафаил о своем ранении в другой беседе. – Вдруг ударило, чувствую боль и тепло в ноге. Гляжу – кровь, кое-как перевязал, а дальше – уже работа врачей. Медсанбат был прямо при фронте, недалеко от передовой. Ох и доставалось же врачам! Только прибыл, гляжу, а по ним немец как раз прямой наводкой бьет. Нам санитары кричат: «Не ходите сюда, идите в сторону! Он по красным крестам бьет!»
В полевом госпитале Рафаила оперировали и извлекли из тела более 40 осколков. Но все извлечь так и не удалось. Он пролежал в госпитале шесть месяцев, но боли не проходили. «Сколько ногу ни лечил, рана не заживала», – рассказывал он. Врачи только разводили руками.
«В госпитале лежал в Кирове, – продолжает батюшка, – а оттуда комиссовали. До Горького ехал на поезде, а дальше – пешком. Два дня шел. Январь. Солнце блещет. На душе хорошо. Одно слово: живой!
Чем ближе к дому, тем все милее вокруг. Везде привечали: солдат с фронта идет! Не нашли? Незнакомый… Но все равно свой, родной. Живой. А это значит, есть надежда, что и наши когда-нибудь вот так же…»
Он обогнал двух женщин. И вдруг слышит:
– Батюшки! Да это ж наш солдат идет!
Оказалось, односельчанки. Скоро и родное Новоселье. И первое, что он увидит, – купола и кресты храма. Ради этого стоило выжить в том латвийском лесу под перекрестным огнем. И стоит жить дальше» (А. Киселев. 60 лет Великой Победы. Протоиерей Рафаил Маркелов о войне).
– Что было самое трудное на войне?
– Уберечь себя, остаться живым. Там ведь как? Дело делай, а по сторонам-то не зевай, смотри в оба, а то пропадешь.
– Отец Рафаил, на той войне сражались в основном православные люди или большинство было безбожниками?
– Ну тогда особо-то этого не было видно. Молиться мы так уж не молились, но все же в основном люди были верующие, я так думаю. Во всяком случае, крестики очень многие носили, да и «Господи, помилуй» постоянно слышалось. Особенно когда в атаку идти, перед боем. Тут только и слышишь: «Господи, помилуй!» А кто молился, те молились. Хотя и не разрешалось это, но все равно всегда ведь найдешь место, где помолиться: на посту стоишь и молишься про себя, просишь у Бога, что тебе нужно. Никто не помешает.
– Батюшка, а после войны Вы что делали?
– Из госпиталя пришел в конце 1945 года, в колхозе работал, в лесничестве работал, своим хозяйством занимался, плотничал, крыши крыл – в общем, делал, что придется, чтоб жить». (А. Киселев 60 лет Великой Победы. Протоиерей Рафаил Маркелов о войне).
Рукоположение Рафаил Маркелов принял лишь в 1983 году. Пять лет он был диаконом, а с 1988 года – священником. В глухой деревне Осинки, куда отец Рафаил переехал по благословению нижегородского митрополита, он начал вместе с местными жителями восстанавливать полуразрушенную церковь.
«Все работы по дереву, кирпичную кладку, кровельные работы – все батюшка старался делать сам.
Будучи очень пунктуальным человеком, отец Рафаил однажды договорился с рабочими о подъеме креста на купол церкви на 9 часов утра. Но рабочие вовремя не явились. Тогда батюшка один поднял 80-килограммовый крест на вершину купола храма! Пришедшие рабочие не могли поверить в такое!
Он имел старую закалку русского умелого и терпеливого воина и пахаря. Трудно представить, что он не умел делать в хозяйстве. И во всех делах отец Рафаил старался взять на себя самую трудную, опасную часть работы».
А на войне страшно ли ему было? Вспоминая те годы, батюшка говорил: «Страшно, когда в атаку идешь, а рядом товарищей убивают… Но тем, кто без Бога в душе, куда страшнее. В основном вместе со мной воевала молодежь, и верующих почти не было: мы же воспитаны были при Советской власти. Я, стоя на посту, всегда говорил: «Господи, не допусти лихого человека!» А в бою всегда призывал Господа…»
(В работе над текстом использованы материалы церковно-общественной конференции «За други своя: Русская Православная Церковь и Великая Отечественная война»).
«Вообще, каждый день, пережитый на войне и адекватно осмысленный, объективно приводит человека к вере. Война – это совершенно особое состояние, при котором жизнь в течение долгого времени держится на тончайшем волоске. Когда для многих нательный крестик, вшитый матерью в сыновнюю рубашку, становится невероятно значимым и дорогим – даже, в конечном счете, более дорогим, чем глаза любимой и руки матери. Война лично мне помогла быстрее прийти к вере», – так говорил в беседе с журналистом протодиакон Николай Попович, клирик московского храма Спаса Нерукотворного Образа на Сетуни, бывший фронтовик, кавалер ордера Красной Звезды, прошедший с боями Белоруссию, Литву и Польшу.
Отец Николай – человек очень непростой судьбы. Его отец был дворянином, офицером, прадед принимал участие в освобождении Болгарии от турок и воевал под Плевной. А по материнской линии в его роду были священники, дед прослужил 70 лет в протоиерейском сане. Но, по словам отца Николая, он, как и почти все советские дети, рос атеистом. Мечтал стать летчиком, его кумиром был Чкалов.
Когда Николаю исполнилось 11 лет, его отца арестовали и расстреляли. А еще через несколько лет началась война.
Отец Николай вспоминает начало войны: «Было воскресенье, мы спали, а мама приехала из Москвы с ночной смены, говорит: «Что спите? Война началась». Так и узнали. Сразу на фронт захотелось, но мне всего 15 лет было. Понял, что летчиком мне не быть, и заплакал. Брат пытался поступить в артиллерийскую школу, но его не взяли – сын врага народа.
Мама пошла работать контролером на фабрику-кухню на Кутузовском, а я на авиационный завод, получил рабочую карточку, стал слесарем третьего разряда, мне дали бронь, но в 1943 году я сбежал – пришел в военкомат и попросился на фронт. Не сказал там, что работаю на заводе, да меня и не спрашивали – все тогда рвались на фронт воевать и побеждать. Такой настрой был.
Помню первый салют в Москве – в 1943 году, после победы на Курской дуге. Я еще тогда на заводе работал. Это самая значительная победа, она показала наше духовное преимущество. Кадровой армии в то время уже почти не существовало, воевали призывники второй, третьей категории. Если в Сталинграде условия для немцев были очень тяжелые – мороз, снег, окружение, – в Курске стояла прекрасная погода, июль, а техническое преимущество, и существенное, имели немцы.
Наши танки-«тридцатьчетверки» не сравнить было с немецкими «Фердинандами», «Тиграми» и «Пантерами», но мы выстояли и в знаменитом сражении под Прохоровкой нанесли поражение немецкой армии – русский дух сломал гордый прусский дух. Курская дуга – наша честь и слава, главная наша победа в Великой Отечественной войне.
Я сначала учился в пехотном сержантском училище под Костромой, нас оттуда на месяц раньше выпустили – пришили ефрейторские лычки и отправили на фронт. Попал пулеметчиком в Белоруссию в знаменитую операцию «Багратион», с боями прошел Белоруссию, Литву, Польшу. За форсирование Немана и за отражение немецкой контратаки награжден орденом Красной Звезды».
Про эту награду отец Николай рассказал, когда спросили, какая из его многочисленных наград для него самая дорогая. Он ответил: «Красной Звезды, хотя звезда и считается масонским знаком. Но я его считаю за солдатский Георгиевский Крест. Он такой и есть. Дело же не во внешнем облике. Он давался за боевой ратный подвиг. А получил я его за то, что мы форсировали Неман в тяжелейших условиях.
Не знаю, как мы выжили. Плавсредства были примитивными, пулемет мы перевозили на маленькой лодчонке. И еще пять коробок пулеметных лент вместе с амуницией. Я, кстати, был командиром пулеметного расчета. А немцы били по воде из всех орудий, стараясь сорвать переправу. Когда мы его форсировали, то, слава Богу, на той стороне оказался песчаный берег, мы быстро вырыли позиции, и немцы пошли в бешеные контратаки. И вот мы две отразили, немцы шли на нас пьяные и в полный рост. Психическая атака. Никогда этого не забуду. Страх был невероятный. Мы их косили, а они все шли и шли. Вот за этот бой я и был награжден Красной Звездой… А орден Отечественной Войны I степени мне был дан за непосредственное участие в боевых действиях армии».
В Польше, на подступах к Восточной Пруссии, Николай Попович был тяжело ранен осколком в голову. Впоследствии том, что предшествовало ранению, отец Николай видел промысел Божий. А всего-то, казалось бы, мелочь – просто надел найденную каску.
«А перед своим последним боем я надел каску. Обычно мы их не носили, потому что они были тяжелые. Использовали пилотки. А тут гляжу, валяется новенькая каска – ну я ее и надел. Видно, это был перст Божий. Ночью немцы пошли в атаку на наши позиции. Я начал стрелять – и вдруг почувствовал страшный удар. Потерял сознание и пролежал до утра, истекая кровью. А утром меня подняли санитары. За глоток воды я, наверное, тогда отдал бы все.
Позже, когда я стал верующим и узнал из Евангелия о страданиях Иисуса Христа на Голгофе, то, прочитав Его слова, произнесенные на кресте: «Жажду», – я заплакал. Потому что вспомнил, как хочет пить человек, истекающий кровью. Но у меня-то это было недолго, а у Господа длилось два дня. И я думал – какая же это была мука жажды! Меня это потрясло. Господь на кресте попросил попить, а ему дали уксус.
В госпитале я сказал врачу, что надел каску за час до боя. Он посмотрел на меня и сказал: «Видно, Коля, за тебя кто-то сильно помолился в ту ночь. Иначе ты бы здесь не лежал».
В общем, мне сделали операцию. Но ранение было тяжелое. Отнялись левая рука и левая нога. Они у меня и сейчас слабые. Называется: остаточные явления полного левостороннего паралича. Из госпиталя нас вывозили на самолетах «У-2». Помню, радовался – все еще бредил авиацией. Руку и ногу отняло, а я радуюсь! А когда полетели, то нарвались на «мессершмитта». Как он нас не сшиб – не знаю! Это чудо. Наш летчик полетел буквально по макушкам деревьев. И поскольку скорость у «мессера» большая, а у «кукурузника» маленькая, то мы каким-то образом проскочили. В конце концов приехал домой инвалидом Отечественной войны второй группы».
К вере фронтовик, будущий диакон Николай Попович пришел не сразу.
«Мама молилась, перекрестила меня, когда уходил на фронт, но я тогда не придал этому значения. К сожалению, ни до войны, ни на фронте не встречал я верующих людей. Хотя когда начался минометный обстрел, многие крестились и говорили: «Господи, помоги!» В душе у людей вера сохранялась».
После войны Николай Попович получил два высших образования – юридическое и экономическое. Работал в Госплане РСФСР, занимал ответственные посты в системе Госкомитета по труду и заработной плате при Совете Министров СССР. Но уже при Хрущеве разочаровался в коммунистических идеалах, а когда в 1968 году советские войска вошли в Чехословакию, сдал свой партбилет.
«Когда наши войска вошли в Чехословакию, возмущению моему не было предела. Мне рассказывали фронтовики, дошедшие до Чехословакии, как там встречали наших солдат: засыпали цветами, закормили-запоили. И наступить сапогом на их независимость…»
Конечно же, после такого отчаянного, до безумия смелого шага бывший фронтовик лишился работы, но репрессии, к счастью, не последовали. Два года он помогал художникам реставрировать храм, а потом пошел в церковные сторожа.
Мать говорила ему:
– Коля, ты закончил два института – и пошел в сторожа!
А сын отвечал:
– Лучше быть сторожем, чем врать.
Николай работал сторожем и одновременно постигал премудрость богослужения, стал чтецом. В диаконы Николая Поповича рукоположили только в 1990 году.
Николай Попович никогда не забывал о духовном опыте, полученном под огнем. На вопрос протоиерея Михаила Ходанова «Что происходит с душой во время войны?» он ответил так: «Человеку свойственно чувство страха, самосохранения, а также долга и любви. Сочетание этих качеств и определяет поведение человека. Душа либо принимает желание укрыться и спасти себя – даже путем предательства, либо напротив – даже вопреки здравому смыслу человек идет на подвиг, преодолевая страх.
Откуда такое понятие? Из Священного Писания. Апостол и евангелист Иоанн Богослов в своем Первом послании говорит, что совершенная любовь изгоняет всякий страх. Мария Магдалина и другие женщины первыми удостоились встретить воскресшего Господа. Почему? Потому что их страх был преодолен любовью. А бояться им было чего – и мести со стороны фарисеев с первосвященниками и старейшинами, и темноты ночи на кладбище, и смертельной опасности от жестокой стражи у гроба. Но Бог наделил человека дивным качеством любви. И где любовь не угасает, там совершается подвиг.
В войну подвиг не считался чем-то особым. Все было в порядке вещей. Возьмите наших офицеров, солдат, девушек и их отношение к своим подвигам. Так, что-то само собой разумеющееся и естественное. И во многих случаях побеждало не мастерство, а именно дух» (Протоиерей Михаил Ходанов. Протодиакон Николай Попович. Путь фронтовика).
(Из церковных воспоминаний)
«2 февраля 1945 года, в Москве, постановлением Всероссийского Поместного Собора, в присутствии Высоких Представителей всего Православного Востока и Блаженнейшего Католикоса Грузии – Патриарха Каллистрата, Патриархом Московским и всея Руси единогласно избран Высокопреосвященный Алексий, Митрополит Ленинградский и Новгородский.
Какой торжественно-величественный пир веры – Всероссийский Поместный Собор!.. Какая светлая радость и великий праздник Святой Православной Церкви Русской, волею Божией ныне возглавленной Святителем Алексием!..
Вседушно Ленинградская Церковь-дщерь ликовствует и радуется со всеми чадами Православной Матери-Церкви Русской!
Духовно и «по-человеку» торжествует она и потому, что «неисповедимые пути Промысла Божия привели к высшему служению в Православной Церкви в звании Патриарха» нашего Ленинградского любимого Архипастыря.
Но радость эта растворена особым чувством, и охватывает ее вихрь особых воспоминаний…
Наш Ленинградский Владыка Алексий явился в Ленинграде не только Архипастырем – духовным руководителем, – но и организатором здесь замечательной работы всего духовенства на защиту Отечества и на оборону родного Ленинграда.
Как верный сын Родины и любящий отец, объединил Владыка Алексий духовенство и паству в осажденном Ленинграде. Не в малой статье рассказывать о замечательных трудах Святителя-патриота в страшные 900 дней блокады города-богатыря. Не щадя сил и жизни, глубоко веря в победу над врагом Руси и всего человечества – фашизмом, не обращая внимания на артобстрелы и другие ужасы вражеской блокады, Владыка Митрополит бесстрашно, часто пешком, посещал ленинградские храмы, совершал в них богослужение, беседовал с духовенством и мирянами, всюду внося бодрость, веру в победу, христианскую радость и молитвенное утешение в скорбях.
Сам иногда больной, Владыка в любое время дня принимал приходивших к нему мирян и духовенство. Со всеми ровный, приветливый – для каждого он находил ласку, умел ободрить малодушных и подкрепить слабых. Никто от нашего Владыки не уходил опечаленным, не окрыленным духовно. Очень многим Владыка из личных средств оказывал материальную помощь, с немалыми, лишая себя, по-христиански делился пищей. Желая молитвенно утешить и духовно ободрить пасомых в тяжкие дни блокады Ленинграда, Владыка Алексий нередко сам отпевал усопших от голодного истощения мирян невзирая на лица – и обставлял эти погребения особо торжественно.
Как тверда была вера Святителя в победу над врагом!.. Как не любил он паники и уныния!.. Невольно вспоминается пасхальная ночь 1942 г., которую враг пытался омрачить нападением на Ленинград. Две авиабомбы сброшены врагом в юго-западный угол Князь-Владимирского Собора. Узнав об этом, Владыка при встрече сказал настоятелю этого Собора: «И это в пасхальную ночь!… Ничего: будет и по-другому. Христос воскресе!.. Не падайте духом. Бодрите других. Наш долг быть твердыми: мы – русские, мы – православные христиане».
Ободряя других, Владыка и сам ни на минуту не терялся, не падал духом. В 1943 г. много было случаев обстрела артиллерией Никольского Собора, где жил наш Святитель.
Однажды в храм попало три снаряда, причем осколки врезались в стену покоев Владыки. Причт по окончании литургии не мог выйти из храма – кругом были смерть и разрушение – и остались ждать конца обстрела в Никольском алтаре. Вдруг страшный разрыв снаряда… Через несколько минут входит в алтарь Владыка, показывает причту осколок снаряда и, улыбаясь, говорит: «Видите, и близ меня пролетела смерть. Только, пожалуйста, не надо этот факт распространять. Вообще, об обстрелах надо меньше говорить… Скоро все это кончится. Терпеть недолго осталось».
И так при всех и всяких обстоятельствах и ужасах блокады.
В своих многочисленных патриотических посланиях – и обращениях к духовенству и пасомым, и с церковного амвона, – Владыка Митрополит непрестанно призывал к защите Отечества и родного Ленинграда, к жертвам, труду и терпению во имя победы над «коварным и злобным врагом-фашизмом». «Церковь зовет к защите Матери-Родины», – взывал Владыка-патриот. «Она же, исполненная веры в помощь Божию праведному делу, молится о полной и окончательной победе над врагом»… «Помогайте, – говорил Владыка, – Красной армии в ее победоносных подвигах своими материальными жертвами: деньгами, одеждой, продуктами, кто чем может, и никогда не забывайте, что только в дружном сотрудничестве фронта и тыла кроется успех полной и скорой победы над врагом». При этом все жертвенные начинания Владыка предварял добрым примером – личной щедрой жертвой.
Миллионные пожертвования ленинградских церквей и приходских общин в фонд обороны, на танковую колонну «Димитрий Донской» и другие военные нужды, крупные жертвы отдельных прихожан деньгами, ценностями и вещами – были наилучшим ответом на призыв Архипастыря.
Но Святейший Владыка Алексий не одинок был среди ленинградской паствы в своих высоких церковно-патриотических трудах. Ленинградское духовенство, движимое горячей любовью к Родине и Ленинграду, по зову Архипастыря совместно с приходскими общинами проводило в дни блокады Ленинграда большую и плодотворную патриотическую работу. Крупные денежные жертвы на танковую колонну и в фонд Обороны Отечества, оказание помощи семьям бойцов Красной армии и Флота, пожертвования ценностями и вещами на дело обороны, щедрая подписка на военные займы – почетное дело, в котором все причты церквей г. Ленинграда, каждый в своем чину и каждый по мере сил, принимали и принимают жертвенное, добровольное участие. Потому что памятна всем Правда Божия, что любить надо не словами, а «делом и истиной».
В Ленинграде нет и не было ни одного храма, где с начала войны не возносилась бы горячая молитва о победе над фашистами, о Правительстве нашем, о родной Красной армии и о Верховном Вожде ее. Все это совершается на местах торжественно-умилительно, сопровождается патриотическими обращениями и пламенными речами священников, при участии церковных хоров и народного пения. Особенно торжественны богослужения в дни побед и усердной молитвы за Красную армию и Правительство наше, в дни государственных, общенародных праздников.
Священнослужители города-героя во главе с Владыкой Алексием, вместе со своей паствой разделили горечь блокады, достойно дожили до радостей победного разгрома врага под Ленинградом и за свои патриотические труды удостоены высокой и почетной награды Советского Правительства – медали «За оборону Ленинграда».
11 октября 1943 г. – особая дата в истории Ленинградской Епархии. В этот день, по поручению Президиума Верховного Совета СССР, были вручены медали «За оборону Ленинграда» Высокопреосвященному Митрополиту Алексию – ныне Святейшему Патриарху – и одиннадцати священнослужителям церквей г. Ленинграда.
Среди награжденных – многолетний секретарь и ближайший сотрудник Владыки, настоятель Преображенского Собора протоиерей Павел Тарасов; настоятель Кафедрального Никольского Собора протоиерей Владимир Румянцев; благочинный церквей г. Ленинграда протоиерей Никольского Собора Николай Ломакин; член Поместного Собора, настоятель Никольской Церкви Большеохтинского кладбища протоиерей Михаил Славнитский; настоятель Спасской Церкви в Лесном священник Сергий Румянцев; псаломщик, митрополичий регент, ныне секретарь Святейшего Патриарха Лев Николаевич Парийский; протоиерей Никольского Собора Владимир Дубровицкий; протоиерей Князь-Владимирского Собора Филофей Поляков; священник Преображенского Собора Лев Егоровский; протодиакон Преображенского Собора Димитриев и диакон Князь-Владимирского Собора Пискунов.
Все поименованные священнослужители, ведя усердную церковно-патриотическую работу в своих храмах и приходах, принимали активное участие в группах самозащиты МПВО и во все время блокады города несли дежурства по обеспечению общественного порядка в своих домах. Кроме того, по поручению Владыки Алексия, секретарь протоиерей Павел Тарасов участвовал в работах Городской специальной комиссии, а благочинный протоиерей Николай Ломакин – в городской и областной комиссиях по расследованию немецко-фашистских злодеяний.
Трудно передать радость и волнение награжденных. Эту радость и восторг патриота с достаточной прямотой высказал Святейший Алексий, принимая медаль: «Я благодарю Советское Правительство, – сказал Владыка, – за высокую честь, оказанную мне. Я заверяю Правительство, что и впредь священнослужители Православной Церкви и верующие нашего города-героя будут вносить свою лепту в фонд обороны любимой Отчизны, будут усердно молить Всевышнего о скорейшем изгнании гитлеровских супостатов с родной русской земли».
Награждение медалями ленинградского Владыки Митрополита и духовенства произвело глубоко отрадное впечатление на население города и далеко за пределами его. Святейший Алексий и награжденные священнослужители получили свыше 1000 приветствий и поздравлений из разных мест России. Особенно тепло поздравляли жители Ленинграда, по обстоятельствам блокады временно эвакуировавшиеся вглубь страны.
Таковы чувства и воспоминания, с какими ленинградское духовенство и паства проводили Владыку Митрополита Алексия на великий и почетнейший пост Патриарха Московского и всея Руси» (Цит. по изданию «Журнал Московской Патриархии». – 1945. – № 4).
И. Виноградов. В огненном кольце
Недалеко от Нового Иерусалима, в двух километрах от ст. Манихино Калининской ж. д., находится древний поселок под названием Троицкий погост. В летописях XVII века сохранилось сказание о том, что царь Феодор Иоаннович купил у боярина Боборыкова деревянную церковь Св. Троицы, которую царь Алексей Михайлович подарил патриарху Никону, строителю Воскресенского монастыря. Еще далее, из глубины веков родной истории, сохранилось предание, что здесь останавливался преподобный Сергий на пути из своей обители к своему ученику, преподобному Савве Звенигородскому. От XIII века в Троицком храме хранится список чудотворной иконы Феодоровской Божией Матери, принадлежавший внуку Александра Невского, князю Всеволоду Ярославичу, как гласит об этом надпись на иконе.
Военная буря не раз бушевала в долине реки Истры, около Троицкого погоста. Здесь происходили сражения московской рати при набегах литовских полчищ в XIV–XV веках. В конце XVII столетия здесь потерпели поражение сторонники царевны Софии в битве с войсками молодого преобразователя России, Петра Великого. В 1812 г. здесь были отражены отряды французской армии Наполеона, могильные курганы которых сохранились на правом берегу реки Истры.
Наступил ноябрь 1941 года… Гитлеровские полчища огненным потоком разлились по лицу земли русской… Огромным костром запылал город Истра. Мерзость запустения водворилась на месте Нового Иерусалима: фашистские изверги взорвали храм Воскресения с кувуклией над гробом Господним и таким образом погиб этот шедевр мирового искусства и великий памятник христианской истории русского народа.
Всю окрестность около Истры злобный враг превратил в «зону пустыни». Исчезли селения: Качаброво, Высокое, Вельяминово, Троицкое, Санниково и др.
Среди моря огня одним чудом Божиим сохранились два храма в Троицком погосте: деревянный XVII века и каменный начала XX века, оба в честь Святой Троицы.
По рассказам участников этих прискорбных событий вся история немецкого вторжения и военных действий в районе села Троицкий погост может быть восстановлена в следующих кратких чертах.
22 ноября 1941 г. танковые и моторизованные части противника появились на правом берегу Истры со стороны городка Рузы, откуда они прошли лесами и проселками, благодаря сильным морозам, сковавшим осеннюю грязь. Завязалась ожесточенная борьба за город Истру. Артиллерийскому обстрелу подверглись и ближайшие селения Троицкого прихода. Население искало защиты под массивными сводами в подвалах каменного храма. В старинном деревянном храме теплились лампады, горели свечи и совершались молебны протоиереем о. Александром Дмитриевичем Смородиновым.
26 ноября автоматчики противника на мотоциклах ворвались в село Троицкий погост, которое оборонял стрелковый батальон. Т противника открыли огонь с северо-западной стороны по поселку и храму.
Под алтарем, где была квартира священника, находился командный пункт штаба Красной армии; в пролетах колокольни стояли пулеметы. Немцы открыли минометный огонь по храму, но, по словам очевидца, «огненные нити снарядов проносились над храмом, не задевая его». В это время верующие собрались в одном доме за храмом на юго-восточной стороне, где протоиерей о. Александр Дмитриевич Смородинов служил молебен с акафистом перед иконой Божией Матери «Скоропослушницы», особым знамением незадолго перед этим благоволившей возвестить предупреждение и Свое покровительство верующим.
К четырем часам пополудни противник занял подвальное помещение храма, на ступеньках которого лежали убитые герои, защитники нашей Родины. Семерых красноармейцев немцы вывели из подвала и с колокольни и расстреляли их на северной стороне кладбища, предварительно сняв с них обувь.
Несмотря на жестокий обстрел, храмы остались целыми. Более 14 снарядов попало в каменный храм; деревянного же храма обстрел не затронул…
Поразительное и вместе с тем ужасное зрелище представляла внутренность главного храма. Среди щебня и обвалившейся штукатурки, на аналое, посредине храма лежал по-прежнему, как был оставлен, образ Скорбящей Божией Матери; направо от него, у южной стены, взорвался снаряд; четыре других снаряда, калибром в 75 мм, найдены невзорвавшимися. Шестой взорвался на хорах и осколком пробил бетонный потолок над ризницей. Силой взрыва была снесена с перегородки верхних хор алтарная икона Божией Матери, принесенная из Истринского собора, и найдена в стоячем положении, прислоненной к стене на полу. Икона же Спасителя, стоявшая рядом с первой, чудесно осталась там же, на хорах.
Осколками снаряда в щепы был разнесен дубовый киот образа Святителя Николая. Лишь одна сквозная пробоина обнаружена над мечом, который держит Святитель в правой руке, защищая церковь, стоящую на ладони левой его руки. Образ найден в стоячем положении среди обломков киота. Также чудесно были сохранены при взрыве иконы Св. Троицы, Воскресения, Св. Петра, Неопалимой Купины, Св. мученика Пантелеймона. Пострадало несколько местных икон, стоявших на полу; разрушены старинные часы; осколками изуродованы все подсвечники и выбиты все стекла. Замечательно, что резной дубовый иконостас алтаря, а также северная сторона храма нисколько не пострадали, как бы подтверждая незримую защиту «печальника земли русской» преподобного Сергия; на его алтарной иконе имеется надпись: «Господи, охрани и защити место сие святое».
Особенно опасно было попадание снаряда в купол храма: к счастью, он взорвался в обшивке, повредив осколками шпангауты и крестовую балку, и проделал в потолке над паникадилом две небольшие пробоины. Волной взрыва снесена крыша шатра колокольни, а над всем храмом она буквально изрешечена и требует полной замены. В стенах храма до сего времени торчат снаряды, разбиты две рамы, наполовину разрушен один из столбов шатра колокольни и частично повреждены оба железных креста над храмом.
Фашистские захватчики пробыли в Троицком погосте две недели. За это время в обширных подвалах храма нашли себе приют более тысячи жителей, лишившихся крова. Все эти дни священник о. Александр Смородинов служил молебны, а в праздник Введения во храм и воскресенье отправлял установленные службы, несмотря на присутствие немцев. Можно себе представить, как горячо и искренно молились собравшиеся за свою многострадальную Родину, за правителей ее и воинов на поле брани!
Во время оккупации в Троицкий погост приехал комендант немецкого гарнизона в Истре вместе с лютеранским пастором, который предложил о. Смородинову совершать богослужение, на что им было указано, что «служба здесь никогда не запрещалась и беспрепятственно совершается».
Немцы забрали с собой свечи и вино. Следует отметить, что на третий день фашистской оккупации был обнаружен взлом деревянного храма; на престоле оказался разорван антиминс, сломан крест, брошено на пол Евангелие, сорвана с петель южная дверь алтаря, имеются пулевые пробоины в алтаре.
Отношение немцев к местным жителям было издевательское: они не только заставляли их работать на себя, но открыто взламывали замки, расхищали имущество и раздевали людей на улице. Священника о. Смородинова и его дочь они заставили снять валеные сапоги, а члена Церковного Совета И. Я. Федорова избили прикладом.
6 декабря под нажимом частей Красной армии фашисты стали отступать. Исчезли с площади Троицкого храма восьмитонные грузовики с награбленным имуществом… В ночь на 8 декабря Троицкий погост оказался в огненном кольце горевших кругом селений, подожженных немецкими извергами. Вопли женщин, мычание угоняемого скота напоминали об ужасах отдаленной эпохи монгольского ига…
От зарева горевших селений прихода Качаброво, Санниково, Вельяминово троицкие храмы были освещены, как днем.
9 декабря фашисты согнали всех жителей поселка в подвалы храма. Изверги хотели его взорвать, как они это сделали в с. Ершове, в с. Александровское и в Новом Иерусалиме, но замыслы их были рассеяны Небесной Скоропослушницей, перед образом которой заключенные под храмом вместе с о. Смородиновым со слезами просили о помощи. Таким образом, промысел Божий вторично сохранил храмы и молящихся в нем. Немецкие факельщики приступили к поджогу селения, которое вскоре представило собой грандиозный костер.
Особенно величественную и грозную картину представлял собой деревянный храм XVII века, окруженный пылающими домами, до ближайшего из которых было не больше 30 шагов. Несмотря на открытые пролеты деревянной колокольни, расшитые сухие доски в карнизах с мусором от гнездовья птиц, – пожар не затронул храма; искры и головни, летевшие от взрыва заложенных мин, не коснулись его.
Это был третий факт чудесного спасения храма на протяжении 2 недель фашистской оккупации.
11 декабря в Троицкий погост вступили части Красной армии. Стоял двадцатиградусный мороз при северном ветре. С согласия настоятеля воины в белых халатах со своим оружием нашли себе приют в теплом деревянном храме. Сам же отец Смородинов ночевал в алтаре в целях охраны святыни. Под алтарем каменного храма вторично поселился воинский штаб Красной армии одной дивизии.
8 декабря в Троицкое прибыл командующий фронтом маршал Рокоссовский, который дал приказание оберегать храмы.
9 декабря враг совершил воздушное нападение, сбросив с самолета четыре фугасные бомбы большой взрывной силы, которые упали в 200 м к северо-западу от храма. Воздушной волной были выбиты только что вставленные в подвале стекла. Таким образом, это была четвертая попытка разрушить храмы села Троицкого, не имевшая успеха благодаря небесной защите Архистратига Михаила, образ которого все время находился в открытом притворе храма…
Вскоре шум битвы удалился на запад…
Прошло с тех пор три года; враг изгнан из пределов нашей Родины и, таким образом, сбылось предопределение Божие: «Поднявший меч от меча погибнет» (Мф. 26, 52).
Неизреченно всемогущество и правосудие Божие, которое «и среди самых побед предопределяет к поражению неправое оружие» (акафист Св. Троице).
В знак благодарности к чудному проявлению Промысла Божия Церковный совет постановил ежегодно праздновать день 26 ноября в память чудесного сохранения храмов и жителей окрестных селений и начала победоносного наступления нашей Красной армии, (см.: «Журнал Московской Патриархии». – 1945. – № 5).
Войти с помощью соц. сетей: