Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Война с многих смыла наносной атеизм, и люди обращались к Богу в самые трагические минуты своей жизни. Российский историк М. В. Шкаровский пишет: «Необходимо отметить не только присутствие священнослужителей в составе действующей армии или антифашистского подполья, но и обращение к вере многих солдат, офицеров, партизан, в том числе старших командиров».
Если говорить языком цифр, то можно обратиться к работе В. Н. Трухина «Религиозный подъем в Советском Союзе во время Великой Отечественной войны», где автор приводит интересные документы. Например, цитирует уполномоченного Совета по делам Русской Православной Церкви по Сталинградской области. Тот констатировал, что ходатайства об открытии церквей часто подписывают молодые женщины, что «…эти гражданки стали религиозными и даже фанатиками в связи с последствиями Отечественной войны, а именно: санитарка больницы г. Урюпинска Бурова П. П., 1913 г. рождения, сказала, что она до Отечественной войны не верила в Бога, а когда она получила извещение о гибели ее мужа на фронте, то она, являясь одинокой, постигшее ее горе стала болезненно переживать, ей монашки советовали… усердно молиться Богу… С этого момента Бурова стала активным религиозником. Другие подобные Буровой стали молиться Богу за сохранением жизни своих мужей, находящихся на фронте и т. п.»
После встречи Сталина с церковными иерархами в сентябре 1943 года и прошедшего следом за этой встречей Архиерейского Собора многие уполномоченные Совета стали сетовать на «большой нажим» и на усиление движения за открытие церквей. Отмечалось также, что «… в г. Йошкар-Ола в праздничные дни церковь посещает до 1000 чел. и среди посещающих бывает даже командный состав воинских частей. Затем для этой церкви было дано разрешение в сентябре месяце привезти иконы из Цибикнурской церкви… В пути следования… проходящая публика, видя, что везут иконы, стала к ним прикладываться, в том числе и командиры воинских частей, и жертвовали соответствующие суммы, в результате было собрано около 17 000 рублей».
Уполномоченный по Куйбышевской области в отчете за 1 квартал 1945 года привел конкретные цифры, характеризующие религиозный рост: “Если за весь 1944 год в Покровской церкви г. Куйбышева было совершено 300 бракосочетаний, то только за полтора месяца 1945 года бракосочетаний было совершено 389… В январе месяце 1945 года в отделе ЗАГС зарегистрировано 596 новорожденных, а в церкви города за тот же период крещено новорожденных 356… Резко увеличилась посещаемость церкви в дни религиозных праздников гражданами в возрасте от 20 до 40 лет, посещает церковь и молодежь школьного возраста».
Другой весьма показательный в этом отношении документ – отчет Г. Карпова в СНК СССР о праздновании в Москве и области Пасхи в 1944 году. “В ночь с 15 на 16 апреля с. г…во всех церквах было большое переполнение верующих. Общее число посетивших церкви города Москвы на первой “заутрене” ориентировочно составляет 120 000 человек, но в большинстве церквей было по две и три службы.
В 30 районах области 90 действующих церквей посетило 148 000 чел., тогда как в прошлом году – 95 000 чел. В некоторых районах… молодежь составляла 50 % всех присутствующих в церквах».
В области на Пасхальной службе были и военнослужащие: например, в церкви Александра Невского (поселок Бирюлево Ленинского района) их было 275 человек, в Троицкой церкви г. Подольска – 100 человек. И так было далеко не в одной Москве и Московской области. Уполномоченный Совета по Ивановской области писал: «В г. Владимире присутствовало на Пасхальной службе в Успенском соборе свыше 8000 чел., при вместимости церкви 4000 чел. В Гаврилово-Посаде в церкви присутствовало свыше 1500 чел., вместимость церкви 200 чел., такое явление надо отметить во всех церквах области».
Бывали даже случаи, когда с фронтов приходили телеграммы с настойчивыми просьбами направить в армию материалы с проповедями православного духовенства. Например, 2 ноября 1944 года в Главное политуправление РККА с 4-го Украинского фронта поступила телеграмма, заверенная подполковником Леоновским, с просьбой «в самом срочном порядке выслать материалы Синода для произнесения проповедей». Очевидно, в данном случае армейское командование выразило настроение большинства солдат. Да и из доклада уполномоченного Совета по Удмуртской АССР за 1944 год известно, что «инициаторами открытия церквей кое-где стали инвалиды Отечественной войны. Так, например, инвалид Левашев из села Паздеры, Боткинского района, настойчиво добивается открытия церкви (часовни) в Паздерах…»
(Цит. по В. Н. Трухин. «Религиозный подъем в Советском Союзе во время Великой Отечественной войны»).
Будущий протоиерей Борис Бартов прошел Северо-Западный, Украинский, Белорусский фронты, служил на военных аэродромах, готовил штурмовики к боевым вылетам. Все знали, что он носит крестик, но большинство командиров и однополчан хорошо относились к его вере. Солдат Бартов всегда заходил в храм, если он встречался на пути и удавалось улучить минутку.
«Был такой курьезный случай в Белоруссии, под Минском, – вспоминал отец Борис. – Я стоял часовым на посту у штаба. Сдал пост и пошел на аэродром за 12 километров, а на пути храм. Ну как не зайти? Захожу, батюшка посмотрел на меня и остановил чтение враз. Певчие тоже замолчали. А ведь я прямо с боевого поста, с карабином. Они и подумали, что я батюшку арестовывать пришел…
В 44-м на Украине, я встретил священника, который прямо на дороге поставил аналой, крест, Евангелие и благословлял всех солдат, идущих на фронт. Только ночью на пару часов уходил батюшка отдохнуть, и так почти трое суток. Скольких бойцов защитила его молитва, от скольких отвела беду… (В. Рогожникова. Дорога длиною в жизнь).
Игумен Николай (Калинин), фронтовик, старший лейтенант запаса, впоследствии преподаватель Московской Духовной академии и семинарии, во время войны не скрывал свою веру. «Никакого секрета я не делал», – вспоминал он.
Игумен Николай рассказал об одном случае: «Мы собрались группой офицеров, и среди нас зашел интересный разговор.
Один из офицеров спросил:
– А что, товарищи, на фронте, когда шел жесточайший бой, и смерть витала над головой, о чем вы думали? Вспоминали о матери или молились Богу?
Такой серьезный вопрос он поставил. Нас было пять или шесть офицеров – и почти все сказали, что молились во время боев на войне. Так что думаю, на фронте многие солдаты и офицеры верили в Бога, хотя в открытую об этом не говорили, ведь это было все-таки советское время. Тем более офицеры – многие из них были коммунистами, комсомольцами, они даже если и были верующими, то предпочитали об этом молчать, а не высказывать свое мнение на религиозные темы…
…А вот маршала Жукова, – продолжает игумен Николай, – я видел здесь, в Троице-Сергиевой Лавре, в 1966 году. Он приезжал посмотреть храмы и лавру. Я его водил по лавре, показывал ему храмы – и в Академии мы были, и в Патриарших покоях. Тогда я увидел его впервые. В те годы ему было очень трудно: он был уволен из любимой армии, жил на даче. Совсем недавно первый секретарь партии Никита Хрущев расправился с ним – снял со всех постов, лишил всякой власти, потому что боялся его.
Жуков приехал – это было его личное дело. Я так считаю, что, возможно, он все-таки был верующим человеком. Наверное, час я водил его, показывал, рассказывал. Нас было трое: я – экскурсовод, маршал Жуков и представитель Московского совета по делам религий. Жуков молчал, слушал, смотрел…» (Записал С. Архипов.)
Убежденность в том, что маршал Жуков – верующий, широко распространилась в народе. В 1945 году он вновь зажег неугасимую лампаду в Лейпцигском православном храме-памятнике, посвященном Битве народов с наполеоновской армией, восстановленном саперными бригадами по приказу маршала.
«Я знаком с медсестрой, которая в последние годы жизни маршала Георгия Константиновича Жукова ухаживала за ним, – рассказывает священник Александр Ильяшенко. – Он жил под Москвой на даче, жена его к тому времени уже умерла, ему было трудно себя обслуживать, и вот назначили медсестру, фронтовичку, а она была еще и верующая вдобавок, всю войну прошла с крепкой верой. И вот когда она помогала ему лечь спать, на прощание осеняла его крестным знамением, а он говорил: «Что ты меня крестишь? Я и сам могу перекреститься». И крестился.
– Говорят, что во время войны он возил с собой Казанскую икону Божией Матери?
– Очень может быть… Правда, он был под прессингом, под колпаком. Известно, что и его водитель, и его охранник были из КГБ. И обо всем докладывалось Лаврентию Павловичу Берии… А вот совершенно точный факт, что Георгий Константинович был воспитан в христианской семье, в христианской среде, и детские впечатления нельзя вытравить» (М. Нефедова. Патриотизм – это понятие религиозное).
Герои Советского Союза Зоя и Александр Космодемьянские были священнических корней, их дед, протоиерей, был убит в 1918 году за «контрреволюцию». Отец героев учился в семинарии, но из-за гонений оставил ее, однако атмосфера в семье не изменилась…» (Э. Азаева. Солдат по имени Церковь).
Вера, поддерживающая воинов на фронтах, вера, помогающая выжить, не пасть духом в оккупации, вера, с которой русские, советские люди пришли к Великой Победе… Это не миф, не выдумки «церковников», как любят утверждать недобросовестные люди, это реальность, это сама жизнь.
Игумен Никон (Букирев), фронтовик, отмечавший в 2012 году 100-летний юбилей, вспоминал о войне. Невысокий сухонький старичок, гостеприимный и приветливый, с живым искренним взглядом…
«На войне Николай (будущий игумен Никон) всегда носил в кармашке иконки – Божией Матери, Дмитрия Солунского и целителя Пантелеймона.
– Батюшка, во время войны вы ощущали Божию помощь?
– Ну как ни то.
– Помните какой-нибудь наиболее яркий случай?
– А вот такой у меня случай был на войне. Мне Евангелие как-то попалось, так я его читал, когда никого не было. А потом, когда ехали уже в Германию, остановились. А я на то время был поваром. И началась стрельба. Солдаты все – в подвал, а я один остался наверху. А там такое здание большое было, я в него спрятался. А враг с той стороны бьет. Никого нет, а я один сижу – Евангелие читаю. Снаряды бьют, карниз-то надо мной разорвался, и глыба такая упала. Меня каким-то чудом только пылью посыпало, а сама глыба через меня перескочила. Так Господь спас меня» (А. Цветова. С молитвой в бой).
Будущий наместник Псково-Печерского монастыря архимандрит Алипий (Воронов), прошедший от Москвы до Берлина и награжденный орденом Красной Звезды, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги», вспоминал: «Война была настолько страшной, что я дал слово Богу, что если в этой страшной битве выживу, то обязательно уйду в монастырь».
Вспоминал житель Пскова, однополчанин и непосредственный командир Ивана Михайловича Воронова – будущего игумена Алипия, Станислав Андреевич Меньшиков:
«С Иваном Вороновым я был знаком с августа 1943 года. Тогда он после ранения из госпиталя был направлен в нашу часть – 13-й дивизион, который входил в состав 54-го гвардейского минометного полка имени Александра Невского. Мы вместе с ним воевали до Дня Победы.
Очень час то задают вопрос, когда пришел Иван Михайлович к мысли, что надо глубоко и честно служить Богу. Это стремление появилось у него во время войны.
Иван Воронов был тяжело ранен под Витебском. Немцы выходили из окружения, они прорвали линию фронта, было много убитых и раненых. Ранен были и Иван Михайлович. После того, как немцы прорвали фронт по полю боя шло подразделение, которое добивало всех раненых русских солдат. Среди раненых лежал на этом поле Иван Воронов. Он решил притвориться мертвым, а про себя твердо сказал: “Если я останусь жив, то вечно буду с Богом и вечно буду ему молиться”. Немцы прошли мимо, Иван Воронов стался жив» (Ямщиков С. Архимандрит Алипий. Человек, художник, воин, игумен).
Посвятить свою жизнь Богу решил и кавалер орденов Славы трех степеней Борис Крамаренко, после войны став диаконом в храме под Киевом. А бывший пулеметчик Коноплев, награжденный медалью «За боевые заслуги» стал впоследствии Митрополитом Калининским и Кашинским Алексием.
«Народ наш был не только с партбилетом в кармане, но и с тайной молитвой, вложенной в партбилет, – об этом я по прошествии 50 лет могу свидетельствовать, поскольку совершал таинства над многими старичками-генералами.
В кругу моих знакомых было много замечательных людей. Вспоминаю знаменитого героя, летчика Маресьева. Он мне рассказывал в частной беседе, что им двигало, когда он полз по лесу, раненый. Патриотичность? Воинский долг? Вера в то, что он увидит свою мать, которая без него просто не выживет: он ее кормилец, он ее сын.
Наша армия-победительница была православной армией. Последний год призыва был 1926-й, а до 1930 года крещение в русских семьях считалось обязательным. Прошли годы коллективизации, годы великого строительства социалистической индустрии, годы ликвидации неграмотности – и в то же время – годы концлагерей, миллионов жертв. Но 1945 год – это был действительно всенародный праздник, когда любого солдата в гимнастерке подкидывали вверх, осыпали цветами, зацеловывали вусмерть, как говорится, напаивали до полного бесчувствия – это было торжество единства, торжество русского национального подъема. Великая Отечественная война была тем оселком, тем критерием, которым было проверено наше национальное самосознание». (Митрополит Питирим (Нечаев). Цит. по изданию «Александрова Т. Л., Суздалъцева Т. В. Русь уходящая: Рассказы митрополита Питирима»).
Один из случаев, произошедший во время Великой Отечественной войны, ярко свидетельствует о том, насколько изменилось отношении к вере, к священству у многих людей во время испытаний. Речь идет о священнике Александре Порфирьевиче Петине, будущем архиепископе Херсонском и Одесском Никоне. В начале войны его призвали в стройбат.
Рассказывает протоиерей Александр Кравченко: «Он был определен в батальон, строивший аэродром, взлетную полосу Но немцы наступали так стремительно, – ничего не понадобилось. Получен приказ: «Отходим! Завтра здесь будут враги!»
Далее идет рассказ о налете с воздуха на их обоз с лошадьми, оказавшийся налесной поляне. Летчик «мессершмитта-109», когда израсходовал бомбы, стал в буквальном смысле охотиться за солдатами, расстреливая их с бреющего полета: «…Отец Александр, когда спасался от смерти с самолета, ничком валился на землю, вжимаясь в нее при каждой пулеметной очереди. Бегал от смерти с неба, а она и в земле поджидала.
Случилось так, что их батальон аэродромного обслуживания остался по чьей-то халатности чуть ли не за линией фронта, в тылу наступающих по большим дорогам немецких войск. Вероятно, наши отступавшие войска заминировали местность, опасаясь прорыва танков, да и противопехотные мины бросали.
Обоз, двигаясь вперед, упрямо вырывался из немецких клещей… Передняя телега неожиданно взлетела на воздух. Теперь оставалось одно: с самодельными щупами медленно продвигаться вперед. Но там, где проходил человек, лошадь с нагруженной телегой могла подорваться на мине.
Наступила ночь. Немцы в эти часы отдыхали. Обоз еле двигался, прокладывая дорогу по минному полю в полной темноте. Но вот – снова яркий всполох огня, оглушительный грохот. Все останавливались. Так продолжалось несколько дней.
Похолодало. Пошел первый снег. Дорогу начало заносить. С первой телегой теперь никто не хотел идти. Ропот грозил перейти в неповиновение. Обоз прекратил и без того медленное движение.
Бойцы батальона хорошо знали отца Александра, уважительно звали батей, несмотря на то что он был сравнительно молод. Его спокойная уверенность, особенная любовь к окружающим передавалась всем.
И тут командир позвал отца Александра. Оказывается, бойцы сказали, что пойдут дальше, если батя перейдет на первую телегу или пойдет за ней. Командир, молодой еще человек, смущенно пояснил, что сейчас ни он, ни политрук обстановкой уже не владеют.
Офицер сказал:
– Я понимаю, что война есть война и можно приказывать, но у меня язык не поворачивается, и я прошу вас внять не голосу разума, а чувства. Конечно, это жестоко, вроде быть заложником, но сейчас людей может повести за собой только вера в священника. У бойцов есть уверенность, что с батей не пропадем. Вы знаете, – продолжал командир, – я и сам разделяю эту уверенность.
Не колеблясь, отец Александр пошел с первой телегой. Это не было броском на огнедышащую амбразуру. Но здесь была та же самоотверженность, в которой его укрепляла вера людей. Бойцы повеселели и приободрились. Батя шел без устали. Отец Александр думал о том, что не каждому выпадают такие прекрасные мгновения в жизни, когда его вера обретает видимое подтверждение. Все страхи остались позади, на той «поляне смерти», где не прервалась его жизнь от пулеметной очереди с самолета. Видимо, судил Господь ему и далее нести свидетельство о Нем среди людей. Нервное напряжение спало, но тело временами наливалось тяжестью. То знобило, то бросало в жар. Когда стало совсем невмоготу, отец Александр прилег на телегу.
После многокилометрового пути, когда самое тяжелое осталось позади, силы оставили измученного батюшку.
Отец Александр горел в жестокой простуде. После выхода из окружения его доставили в ближайший госпиталь, в Кимры. Оказалось двустороннее воспаление легких…
Вскоре отца Александра от военной службы освободили. И он остался служить священником в Кимрах. Во время священнического служения он неоднократно отправлял обозы с продовольствием в госпитали для раненых бойцов.
За его труды в годы войны на благо Победы батюшке были вручены медали «За победу над Германией», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и даже благодарности от Верховного Главнокомандующего.
Позже отец Александр принял монашество с именем Никон. С 1945 года он – епископ Донецкий и Ворошиловоградский, позже его назначили епископом Херсонским и Одесским с оставлением за ним управления и Донецкой, и Ворошиловоградской епархиями. 19 августа 1951 года он был возведен в сан архиепископа. Владыка Никон умер в 1956 году, когда был еще сравнительно молод. Его хоронила вся Одесса. Гроб с его телом пронесли на руках от церкви на Французском бульваре до Одесского Успенского кафедрального собора» (Кравченко А. Н. По минному полю скорбей: архиепископ Херсонский и Одесский Никон (Петин).
Светлана Алексиевич в книге «У войны не женское лицо. Воспоминания женщин-ветеранов» приводит замечательные свидетельства. Вот некоторые из них.
«Моя мама – малограмотная крестьянка, она верила в Бога. Она молилась всю войну. Но как? Падала перед образом на колени: “Спаси народ, спаси Коммунистическую партию от этого ирода Гитлера”». (Софья Верещак, подпольщица.)
«Моя дочь в 5 лет читала молитвы, а не стихи. Тетя Даша учила, как надо молиться. Она молилась за папу и маму, чтобы мы остались живы». (Людмила Кашечкина, подпольщица.)
«На фронт нас провожали шефы с завода. Этот было лето. Я помню, что все вагоны были в зелени, в цветах. Преподносили нам подарки. Мне досталось вкуснейшее домашнее печенье и красивый свитерок. С каким азартом я танцевала на перроне украинский гопак!
Ехали много суток… Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам – кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них…
Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон, может, и помогло – я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала…» (Анна Хролович, медсестра.)
«Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там… Там я стала молиться… Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые… Мои слова… Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я – тайно, украдкой молилась. Осторожно. Потому что… Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы – понимаете? Мы думали иначе, понимали…» (Вера Сапгир, сержант, зенитчица.)
«Зимой вели мимо нашей части пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове, прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы замерзали. В этой колонне шел один солдат… Мальчик… У него на лице замерзли слезы… А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб… Хлеб… Я беру и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет… Берет и не верит. Не верит… Не верит!
Я была счастлива… Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама себе тогда удивилась…» (Наталья Сергеева, рядовая, санитарка.)
«Под Сталинградом… Тащу я двух раненых. Одного протащу – оставляю, потом – другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута. И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца… Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца спасаю. Я была в панике… Там, в дыму, не разобралась… Вижу: человек умирает, человек кричит… А-а-а… Они оба обгоревшие, черные.
Одинаковые. А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы, все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого и думаю: «Возвращаться за немцем или нет?» Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови… И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих… Это же Сталинград… Самые страшные бои. Самые-самые.
Моя ты бриллиантовая… Не может быть одно сердце для ненависти, а второе – для любви. У человека оно одно, и я всегда думала о том, как спасти мое сердце…» (Тамара Умнягина, гвардии младший сержант, санинструктор.)
Рассказ танкиста Михаила, записанный его внуком Георгием Дроздовым: «Я в Бога поверил на войне, из-за одного человека. Звали Анатолий. Он служил в нашем танковом расчете с декабря 41-го. Механиком. Парень был с Псковщины из городка Порхова. Он был спокойный, с виду неторопливый. И всегда крест на шее. Перед всяким боем он обязательно осенял себя крестным знамением.
Наш командир Юра, яростный комсомолец, прямо видеть не мог ни крестика этого медного, ни крестного знамения.
– Ты что, из попов?! – так и налетал он на Анатолия. – И откуда вы такие беретесь? И как тебя только на фронт призвали? Ты же не наш человек!
Толя с обычным своим достоинством отвечал не спеша, с расстановкой:
– Я наш, скопской, русской, стало быть. И не из попов, а из крестьян. Верующая у меня бабушка, дай ей Бог здравия, она и воспитала в вере. А на фронте я – доброволец, ты же знаешь. Православные всегда за Отечество воевали.
Юрка кипел от злости, но придраться к Толе, кроме креста, было не за что – танкист был как полагается.
Когда в 42-м мы однажды едва не попали в окружение, помню, как Юрий нам всем сказал:
– Значит, если у немцев окажемся, всем приказ – застрелиться. Нельзя сдаваться!
Мы молчали подавленно и напряженно, один Толя ответил, как всегда не торопясь:
– Я стреляться не могу, этого греха Господь не прощает, самоубийства, стало быть.
– А если к немцам попадешь и предателем заделаешься? – зло бросил Юрий.
– Не заделаюсь. Мы, скопские, людишки крепкие.
Слава Богу, мы тогда избежали окружения и плена… В начале 44-го, в Белоруссии, несколько экипажей получили приказ идти к узловой станции, где наша пехота уже несколько часов вела бой.
Там застрял немецкий состав с боеприпасами – он тянулся на подмогу крупному соединению, что пыталось отбить у нас ключевую позицию…
Бой был короткий. Две наши машины сразу запылали. Наш танк обогнул их и на полном ходу шел к уже видневшейся за деревьями станции, когда что-то шарахнуло по броне, и вдруг вспыхнул огонь внутри, в кабине… Танк встал. Мы с Толей выволокли самого молодого из нас, Володю, из люка, на землю опустили и отбежали с ним метров на сорок. Смотрим – мертвый. Бывает, что сразу видно…
И тут Толя кричит:
– А где командир?
И верно, нету Юрия. А танк уже горит весь, полыхает. Толя перекрестился, бросил мне: “Прикрой!” – и назад. Когда я подбежал к танку, он уже тащил Юрку вниз. Командир был жив, его просто сильно контузило и обожгло. Он почти ничего не видел.
Но именно он, услыхав вдруг скрежет, закричал:
– Братцы, поезд! Прорывается!
…И вдруг мы услышали, как взревел и зарокотал наш танк…
Танк горел весь, горел, как огромный факел. Немцы, увидев несущийся на них огненный смерч, подняли беспорядочную стрельбу, но остановить Т-34 уже не смогли. Полыхая пламенем, танк на полном ходу врезался в передние вагоны немецкого состава. Помню, как лопнул воздух от адского грохота: это стали один за другим взрываться ящики со снарядами.
…В медсанбате Юрка плакал, как мальчишка, и повторял, хрипло кашляя:
– Миша, слушай, а как же Бог-то? Ему же, Тольке-то, нельзя было самому себя убивать, раз он верующий! Что же теперь будет-то?
Спустя два года я приехал на Псковщину, в маленький Порхов…
Я нашел небольшую церковь. Там бабушку Толи и самого Толю тоже помнили. Тамошний старенький батюшка благословлял его перед уходом на фронт. Этому батюшке я честно, как на духу, рассказал всю Толину историю и как он погиб.
Батюшка задумался, перекрестился, покачал головой:
– Что же… Если грех, значит, мой грех будет! И по полному чину отпел раба Божия Анатолия, за Отечество и веру православную убиенного, душу свою положившего за Россию» (Цит. по изданию: «И откуда вы такие беретесь? Три рассказа о войне». Христианская газета Севера России «Вера»).
Конечно же, подвиг во время войны не определялся исключительно религиозностью людей. Он определялся силой их духа, любовью к тому, что выпало им на долю защищать, высокой самоотверженностью. Все это и побуждает отдать душу свою за друзей своих, и нет выше той любви.
О силе духа рядовых людей рассказывает фронтовик, протодиакон Николай Попович:
«Однажды был удивительный воздушный бой. Есть такое понятие «немецкий ас» – надменный рыцарь, холодный и гордый профессионал, исполненный спеси. Такие специалисты были у немцев во множестве. А с нашей стороны были герои сердца, горящие любовью и желанием защитить ближнего даже ценой собственной смерти.
Так вот, дивизия, в которой я служил, форсировала в Белоруссии реку Березину и растянулась на несколько километров по огромной равнине – не только солдаты, но и обозы, и госпиталя. Вдруг я увидел, что на нас летит двенадцать «юнкерсов». И четыре «мессершмита» прикрывают их сверху.
Раздалась команда: «Воздух! В укрытие!» А какое на равнине укрытие? Все разбежались кто куда и залегли – по канавам, в том числе и я. Лежу и думаю: «Ну все, сейчас будет мясорубка». Двенадцать полностью нагруженных «юнкерсов»! У них был еще такой характерный звук: «Ве-з-зу, ве-з-зу!» И вдруг откуда-то взялись два наших истребителя. Один сразу поднялся вверх и стал биться с четырьмя «мессершмитами», которые отнюдь не уступали ему по своим параметрам. А другой стал клевать «юнкерсов» и сжег три-четыре машины. Оставшиеся покидали как попало бомбы и, не защищенные своими «мессерами», в беспорядке улетели.
В результате в живых осталась многотысячная дивизия. Это был удивительный подвиг. Наши герои шли на верную смерть. Первого нашего летчика подбили, второй выжил. И это было не рыцарство асов, а самое настоящее самопожертвование. Проявилась потрясающая сила духа, которая победила там, где победа казалась невозможной. Шестнадцать самолетов против двух! Я был восхищен! Лежал в канаве, совсем еще мальчишка, и страшно жалел, что не стал летчиком…
Есть целая масса других героических эпизодов. Они все описаны в литературе. Взять Матросова! Что побудило его совершить такой подвиг? Горделивое рыцарство? Нет, любовь солдата к своему Отечеству!
А какими самоотверженными были наши девочки! Я, помню, читал, как над Кубанью был решающий воздушный бой с немцами. С тех пор мы стали господствовать в воздухе. И там был сбит полковник, чья машина была вся в бубнах – знаки того, сколько самолетов он уничтожил. Он прошел всю войну, воевал во Франции и у нас. И никогда не терпел поражения.
Когда его привели в наш штаб, он сказал:
– Хочу посмотреть на того, кто меня сбил, потому что это невозможно.
Ему отвечают:
– Сейчас доставим!
Вошел молоденький стройный лейтенант, снял шлем, и – по плечам его рассыпались кудри!
Полковник закричал:
– Не может быть!
А она говорит:
– Давайте вспомним бой.
Тот, пораженный, ответил:
– О, майн Готт! С такими амазонками вы непобедимы!
И опять: с его стороны – холодное рыцарство, а с ее – чувство долга и жертвенной любви, которое было заложено уже в генах народа всей тысячелетней историей христианства на Руси.
Могу сказать так – народ наш де-юре был атеистом, а де-факто – христианином. Основная масса в армии была крестьянская и рабочая. В этих семьях искони воспитывали детей в любви к Отечеству. Несмотря на то, что после революции крестьянство страшно попирали и уничтожали. И когда Родина оказалась в опасности, все встали на ее защиту. Народ в массе своей вырос в семьях, где еще были живы старые люди, да и многие родители все еще были верующими. По сути, тем, кто участвовал в войне, было дано христианское воспитание. Нравственные заповеди там были беспрекословны и обязательны. От этого в армии у нас тогда и не было никакой дедовщины.
Помню, мы пришли – поколение молодых ребят, я приехал из сержантской школы, – и нас солдаты буквально расцеловали. Без их совета мы не смогли бы воевать. Мы преклонялись перед их солдатским опытом, а они встретили нас как своих детей.
Мое мнение такое – по всем стратегическим соображениям мы должны были войну проиграть. Но победа осталась за нами потому, что мы были духовно сильнее» (Протоиерей Михаил Ходанов. Протодиакон Николай Попович. Путь фронтовика).
Войти с помощью соц. сетей: