Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Блокада Ленинграда – одна из самых трагических страниц Великой Отечественной войны. В 1941 году Северная столица была взята в кольцо немецкими, финскими и испанскими войсками с участием добровольцев из Северной Африки, Европы и военно-морских сил Италии.
К этому времени в городе не было достаточных запасов продовольствия и топлива, и за 872 блокадных дня сотни тысяч ленинградцев погибли от голода и холода. Непрерывные артобстрелы и бомбежки, темнота и лютый холод, голод, сводящий людей с ума… И только Дорога жизни через Ладожское озеро связывала Ленинград с теми, кто был на Большой земле. Как говорил священник Валентин Бирюков, блокада – это все условия для смерти, только для смерти, а для жизни ничего нет…
В таких условиях человеческая душа нередко освобождается от всего наносного и обращается к Тому, кто может укрепить дух в истаивающем человеческом теле. Нет ничего удивительного, что в осажденном Ленинграде религиозность среди населения была высока, и что еще раньше официального сближения верхов с Церковью изменилось отношение к религии у властей города. Политика безбожия была забыта. О многом говорит тот факт, что даже в лютую зиму 1941–1942 годов, когда город вымирал от голода и холода, его власти снабжали православные храмы мукой и вином для совершения богослужений – пусть даже богослужебные просфоры, по воспоминаниям, были крошечными, «с пуговицу».
В 1942 году приходское духовенство получило возможность продолжить служение. Как и в Москве, в том же 1942 году был разрешен Пасхальный крестный ход вокруг храмов с зажженными свечами.
В последующие годы на Церковь стали клеветать, говоря, что она якобы использовала народное горе, чтобы укрепить собственный авторитет. Но клеветники забывают, что батюшки, служившие в ленинградских храмах из последних сил, также, как и все, переносили голод, обстрелы и бомбежки, терпели невыносимые лишения и умирали.
Умирали верующие, как и неверующие – страшная смерть, царящая внутри блокадного кольца, ни для кого не делала исключений. В самое мучительное время блокады, в конце 1941 года – начале 1942-го, умерло восемь служащих и членов причта Князь-Владимирского собора, а также председатель «двадцатки». Сильно поредел штат Никольского кафедрального собора, в его хоре к февралю 1942 года из 34 певчих осталось только три человека, регент умер прямо за богослужением. Скончались звонарь А. А. Климанов и келейник митрополита Алексия (Симанского) инок Евлогий. Умер от голода приписанный к Никольскому собору протоиерей Николай Измайлов.
В декабре 1941 года протопресвитер Спасо-Преображенского собора Алексий Абакумов писал «двадцатке»: «Температура 38,8. Назначен постельный режим. К Воскресенью мне не встать. Не можете ли мне отпустить и прислать бутылку деревянного масла, чтобы не сидеть в темноте?» Собор выделил отцу Алексию масло и 1000 рублей пособия, но священник скончался. Умерли протоиереи Петр Георгиевский и Иоанн Громов, председатель «двадцатки» собора Е. Д. Балашева, помощник регента И. В. Лебедев и еще 10 человек служащих. Из 100 соборных певчих в живых осталось только двадцать человек.
М. В. Шкаровский в работе «Вклад Ленинградской епархии в победу над фашизмом» отмечает, что от голода в дни блокады умерли 20 из 50 священнослужителей. Но, несмотря на голод и холод, несмотря на то, что храмы нередко подвергались артобстрелам, священники по велению своей живой веры до последнего исполняли пастырский долг.
В Преображенском соборе к началу войны было шесть членов клира, к весне 1942-го осталось только двое – протопресвитер Павел Фруктовский и протодиакон Лев Егоровский. Даже в самое трудное время блокады они продолжали совершать богослужения, хотя оба жили далеко от храма: настоятель на Васильевском острове, у Смоленского кладбища, а протодиакон – за городом, в Парголове. Отец Павел служил на пределе возможностей, совершая богослужения и требы. Осенью 1943 года прихожане, ходатайствуя о награждении священника Павла Фруктовского медалью «За оборону Ленинграда», рассказывали: «…в зиму 1941–42 годов, когда отсутствовало трамвайное сообщение, а живет отец Павел от собора в 15 км, он, опухший от недоедания, в возрасте 65 лет, ежедневно посещал собор, он был единственный священник, временами он приходил на службу совсем больной, и домой уже не мог возвращаться, и ночевал в холодном соборе».
Сколько священнослужителей осталось в Ленинграде на начало войны? Историки называют разные цифры – от 10 до 25. На выставке «Блокадный храм» (храм Успения Пресвятой Богородицы на Малой Охте) С. В. Смирновым представлены послужные списки 47 священнослужителей.
«Такая большая разница в цифрах обусловлена тем, что авторы работ не поясняют, какой счет они ведут, – пишет О. А. Рашитова в работе «Деятельность Русской Православной Церкви в годы войны и блокады Ленинграда 1941–1945 гг.» – Все духовенство накануне войны можно разделить на три категории: штатные священнослужители, заштатные находящиеся на покое, заштатные работающие на государственной службе. Нужно сказать о том, что, уходя за штат, священнослужитель оставался в сане (если не был в запрете), имел право исполнять требы и совершать Богослужение. К началу войны многие заштатные священники были приписными, то есть служили по мере сил и необходимости в том или ином храме, тем самым имели средства к существованию и официально не числились. На данный момент нельзя назвать точное число священнослужителей в целом».
Но важнее точных цифр тот высокий духовный настрой, та жертвенность, та глубокая вера, с которой совершали богослужения и выполняли свой пастырский долг священнослужители в блокадном городе.
Архимандрит Владимир (К. Д. Кобец) вспоминал, что «рисковал своей жизнью под обстрелом, а все-таки старался не оставлять служение и утешать страждущих людей, которые пришли помолиться Господу Богу. В храме стекла падали на голову, а я не останавливал службу».
72-летний протоиерей Иоанн Горемыкин, настоятель Свято-Димитриевской церкви в Коломягах, каждый день пешком приходил в свой храм с Петроградской стороны, чтобы совершать литургию. Даже совсем обессилев, священник не отказался от совершения богослужений и его привозили в церковь на санках. Как настоящий христианин, отец Иоанн нередко отдавал голодающим собственный паек – в буквальном смысле отдавал последнее. При этом он глубоко любил свою Родину, благословлял земляков идти на фронт, а своему сыну Василию, занимавшему должность главного инженера на одном из военных заводов, сказал: «Как это так, все идут защищать Родину, а мой сын будет отсиживаться?» И сын ушел воевать. Об этом узнал маршал Л. А. Говоров, командующий Ленинградским фронтом, и специально приезжал в коломяжскую церковь, чтобы поблагодарить отца Иоанна.
О священнике Никольского собора протоиерее Владимире Дубровицком рассказывала его дочь, балерина Кировского театра: «Всю войну не было дня, чтобы отец не пошел на службу Бывает, качается от голода, а я плачу, умоляю его остаться дома, боюсь, упадет где-нибудь в сугробе, замерзнет, а он в ответ: “Не имею я права слабеть, доченька, надо идти, дух в людях поднимать, утешать в горе, укреплять, ободрять”. И шел в собор. За всю блокаду – обстрел ли, бомбежка ли – ни одной службы не пропустил».
Митрополит, впоследствии Патриарх Алексий (Симанский), переживший блокаду вместе со своей паствой, в 1945 году после литургии в Николо-Богоявленском Морском соборе обратился к верующим с такими словами: «Вспоминается, как под грохот орудий, под страхом смерти вы спешили в этот святой храм, чтобы излить перед Господом свои скорбные чувства… Вспоминаю я, как мы совершали богослужения под грохот разрывов, при звоне падающих стекол, и не знали, что с нами будет через несколько минут… И хочется мне сказать: “Град возлюбленный! Много горького пришлось пережить тебе, но теперь ты, как Лазарь, восстаешь из гроба и залечиваешь свои раны, а скоро и предстанешь в прежней красоте…” И будем молиться, чтобы Господь простер благословение Свое над Русской Церковью и над дорогой Родиной нашей».
Труды и нравственный подвиг ленинградского духовенства оценило и советское правительство, наградив многих священников во главе с митрополитом Алексием медалями «За оборону Ленинграда».
Алексий, митрополит Ленинградский обратился к верующим 26 июля 1941 года:
«Церковь зовет к защите Родины!
Послание митрополита Сергия к пастырям и пасомым Русской Церкви призвало всех верующих в грозный час опасности, нависшей над нашим Отечеством, к единодушной защите – каждого в полную меру сил – великой нашей Родины. От лица Церкви сказано в этом послании, что она, Святая Церковь, «благословляет небесным благословением всенародный подвиг». И этот голос первого архипастыря Русской Церкви не оказался «гласом вопиющего в пустыне». Все верующие отозвались на этот призыв. Все в минуту общей опасности объединились без различия положения, как граждане единого великого Союза, в одном стремлении – чем бы то ни было помочь участвовать в общей работе по защите Отечества. Как на подвиг, благословленный Церковию, не только юноши, еще не призванные на военную службу, но и пожилые, и старики пошли добровольцами на фронт, с полной готовностью и жизнь свою положить за целость, за честь, за счастье любимой Родины.
Молебны в храмах и прошения о даровании победы русскому воинству находят живой отклик в сердце каждого молящегося, у которых есть теперь одна дума, одна молитва – дал бы Бог победить коварного и злобного врага, сокрушить фашизм, несущий горе и разорение всему человечеству, вернуть всех нас к светлой жизни, к радостному творческому труду.
Среди верующих разных храмов выражены пожелания, чтобы имеющиеся в храмах запасные суммы – в некоторых весьма крупные, в несколько сот тысяч рублей – были отданы государству в фонд обороны, на нужды войны. На эти же нужды поступают и отдельные лепты, пожертвования от верующих.
Недавно в одном храме Ленинграда был такой случай. Какие-то неведомые богомольцы принесли и сложили у иконы святого Николая пакет в укромном месте, в пакете оказалось около 150 золотых десятирублевых монет дореволюционной чеканки. Они немедленно были снесены в банк, на нужды обороны.
Не говорит ли все это о том, что у всех задето чувство любви к Матери-Родине, что всеми одинаково ощущается та грозная опасность, которую несет с собою фашизм, что у всех напряжены все силы к одной цели – спасти Родину любою ценою.
Русский народ видел и знал на примере Германии, порабощенной фашизмом, и других стран, подавленных неволей, в которую вверг их фашизм, что фашизм – это гибель всего добытого вековыми трудами человечества в целом, всего светлого, всего творческого. А теперь он и воочию видит и ощущает весь ужас, какой несет с собою безжалостный враг, вероломно обрушившийся на нашу землю и покушающийся разорить и уничтожить добытое огромным трудом наше достояние.
Поистине, восстала на нас, по выражению псалмопевца, «неправда гордых», которая не могла спокойно смотреть на победоносное могущество нашего Отечества и, судя по себе, не хотела верить нашей правде, вымышляла на нас подозрения и обвинения и открыла себе гибельный для себя путь – оружием и кровопролитием попытаться нас ослабить и покорить.
Нет нужды много говорить о том, что у всех нас перед глазами, о том варварстве, с каким действует враг, о той чисто тевтонской жестокости, с какой он всеми средствами пытается запугать. Об этом говорят многие пастыри и верующие, бежавшие от ужасов фашизма. Эти живые свидетели рассказывают, что в захваченных районах Гитлер организует истребление женщин, детей, стариков; он пристреливает тяжелораненых, обстреливает лазареты, поезда с мирными гражданами, жилые дома. Все это – особая форма психологического воздействия, бесчеловечная, низкая форма борьбы.
На нас, особенно для него ненавистных, не только как славян, но и как носителей искореняемой фашистами культуры и прогресса во всех областях, он нападает с особенной яростью. И все зверства и ужасы он прикрывает лживым и кощунственным лозунгом «крестовый поход», не замечая того, что жестоким истреблением всего, что дорого и свято для народов, им уже порабощенных, как в области материальной, так и духовной, он давно уже показал миру, что у фашизма нет ничего святого, никаких идеалов, кроме всеобщего обмана и всеобщего порабощения.
На примере отношения к Церкви, к православию (в Югославии), к католичеству, к представителям всяких исповеданий в порабощенных странах можно судить, каково было бы у него отношение к Православной Церкви в особенно ненавистной для него нашей стране. Это было бы полное уничтожение всей ее сущности, то есть именно того, в чем она до сего времени не только формально, по нашим советским законам, но и по существу была совершенно свободна.
Не новость в мировой истории, что появляются безумцы, мечтающие покорить себе весь мир. «Мир Римский», как называла себя римская держава, в продолжение веков стремился осуществить эту гордую мечту; на стороне его были сила, искусство, власть, образованность, многолюдство, жестокость, грабительство, порабощение, – все превращено было в орудие для завоевания мира. Но чем кончилась эта мечта? Мир завоеван не был, а «Мир Римский» рассыпался в прах. Не новость и для нашей Родины нападение врага, мечтающего покорить нас. Наполеон об этом мечтал и, казалось, был близок к цели, поразив сердце России – Москву. Но именно здесь ему суждено было найти не победу, а гибель, и гибель окончательную, так как весь народ поднялся на врага. Так и теперь: весь наш народ воюет, и победа ему обеспечена. Она обеспечена всеобщей волей к победе, беззаветной храбростью бойцов – до полного презрения смерти, до готовности каждого положить душу свою за Отечество, непоколебимостью веры в побеждающую силу правого дела.
Война есть страшное и гибельное дело для того, кто предпринимает ее без нужды, без правды, с жаждою грабительства и порабощения; на нем лежит позор и проклятие неба за кровь и за бедствия своих и чужих.
Но война – священное дело для тех, кто предпринимает ее по необходимости, в защиту правды, Отечества. Берущие оружие в таком случае совершают подвиг правды и, приемля раны и страдания и полагая жизнь свою за однокровных своих, за Родину, идут вслед мучеников к нетленному и вечному венцу. Потому-то Церковь и благословляет эти подвиги и все, что творит каждый русский человек для защиты своего Отечества.
Несомненные и самими врагами признаваемые успехи наших войск в борьбе с врагом сильным, но уже изнемогающим, говорят за то, что не напрасна наша вера в победу. Непреложный закон, что неправедно взявший меч от меча и погибнет, поистине дамокловым мечом висит над головой преступного фашизма, и близко время, когда этот карающий меч всею тяжестью неизбежного рока опустится на врага и сокрушит его.
Церковь неумолчно зовет к защите Матери-Родины. Она же, исполненная веры в помощь Божию правому делу, молится о полной и окончательной победе над врагом.
Алексий, митрополит Ленинградский. Ленинград, 26 июля 1941 года».
Владыка Митрополит и сам подавал пример пастве в те страшные годы. Хотя ему предлагали эвакуироваться, он отказался. И почти каждый день совершал богослужения в Николо-Богоявленском кафедральном соборе. Служил один, без диакона, сам читал помянник обо «всех от глада и язв скончавшихся». И каждый вечер совершал молебен Святителю Николаю, обходил с иконами собор, в котором в то время и жил.
Служившая в войсках ПВО М. В. Долгинская вспоминала, как однажды во время ее возвращения в казарму на Фонтанке внезапно начался налет немецкой авиации. Она побежала к Никольскому собору, чтобы укрыться. «И вдруг из ворот вышли люди. Они двинулись вокруг храма гуськом, держась в темноте друг за друга. Впереди всех шел митрополит Алексий, подняв к небу икону «Знамение». Каждый вечер после литургии он обходил с нею собор. Даже налет не остановил его».
И видя такую горячую, искреннюю веру, обессилевшие от голода, едва державшиеся на ногах люди шли в собор на богослужение, шли к своему Владыке. Двери его квартиры всегда были открыты для посетителей. В 1942 году рабочие Путиловского завода изготовили для митрополита Алексия дикирий и трикирий из деталей пулемета. Словам архипастыря внимали, когда он старался в своих речах, проповедях утешить, вселить мужество в сердца и укрепить дух исстрадавшихся людей. В своем архипастырском обращении, прочитанном в Вербное воскресенье в храмах, митрополит Алексий писал: «Победа достигается силой не одного оружия, а силой всеобщего подъема и могучей веры в победу, упованием на Бога, венчающего торжеством оружия правды, «спасающего нас от малодушия и от бури» (Пс. 54, 8). И само воинство наше сильно не одной численностью и мощью оружия, в него переливается и зажигает сердца воинов тот дух единения и воодушевления, которым живет весь русский народ».
Это был мудрый, мужественный человек, твердо стоявший в православной вере, оберегающий и свято хранивший древние церковные традиции, каноны и обряды. Про митрополита Алексия говорили, что он «влюблен в благочестие XVI века». При этом он был добрым и сострадательным. В делах милосердия ему помогала родная сестра, монахиня Евфросиния. Так, например, свою дачу на станции Сиверская они отдали детям-сиротам воинов Красной армии.
О личной встрече с митрополитом вспоминал протоиерей Борис Пономарев, рукоположенный в священники уже после войны: «В 1942 году в Ленинграде (после госпиталя) у меня была возможность побывать в Никольском соборе. В храме в это время читали часы и находились истощенные от голода люди…
Я спросил:
– Когда совершает богослужение митрополит Алексий?
Мне ответили, что Владыка находится в алтаре…
Митрополит Алексий очень милостиво благословил меня и спросил:
– Вы, наверное, прислуживали в храме?
Я сказал, что да, и сказал где. Владыка заметил, что хорошо помнит служившего там Владыку и его мать.
Я дерзнул предложить митрополиту Алексию свою порцию хлеба, а он ответил:
– И вам так же трудно переносить блокаду и голод. Если можете, передайте матушке-алтарнице.
Владыка меня спросил: когда война кончится, буду ли я служить при храме?
Я ответил:
– Владыка, у меня призвание с детства не оставлять храм.
Я положил земной поклон перед престолом, и Владыка меня благословил и дал служебную просфору, очень маленькую, размером с пуговицу.
После снятия блокады у меня бывали увольнительные, и в будничные дни мне доводилось читать в Никольском соборе часы… В первый день Пасхи верующие приносили освящать маленькие кусочки хлеба вместо куличей. Какое было утешение для всех ленинградцев, что в храмах осажденного города ежедневно совершалось богослужение».
Возможность помолиться в храме действительно была для людей большим утешением. О том, что во время блокады ленинградские церкви были заполнены народом, свидетельствует единственная сохранившаяся киносъемка, сделанная в одной из них. Уже с самого начала войны, с конца июня 1941 года, люди стали приходить в храмы помолиться, в чин Божественной литургии вводились специальные молитвы о даровании победы нашему воинству и избавлении томящихся во вражеской неволе. Служился тогда и особый молебен «в нашествие супостатов», певаемый в Отечественную войну.
«У нас в Князь-Владимирском соборе с самого начала войны молодые служащие ушли кто в армию, кто в дружинники, кто на оборонное строительство; их заменили старики, – вспоминал очевидец. – Оставшиеся в соборе независимо от возраста спешно изучали средства противопожарной и противовоздушной обороны и стали руководителями групп из прихожан. Была также организована группа сохранения порядка на случай паники во время богослужения» (Статья «Как мы переживали в Ленинграде первый год войны». Журнал Московской Патриархии. – 1943. – № 3).
Чтобы купола высоких соборов не стали ориентирами при бомбардировках, их маскировали с помощью маскировочных сетей и красили в защитный цвет. В августе 1941-го первая такая маскировка была проведена в Никольском соборе – золоченый крест одного из куполов покрыли тканью и покрасили нижнюю часть купола. Работа по маскировке продолжалась и в 1942 году, такая же работа проводилась и в других ленинградских храмах, в том числе и бездействующих.
«В подвальных помещениях ряда храмов (например, в Спасо-Преображенском соборе) были устроены бомбоубежища. Под Казанским собором в период блокады находился детский сад и одно время отдел штаба Ленинградского фронта. Многие храмы использовались для хранения культурных ценностей. Целый ряд церковных зданий выполнял функции, связанные с патриотическим воспитанием жителей города и бойцов Ленинградского фронта. Особенно большую роль при этом играла Александро-Невская Лавра. В конце 1941 года в части лаврских зданий разместился приемно-распределительный госпиталь № 1. Присутствие на территории лавры большого количества военнослужащих стало одной из причин устройства в храмах монастыря мест патриотического воспитания защитников города» (Шкаровский М. В. Вклад Ленинградской епархии в победу над фашизмом).
Храмы, конечно же, не могли избежать артиллерийских обстрелов. Пострадали Никольский и Князь-Владимирский соборы, здание бывшей Духовной академии, где тогда размещался госпиталь. Даже отдаленная Коломяжская церковь в ноябре 1941 года подверглась бомбардировке, один из ее прихожан был убит прямо в церковной сторожке.
«Город разительно отличался от того, что был в августе, – вспоминал хранитель Эрмитажа Н. Н. Никулин в книге «Воспоминания о войне». – Везде следы осколков, множество домов с разрушенными фасадами, открывавшие квартиры как будто в разрезе: кое-где удерживались на остатках пола кровать или комод, на стенах висели часы или картины. Холодно, промозгло, мрачно. Клодтовы кони сняты. Юсуповский дворец поврежден. На Музее этнографии снизу доверху – огромная трещина. Шпили Адмиралтейства и Петропавловского собора – в темных футлярах, а купол Исаакия закрашен нейтральной краской для маскировки. В скверах закопаны зенитные пушки. Изредка с воем проносятся немецкие снаряды и рвутся вдали. Мерно стучит метроном. Ветер носит желтую листву, ветки, какие-то грязные бумажки…»
В этом мрачном, наполненном смертью городе в священниках остро нуждались не только для того, чтобы приобщать к Церковным Таинствам живых, но и провожать в последний путь мертвых. И делать это приходилось батюшкам постоянно. «Трудно себе представить, сколько в церкви покойников. С правой стороны я сосчитала 10, с левой около 8, это открытые для отпевания. У входа, у дверей, на полу под ближайшими образами нераскрытые гробы, ожидающие очереди», – писала в дневнике ленинградка Татьяна Великотная. За день в кладбищенских храмах совершались сотни отпеваний. Выступая на Нюрнбергском процессе, протоиерей Николай Ломакин рассказывал, что вокруг Никольской церкви Большеохтинского кладбища все время стояло множество гробов – сто, двести, над которыми священник совершал отпевание. Никогда не пустовала кладбищенская церковь преподобного Серафима Саровского. На Серафимовском кладбище было погребено, в основном в братских могилах, более ста тысяч умерших от голода горожан.
«Весной мама похоронила папу и троих братьев – в одну братскую могилу на Серафимовском кладбище, там же и сестренка маленькая лежала, – вспоминал переживший блокаду ребенком протоиерей Борис Глебов. – От истощения я уже не мог ходить, и меня положили сначала в больницу, потом поместили в детский дом на набережной рядом с Петровским стадионом – теперь там жилой дом. Маму в то время тоже положили в больницу – при Первом медицинском институте.
Прошли месяцы, мы ничего не знали друг о друге, – продолжает рассказывать батюшка. – Когда мама нашла и забрала меня из детского дома, мы прямо сразу зашли в Князь-Владимирский собор. Он поразил меня красотой, тихим величием, я полюбил храм сразу, всем сердцем.
В войну вообще многие стали молиться открыто, не таясь, – ушел страх перед правительством, война стерла его, потребность в вере и Церкви стала сильнее страха. Храмы были полны, служились всегда две литургии – ранняя и поздняя. В 1943 году Сталин разрешил колокольный звон – люди плакали и крестились, когда над блокадным городом впервые зазвенели колокола» (Е. Киктенко. Священники вспоминают блокаду Ленинграда).
Яркое свидетельство жизни православного Петербурга – статья, опубликованная в «Журнале Московской Патриархии» за 1943 год, подписанная просто «Ленинградец». Автор этой статьи, прихожанин Князь-Владимирского собора, рассказывал, как осенью 1941 года, когда враг подошел к Ленинграду, в соборе от гула канонады часто дребезжали стекла. На еще совсем недавно тихие улицы Петроградской стороны упали первые зажигательные бомбы – поблизости от собора, вскоре начали рваться и артиллерийские снаряды.
В таких условиях ленинградцы вступили в зиму. Но собор ни на один день не прерывал богослужений. Священники, певчие, весь клир приходил на службы без опозданий. Всегда точно в 8 часов утра начиналось утреннее богослужение и в 4 часа дня вечернее.
Иногда во время служб раздавались сигналы воздушной тревоги. Сначала молящиеся уходили в оборонные убежища, но потом, – рассказывает автор статьи, – ухо настолько свыклось с шумной работой тяжелых зениток, с раскатистым гулом отдаленных фугасных разрывов, с дребезжанием стекол, что продолжали стоять как ни в чем не бывало; только дежурные МПВО занимали свои места. «Наши нервы оказались крепче, чем предполагали наши враги». В соборе для оказания медицинской помощи ввели дежурство двух медсестер на праздничные и воскресные богослужения.
Особенно тяжело стало с наступлением зимних холодов. «Стали трамваи, прекратилась подача электрического света, керосина не было. В предутренней тьме, озаряемой вспышками орудийных выстрелов, чрез глубокие сугробы неубранного снега спешили священники, певчие, служащие и прихожане собора со всех концов города. Иногда в соборе мы заставали с утра весьма неприятную картину. В соборе более 500 стекол; за ночь от упавшей вблизи бомбы воздушной волной выбито несколько стекол; по собору гуляет свежий ветер. Пока шла срочная зашивка фанерой окон, масло в лампадах замерзало, руки стыли.
В декабре температура упала до нуля. Певчие пели в пальто с поднятыми воротниками, закутанные в платки, в валенках, а мужчины даже в скуфьях. Так же стояли и молились прихожане. Вопреки опасениям посещаемость собора нисколько не упала, а возросла. Служба у нас шла без сокращений и поспешности, много было причастников и исповедников, целые горы записок о здравии и за упокой, нескончаемые общие молебны и панихиды. Сбор средств на Красный Крест был так велик, что Владимирский собор внес на дело помощи раненым и больным воинам свыше миллиона рублей и передал лазаретам до 200 полотенец.
Так шла жизнь у нас в соборе, так шла она и в других церквах Ленинграда. Гитлеровцы рассчитывали устрашить нас своими бандитскими налетами, сломить нашу волю к сопротивлению, расстроить наши ряды. Добились же они того, что все слои населения сплотились в одно целое для отпора подлому врагу. Некоторые из верующих сначала еще думали, что гитлеровцы уважают веру и Церковь, но жестокая бомбардировка города и налет аэропланов в Великую Пасхальную ночь пред светлой заутреней, когда пострадал и наш собор, раскрыл всем глаза на истинный лик носителей «нового порядка» в Европе.
Несмотря на лишения, священники, певчие, служащие продолжали выполнять свой долг, каждый на своем месте. Так шли дни и недели.
В феврале началась эвакуация части населения Ленинграда.
Ленинград заметно опустел, сократилось и число богомольцев. Летом и осенью 1942 года ряды молящихся еще уменьшились в связи с широко развернутыми общественными работами – сначала на огородах, потом по заготовке дров и сооружению оборонительных укреплений. Но работа в церкви религиозная и патриотическая шла по-прежнему, а патриотическая еще лучше, чем раньше, так как все прихожане нашего собора, хотя они составляют очень маленький коллектив в городе, были охвачены искренним и горячим стремлением, как и все большие и маленькие заводы, фабрики, учреждения и предприятия, делать все возможное и как можно лучше то, что они умеют делать для славы нашей великой Родины, для дела победы над темными силами гитлеровской Германии. Последнее наше дело – это сбор и взнос от Владимирского собора 100 000 рублей на устройство танковой колонны имени Димитрия Донского.
Мы верим и надеемся, что скоро мы будем праздновать со всей страной победу над нашим коварным и подлым врагом – фашизмом» (Статья «Как мы переживали в Ленинграде первый год войны». Журнал Московской Патриархии. – 1943. – № 3).
Митрополит Алексий в докладе 8 сентября 1943 года на Соборе епископов Православной Церкви сказал: «И мы можем отмечать повсюду, а живущие в местах, близких к военным действиям, как например, в Ленинграде, в особенности, – как усилилась молитва, как умножились жертвы народа через храмы Божии, как возвысился этот подвиг молитвенный и жертвенный. Тени смерти носятся в воздухе в этом героическом городе-фронте, вести о жертвах войны приходят ежедневно. Самые жертвы этой войны часто, постоянно у нас перед глазами…»
Первая военная Пасха выпала на 5 апреля – в тот день исполнилось 700 лет со дня разгрома немецких рыцарей в ледовом побоище святым благоверным князем Александром Невским – небесным покровителем Ленинграда. Это подчеркнул митрополит Алексий в своем Пасхальном послании. Исстрадавшийся, обезлюдевший, на треть вымерший город все-таки праздновал Светлое Христово Воскресение. Хотя и не куличи, но маленькие кусочки хлеба люди приносили освещать в храмы. Большое воодушевление вызвало у верующих разрешение провести пасхальный крестный ход.
«…A тем временем асы Гитлера ворвались в Пасхальную ночь Ленинграда и сеяли смерть и ужас. Они выбрали именно эту ночь. Они готовились к ней полтора месяца, эти негодяи, для которых нет ничего святого, ничего такого, что могло бы тронуть их сердца.
Это было вероломное нападение, продиктованное не только войной, но и бешеной ненавистью к свободной совести, к тому, что теплится в русских сердцах, к вере людской в лучшее и светлое, ко всему, что называется человеческими чувствами. Как они боятся этих человеческих чувств!
По собственному признанию одного фашистского главаря из ставки Гитлера, они боятся всего и всех: нашей молодежи, наших женщин, все русское их страшит и приводит в ярость; они боятся русских священников и православия и христианства вообще…
Черная фашистская совесть послала асов в ночь под Пасху бомбить Ленинград. В Пасхальный день она же наводила дула орудий, которые бессмысленно жестоко били по городу, по его домам, по детям, женщинам и мужчинам. Эта же самая черная совесть злодеев сжигала храмы, наполненные пленными бойцами и мирными людьми; этаже самая звериная, не рассуждающая злоба терзала наших детей, тела наших женщин.
История знала множество злодеев и совершенных ими злодейств. Мы знаем, чего стоила Варфоломеевская ночь и что она повлекла за собою. Мы помним бесценные сокровища Бельгии, Голландии, Франции, сожженные отцами фашистов в прошлую войну.
Никогда свободное и честное человечество не забудет злодеяний, которые совершили их дегенеративные, звероподобные дети, носящие на рукаве эмблему своего зверства – свастику.
Мы не забудем всех бомб, сброшенных на наши дома, и особенно тех бомб, что были сброшены в эту ночь, когда свободная совесть свободных русских людей, верующих в Бога, верующих в Христа, трепетала в молитвенном горении…» (Н. Моршанский. Цит. по книге «Правда о религии в России»).
К сожалению, ни о чем из этого не рассказывали в советское время, из года в год празднуя Победу… Не рассказывали и о том, сколько воинов, защищавших Дорогу жизни, участвовавших в прорыве блокады, приняло после войны священнический сан.
Один из них – протоиерей Борис Аполлинариевич Тихонравов, служивший на Серафимовском кладбище, а до этого 13 лет – во Всеволожской Троицкой церкви. В воспоминаниях его дочери, переданных в архив Санкт-Петербургской епархии, рассказывается и о его участии в войне.
«По внешнему виду, благородной осанке и строгому поведению в отце Борисе всегда и везде узнавали духовное лицо. Поклон, крестное знамение, сосредоточенное выражение лица – во всем легко узнавался классический стиль, свойственный потомственному духовенству…
17-летним юношей он приехал в Ленинград, окончил шоферские курсы. Был призван на службу в армию, и, не успев дослужить срок, оказался на фронте: началась Великая Отечественная война. Он доставлял продукты на грузовике в блокадный Ленинград по Дороге жизни через Ладожское озеро, служил в пехоте, в танковых войсках. Окончил войну в Берлине в 1945 году.
В семье сохранилась сложенная вдвое бумажная икона Святителя Николая Чудотворца, которую отец Борис носил зашитой в своей шинели всю войну. Чудотворной ее называл сам отец Борис. Он не сомневался, что ею был убережен от смерти и от серьезных ранений. Ранения средней тяжести были, один осколок так и остался в ноге».
Оставил воспоминания о страшных днях блокады и протоиерей Борис Пономарев. «На второй день войны я был призван на защиту нашей Родины, – вспоминал отец Борис. – Причастился в Николо-Кузнецком храме и на другой день был направлен на Ленинградский фронт… У меня не было родителей, меня благословила старушка 92 лет, дальняя родственница, и сказала: «Ты будешь жив, люби и защищай Родину…»
В самое тяжелое время блокады Ленинграда я получил от нее письмо: «Дорогой Боря, как вам приходится переживать, но мы молимся и надеемся на милость Божию. Бог милостив, а враг будет изгнан. Вчера у нас во дворе упала бомба, стекла все выбиты. Мы также переносим тяжесть войны. Я часто бываю в храме и молюсь за воинов и шлю тебе материнское благословение».
Меня спрашивают: какое ваше самое сильное впечатление от войны?
В самое тяжелое время блокады Ленинграда… недалеко от входа на кладбище мы увидели девочку лет 13-ти, склонившуюся и стоявшую на одном колене. На ней была шапка-ушанка, и вся она была немного занесена снегом, а сзади на санках был труп женщины, умершей от голода, – видимо, мать девочки, которую она не успела похоронить (и замерзла сама). Эта страшная картина потрясла меня на всю жизнь…»
40 лет служил в храмах Ленинграда протоиерей Николай Федорович Пермяков. В его личном деле подшито несколько листочков воспоминаний о пребывании на фронте.
«Война – слово, с которыми связано самое ужасное: человек идет на смерть.
Наступило воскресенье 22 июня 1941 года. В этот день наше предприятие работало, ибо выходной у нас был понедельник. Утром, как всегда, все пришли на рабочие места. Время приблизилось к полудню… вдруг из всех репродукторов раздалось: «Внимание, внимание! Сейчас будет правительственное сообщение».
Мы услышали о начале войны.
Я пошел защищать страну добровольцем-ополченцем. Дивизия так и называлась – 2-я Гвардейская добровольческая. Ленинград мы покидали в конце июля. Меня провожала мама. Раздалась команда: «Родные, прощайтесь!»
Мама была верующей и благословила меня, а потом со слезами отошла в сторонку. Стояли мы за Павловском в селе Федоровское.
3 октября 1941 года я был ранен в голову и контужен на станции Александровка. Меня перевязали и отправили в Ленинград в глазной госпиталь.
После излечения нас через Ладогу по Дороге жизни переправили на Волховский фронт, стоявший в обороне. Именно тогда Ставка решила воинам из Ленинграда обеспечить отдых и поправку. Так я попал в школу младших командиров при 286-й стрелковой дивизии. Закончив ее с отличием в апреле 1942 года, получил звание сержанта. Меня оставили в Учебном батальоне для подготовки следующего набора. В августе 1942 года, когда Волховский фронт начал подготовку наступления для соединения с Ленинградским фронтом, мы, молодые командиры, были распределены по действующим частям. В первом же бою меня сильно ранило в руку – с повреждением нерва. В госпитале мы узнали, что попытка соединения не удалась.
Подлечившись в госпитале г. Череповца, я вновь попал на Ленинградский фронт. Переправляли нас через Ладожское озеро. Воевал в отдельном пулеметном батальоне 142-й Краснознаменной стрелковой отдельной дивизии.
За прорыв блокады я был награжден орденом Отечественной войны II степени. Но стоило мне это тяжелого ранения в обе ноги, которое я получил во время прорыва около 8-й ГЭС. И опять пришлось держать путь через Ладогу – последним транспортом, так как Ладога уже «распустилась», то есть лед стал рыхлым. С этим ранением я попал в Новосибирск, где ВТЭК признала меня инвалидом Отечественной войны III группы.
В Ленинград вернулся в 1944 году. Лишь только открылись духовные школы, сразу поступил в 1945 году на богословско-пастырские курсы, которые на следующий год были реорганизованы в Духовную семинарию и, окончив ее, стал священником» (О. Ходаковская. Дыхание великой войны).
О том, в какой ад превратилась жизнь в Ленинграде в рано наступившую лютую зиму 1941–1942 годов, сохранилось немало тяжелых, наполненных дыханием смерти воспоминаний. Жившая в то время в Ленинграде И. Г. Каменчук вспоминала, что в начале пытались еще что-то запасти – хлеб, крупы, но все моментально ушло. И вот началась зима 1941-го. Ввели блокадные карточки. «Начались бомбежки. Над нашим домом находился реостат, который отпугивал немецкие самолеты. Была полная изоляция, совершенная темнота. Все окна завешивали. Ходили люди, их можно назвать дружинниками, которые проверяли, нет ли где-нибудь щелочки, не проступают ли лучи света на улиц).
Когда начиналась бомбежка, сразу объявляли тревогу, и мы все бежали в подвал дома, бомбоубежище. Бомбоубежище специально оснащали: тогда еще была вода, у каждого был свой узелок, в котором лежали теплые вещи, у мамы – документы.
Но с каждым годом становилось все тяжелее и тяжелее… Холод начался, не было отопления. Потом отключили и газ. Папа тогда прислал к нам двух солдат, которые установили у нас печку – буржуйку. Еще можно было достать дрова. У этой печушки мы и обогревались. А зима наступила дико холодная!
Первое время, когда объявляли тревогу, мы, конечно, все вместе спускались в бомбоубежище.
За хлебом выстраивались гигантские очереди, в которых можно было простоять и час, и два, и полдня. А кусок хлеба, который давался на день, был такой маленький, 125 граммов, с опилками, стружками. Наверно, мы б и не выжили, если б не папины солдаты, которые приходили к нам иногда и приносили крупу или болтушку какую-нибудь, из которой можно было даже блины сделать, шкурки от картошки приносили» (Цит. по материалам интернет-портала «Блокадный Ленинград. 900 дней подвига»).
Подобные воспоминания оставила и другая ленинградка, Е. В. Колесникова. Она рассказывала, что первая бомбежка в ее жизни осталась в памяти ярче других, потому что было страшно, как никогда потом за всю жизнь. «Рев самолетов, грохот зениток, взрывы. И еще темнота.
Раз-два во время бомбежек мы с мамой спускались в подвал. Потом перестали. Мама сказала, что бессмысленно так тратить время.
Мама стала сушить очистки от картошки и всякие корочки. С лета она оставила бутылочку прокипяченного подсолнечного масла и не велела до него дотрагиваться.
В школе ребят стало гораздо меньше. Заниматься было почти невозможно: обстрелы, налеты, занимались при свечке. Когда в один из дней пришли только трое, учительница сказала, что больше собираться не будем.
Вскоре мама перестала ходить на работу, ее организация была эвакуирована. Она часто уходила надолго, иногда на весь день – на дежурство, в очередь за хлебом, за водой, за дровами, за какой-нибудь едой.
Тогда все ходили медленно, не было сил.
Да, блокада осталась в памяти как время, когда было темно, будто не было дня, а только одна очень длинная, темная, ледяная ночь».
Такое и остается впечатление, когда читаешь эти воспоминания – ночь, в которой нет просвета… И все-таки теплился в этой бесконечной тьме и свет веры и надежды, и многие из брошенных в невыносимые условия люди не угасли духом. В годы, когда все было только для смерти и ничего – для жизни, Господь спасал от отчаяния. «Сколько у меня раньше было молитв и просьб к Богу. Теперь – никаких. Полное одиночество, 100 % изоляция от себе подобных, так в этот час мне кажется, что 100 %. И свою заключенность в вымершей квартире я принимаю как великое благо. «Христе, Свете истинный! – так говорю я Богу. – Ты так долго, так долго не идешь посетить мою озверевшую душу. Ты совсем пропал из меня. И вот я Тебе, Господи, что говорю сейчас? Ни слез, ни горя, ни радости я не ощущаю. Все исчезло – все прошло. И единственно, что я могу Тебе сказать, – это то, что я одна теперь, Господи! Я одна, одна, одна…» И вот случилось какое чудо. После последних написанных строк я взяла Евангелие, давно не читанное.
Раскрыла и читаю, и глазам своим не верю – и кто тому может поверить? «Но Я не один, потому что Отец со Мною».
Это выдержка из дневника ленинградки Веры Константиновны Берхман.
Сохранились и дневниковые записи ее сестры, Татьяны Константиновны Великотной, также не утратившей веру в страшные дни блокады. «Папа стал слабеть с каждым часом. Наши ночные разговоры стали прекращаться. Папа дремал или спал все дни. В эту неделю (с 14-го по 21-е) все кругом говорили о хлебной прибавке. Я лихорадочно ждала каждого нового дня, чтоб получить новую порцию побольше и чтоб папа хоть немного подкрепился хлебом. Раз ночью папа услышал, как я шепчу молитву «Отче наш». «Прочти еще раз», – сказал он мне. Я прочла, а он повторял за мною. «Прочти все молитвы», – попросил он. Я лежала и в церковном порядке читала. Когда я прочла молитву Николаю-угоднику и твоему святому Александру Невскому, он подсказал: «А Татьяне?» Я прочла и мученице Татьяне…
Папа сказал мне как-то ночью (не помню, когда именно, но в одну из этих 9 ночей): «Нам следует отслужить благодарственный молебен о спасении Саши». В другой раз сказал: «Ты сходи в Шувалово, как немного поздоровеешь, и причастись».
Все это я тебе пишу затем, чтоб показать тебе, как душа человека перед смертью ищет сближения с Богом, ищет идеала вечной правды и вечной жизни».
Это же чувство испытала перед смертью и сама Татьяна Константиновна. Ее последние дневниковые записи говорят о том, что на пороге смерти ее душа жаждала соединения с Богом: «Хотелось бы также, чтоб Евд. Георг, пришла почитать мне Евангелие. Она хочет приготовить меня к переходу в лучший мир.
Не дожидаясь ее, я и сама начну читать Святую книгу. В тишине это очень хорошо.
Идет Страстная неделя – надо больше читать Евангелие.
Евд. Георг. уже с этой целью была у меня два раза.
Может быть, она приведет ко мне священника. Это будет величайшее счастье для меня исповедоваться и приобщиться Святых Тайн». (Великотная. Т. К. Дневник нашей печальной жизни).
Но если все в воле Божией, то для чего вообще все это было, как это могло случиться? – задаются вопросом неверующие люди. «Однажды, – рассказывает протоиерей Борис Безменов, – мы разговорились с одним атеистом, пережившим ужасы блокады.
Он недоумевал: если Бог есть, почему Он допустил такое?
– А согласились бы вы, чтобы у вас отнялся этот страшный кусок жизни?
Он ответил:
– Нет.
Значит, говорю, в этом есть какой-то смысл. Может, не сразу понятный нам, но есть» (Киктенко Е. Священники вспоминают блокаду Ленинграда).
«Если бы ты, Саша, видел, что творится на Шуваловском кладбище! Стоят незарытые гробы! Стоят вскрытые гробы, и покойники в них лежат полураздетые, так как с них все сняли, что можно носить, валяются трупы голые, обезглавленные, с вырезанными частично членами.
Я пришла в ужас от исхудавшего тела, у которого все же умудрились вырезать верхнюю часть ноги. С какой целью? Вытопить для продажи несуществующий жир?..
Вот эти-то картины и привели меня к сознанию, что лучше быть зарытому без гроба, как папе, чем брошенному на произвол судьбы в гробу» (Великотная Т. К. Дневник нашей печальной жизни).
Да, было и такое, и как винить обезумевших от голода людей?
Протоиерей Борис Глебов вспоминал о блокаде, которую пережил ребенком: «Война всегда – страшное зло, словами невыразимое. И, пожалуй, одна из самых главных примет войны – голод. Я видел сцену в булочной, когда мы среди других стояли в очереди за пайком. А паек-то был – кусочек серого, сырого хлеба весом в 125 граммов, который и хлебом бы сейчас не назвали. Голодный мужчина бросился к прилавку, схватил буханку. И, знаете, он даже не бежал, как делает вор, он просто застыл на месте и вгрызся в нее. Но не успел проглотить. На него тут же набросились и забили.
По сути, то, что я видел, не было воровством: голод лишал разума. Люди падали на улицах, на лестницах в подъезде – и не всегда проходящие мимо останавливались, ведь подашь руку, и сам упадешь от слабости – и не встать уже».
И все-таки, было и другое. Отец Борис рассказывал о своем отце: «Первыми в блокаду умерли три моих брата, потом – отец…
Мы все – живые – ютились на кухне, потому что только там грела дровяная плита, вся остальная квартира была выморожена насквозь: у нас все стекла были выбиты, в комнатах гулял ветер. Рядом с нашим домом был 11-й хлебозавод – его бомбили как стратегически важный объект, все вокруг было разворочено, но и завод, и наш дом чудом уцелели.
Помню, еще когда отец был жив, умер старший брат. Тогда отец взял топор, вышел в соседнюю комнату – и стал рубить из старого гардероба гроб для сына. Потом вернулся к нам, положил топор рядом: «Будешь нас вместе в нем хоронить».
Папа так ослаб, что ему не хватило сил разрубить гардероб. Никогда не забуду: незадолго до своей смерти отец отдал мне свой дневной паек – 125-граммовый кусок хлеба: «Ему нужнее, он маленький, дай Бог выживет». И это тогда, когда люди забывали от голода, что вообще такое «сын», «мать», когда за еду убивали друг друга. Я до сих пор вспоминаю этот поступок и молюсь за отца».
Всегда находились люди, которые даже в самых жестоких условиях сохраняли в себе доброту и самоотверженность. Немало таких людей было и в блокадном Ленинграде. Разве не удивительно, что даже в страшную зиму 1942-го верующие продолжали сбор средств в Фонд обороны? За 1942 год было собрано 1 485 000 рублей.
Люди объединялись вокруг храмов, и только взаимная поддержка помогала им выжить и выстоять. В подвале Спасо-Преображенского собора было оборудовано бомбоубежище на 500 человек для прихожан и жителей окрестных домов, в нем старались поддерживать положительную температуру. Имелся кипяток, запас медикаментов, в случае необходимости, в подвале можно было переночевать. Нуждающимся людям помогали деньгами, дровами, свечами, маслом для освещения. В соборе с довоенных времен имелся запас строительных материалов, и прихожанам делали из железных листов печи для обогрева квартир, выделяли фанеру, картон, чтобы заменить ими выбитые взрывной волной оконные стекла. (Шкаровский М. В. Религиозная жизнь блокадного Ленинграда по новым документальным источникам).
Но, конечно, не только верующие люди сумели сохранить в себе в человека во время, похожее на бесконечную черную ночь. Настоящая человеческая доброта всегда находит возможность проявить себя, особенно во время общей беды.
«Через какое-то время мама так обессилела, что не могла вставать. Мы с братом Юрой ходили за водой на Фонтанку с двумя маленькими бидончиками – белым и зеленым. С этими бидончиками мы ходили по очереди: сначала он, потом я за ним. Скользко было везде, спускаться к реке трудно. И все-таки, какие люди добрые были! Увидят – ребенок идет, так они его пропустят, помогут спуститься, поддержат за руку. Помню, пока идешь, так обязательно полбидончика расплескаешь…» (Цит. по материалам интернет-портала «Блокадный Ленинград. 900 дней подвига»).
«…И вот в чернейшие месяцы блокады в Ленинграде по инициативе комсомолок Приморского района рождается благороднейшее человеколюбивейшее движение, которое скромно именует себя «бытовым движением»: тысячи комсомолок совершенно бескорыстно идут по квартирам к наиболее ослабевшим людям с посильной помощью и возвращают к жизни десятки тысяч женщин, детей, стариков, уже обреченных врагом на гибель», – рассказывала знаменитая поэтесса Ольга Берггольц. Кстати, по свидетельству ее сестры Марии Федоровны, сама она была верующей. Это была женщина великой силы духа. Работая на радио во время блокады, Ольга Федоровна почти ежедневно обращалась к мужеству жителей города. Ее лучшие поэмы были посвящены защитникам Ленинграда. Ее называли голосом блокадного Ленинграда, его музой. «Каждый день, из последних сил, валясь с ног – никакого усиленного, дополнительного пайка ей не полагалось, шла на радио, читала свои стихи, разговаривала с людьми, утешала их, произносила оптимистические жизнеутверждающие речи. Выступала не только по радио, но и в цехах, в госпиталях, на передовой под обстрелом.
Можно себе представить, насколько необходимым было само явление этой красивой тридцатилетней женщины перед измученными ленинградцами. И именно ее идеей стало исполнение в блокадном городе Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича, выступление которого по радио Ольга Федоровна подготовила в страшном сентябре 1941 года.
Это тоже была настоящая Дорога жизни, только проложенная через радиоэфир… Именно ей принадлежит чеканная строчка, благодаря которой она навсегда вошла в историю не только русской поэзии, но и страны: «Никто не забыт, и ничто не забыто»» (Троицкий Н. Я. Дорога жизни Ольги Берггольц).
«Из блокадных лет вый год, – вспоминала Е. В. Колесникова, – это, наверное, первый Новый год без красивой елки с конфетами, орехами, мандаринами и блестящими огоньками. По радио выступала Ольга Берггольц. Я не знала тогда, что это наша ленинградская поэтесса, но голос ее, с характерной интонацией, как-то затронул и заставил внимательно слушать то, что она говорила. «Мне не надо говорить вам, какой он, этот год…». Дальше запомнились стихи. Кажется так: «Товарищ, нам выпали горькие трудные дни, грозят нам и горе, и беды. Но мы не забыты, мы не одни, и это уже победа!»
Советская поэтесса и прозаик, Ольга Федоровна Берггольц, сама подвергавшаяся репрессиям, пережившая тюрьму и пытки, многое видела не иллюзорно, она с горечью и негодованием писала в дневнике: «Жалкие хлопоты власти и партии, за которые мучительно стыдно… Как же довели до того, что Ленинград осажден, Киев осажден, Одесса осаждена. Ведь немцы все идут и идут… Артиллерия садит непрерывно… Не знаю, чего во мне больше – ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, – к нашему правительству… Это называлось: “Мы готовы к войне”». Опубликована эта выдержка была лишь в 2010 году.
Остались свидетельства Ольги Берггольц об осажденном Ленинграде. Она отзывалась о жителях города с любовью и восхищением. «Подвергая город страшнейшим лишениям, враг рассчитывал, что пробудит в нас самые низменные, животные инстинкты. Враг рассчитывал, что голодающие, мерзнущие, жаждущие люди вцепятся друг другу в горло из-за куска хлеба, из-за глотка воды, возненавидят друг друга, начнут роптать. Перестанут работать – в конце концов сдадут город. «Ленинград выжрет самого себя». Но мы не только выдержали все эти пытки – мы окрепли морально. Они не понимают, в чем же дело. Они не понимают, что мы – русские люди, мужавшие при советской власти, уважающие и любящие труд.
Нередко приходится слышать жалобы: «Ох, ну и народ у нас стал – черствый, жадный, злой». Неправда. Это неправда! Конечно, не все выдержали испытание; конечно, есть люди очерствевшие, впавшие в мелкий, себялюбивый эгоизм, но их ничтожное меньшинство. Если б их было много, мы просто не выдержали бы, расчеты врага оправдались бы.
Взгляни в свое сердце, товарищ, посмотри попристальнее на своих друзей и знакомых, и ты увидишь, что и ты, и твои друзья за трудный год лишений и блокады стали сердечней, человеколюбивее, проще. Вспомни хотя бы то, сколько раз ты сам делился последним куском с другим, и сколько раз делились с тобой, и как вовремя приходила эта дружеская поддержка.
Вот в январе этого года одна ленинградка, Зинаида Епифановна Карякина, слегла. Соседка по квартире зашла к ней в комнату, поглядела на нее и сказала:
– А ведь ты умираешь, Зинаида Епифановна.
– Умираю, – согласилась Карякина, – и знаешь, Аннушка, чего мне хочется, так хочется – предсмертное желание, наверное, последнее: сахарного песочку мне хочется. Даже смешно, так ужасно хочется.
Соседка постояла над Зинаидой Епифановной, подумала. Вышла и вернулась через пять минут с маленьким стаканчиком сахарного песку.
– На, Зинаида Епифановна, – сказала она. – Раз твое такое желание перед смертью – нельзя тебе отказать. Это когда нам по 600 граммов давали, так я сберегла. На, скушай.
Зинаида Епифановна только глазами поблагодарила соседку и медленно, с наслаждением стала есть. Съела, закрыла глаза, сказала:
– Вот и полегче на душе.
И уснула. Проснулась утром и… встала.
Верно, еле-еле, но ходила.
А на другой день вечером вдруг раздался в дверь стук.
– Кто там? – спросила Карякина.
– Свои, – сказал за дверью чужой голос. – Свои, откройте.
Она открыла. Перед ней стоял совсем незнакомый летчик с пакетом в руках.
– Возьмите, – сказал он и сунул пакет ей в руки. – Вот, возьмите, пожалуйста.
– Да что это? От кого? Вам кого надо, товарищ?
Лицо у летчика было страшное, и говорил он с трудом.
– Ну, что тут объяснять… Ну, приехал к родным, к семье, привез вот, а их уже нет никого… Они уже… они умерли! Я стучался тут в доме в разные квартиры – не отпирает никто, пусто там, что ли. Наверное, тоже… как мои… Вот вы открыли. Возьмите. Мне не надо, я обратно на фронт…
В пакете была мука, хлеб, банка консервов. Огромное богатство свалилось в руки Зинаиды Епифановны. На неделю хватит одной, на целую неделю!.. Но подумала она: съесть это одной – нехорошо. Жалко, конечно, муки, но нехорошо есть одной, грех. Вот именно грех – по-новому, как-то впервые прозвучало для нее это почти забытое слово. И позвала она Анну Федоровну, и мальчика из другой комнаты, сироту, и еще одну старушку, ютившуюся в той же квартире, и устроили они целый пир – суп, лепешки и хлеб. Всем хватило, на один раз, правда, но порядочно на каждого. И так бодро себя все после этого ужина почувствовали.
– А ведь я не умру, – сказала Зинаида Епифановна. – Зря твой песок съела, уж ты извини, Анна Федоровна.
– Ну и живи! Живи! – сказала соседка. – Чего ты… извиняешься! Может, это мой песок тебя на ноги-то и поставил. Полезный он: сладкий.
И выжили и Зинаида Епифановна, и Анна Федоровна, и мальчик. Всю зиму делились – и все выжили.
Я могу рассказать о таких случаях еще и еще и знаю, что и мне могут долго рассказывать об этом, и мы наберем тысячи примеров братской поддержки людей.
Мы поняли – выжить мы сможем, только держась друг за друга, только помогая друг другу» (О. Берггольц. Новый год в блокадном Ленинграде).
Алексий, митрополит Ленинградский обратился к верующим 22 июня 1943 года:
«Послание к ленинградской пастве
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
«Да приносим Господу жертву хвалы и да возвещаем о делах Его с пением» (Пс. 106, 20).
Мы собрались в наших храмах сегодня, в день второй годовщины Отечественной войны, которую с великим самоотвержением и небывалым единством ведет народ наш против жестокого и коварного врага, в диком и изуверном фашизме олицетворившего собою все, что есть низкого и презренного в мире, и нанесшего нам предательский удар в своем разбойническом набеге на нашу родную землю.
С какими же мыслями и чувствами предстоим мы ныне пред Господом, во время продолжающихся еще бранных опасностей?
Что говорят нашему сердцу и чему научили нас эти два года тяжелых испытаний?
«Благословен Господь Бог наш, научаяй руки наши на ополчение и персты наши на брань; Господь – милость и прибежище наше, заступник наш и избавитель, защитник наш». (Пс. 143, 1–2).
Вот какие священные слова приходят нам на память в эти знаменательные минуты. Мы видим теперь, что, несмотря на неимоверные трудности современной войны, мы не только не ослабели, но, наоборот, окрепли в ратных подвигах; силе и искусству врага противопоставили мы нашу силу и наше воинское искусство, и, что важнее всего, – не изнемогающее ни перед какими трудностями всенародное воодушевление. Подлинно, сам Господь «научает руки наши на ополчение».
Слава доблестному русскому воинству!
Благословенна память подвижников Отечества, принесших ему в жертву мужество, искусство, жизнь!
Благословим Бога – помощника, «научающего на ополчение», и тех, кто, будучи мирными жителями сел и деревень, мирными гражданами городов, превратились в народных мстителей, в вооруженных защитников своих родных мест и своих сограждан и сражаются против фашистов наравне с воинами обученными и испытанными, наводя страх на врагов, почти бессильных бороться с ними.
Благословим Бога-Избавителя, благословившего подвиг возвращения из рук хищников и грабителей многих наших городов и сел, захваченных было врагом и с громадным для него уроном взятых от него обратно.
Благословим Бога милости и щедрот, возбудившего в сердцах всех без различия русских людей сочувствие к подвигам и к несущим подвиги нашим воинам и желание всеми способами участвовать в их подвигах, облегчать их труд. Как охотно и обильно всюду текли жертвы на воинские нужды и на подарки – подлинные дары любви – воинам, а также больным и раненым. И текли, и текут, и будут течь обильными, неиссякаемыми потоками, свидетельствуя о неиссякаемой любви нашей и преданности делу спасения Отечества, в твердой вере, что и для всех нас не оскудеет дивная помощь Божия. Враг не только, дерзновенно попирая всякие законы Божий и человеческие, разбойнически напал на нашу землю, но он с неслыханной жестокостью и звериной злобой расправляется с нашими близкими, имевшими несчастье попасть в его руки. Но и тут мы видим, с какою твердостью наш народ противоборствует ему и, невзирая на страдания и муки, остается верным своей любимой Родине. Он остается ей верным и там, за рубежом, куда уводят его для каторжных работ немецкие злодеи, отрывая от родных мест и от близких и ввергая в безысходную муку! И туда мы шлем наши заботливые помыслы и всеми силами души посылаем свои молитвы и благословения.
«Укрой, Господи, изгнанных, не выдай скитающихся, будь им покровом от грабителя, от притеснителя» (Исайя, 16, 3–4).
И мы веруем, что недалеко и для них время освобождения и возвращения в родные края.
«Да исправится же молитва наша, яко кадило пред Господом», и да пошлет Господь по вере нашей исполнение этой молитвы о скорейшей победе над врагом! Мы знаем, что верен Бог и не ложен в обетованиях своих: Он посылает свою помощь и еще большую пошлет для покорения не только врагов наших, но и самого духа вражды и тревоги, этого темного духа фашизма, который уже столько времени колеблет Европу.
Молитва – это рука, простертая для принятия благодеяний Божиих. Она невидимою, но крепкою нитью соединяет человека с Богом и дает человеку уверенность в непобедимой помощи Божией.
Мы можем сказать, как в древности говорили верные Богу иудеи:
«Враги идут против нас во множестве надменности и нечестия, чтобы истребить нас… чтобы ограбить нас, а мы сражаемся за души наши и за законы наши.
Господь сам сокрушит их пред лицом нашим, мы же да не страшимся!» (1 Мак., 3, 20–22).
Сегодня, в знаменательный для нас день, мы с особенным усердием соединяемся в молитве и «приносим Господу жертву хвалы, и возвещаем о делах Его с пением», и молим Его благость, да умножит Он силу нашего воинства для окончательного одоления врага. Да успокоится и почиет сердце наше пред Господом! Довольно торжествовала смерть и печаль! Да пошлет Господь торжество жизни и радости! Да сохранит Он град сей и живущих и молящихся в нем!
«С Богом мы окажем силу. Он низложит врагов наших» (Пс. 59, 14).
И да будет милость Твоя, Господи, на нас яко же уповахом на Тя. Аминь.
Алексий, митрополит Ленинградский. 22 июня 1943 года».
Не только служители храмов на пределе возможностей исполняли свой долг, многие, очень многие делали то, что могли, что было даже не в их силах, а за пределами сил. Ольга Берггольц с глубоким уважением отзывалась о моральном подвиге всех, кто не пал духом и тем самым отстоял город.
«И вот прошел год. Не просто год времени. Агод Отечественной войны, год 1942-й, адля нас еще 365 дней блокады.
Но совсем по-иному встречаем мы этот новый, 1943 год.
Наш быт, конечно, очень суров и беден, полон походных лишений и тягот. Но разве можно сравнить его с бытом декабря прошлого года? В декабре прошлого года на улицах наших замерло всякое движение, исчез в городе свет, иссякла вода, да… много чего исчезло и много чего появилось на наших улицах…
А сейчас все-таки ходят трамваи – целых пять маршрутов! Сейчас поет и говорит радио, в два наши театра и кино не пробьешься, целых 3000 ленинградских квартир получили свет. И несмотря на то, что нашему городу за этот год нанесено много новых ран, весь облик его совсем иной, чем в прошлом году, – несравненно оживленнее, бодрее. Это живой, напряженно трудящийся и даже веселящийся в часы отдыха город, а ведь блокада-то все та же, что и в прошлом году, враг все так же близок, мы по-прежнему в кольце, в окружении.
Да, за год изнурительной блокады наш город и все мы вместе с ним не ослабли духом, не изверились, а стали сильнее и уверенней в себе.
С точки зрения наших врагов, произошла вещь абсолютно невероятная, невозможная, и причины этого они понять не в состоянии.
Еще 30 января 1942 года, то есть почти год назад, выступая перед своей шайкой, Гитлер заявил: «Ленинград мы не штурмуем сейчас сознательно. Ленинград выжрет самого себя». В новогоднем своем приказе, к 1 января 1942 года, в приказе по войскам, блокирующим Ленинград, он «благодарил своих солдат за создание невиданной в истории человечества блокады» и нагло заявлял, что не позднее, чем через три-четыре недели, «Ленинград, как спелое яблоко, упадет к нашим ногам…»
…Враг думал, что у нас опустятся руки, что мы перестанем трудиться – и все развалится и рухнет. Но у нас появилась какая-то невиданная неутомимость в труде. Ведь это же факт, что почти каждый ленинградец, кроме основной своей профессии, освоил еще и ряд других – не только на производстве, но и в быту. Тысячи и тысячи из нас стали квалифицированными огородниками, печниками, стекольщиками, лесорубами, водопроводчиками, трубочистами – не гнушаясь никаким трудом, раз это нужно для жизни…
А главное – во всем этом наша огромная победа над врагом. Мы победили их, победили морально – мы, осажденные ими!» (О. Берггольц. Новый год в блокадном Ленинграде).
Е. В. Колесникова, отец которой воевал на Ленинградском фронте, вспоминала, что дети вместе со взрослыми таскали на чердаки песок, наполняли водой железные бочки, раскладывали лопаты… Каждый чувствовал себя бойцом. И приводила отрывок из записок своей матери: «Несмотря на ужасы блокады, постоянные обстрелы и бомбежки, залы театра и кино не пустовали».
«Не могу точно сказать, когда это было. – продолжает Е. В. Колесникова. – Скрипачка Баринова давала сольный концерт в Большом зале филармонии. Мне посчастливилось туда попасть. Зал не отапливался, сидели в пальто. Было темно, только каким-то светом была подсвечена фигура артистки. Было видно, как она дышала на свои пальцы, чтобы хоть немножко их согреть».
«Артисты у нас иногда бывали, – рассказывала Вера Евдокимова. – Большие концерты не устраивались, а приезжали человека по два и давали представления. Ходили на оперы. Были у нас, как сейчас помню… и Кривонос, и Зоя Виноградова. Это наши артисты были» (Цит. по материалам интернет-портала «Блокадный Ленинград. 900 дней подвига»).
Ольга Берггольц говорила о том, что когда страшную блокадную осень сменила зима, то всей стране, всему миру и, главное, самим ленинградцам стало ясно, что Ленинград, коченевший от стужи, жаждавший, голодавший, видевший на улицах своих бесчисленные гробы – это город неугасимой, торжествующей жизни. Его жители не уступали смерти без боя ни одной пяди, в разгар ее безумия изобретали лекарства, лечились и лечили друг друга и отвоевали тысячи и тысячи людей, уже обреченных на гибель.
«Разве не торжество жизни, что именно в Ленинграде только одно ремесленное училище обучило этой зимой и отправило за кольцо на предприятия страны более пятисот молодых умелых мастеров? Пожалуй, лишь мы сами сумеем вполне оценить то, как учились работать голодающие, зябнущие ребята, в то время, как руки их примерзали к металлу и зубы шатались во рту, каку стариков… Но они выучились мастерству за зиму, и этой весной Ленинград снова дал стране питерские, ленинградские кадры рабочих…
А разве не торжество жизни, что Публичная библиотека наша – одно из величайших книгохранилищ мира – работала в Ленинграде всю эту зиму?!
Да, в библиотеке на абонементе было всего два фонаря «летучая мышь», и от книг веяло смертным холодом. Но в этой тьме работники библиотеки подбирали книги для госпиталей и библиотек-передвижек. В библиотеку приходили запросы на узбекские книги, на грузинские, татарские – для бойцов-грузин, татар и узбеков, для бойцов многих других национальностей, которые защищают Ленинград.
Какие только запросы не приходили в Публичную библиотеку!
Ведь в осаде проблемой стали простейшие вещи – например, добывание огня. Раньше спички привозили к нам из области, а теперь… И вот в Публичную библиотеку поступает запрос: как организовать производство кремешков для зажигалок? Как наладить производство спичек? Свечей? Белковых дрожжей? И множество, множество таких же необходимейших для обороны, для жизни города вещей… И сотрудники библиотеки тщательно, по-военному оперативно подбирали литературу – по спичкам, по свечам, по дрожжам… Сплошь и рядом оказывалось, что новейшие пособия не годятся для Ленинграда – просто нет возможности поставить производство в блокаде по-современному. Тогда подыскивались старинные книги, книги XVIII века, обучавшие примитивному изготовлению хотя бы тех же свечей – «како катать свещи», – и это-то как раз и подходило к нашим блокадным условиям и немедленно применялось. Оказывалось, например, что такая вещь, как современная спичка, требует для своего изготовления до 71 различной химикалии. Нет такого количества химикалий в осаде! Тогда разыскивалась старая литература, литература эпохи рождения самой первой спички, и производство ставилось по ней; мы знаем наши спички – зажигаются они, конечно, с применением физического труда, но уж лучше такие, чем совсем никаких. А на книжечке с такими спичками нарисовано даже здание Адмиралтейства и напечатаны стихи!
Так мирное книгохранилище участвовало в обороне города, в защите основ цивилизации, не прекращая главной своей работы.
За эту зиму много частных библиотек осталось без хозяев, осиротело… Казалось бы, не до книг в городе, терпящем такое бедствие. Но работники Публичной библиотеки не дали погибнуть осиротевшим, оставшимся без защиты книгам: на саночках, а весной на детских мальпостах, совершая огромные концы пешком, качаясь от слабости и тяжелого груза, возили они выморочные библиотеки в свой фонд и спасли для будущих поколений сотни, тысячи книг, рукописей, архивов…
Ленинградцы мыслили, творили, дерзали, то есть дрались за жизнь на всех ее рубежах.
Это было очень тяжело, но ни с единого рубежа жизни мы не отступили. Мы совсем по-новому поняли, что жизнь – это деятельность и что, как говорят у нас, “раньше смерти помрешь”, если перестанешь трудиться» (О. Берггольц. Новый год в блокадном Ленинграде).
Когда город был полностью освобожден от вражеской блокады, во всех храмах по благословению митрополита Алексия 23 января 1944 года были совершены благодарственные молебны. В наши дни в Петербурге в районе Малой Охты построен храм во имя Успения Пресвятой Богородицы, также называемый Блокадным храмом. Ведь возведен он был в память о событиях Великой Отечественной войны и стал местом особого молитвенного поминовения жертв блокады. Кроме того, действует при нем и уникальный музей, посвященный деятельности Православной Церкви в осажденном Ленинграде.
Когда строился Блокадный храм, жители города, ветераны, родственники – все, кто помнил своих близких, погибших в блокаду, имели возможность за символическую плату приобрести кирпичики для строительства храма, чтобы написать на них имена погибших в годы блокады, о ком они помнят, кто никогда не уйдет из их сердец. Больше 8000 кирпичей с именами жертв великой и не сравнимой ни с чем беды, которая постигла город в 1941–1944 годах, уложено в стены Успенского храма на Малой Охте.
И летели листовки с неба
На пороги обмерзших квартир:
«Будет хлеб! Вы хотите хлеба?
Будет мир! Вам ведь снится мир?»
Дети, плача, хлеба просили -
Нет страшнее пытки такой!
Ленинградцы ворот не открыли
И не вышли к стене крепостной.
Но тогда летели снаряды,
Бомбы здания, рвали в куски,
И без крика падали, рядом
Дети, матери, старики,
А живые? Живые жили,
И вставали, и шли за водой,
Но ворота они не открыли
И не вышли к стене городской.
Без воды, без тепли, без света,
День, который похож на ночь.
Может, в мире и силы нету,
Чтобы все это превозмочь!
Умирали – и говорили:
Наши дети увидят свет! -
Но ворот они не открыли,
На колени не встали, нет!
Вот в осенней уже позолоте
Город наш, величав и хорош.
Петр построил его на болоте,
А прочнее земли не найдешь!
Елена Рывина, 1943 г.
(В работе над текстом использованы материалы сайтов Московской Патриархии, Успенского блокадного храма и интернет-портала «Блокадный Ленинград. 900 дней подвига»).
Войти с помощью соц. сетей: