Глава 3

Москва перед вступлением французов. – Грабежи и кощунство неприятельских войск. – Глумление над духовными лицами и истязание их. – Монахи и священник – мученики долга. – Богослужение во время занятия Москвы. – Священник кавалергардского полка отец Михаил Гратинский. – Колокольный звон. – Трогательное богослужение в разоренной Москве. – Светильник веры не погас. – «Не нам, не нам, а имени Твоему». – Великие заслуги русского духовенства в Отечественную войну.

После взятия Смоленска, занятия Вязьмы и Гжатска все сильнее росла опасность для самой Первопрестольной столицы. Главнокомандующий Москвы, граф Е. В. Растопчин, распорядился вывезти из Москвы все драгоценности, принадлежавшие соборам, приходским церквам и монастырям. Епископу Августину было предоставлено триста подвод. Но разве возможно было на них увезти имущество двухсот шестидесяти семи московских церквей и двадцати семи монастырей, считая три пригородных?

Что не удалось вывезти, то причетники, слуги, монахи и монахини старались спрятать так, чтобы неприятель не нашел. Но оставались дорогие ризы, серебряные паникадила и прочая церковная утварь, чего скрыть не удалось. Духовенство заботилось не столько о том, чтобы сохранить золото и серебро, жемчуг и драгоценные камни, сколько о том, чтобы сберечь от поругания святые антиминсы. Недаром боялись за них русские: неприятельские солдаты смотрели на антиминсы как на простые куски материи, подвязывались ими в виде поясов или фартуков и, найдя их слишком короткими, бросали в грязь.

После вступления армии Наполеона в Москву начались ужасные дни для православного духовенства, для монахов и монахинь. Вражеские солдаты врывались в храмы, обдирали иконы, грабили все, что имело цену в их глазах. Неприятель тотчас понял, что главное церковное имущество скрыто. Слухи о богатстве московских церквей и монастырей давно уже ходили среди жадных грабителей. Так как церковных богатств оказалось не так много, то солдаты начали мучить и пытать священников, чтобы узнать, где спрятаны церковные драгоценности. В Богоявленском монастыре неприятели таскали за волосы и бороду престарелого казначея, иеромонаха Аарона, приставляли к его груди штыки, допытываясь, где имущество, разломали кладовые и все разграбили. Потом выстроили в ряды казначея и монахов и заставили их нести награбленное добро. Иноки принуждены были тащить сукно и красное церковное вино по Тверской. Кругом пылали и рушились дома. Встретился другой отряд солдат и отнял у этих добычу, а монахов отпустил. Иноки обрадовались свободе, да повстречался третий отряд и заставил их везти на себе телегу с винами, через какой-то огород, по кочкам и грядкам.

Монахов раздевали догола и заставляли так носить добычу. Кто по слабости или от стыда отказывался повиноваться, того бросали в реку. Иные тонули, иные выплывали.

Священника Сорокасвятской церкви (что напротив Новоспасского монастыря) отца Вельяминова замучили до смерти. Его окровавленное тело непогребенным лежало несколько дней.

В Новоспасском монастыре долго мучили наместника отца Никодима, но старец остался тверд и ни словом не обмолвился в ответ на угрозы врагов. Они избили старца, изранили его саблями, притащили в собор, где продолжали свои истязания, наконец, едва живого отпустили.

К священнику Троицкой церкви в глубокую ночь ворвалась шайка польских солдат. Они окружили пастыря, яростно крича:

– Поп, сказывай, где ты спрятал церковное золото и серебро?

Но тот спокойно отвечал, указывая на крест и Евангелие, лежавшие на аналое:

– Все сокровища мира – во Христе Иисусе.

Грабители угрожали ему саблями:

– Смерть или деньги!

Тогда священник указал в угол, на мешок с медными деньгами, предназначенными для нищих. Неприятельские солдаты бросились, как хищные звери, на добычу, и еще более ожесточились, обманувшись в своих надеждах.

– Давай золото, серебро!

Опять над головой священника засверкали польские сабли. Но тут внезапно старинные часы пробили полночь и в то же время окна осветились ярким заревом загоревшегося соседнего дома. Суеверные злодеи разбежались в испуге.

Престарелый пастырь долго молился, благодаря Господа за чудесное спасение.

Сам Наполеон издевался над старым священником отцом Михаилом, приказав насильно одеть его в архиерейскую одежду в Успенском соборе, чтобы познакомиться с облачением русского иерарха.

Иногда солдаты истязали какого-нибудь купца, принимая его за «попа» из-за длинной бороды.

В Донском монастыре жестоко избили наместника, ризничему проломили голову, грозили всех изрубить, если не выдадут денег и церковных сокровищ. Иеромонаха Иринея изранили саблями и штыками. Многих монахов били ружьями и палашами. Некоторые полунагие монахи разбежались и укрылись в башне. До самого выхода неприятелей из Москвы солдаты терзали монахов, требуя от них выдачи церковных сокровищ.

В Заиконоспасском монастыре неприятели ограбили и раздели догола монашествующих. Иеромонаха Виктора бросили в Москву-реку, но он ее переплыл, переночевал в кустах, зарывшись в песок, и на другое утро бежал из города. Другого монаха, престарелого Вонифатия, неприятели спускали несколько раз в воду, потом грозились отрубить ему голову, и, надругавшись досыта, бросили его, наконец, полумертвым.

В Николаевском греческом монастыре грабители раздели догола архимандрита и братию и приказали им тащить награбленную добычу в Новодевичий монастырь. Несчастные исполняли этот приказ, изнемогая под тяжестью, стараясь прикрыть свою наготу рогожами.

Ограбив 4 сентября храмы Покровского монастыря, мародеры вывели из него пять монахов за заставу, «истязали их, доискиваясь, где имущество». В камилавке одного иеромонаха они нашли несколько зашитых монет, о которых он им не объявил, и «били его за то смертельно».

Во дворе Данилова монастыря нагнано было множество всякого скота. Неприятели устроили тут бойню, резали коров, баранов, свиней, разбрасывали внутренности по всему монастырю и развели такую грязь, «что по монастырю, – замечает очевидец, – и пройти гнусно было». Грабители содрали с образов серебряные ризы, затем перерыли всю раку святых мощей. Один солдат разбил саблей стекло на большом образе Спасителя и сорвал серебряные ризы, украшенные драгоценными камнями. Монастырская ризница была ограблена дочиста. Неприятели снимали одежды с престолов, опоясывались святыми антиминсами; одни священнические облачения надевали на себя, с других обдирали позументы, бахромы, кисти золотые и серебряные, разрывали на клочки и разбрасывали по храму.

В Заиконоспасском монастыре, в нижней церкви, поставлены были лошади; вместо попон их покрыли ризами. В алтаре находились кровати для солдат. В Златоустовском и Андреевском монастырях неприятели кололи образа и употребляли их вместо дров. Они превратили церкви в конюшни и развели повсюду страшную грязь. В Крестовоздвиженском и Покровском монастырях вражеские солдаты тоже учиняли погромы.

Церкви они обратили в конюшни, в иконостасы вбивали гвозди и вешали на них конскую сбрую; алтари сделали своими спальнями. Одевшись в ризы, солдаты прогуливались в них по монастырю и совершали в них же всевозможные работы.

В женском Вознесенском монастыре враги не только разграбили все церковное имущество, но обобрали монахинь и выгнали их из монастыря. Рождественский монастырь грабили сначала мародеры, а потом в нем поселился какой-то генерал. Грабежи прекратились, но продолжалось кощунство. В трапезной церкви Божией Матери устроена была, например, генеральская конюшня. В Никитском монастыре неприятели не только ограбили все имущество, но и ежедневно приходили к монахиням, требовали хлеба и денег, наносили им страшные побои. В церквах устраивали оргии, напивались до бесчувствия и творили страшные непристойности. Безобразники зажгли выстрелами Алексеевский монастырь. Места, которые не загорались, они посыпали порохом и потом зажигали. В Страстном монастыре церкви были ограблены и обращены в магазины, монахини выгнаны на паперть, а в кельях поставлены гвардейские солдаты. Перед воротами монастыря французы устраивали экзекуции, расстреливали поджигателей и оставляли их трупы непогребенными.

Множество церквей и даже кремлевские соборы подверглись не только грабежу, но и поруганию. В них устраивали конюшни, склады сена и овса, бойни, мясные лавки. На паникадилах и на вколоченных в иконостасы гвоздях висели внутренности животных и битая птица. Алтари были обрызганы кровью. В иных церквах плавили в слитки серебро и золото и взвешивали на весах. Жгли иконостасы вместо дров. Некоторые образа употреблялись для стрельбы в цель.

В совершенно ограбленных церквах зачастую поселялись неприятельские офицеры. Приделы превращали в конюшни, алтарь – в спальню и столовую. На клиросах лежали сено и овсяные снопы. На каменном полу разводили костер и готовили обед. Вместо кормушек для лошадей нередко употребляли купели…

В Успенском соборе вместо паникадила привязали весы, на которых взвешивали выплавленное серебро и золото из награбленных церковных сокровищ. Мощи святителя митрополита Филарета выброшены были на помост. Гробница над бывшими еще под спудом мощами митрополита Петра была совершенно ободрана, крыша сорвана, могила раскопана. Дощатые надгробия могил московских архипастырей были обнажены; одно из них – патриарха Гермогена – изрублено. В этом соборе не осталось ни кусочка металла, все было разграблено, расхищено, кроме раки святителя митрополита Ионы.

В Архангельском соборе валялись разбитые бочки от вина и разная рухлядь, выкинутая из дворцов и Оружейной палаты. В самом алтаре собора устроена была кухня для Наполеона.

В храмах Спаса на Бору и Николы Голстунского находились склады овса, сена и соломы для лошадей Наполеона. В Верхоспасском соборе престол служил столом для обедов; в храме стояли кровати. Маршал Даву, приезжая с докладами и оставаясь иногда подолгу в Кремле, устраивал себе спальню в алтаре главного храма в Чудовом монастыре. В алтаре Казанского собора на месте выброшенного престола валялась мертвая лошадь.

Остальные кремлевские соборы, монастыри и церкви были превращены в гвардейские казармы.

Московские приходские храмы, уцелевшие от пожара, тоже видели в своих стенах много кощунства и безобразий со стороны неприятелей. В церкви Вознесения, у Серпуховских ворот, устроена была французская бойня. В Петропавловскую церковь (в Лефортово) помещали быков. В Троицкой – в Сыромятниках – стояли лошади…

Особой жестокостью, жадностью и зверством отличались не столько французы, сколько их союзники – поляки, баварцы, виртемберцы. Эти не только грабили дотла, но разрушали и истребляли все, что попадало под руку. Французы же, по крайней мере, не производили бесполезных опустошений. Некоторые французские начальники даже запрещали солдатам грабить и охраняли монастыри и церкви.

Благодаря этому в иных церквах продолжалась служба и во время занятия Москвы французами. Так, богослужение постоянно совершалось в церкви Голицынской больницы.

В Новодевичьем монастыре стали служить вскоре после пожаров. Монастырь находился под охраной самого маршала Даву, имевшего главную квартиру на Девичьем поле.

Вот что рассказывает по этому поводу одна современница – монахиня: «Что ни воскресенье, что ни праздник, у нас была обедня в соборной церкви. Церковь мы всегда запирали, и ключ был у нас». Оберегала в то время монастырь старица Сарра. Она внушила врагам такое уважение к себе, что все просьбы ее немедленно удовлетворялись. После ухода французов из монастыря старица Сарра заметила во дворе зажженные фитили, которые были проведены к наполненным порохом церковным подвалам. Мужественная старица собрала монахинь, потушила фитили и, спустившись в подвал, приняла все меры к безопасности монастыря.

В Рождественском монастыре начальник отряда тоже разрешил священнику совершать службу, но тот опасался внезапного вторжения в храм и кощунства неприятелей.

Наконец Наполеон понял, что оскорбление православной веры еще более озлобляет русских против французов, и приказал не препятствовать совершению богослужений в наших церквах. Тогда священник Рождественского монастыря и велел немедленно ударить в большой колокол. Но через несколько минут прибежал солдат с просьбой от французского начальника:

– Нельзя ли звонить в маленький колокол, потому что генерал не выносит громкого колокольного звона?

– Ну, что же, – ответил батюшка, – мы его беспокоить не станем.

И стали к службам звонить в малый колокол.

Некоторых французов очень интересовала православная служба, и они часто заходили в церковь, смотрели с любопытством, вели себя пристойно. В Зачатьевском монастыре служба прекращалась лишь во время грабежей и пожаров.

Трогательно рассказывает простая женщина о первом благовесте: «Слышим, ударяют к заутрене (это было как раз на Покров, 14 октября).

Мы перекрестились и пошли. Заутрени уже служили – и часы, и вечерни, а обедни еще нигде не служили, потому что антиминсов не было: все были увезены, чтобы неприятели не хватали нечистыми руками. Бонапарту хотелось, чтобы в церквах служба была в тех, которые остались чистыми; а то в других стояли лошади, как в конюшнях. Ну, так и велел Бонапарт всех попов ловить, где не попадутся. Поймают дьякона вместо попа, все равно, и тот годится, и велят ему обедню служить: французы все равно ничего не понимают. Так и начали служить в церквах, где заутреню, где часы. Бонапарт был доволен, лишь бы только была служба, а нам как было отрадно, когда стали благовестить!» Но богослужение можно было восстановить лишь в немногих храмах. Другие были осквернены, престолы сдвинуты с мест, не было ни утвари, ни других принадлежностей богослужения.

Так, незадолго до отступления французов из Москвы, начались церковные службы в разоренном городе. Но Наполеон приказал, чтобы после сугубой ектеньи во время литургии не читались молитвы об избавлении от нашествия супостатов.

Вначале Наполеон запретил произносить в церковных молитвах имя императора Александра. Он, например, приказал священнику Сретенского монастыря возглашать при богослужении его имя, Наполеона, вместо русского царя. Но бесстрашный пастырь ответил: «Донесите своему государю, что я под рукой палача буду молиться за императора Александра!»

Враги преклонились перед величием духа православного священника и не причинили ему никакого зла.

Наполеон впоследствии не препятствовал возносить молитвы о русском государе: сидя в Москве, он все еще надеялся начать переговоры с Александром о мире. Особенно глубокое впечатление произвел на французов благовест в церкви Петра и Павла на Якиманке. Французы часто тешились колокольным звоном и, когда стали звонить по чину православному, то русские долго не верили, что колокол зовет их к святому богослужению.

Вот как описывает очевидец это богослужение в церкви Петра и Павла: «Смотря на исхудавшие и бледные лица, выражавшие совершенное истощение сил, на рубища, на то, как они с трудом передвигали ноги, выходя из своих жилищ, из нор, из подвалов, их можно было уподобить восставшим из гробов, вызванным трубным гласом, в последний день Страшного Суда.

Служба началась водосвятием. Осенив крестом четыре стороны, священник воскликнул:

– Да воскреснет Бог, и расточатся враги Его!

Клир запел:

– Кресту Твоему поклоняемся, Владыко!

При погружении креста все богомольцы запели хором:

– Спаси, Господи, люди Твоя!

При пении: «К Богородице прилежно ныне притецем…» весь храм огласился воплями и рыданиями. Матери, стоя на коленях и поднимая на руках грудных младенцев, взывали:

– Пресвятая Богородица, спаси невинных детей!

По окончании водосвятия была отслужена всенощная, и началась литургия, во время которой все приступили к принятию Святых Тайн.

Во время богослужения случилось необычайное происшествие. Когда дьякон возгласил: «Оглашенные, изыдите», среди молящихся оказалось трое неприятельских солдат в синих мундирах. Они стояли на коленях и усердно молились со слезами на глазах. Это были славяне, братья по вере и по крови русским, но враги по воле Наполеона…»

Протоиерей кавалергардского полка отец Михаил Гратинский получил от французов разрешение совершать богослужение в одной из московских церквей. Он выбрал верхнюю церковь Архидиакона Евпла (на Мясницкой), в которой нашлась нетронутая врагами церковная утварь. В день коронации государя Александра I, 15 сентября 1812 года, отец Михаил Гратинский в первый раз совершил литургию с торжественным молебном о здравии императора и всей царской семьи. С 15 сентября и до самого очищения Первопрестольной от французов служения продолжались в этой церкви. Каждый день молились москвичи в церкви Харитония в Огородниках. Вокруг храма они устроили шалаши, чтобы защищаться от изуверов. Враги пытались прекратить богомолье, но русские мужественно сопротивлялись, и неприятель оставлял их в покое.

Кто опишет страдания, духовные и телесные, которые пережило московское духовенство под игом неприятеля, а также подвиги священников, пробирающихся среди буйных пьяных вражеских солдат со Святыми Дарами причащать на смертном одре умирающих страдальцев, ютившихся где-нибудь в развалинах, в грязной дыре, более похожей на звериное логовище, чем на человеческое жилье?

В Отечественную войну ярко вспыхнул светильник веры в душах русских людей. И Бог смилостивился над Россией, поверженной в бедствие и разорение. В душевных муках, униженный в своей непомерной гордыне, Наполеон позорно бежал из России, бросив на произвол судьбы свое войско. Кроткий и смиренный Александр не приписал себе победы. В память 1812 года была, по его повелению, выбита медаль с надписью: «Не нам, не нам, а Имени Твоему».

Это истинно христианское смирение и трогательная в своей простоте скромность, всегда присущие Александру, особенно ярко обнаружились, когда, на обратном пути в Россию, вооруженный блеском славы победителя Наполеона и освободителя Европы, государь отклонил просьбу государственных сословий России, желавших соорудить ему при жизни памятник и просить о принятии им почетного имени Благословенного.

«Внимая посланному ко мне от Святейшего Синода, Государственного Совета и Правительствующего Сената прошению о воздвижении мне в престольном граде памятника и о принятии именования «Благословенный», не могу я в глубине души моей не чувствовать величайшего удовольствия, видя, с одной стороны, действительно совершившееся над нами благословение Боже, а с другой – чувствования российских государственных сословий, подносящих мне имя самое для меня лестнейшее. Ибо все старания и помышления души моей стремятся к тому, чтобы теплыми молитвами призывать на себя и на вверенный мне народ Божие благословение и чтобы быть благословляемому от любезных мне верноподданных Моих и вообще от всего рода человеческого. Это есть верх моих желаний и моего благополучия. Но при всем тщании моем достичь этого не позволяю Себе, яко человек, дерзновение мыслить, что я уже достиг того и могу смело звание сие принять и носить. Тем паче почитаю я оное с правилами и образом мыслей моих не согласными, что всегда и везде преклоняя верноподданных моих к чувствам скромности и смирения духа, сам первый покажу не соответствующий тому пример. Сего ради, изъявляя совершенную мою признательность, убеждаю государственные сословия оставить оное без всякого исполнения. Да соорудится мне памятник в чувствах ваших, как оный сооружен в чувствах моих к вам; да благословляет меня в чувствах своих народ мой, как я в сердце моем благословляю оный; да благоденствует Россия и да будет надо мною и над нею благословение Божие».