Глава 4

Русскояпонская война 1904–1905 гг

Отец Сергий (Митрофан Сребрянский)

Дневник полкового священника. Русскояпонская война 1904–1905 гг

Отец Сергий (в миру Митрофан Васильевич Сребрянский) служил на Дальнем Востоке в годы Русско-японской войны в 51-м драгунском Черниговском полку Ее императорского высочества великой княгини Елисаветы Феодоровны.

Наступила минута бросить все родное…

11 июня 1904 года

5.30 утра, пора на вокзал; играет полковая музыка: «Всадники, други, в поход собирайтесь…» Итак, наступила минута бросить все родное, что так любил, для чего тратил силы: семью, жену, родителей, родных, духовных детей, церковь, школу, дом, библиотеку… Ох, Боже мой, как тяжело!.. Больно в сердце отозвался призыв бросить все и всех и идти в путь далекий на войну!..

Да, если бы не крепкая вера в святые принципы: «Вера, царь и дорогая Родина», то трудно было бы справиться с собою. Но сознание, что мы идем защищать эту «душу» русской жизни и ради этого жертвуем всем, одушевляет, и мы справляемся с собою, бодримся… Приехали на вокзал… масса народу всех званий и состояний… Господи, сколько любви, сколько искреннего сочувствия!.. У всех на глазах слезы, на устах молитвы и добрые пожелания!.. Вот пробиваются сквозь толпу два священника, о. Соболев и Гедеоновский, о. диакон Институтский и дорогие мои Ив. Ал. и Ев. Ген. с певчими. Начался пред вагоном напутственный молебен. Все кругом плачут, слезы душат и меня. О, незабвенные минуты этой прощальной молитвы! Вот где познается, как глубоко западает утешение религии; молились все действительно от души!

Да благословит Господь устроителей молебна!..

Подошел о. Аркадий Оболенский с причтом; о. Григорий говорил прочувствованное слово о святости предпринимаемого нами подвига, о необходимости бодриться, даже радоваться, что удостоились такого жребия. Кончилась молитва. Я с родными в вагоне; жена держит мою руку и смотрит в глаза мои с такой скорбью, что становятся вполне понятны слова святого Симеона Богоматери: «Тебе же Самой душу пройдет оружие!» Да, еще не сразила никого из нас японская пуля, а оружие уже прошло души наши. Жена Оля, отец и мать плачут; дети, мои милые племянницы-сиротки, держатся за мою рясу; и глаза всех на мне… Ох, тяжело, креплюсь, но чувствую: еще момент – и стон вырвется из груди моей и я дико, неистово разрыдаюсь…

Милая Оля, ей самой тяжело, а она меня утешает: как хорошо, что мы христиане. А в окно вагона смотрят не менее скорбные лица духовных детей – орловцев, беспрестанно входят в купе получить прощальное благословение, подают просфоры, подарки… И сколько любви и внимания в этих дарах: вот развертываю коробку – очищенные уже орехи сами как бы говорят: «Не портите зубы, мы уже покололи»; вот яблоки, апельсины, вино, консервы, нитки, иголки, шнурки; а вот и рогулечка костяная, чтобы батюшка в дороге занимался рукоделием, не скучал; книги; благослови, Господи, эту любовь Своею любовью!..

Под окном беспрерывно поют певчие: «Тебе Бога хвалим», «Под Твою милость прибегаем, Богородице», величание святому Митрофанию, «Аллилуйя» и др. Входит офицер и передает просьбу директора Орловского корпуса благословить кадетов, с радостью исполняю; я так любил всегда и кадетов, и их наставников; как отрадно было молиться с ними 8 ноября; да благословит Господь и их искренне религиозного отца – директора; с пути мысленно благословляю и его, и корпус. Простился с г-ном губернатором, с провожающими и снова в вагоне с родными… не верится, что вот сейчас все эти милые лица скроются с глаз надолго-надолго!..

Третий звонок, трубач подает сигнал ехать… сразу сердце упало. Еще раз прижал к груди своей жену и родных, но… сердце не камень, сколько ни крепись: все рыдают. Можно ли найти человека, который бы в эту минуту сдержал себя? Мне кажется, нет; по крайней мере, чего боялся я, то и случилось – разрыдался дико, страшно, казалось, вся душа выйти хочет куда-то, а пред глазами жена, почти упавшая на руки близких, родители, родные, народ… все рыдает. Господи, не дай переживать еще такие страшные моменты: кажется, не перенести.

Поезд пошел, я уже без удержу плачу на груди моего дорогого доктора Ник. Як. Пясковского, который провожает меня до Тулы. Вдруг взор мой упал на ясно видимую из вагона полковую церковь, и снова слезы и рыдания вырвались из груди моей… моя родная церковь, школа, дом… ведь каждый камень я знаю в них, а сколько пережито там сладких моментов религиозного восторга, общения молитвенного!.. Трудно не рыдать; все пережитое на том святом участке земли за семь лет при этом последнем взгляде пронеслось и вспомнилось в мгновение, и… естественно, я рыдал. Много значит участие в горе человека, особенно родного, друга; это испытал я на себе. Дорогой Коля всю дорогу до Тулы старался развлечь меня, хоть немного забыть столь внезапно наступившее одиночество, и, могу сказать по совести, его участие много облегчило мне горечь разлуки…

Вот и родная Отрада (станция в двадцати четырех верстах от г. Орла). Кучер Яков выехал встретить меня на Степенном… Благословил я из окна вагона столь памятную и любезную мне рощу, Малыгину аллею, мой садик. Как я любил там гулять, размышлять, копаться, читать… Прощайте, милые места, когда-то увижусь с вами? Мценск, и снова незабвенные лица духовных детей – Бойкины, Александрова и другие встречают меня; идем в вокзал; буфетчик, приняв благословение, подарил мне к чаю банку чудного меда… Слезы, благословение, молитвы, пожелания и здесь; Орел как будто еще не кончился, дорогой Орел. На станции Бастыево пришли проводить меня гг. Проташинские, ехали с нами одну станцию. Она (Евгения В. Проташинская) подарила мне ложку, прося ею есть и вспоминать ее.

Все родное проехали, на станциях никто уже не встречает; сидим в вагоне и беседуем о жгучем для нас недавнем прошлом и будущих трудах. Что-то будет? Что? Воля Божия, без которой и волос не падает с головы человека. Дай же, Господи, смириться под Твою крепкую, мудрую и любящую руку! Подъезжаем к Туле, встречает комендант г-н Пороховников – чудный человек, ведет нас осматривать привокзальную новую церковь-школу… Я просто поражен: масса света, прекрасный иконостас из серого мрамора, а живопись монахинь-сестер Дивеевского монастыря выше всех похвал…

Подали телеграмму от Ивана, инспектора Ломжинской мужской гимназии, извещает, что Оля после молебна и слова о. Аркадия Оболенского успокоилась; о, дай Боже. Спасибо дорогому Ивану, теперь и я поеду далее покойнее. Переехали на Тулу Сызрано-Вяземскую, сели в вагоны; простился с моим утешителем – Колей (доктором) и снова со слезами поехал на Ряжск, где стоянка два часа и обед. Устроились с Михаилом Матвеевичем (делопроизводитель Черниговского драгунского полка) по-домашнему.

Окончился навеки памятный день 11 июня; слава Господу, помогшему перенести его; дай, Боже, силы дождаться счастливого дня возвращения!

Бой идет со страшной силой…

23–28 июля

23 и 24 июля прошли томительно скучно. Побывавши раз в городе, другой раз не тянет. Вчера с корпусным ветеринаром ходили ко всенощной, а сегодня к святой литургии в церковь главной квартиры. Как сильно поднято у всех религиозное чувство!.. Вот в углу вместе с солдатами стоят два генерала и усердно молятся!.. Один почти половину простоял на коленях. Рядом солдат, смотрит на генерала, кладет земные поклоны. Церковь полна: офицеры и солдаты всех родов оружия, запыленные, загорелые; на всех лицах печать какой-то серьезности, немножко грусти; каждый как будто к чему-то великому готовится… И это одинаково у всех – высших и низших. Женщин нет; две-три сестры милосердия, и также запыленные, обносившиеся. Во время запричастного пошел офицер с тарелкой и посыпалось серебро, бумажки: целый ворох! Каждый клал щедрой рукой, как бы говоря: «Лучше пусть Божьему храму достанется, чем, если убьют, басурманину». Вышел церковник на амвон и внятным голосом вдохновенно прочитал молитвы ко святому причащению; причастников было человек сто солдат; слезы навертывались на глаза, едва не разрыдался. Да, трудно забыть картину: молитва и причащение перед сражением.

Ночью лил страшный дождь, и площади города Ляояна превратились в непроходимые болота. Идем из храма гуськом, один за одним, и вдруг картина: посреди площади-болота застрял обоз Красного Креста и на одной из двуколок, везущей двух больных, на козлах сидит и правит лошадью сестра милосердия. Едет целый поезд рикш, на которых сидят офицеры. Угнетающее впечатление производят на меня эти люди (лошади): бегут, тяжело дышат, с лица льет пот, выражение лица страдальческое, а в экипаже сидит подобный вознику человек. Я не решился сесть ни разу. Особенно тяжелое впечатление произвел на меня один офицер громадного роста, развалившийся в экипаже; он хлыстом тыкал усталого рикшу в спину, приговаривая: «Ну, лошадь, запузыривай!» И бедняга, хотевший отдохнуть, снова бежит. Недаром врачи говорят, что добрая половина рикш страдает сердцем. Теперь они много зарабатывают. Делясь впечатлениями, мы пришли в свою кумирню «сорока богов», и остальное время дня прошло скучно, однообразно.

Под вечер небо заволокло тучами, разразилась гроза, и хляби небесные, открывшись, пролили на нас море воды. 26, 27 и 28-е прошли скверно; мы все болели лихорадкой, теперь с погодой оправились.

29 июля

Вот уже десять дней прожили мы в ляоянской кумирне «сорока богов» в приятном обществе чиновников контроля и казначейства 17-го корпуса и ветеринара Пемова. Ежедневно друг у друга пили чай, беседовали и вместе тосковали по родине и близким, каждый раз прибавляя: «Хоть миллионы дай, а жить и служить в этой стране ни за что не остался бы». Зовут обедать… Кстати, об обедах. Это время мы питались на открытом воздухе, сервировали от собрания стол, и повар отлично готовил пищу. Если бы не духота, вонь и сырость, да не вечный страх пред скорпионами, то можно бы было отдохнуть за это время. Сели обедать; подают телеграмму от 4-го эскадрона: «При рекогносцировке реки Тайцзыхэ утонул корнет Гончаров». Как громом поразила нас эта весть! Первая жертва нашего полка пошла ко Господу. И вероятно, не последняя?! Сохрани, Боже! Тела не нашли, только поймали одну фуражку. Завтра поеду в эскадроны, отслужу панихиду и молебен, а то уже давно не молились. Ходили с Н. В. к главному полевому священнику; он дал мне советы и, между прочим, сообщил грустную новость: во время сражения убит священник Тамбовского полка о. Любомудров.

30 июля

Кончилось наше ляоянское сидение; получен приказ передвинуться в деревню Цзюцзаюаньцзы. Мы с Михаилом оседлали коней и в сопровождении конвоя в 2 часа дня выехали в деревню Шигецзы, где стоят 3-й и 4-й эскадроны, чтобы отслужить там молебен, а также и панихиду по корнету Гончарову, а оттуда уже ехать на соединение с обозом. Проехали бесконечный Ляоян, выехали за стену и начали переправу через несчастную реку Тайцзыхэ по понтонному мосту. Слезли с коней, ведем в поводу; мост очень длинный, узкий, и каждую минуту ожидаешь, что вот-вот его разорвет, так неимоверно быстро мчится вода от дождей! Вчера на броде перевернуло четыре пехотных двуколки и два солдата утонуло. Не более полуверсты от моста видим: опять река неширокая, но очень бурная, тоже образовалась от дождей; послал вперед унтер-офицера; оказалось неглубоко, немного выше коленей лошади.

Один за одним переехали. Странное чувство испытывал я во время этого переезда: под ногами несутся волны и, как только взгляну вниз, так сейчас же голова начинает кружиться и сразу тошнит. Высокие сапоги сослужили мне здесь хорошую службу. Едем среди полей чумизы, гаоляна, бобов. Гаолян – вот удивительное растение: выше всадника на аршин. Я срезал один стебель – пять аршин и два вершка. Гаолян – это излюбленное местопребывание хунхузов. Навстречу едут китайские арбы, нагруженные женщинами: это китайцы, предвидя сражения и разорения, перевозят своих жен и детей на Мукден. При встрече с нами редкая китаянка посмотрит на нас, а большинство или закроется веером, или отвернется. Жаль мне их: ни в чем не повинные существа должны бросить свои гнезда, свои так тщательно возделанные и любимые поля и бежать с несколькими мешками гаоляновой муки и бобов, чтобы вернуться потом к пустырю. Вот раздается визг и свист кнута: арба застряла. Животные выбились из сил, а ехать надо: сзади русские обозы, дай дорогу!.. Да и надо дать: ведь обозы везут хлеб и мясо на позиции солдатам, которые, может быть, под дождем день-два ничего не ели: каждая минута дорога…

Видим, на дороге лежит осел, умирающий. Бедное животное! Оно несет обычно три-четыре пуда, а теперь взвалили восемь пудов, да грязь по колено: не выдержал…

Едем по деревне; кумирня; вероятно, была хорошая, но теперь – одно разорение: боги разбиты в куски, валяются по полу, двери ободраны, поломаны, колокол разбит… Чье это дело? Одни говорят: «Это казаки», другие обвиняют хунхузов, а третьи: «Ведь здесь война, это обычно; да к тому же позиции близко; может быть, и японцы побывали!» Может быть, это и обычно на войне, но у меня сердце сжималось от этой «обычности». Значит, и Успенский собор Наполеон имел право обратить в конюшню? Ведь тогда тоже была война, и это «обращение» было обычно!.. В 4.30 приехали благополучно в деревню Шигецзы; вошел в фанзу, где помещается Бодиско, с ним жил и Гончаров; собрались офицеры, и что же? Многие плачут, вспоминая погибшего товарища. Давали сто рублей китайцам, чтобы они отыскали тело этого полкового первомученика, но не нашли; подполковник Чайковский привез только всплывшую его фуражку.

Солдаты вымели двор фанзы, набросали ветвей, травы; собрались 3-й и 4-й эскадроны при полной боевой амуниции; унтер-офицер встал впереди с иконой… Трогательная картина!.. В далекой Маньчжурии на дворе китайской фанзы собрались христианские воины молитвенно помянуть погибшего при исполнении своего долга товарища… И грустно, и поучительно. «И я, – думал каждый молящийся, – и я исполню свой долг, когда придет час мой!» Я облачился и отслужил панихиду… Смотрю на небо, и мне представляется, что мы поем там, на родине!.. Да, везде Господь, везде Его возможно славить; вот и здесь мы молились, и китайцы притихли, с удивлением из своих фанз наблюдая за нашим богослужением. Окончили молитву, вошли в фанзу и за чашкой чая вспомнили еще раз подробности смерти Гончарова. Унтер-офицер из его разъезда рассказывает: «Подъехали мы к реке Тайцзыхэ; ее перейти надо; вижу я – вода бушует; поехал, попытал – никак невозможно; докладываю его благородию, что, мол, невозможно, а они мне: „Коли офицер приказывает, так, значит, можно“, и с этими словами первый въехал в реку… Не успели мы и глазом моргнуть, как вода перевернула его лошадь три раза; побарахталась она, выплыла, а барин наш даже не вынырнул ни разу. Бросились искать мы да с другой стороны сто пятьдесят казаков, не нашли; видно, тело унесло водою».

Корнет Раевский передал, что пред отправлением в разъезд Гончаров говорил: «Мне кажется, я сегодня увижу папу и маму». Предчувствие сбылось. Я взял фуражку его и дневник, чтобы переслать сестрам. Оседлали коней; дали мне десять человек конвоя: надо проехать восемь верст среди двух стен гаоляна. Едем, разговариваем… Один солдат вдруг задает вопрос: «Батюшка! Правда ли, что и теперь горы растут? Вот у нас в горах спор вышел: одни говорят – растут, а унтер-офицер Власов, что Библию прочитал, забожился, что от Рождества Христова ни одной горы не выросло!» Пришлось объяснить устройство земли и образование гор. Встретили китайца-христианина с большим медным крестом на груди; указывая на него, он твердил: «Католик, Езус Христус, Мария»; а увидевши у меня крест на груди, обрадовался и быстро заговорил: «Патер, патер!..» Показал нам дорогу. Встречается много китайцев во всем белом; значит, в глубоком трауре. Ах, эти ужасы войны! Помоги, Боже, терпеливо перенести их! Приехали в свою новую стоянку уже вечером, темно; подошел обоз, и мы расположились прямо на бобовом поле; едва дождался я палатки и кровати; свалился как убитый!.. Слава Богу, сегодня и я был полезным членом армии: я служил и молился с солдатиками, видел, как им было приятно помолиться, как они ободрились. Если буду здоров, постараюсь навестить эскадроны.

31 июля – 5 августа

Утром едва поднялся с кровати: слабость, боль в костях и тошнота; очевидно, пришла и моя очередь поболеть маньчжурской лихорадкой; все ведь наши уже переболели, я один отстал! Решили перейти с этого неудобного бивака. Ник. Вл. Букреев нашел под деревьями на берегу озера хорошее местечко, куда к 11 часам утра и переехали. Разбили палатки в тени деревьев; почти рядом линия железной дороги; бегут поезда в… Россию, и мы, грешные, как дети, мечтаем, что вот-де сидим в вагоне у окошечка и катим на милую родину; с каждым поворотом колеса мы ближе к вам; но… прошел поезд, оглянулись… палатки, кони, фуры, китайцы, грязь… вздох и шепотом молитва: «Пусть будет воля Божия над нами: Господь все устроит!»

Часов до четырех погода была хорошая; но я сильно разболелся. Предполагал служить всенощную, но не мог. Часов с пяти пошел сильный дождь; сразу все превратилось в липкую грязь. Под дождь и спать улеглись. Палатка наша стала немного протекать! Сегодня закончился тридцать третий год моего земного бытия, настал тридцать четвертый; благослови, Господи! Кругом льет, сырость; в палатку залезли спасаться масса мух, козявок, пауков, двухвосток… Всю ночь промучился: страшно голова болела; а день 1 августа был для меня самый трудный: жар до тридцати девяти градусов, рвота. Спасибо великой княгине: ее лекарство «от малярии» спасло меня. Весь день ни одной крошки не ел, пил по глотку холодный чай. Ксенофонт и Михайло не отходили, искренно сокрушаясь. Но болезнь моя оказалась обыкновенной здешней лихорадкой, и 2 августа я стал уже оправляться, а 4-го был уже совершенно здоров.

Здесь очень трудно достать пищу: каждая фанза занята войсками, нам и фанз не хватило; но Ксенофонт вдруг куда-то пропал… Смотрю, явился и с торжеством объявил, что он обошел окрестные деревни, забыл и о хунхузах, и вот, достал двух маленьких цыплят; а Михайло еще лучше сделал: тоже скрылся, а Ксенофонт по секрету сообщил мне, что Михаил, зная, как я люблю лимоны, сел в поезд и уехал за ними в… Мукден (в Ляояне нет их), за сорок верст. Да, вот что делает любовь! 2 августа вечером он действительно привез десять свежих лимонов и несколько мягких булок. Спасибо им, этим истинно добрым душам; участие их меня до глубины души трогало!

С 31 июля и до 5 августа дождь лил не переставая; все у нас промокло, отсырело; палатки, погребцы, белье, сапоги, кровати – все зеленое. У меня осталось немного сухарей; так они сделались снова хлебом, как будто и не сохли никогда. Со страхом открыл святую дароносицу, и что же? Святые Дары, к моему глубокому удивлению, до сих пор еще не зацвели; видно, Господь хранит!.. Озера и реки разлились и затопили дороги. Около наших двуколок шла хорошая, сухая дорога (здесь все дороги в углублении); теперь это речка, и сегодня утром наши солдаты около своей телеги поймали рыбу – красноперку, я сам видел!

Мих. Матвеевич и адъютант живут в одной палатке; пошли они к писарям, в это время вдруг прорвалась вода и затопила их палатку. Их погребцы, чемоданы, подушки, туфли плавали по воде. Мы же спаслись: наша палатка выше, на холмике. Вчера перед нашим биваком перевернулась фура и лошадь упала; едва спасли, почти совсем захлебнулась. Прошли мимо нас на позиции Воронежский и Козловский пехотные полки. Господи, что это за зрелище! Это было прохождение шести тысяч мучеников; они уже больше года здесь: обносились, оборвались, погонов нет ни у кого, ни шинелей, ни сумок, ни белья: что на себе только, остальное бросили на позиции при отступлении; многие в старых шляпах вместо фуражек, в шапках, поддевках драных; у некоторых головы обвязаны тряпками; много босых, в опорках; лица бледны; в одной руке ружье, в другой палка… Они уже не раз сражались.

Уныния не заметно: идут, шутят, шагают под проливным дождем, переходят по пояс в воде… Истинные герои! Часа три продолжалось это прохождение; офицеры идут тут же, наравне с солдатами… Тяжело! Первый раз в жизни видел я подобное зрелище. Сегодня почти весь день нет дождя, и мы немного обсохли. Со вчерашнего дня разболелся Михайло, и его отправили в госпиталь в Ляоян. Хочу взять Савву Шевченко.

6 августа

Ночь была страшно холодна, а несколько дней назад здесь жара превышала сорок градусов. Небо покрыто тучами, ветер. Очевидно, природа борется, и у нас многие того мнения, что дожди оканчиваются. Встал в 7 часов и поскорее пошел выбрать место для богослужения. Нашел среди гаоляна, под развесистыми деревьями. Солдаты выровняли лопатами борозды, вымели, принесли стол; я его накрыл скатертью и поставил иконы, Евангелие, крест. В 10 часов утра собрались генерал, командир полка, офицеры, чиновники 17-го корпуса и много солдат; пел хор чиновников. Очень торжественно под открытым небом прославили мы Преобразившегося Господа.

После «Отче наш» я говорил проповедь о том, что благодаря соединению во Иисусе Христе Божеского естества с человеческим это последнее просветилось. Посему нужно и нам, последователям Христа, имеющим немощное естество, стараться всеми силами соединить его с Богом Иисусом Христом, твердо веря, что Он везде с нами и готов просветить, очистить, оживотворить немощное естество наше.

После службы все прикладывались ко кресту, выражая духовную радость, что великий праздник встретили по-христиански, молитвою. Убрали все; напился чаю и приказал седлать Друга: решил ехать в 3-й и 4-й эскадроны, чтобы и там помолиться. Со мною поехал Букреев и два солдата; ехать нужно было верст шесть по невылазной грязи. Мы выбирали места сверху дороги и так в час дня благополучно добрались и до деревни Шигецзы. Сейчас же очистили двор китайской фанзы, усыпали травой и при общем пении отслужили и здесь обедницу; проповедь говорил ту же, что и утром. Наше богослужение весьма утешительно; не говорю про солдат, офицеры подходили ко мне и с неподдельной радостью говорили: «Как хорошо, что вы приехали: истосковались мы, теперь отдохнули!» Непременно поеду в остальные эскадроны, да и съездил бы уже, если бы не дожди и реки. После богослужения собрались все в фанзу ротмистра Витковского, закусили и сердечно побеседовали часик за чашкой чая. В 4 часа выехали обратно, благополучно возвратились в свою фанзу. Слава Богу! Я счастлив, что пришлось помолиться и послужить в такой великий праздник.

7 и 8 августа

Сегодня особенно памятный день с самого моего детства! Как я любил еще ребенком этот день, день открытия мощей святителя Митрофания! Иду, бывало, в церковь; после обедни молебен; папаша поздравляет меня с днем ангела и, целуя, дает просфору. Отец святым мне тогда казался, а храм – небом! Что храм? Даже караулка и сторож Дор Иванович казались чем-то особенным.

Бывало, войдешь в церковь, когда в ней никого еще нет (я очень любил один быть в храме), так сейчас охватит не страх, нет, а какое-то святое чувство – Бог здесь! А запах ладана? Счастливое детство!.. Окончилась служба; я в новой синей шелковой рубашке, в плисовых черных шароварчиках и маленьких сапожках бегу, бегу домой скорей; ноги подкашиваются, хочется увидеть мамашу, уцепиться ей за платье, шепча на ухо: «А папаша мне дал просфору». Смеется мамаша, гладит меня по головке, говоря: «Милый мой именинник… а вот придет папаша, будем кушать пирог с яблоками, и так тебе яблочко дам из комода: ведь ты сегодня именинник». Радости моей нет конца, и я смотрю мамаше в глаза ее голубые; ну до чего они милы мне!..

Прошло тридцать три года моей жизни, и вот сегодня тоже 7 августа, но… мамаша в могиле, отец и жена далеко-далеко, ни одного близкого существа рядом, один только Бог. Стою сейчас на берегу грязного болота-дороги и вместо святой литургии и молебна прочитал тропарь святителю Митрофанию да потихоньку пропел величание ему. Вместо пирога с яблоками – кусок черствого хлеба.

Остальное время дня, сознаюсь, провели скучно: воспоминания прошлого, детского окончательно осадили, и добрую половину дня прошагал взад и вперед по краю своего болота, борясь внутри и приводя себя в порядок. Хотел ехать в 1 2, 5 и 6-й эскадроны, но пошел дождь, и я остался; так, скучая, просидел и 8 августа в своей палатке, думая-гадая, что-то будет после этого дождевого затишья.

9 и 10 августа

Сегодня мы как дети радуемся хорошей погоде, ясному солнышку. Ведь почти десять дней просидели безвыходно в палатках, дрожа от пронизывающей сырости! Первый раз в жизни пришлось наблюдать такой дождь; именно открылись хляби небесные, и если бы этот дождь шел не десять дней, а сорок, то – потоп!

И после пережитого дождливого времени вдруг чистый, свежий ветерок, ясное солнышко, на небе ни тучки!.. Ну как же не радоваться! Сейчас же разобрали палатки (они сверху покрылись плесенью, как и все вещи), вымыли их карболовым раствором; вещи же все и кровати вытащили и разложили на солнце. Вам это, может быть, неинтересно, но у нас, обитающих в поле, хорошая погода – вопрос жизни.

Военных действий долго нет. Многие в России возмущаются, но действительность показывает, что во время здешних дождей обе стороны двинуться не могут. И вот мы весь день радовались, мечтали о родине и сушились. А вечером вместо радости пришлось испытать великую тревогу. B 11 часов почти рядом с нами началась сильная ружейная пальба, взвились тревожные ракеты и труба заиграла тревогу-сигнал: «К оружию! Неприятель близко!» Я вскочил, выбежал из палатки, вижу: суета у нас, солдаты уже схватили винтовки, примкнули штыки… Послали дозорные патрули; ожидали вот-вот нападения, но пограничники отбили. Это было нападение на железнодорожный мост недалеко от нас. Сначала я немного испугался, а после успокоился, предавшись в руки Бога, только тяжелая мысль часто пробегала: «А вот сейчас свистнет пуля». Ведь темно и не видно, кто и куда стреляет! Через час все успокоилось, вернулись дозорные, и мы улеглись, но долго-долго не могли заснуть! 10-е число прошло без приключений. Собираемся опять переезжать в Ляоян 11-го, а оттуда уже поеду в деревню Сяпу отпевать корнета Гончарова, тело которого нашли саперы и похоронили без священника. Погода поправилась.

11 августа

Получили приказ выступить в Ляоян… Очень приятно оставить гнилой бивак, на котором я довольно сильно болел, тем более что квартирьер выбрал нам место на окраине города, где почти нет китайского зловония. С утра, наскоро напившись чаю, уложились, поседлали коней и поехали. День выдался очень хороший, солнечный, ветерок, так что особенного томления на этом переходе не испытывали. Реку Тайцзыхэ переезжали по железнодорожному мосту; понтонные же во время дождей все разорвало. Я вел своего Друга в поводу: ужасно боится шума воды и мостов…

Вот и город; снова толпы китайцев, снова невообразимый гвалт от их быстрого гортанного говора, несносные выкрики продавцов: «Леба нана (хлеба надо)?», «Трубка кули, кули (кури, кури)» и дикое завывание погонщиков… По некоторым улицам едва двигаемся: так они узки. Наконец добрались до отведенного нам помещения. Пошли осматривать фанзы… В одной живет китайский «капитан»: на видном месте красуется капитанская круглая красная шапка с длинным пером и посредине с большим стеклянным шариком. Фанзы довольно приличные; но ужасный запах и явные признаки присутствия клопов и вшей заставили нас опять поместиться в палатках.

Корнет Шауман нашел виноградный садик среди большого огорода, где поместилась наша кухня; тут же разбили свои палатки командир полка, Букреев и я; остальные поместились рядом на чистом дворе. Место, где мы сейчас живем, очень оригинальное – я первый раз вижу; все пространство над палатками и вокруг покрыто висящими огромными гроздьями чудного винограда, но он еще не готов, и потому мы на него только любуемся, есть же не решаемся: много здесь болеют дизентерией. Мы в палатках устроились очень уютно: я купил за рубль циновку и разостлал ее посредине палатки, а по бокам поставлены кровати; получился своего рода ковер… Одно плохо: с винограда падает масса червей и огромных пауков. Вечером принесли мне восемь писем. Вот счастье! Целый час читал и перечитывал.

12 августа

В 9 часов утра оседлали коней и отправились в деревню Сяпу на берегу реки Тайцзыхэ отпевать корнета Гончарова. Поехали командир полка, подполковники Букреев, Образцов и четыре эскадрона; сделали более двадцати верст. Подъезжаем к деревне. Могилы Гончарова и рядом с ним двух пехотных солдат в стороне, на самом берегу реки – три холмика, на них простые небольшие деревянные кресты. Тело покойного офицера завернуто в циновку и так закопано; гробов здесь негде взять. Я покрыл могилу ковровым платком, поставил на нее Евангелие, положил крест и вставил свечу. Окружили эскадроны могилу; я облачился и сказал воинам в память умершего небольшое поучение на тему, что лежащий в этой могиле наш боевой товарищ твердо помнил данную присягу и исполнил ее до последней капли крови. Царство Небесное да даст ему Господь на небе! А нам, живым, да будет он одушевляющим примером!

Началось богослужение. Многие офицеры все время стояли на коленях, некоторые плакали, молились усердно… Вместе с Гончаровым отпел и погребенных рядом с ним неизвестных героев Филиппа и Сергия, пехотинцев. Пропели вечную память, бросили по горсти земли на дорогую могилу и простились. Перед началом погребения вдруг раздались артиллерийские залпы – это в девяти верстах началось сражение, и в полк прислано приказание отправить немедленно на место боя 5-й и 6-й эскадроны, 1-й и 2-й завтра в 6 часов утра, а 4-й послать против хунхузов, которые стали настолько дерзки, что обрывают проволоку полевого телеграфа. 5, 6 и 4-й эскадроны я здесь же благословил, а 1-му и 2-му эскадронам, так как они стоят с нами в Ляояне, решил отслужить вечером сегодня же молебен.

Окончилось погребение, еще раз опустились офицеры пред могилой товарища на колени, прощаясь с ним навеки! В 2 часа дня возвратились мы благополучно в город Ляоян. Приехали пограничные офицеры, говорят, что бой идет уже другой день. Пушечная канонада слышна и здесь, в Ляояне, в двадцати четырех верстах от места боя. В 6 часов вечера очистили двор фанзы, собрались эскадроны, пришел я и долго беседовал с ними, увещевая воинов помнить данную клятву и по поводу приближения праздника Успения Пресвятой Богородицы убеждая всегда помнить, что смерть не есть уничтожение, а только успение, что и за гробом продолжается жизнь и благо тому, кто перейдет ко Господу со спокойной совестью. Посему просил их постараться в трудах, болезнях и сражениях не унывать, а все силы души и тела направить к тому, чтобы честно исполнить долг воина-христианина, просил их также не сквернословить, объяснив им, как это оскорбительно для Бога и людей.

Затем начали служить молебен. Пели буквально все. Да, истинно на всяком месте может прославляться имя Господа!.. Солдаты через вахмистров передали, что они очень утешены и постараются служить по совести. Невыразимо отрадное чувство наполнило душу мою: теперь со всеми эскадронами помолился, побеседовал, всех благословил и ясно видел, как утешает и ободряет наша религия. И скорби, и лишения не тяжелы, когда видишь, что приносишь хотя малую каплю пользы воинам-труженикам.

Наш старый китаец-хозяин так рад, что мы поселились в его саду и невольно охраняем его виноград от расхищения, что вечером принес нам два арбуза, десятка два яблок и тарелку винограда в подарок.

13 августа

Проснулся в 6 часов. Канонада продолжается, на улице беготня – эскадроны уходят, с ними корпусной командир. Идет артиллерия, пехота – в подкрепление на позиции, едут линейки Красного Креста за ранеными. Наши войска уже третий день сражаются. При виде этой картины как-то дрогнуло сердце. Боже, помоги нам! Весь день мы просидели в томительном состоянии духа, так как за малыми перерывами пушечные залпы продолжались постоянно; как гром гремит раскатами, так и пальба. Если бы знали вы, какое гнетущее впечатление производит беспрерывная канонада!

Сегодня получили телеграмму от государя, в ней он всю маньчжурскую армию назначает восприемниками наследника-цесаревича. Это всех ободрило и обрадовало. Орловские запасы все кончились, чай уже отлично пью с сахаром, который выдает нам казна. Пришло известие о геройском подвиге корнета нашего полка Крупского. От дождей реки и речки так переполнились, что течение воды сделалось необычайно быстрым, броды стали опасны для переправы, но война не признает опасностей: переправляться нужно. Идет пехота, и один солдат на броде был перевернут водою, вынесен на глубину и стал тонуть. На берегу стоял пехотный полк, но спасать никто не решился: это значило идти на верную смерть – волны кипели… В это время подъехал к реке Крупский и, видя, что его собрат во Христе и боевой товарищ погибает, помня завет святого Евангелия «Больше сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя» и завет воинский «Сам погибай, а товарища выручай», не рассуждая, бросился с конем в бушующие волны. Вода сбила коня и перевернула. Корнет успел соскочить с него, схватился за стремя, подхватил утопавшего под локоть и со страшной опасностью для жизни выплыл на берег.

Радости спасенного не было конца. Да, жив еще дух Христов и дух истинного товарищества между нашими воинами! Да благословит их Бог! С 07.30 вечера снова начался дождь, и мы немного «подплыли», затем окопались и спали сравнительно удобно, только сырость пронизывала все насквозь: чулки сырые, кровать сырая. Завернулся в теплое одеяло и уснул. Наши эскадроны отлично несут разведочную службу, особенно замечательны Калинин, Залесский, Свидерский, Тимофеев, Пантелеев. Многие из них были на поле сражения, но, слава Богу, остались целы.

14 августа

День прошел в большой тревоге. Бой идет со страшной силой; масса японцев обрушилась на 10-й корпус; ему на подмогу пошел и наш, 17-й корпус; потери наших значительные, у японцев – громадные. Наши отступают к Ляояну, где и будет самый ожесточенный бой. Утром я ездил к главному полевому священнику, докладывал ему о погребенных мною солдатах. Принял меня очень любезно, подарил много брошюр для раздачи солдатам.

В 4 часа утра пошел в штаб корпуса, где на чистом дворе выбрали место для богослужения. Поставили стол, убрали его цветами так, что икона Божией Матери утопала в цветах. Собрались офицеры, чиновники и солдаты штаба 17-го корпуса, и мы очень торжественно отслужили всенощную, первую за все время после выезда из Орла. Пели прекрасно чиновники. Не могу выразить, как отрадно было на душе! В конце всенощной приехал с позиции генерал Бильдерлинг. 1-й и половина 2-го эскадрона просили завтра в 9 часов утра здесь же отслужить обедницу. Вернулся в свою палатку с облегченным сердцем.

Во время ужина приехали наши офицеры Голдчаар и Свидерский, бывшие в бою. Они передали, что 3-й корпус разбил японцев; особенно отличился Зарайский пехотный полк; у японцев наши отбили тридцать пушек, из которых шесть увезли, а двадцать четыре уничтожили. 10-й корпус держался два дня, а на третий должен был отступать: у японцев оказалось четыре дивизии против наших двух. Теперь неприятель стоит уже в пятнадцати верстах от Ляояна. Наступила тихая ночь.

15 августа

Среди ночи раздались дикие вопли из фанзы нашего хозяина. Я быстро вышел из палатки и увидел, что ярко пылает огонь: там приносили жертву по случаю смерти родственника хозяина, пожилого китайца. Утром начались следующие церемонии: один китаец с фонарем и чайником в руке впереди, за ним три молодых китайца один за одним шли покупать материю белую на саван и на траур себе (белый цвет – траур). На обратном пути дико завывали, выражая скорбь, вошли в фанзу и усопшему сделали по три земных поклона. На воротах вывесили белый флаг в знак траура. Родные облеклись в белые балахоны, туфли и головы обернули белыми платками со спускающимися до земли концами в знак того, что слезы их по усопшему текут до земли. Привезли огромный гроб (колоду), поставили посреди двора. Мы ходили в фанзу смотреть тело: умерший лежит среди комнаты, очень прилично одет, на ногах белые туфли, на голове шапка, лицо закрыто белым платком, руки вытянуты, на груди чашечка с рисом, сбоку курится жертва.

На другой день встал я рано; к 9 часам на том же дворе устроили в цветах подобие престола; собрались корпусной командир, генералы, офицеры, чиновники, солдаты.

Я отслужил обедницу; пели опять чиновники и офицеры штаба. Сказал поучение о том, что смерть не есть уничтожение, а успение, переход к новой, лучшей жизни, посему ее не нужно бояться и приготовлять себя честною жизнью. Все прикладывались ко кресту; я раздавал молитвы перед сражением и брошюры. Все были довольны и просили на будущее время послужить.

После службы собрались мы в нашем винограднике, сидим и беседуем. Вдруг прибегают сказать, что привезли раненого нашего солдата с позиции. Бежим на двор и видим: стоит лошадь, нога у нее в крови, ранена пулей; на лошади наш солдат 6-го эскадрона, голова обвязана платком, нога без сапога в крови, ранен в голову и в ногу; сняли и отправили в госпиталь.

Солдат передал следующее: половина 6-го эскадрона под командой Ведерникова, Образцова и Свищева была послана на разведку; впереди ехали дозорные. Японцы же во множестве, до двух рот, спрятались на сопке (горке) около деревни в засаду. Дозорных они пропустили, а как только солдаты наши вошли в деревню и слезли с коней, вдруг раздались залпы: пули посыпались, как дождь; сразу было убито и ранено несколько лошадей и солдат; полуэскадрон рысью отступил в гаолян. У Ведерникова убили лошадь, и, когда он свалился, на него напали два японца, но он успел схватить револьвер и застрелил их.

Весь день шла ужасная канонада, и совсем близко от нас.

16 августа

Вчера поздно вечером принесли на носилках тяжело раненного рядового 6-го эскадрона Илью Кузнецова, орловского уроженца. Я благословил его и предложил приобщиться; он с радостью согласился. Пришли врачи, перевязали и отправили в госпиталь; говорят, умрет. Бой и сегодня идет. Поднялся наш воздушный шар «Брест», осматривает японские позиции. Сегодня утром штаб нашего корпуса выступил за двенадцать верст в деревню Цовчинцзы, куда и мы пойдем завтра утром.

17 августа

Приехал поручик Ведерников и сообщил, что убито у нас пять солдат, четыре ранено и четыре пропали без вести, может быть, взяты в плен. Под Ведерниковым подстрелена лошадь и, падая, придавила его. В это время подбежал японец и схватил его за грудь, но Ведерников успел выстрелить из револьвера и убил японца, а сам ушел пешком. Унтер-офицер Абалмазов ранен в голову, остался в строю. Одному солдату пуля пробила щеку навылет и выбила зубы. У корнета Образцова убили лошадь. Тогда солдат слезает с лошади и отдает ее офицеру, ясно сознавая, что сам погибнет. И действительно, сейчас же был убит. Вот герой!..

Получено донесение, что удачно сражался разъезд от 3-го эскадрона под командой корнета Романова. Калинин, Свищев отлично и бесстрашно во время сражения передавали приказания, удостоились похвалы. Калинин недавно спас утопавшего солдата, бросившись одетым в реку, и едва сам не погиб. И все это рассказывается просто, как будто тут и нет геройства. Да, слава Богу, есть герои и в нашем полку!

Сегодня ужасный день! В 5 часов утра мы проснулись от страшной ружейной стрельбы, а в 6 часов началась уже пушечная пальба, но гораздо сильнее прежних дней и недалеко от Ляояна. Мы пошли на стену и оттуда смотрели на это побоище: батареи ясно видны, все горы вокруг Ляояна беспрестанно вспыхивают огнями от выстрелов, и вверху, в небе, с огнем и треском рвутся снаряды; буквально гремит, как страшные раскаты грома.

Ужас!.. Господи, когда же кончится война? Множество китайцев на стене, на крышах, все вперили взоры в роковые огоньки и дымки, беспрестанно вспыхивающие; слышен кое-где плач. В 8 часов утра выступили и мы на позиции 17-го корпуса, тронулись и выехали на стену… Навстречу мчатся в карьер артиллерийские повозки в четыре лошади со снарядами на позиции; солдаты все бородачи. Долго они мчались мимо нас. Потом пошла пехота с бесконечными обозами.

Более часу мы стояли. Затем через быструю и широкую реку Тайцзыхэ переезжали по «живому» мосту – понтонному, на саперных лодках. Так и ходит под ногами! Все слезли с коней, и Друга вели в поводу. Он довольно спокойно переносит канонаду, только ушами поводит. Наши батареи очень близко, и мы к ним подъезжаем. И здесь страшно. Что же там, у пушек! А ведь стреляют с 6 часов утра до сего часа, 11 вечера, без перерыва. Я и Букреев отправились вперед и прибыли в Цовчинцзы в 12 часов дня, а обоз двигался постепенно, начиная с 3 часов дня и до 8 вечера, на пространстве двенадцать верст!

Вот каковы маньчжурские дожди и дороги! Разместились в грязных фанзах под горою, на которой стоят наши батареи, а в двух с половиной верстах от нас рвутся снаряды. Везде вокруг нас окопы и массы пехоты и артиллерии; пушки всю ночь везли и лошади, и люди.

Посмотришь на этот ад – все сожмется в груди.

О своей участи не думаешь, а только сердечно жаль людей и животных! Идут навстречу два раненых – один в плечо, сам несет винтовку, а другой держит платок у рта. Спрашиваю: «Что с тобой?» Он открыл рот; я ужаснулся: пуля попала ему в рот, выбила зубы, вместо языка – кровавая масса, а он кое-как мычит: «Ничего, малость тронута!»

Подъехал комендант корпусного штаба подполковник Ильин и говорит полевому казначею: «Денежные двуколки не распаковывайте, через полчаса может прийти приказ нам уходить дальше; да и нужно бы, а то если японцы повернут пушки в нашу сторону, то снаряды будут падать и сюда!» Вечером командир полка пошел к корпусному командиру и принес приказание не очень разбираться, так как чуть свет мы можем уйти – эта позиция начнет, вероятно, дело. Так я и спал, не раздеваясь; на ум приходило, что вот сейчас прилетит к нам граната… И все-таки под гром пушек я заснул. Вероятно, можно ко всему привыкнуть! Ночью были залпы, но реже; ружейная пальба сильнее. Говорят, что этот бой самый серьезный – уже неделю длится. Наши все атаки японцев отбили и, говорят, уничтожили сорок пушек. Сегодня две дивизии японцев напали на наш 17-й корпус, и началось сражение.

17-20 августа

В 4 часа утра снова открылась пальба из орудий и ружей, и хотя тише вчерашней, но тоже продолжалась весь день. В 6 часов утра получено донесение от полковника Стаховича, что дивизия японской пехоты переправляется на нашу сторону и идет прямо на наш корпус. Начали стрелять и наши батареи. Японцы, очевидно, хотят прорваться между Мукденом и Ляояном, чтобы испортить путь и отрезать нас от России. Против нашей деревни стоит самая высокая гора – две версты, крутой подъем, – на вершине этой горы находится наблюдательный пост с гелиографом и телефоном. Калинин и офицер генерального штаба, как более способные, назначены следить с этой сопки за движениями неприятеля. После обеда и мы отправились на эту гору; едва влезли.

Там работа кипит: смотрят в две подзорные трубы; только и слышен голос наблюдающего: «Показался японский эскадрон; люди слезли; ищут брода; идет батальон пехоты; везут понтоны; спустили белую лодку на воду; доехали до середины (наши в них стреляют, но наших мало); сразу спустили пять понтонов; плывут; пристали к берегу; наводят мост…» Все в этом роде, а по телефону сейчас же передают в штаб нашего корпуса и по гелиографу разговаривают с 10-м корпусом. Мы смотрели в бинокли – плохо видно; я подошел к подзорной трубе; она замаскирована от неприятеля воткнутыми в землю ветвями; смотрю, ясно вижу японцев, их движения и как они строят мост на белых лодках.

Через сорок минут навели уже и повезли по мосту орудия. С их позиции раздалось в нашу сторону два пушечных выстрела, но до нас не долетели их снаряды. Офицеры говорят, что нас, вероятно, заметили; тогда все мы, любопытные, стали обратно спускаться вниз. На горе стоят наши четыре осадных орудия. Очень интересно было смотреть! Все снаряды по всей линии видны: как падают, рвутся; горят деревни… Виды открываются почти на пятьдесят верст. На гору ведет конно-железная дорога, по которой везут орудия, снаряды. Возвратились благополучно, больше не пойдем – и трудно, и опасно.

Любопытство удовлетворено: видел неприятеля и бой близко. Сражения и их результаты описывать не буду: в газетах можно прочитать. Мы получаем «Маньчжурский вестник армии», и понятно, с каким нетерпением ждем его и читаем. Вечером разразилась гроза, и пушечная пальба слилась с раскатами грома; огни пушек и снарядов соединялись с блеском молнии, и получалась такая фантастическая картина, что при всем ее ужасе не хотелось оторвать от нее глаза! Долго смотрели мы на это потрясающее зрелище, но… Ночь прекратила семидневный бой, и мы улеглись. Наутро 19 августа в штабе корпуса сказали нам, что вчера вечером был страшный натиск японцев; они отбиты, и два их батальона подняли руки вверх и сдались; их уже отправили в Харбин.

19, 20, 21 августа все идет бой рядом с нами; ясно слышим свист снарядов. У нас в 5-м и 3-м эскадронах четверо ранено. Разъезд из трех солдат 3-го эскадрона наткнулся на японский секрет; наши шашками двух зарубили и сами были ранены. Горы, у которых мы стоим, буквально курятся от выстрелов и снарядов; гром пушек, ружейной пальбы непрерывен. Ужас! В Козловском полку, что из Курска, осталось четыреста-пятьсот человек всего. Господи, прекрати битву! Вчера весь день мимо нас несли и везли раненых; некоторые сами тащились – потрясающее душу зрелище!

21 августа

Ляоян в огне и дыме: станция, церковь, в которой я молился, – все разрушено, горит! Убило на платформе двух сестер милосердия, доктора, офицера… Китайцы с плачем бегут по линии железной дороги; тянутся обозы, на мостах – Вавилон! Я с командиром полка влез на маленькую сопку, в которую еще не попадали снаряды, и оттуда смотрели. Бой на двадцать пять верст вокруг – подковой: грохот пушек, ружей, дымки, огни… Ужасное зрелище!..

Ночью с 20 на 21 августа японцы внезапно напали на наши полки в пяти верстах от нас. Произошла паника, но наши скоро оправились и сбили японцев. Эскадроны нашего полка очень хорошо держат себя в бою и панике не только не подверглись, но даже сдерживали бегущих и возвращали назад. 3-й и 4-й эскадроны наутро ходили осматривать позиции и захватили японскую амуницию: одежду, семь винтовок, перевернули их котлы с варившимся мясом. Полковник Ванновский подарил мне на память японский штык-тесак в металлических ножнах на прекрасном ремне; когда окончится война, привезу его домой.

Все атаки отбиты. Японцы понесли огромные потери, да и у нас с 12 по 22 августа выбыло из строя не менее пятнадцати тысяч человек. Пришло известие, что японцы пошли спешно к Мукдену; значит, и нам, дабы не быть отрезанными, нужно идти туда же. Действительно, генерал Куропаткин приказал отходить, и мы оставили Ляоян, идем на Мукден. Лошадь моя заболела, сел в лазаретную линейку, но в ней так трясет, что не выдержал, вышел и последние три версты до Латотая шел пешком с саперным батальоном. Ночевали в фанзе покойно.

22 августа

Сегодня скорбный день – день отступления целой армии!.. Вчера мы и не подозревали, какой опасности подвергались. Японцы могли прорваться, и тогда… меня бы, вероятно, не было на свете. Была критическая минута, но наши удержались. Утром встали рано; нужно проехать до Янтая шестнадцать верст, но, когда идет армия, эти версты будут равны шестидесяти. Я ехал на козлах двуколки, а завтра поеду на Китайце!

Боже мой, какие картины видел я! Ввек не забуду! Наш корпус назначен охранять отступление всей армии, поэтому наш обоз идет почти последний. Приятно сознавать, что сзади близко японцы?… Подъезжаем к железной дороге. На пути стоят два товарных поезда. Они наполнены пушками, ранеными, но всех не поместили, и потому рядом с поездом идет обоз из китайских арб, на которых по два страдальца. Как взглянул я на них: кровь, воспаленные глаза, бледные лица, раны, стонут – не выдержал и слезы полились из глаз. Ах, война, война!..

Несут, кроме того, на носилках; здоровые солдаты везут раненых в ручных китайских тележках. Батальон пехоты охраняет поезд. За поездом несколько вагонеток, наполненных солдатскими вещами, их подталкивают пехотинцы. Кругом пути ужасное пламя: горят станционные постройки, склады, будки, рвут мосты; по дороге валяются убитые лошади, быки… Ужас!.. Внутри какая-то дрожь, на устах молитва! Тяжело… Ксенофонт рядом одно твердит: «Ох, хоть бы раз посражаться, а то на позиции были, а и выстрелить разу не пришлось!»

Подъехали к станции Янтай, на которой 17 июля высадились. Все вокруг буквально кишит, кипит от войска; масса обозов и войск. Думаю, что в одном этом месте было не менее ста тысяч человек, да еще лошади, быки! Кое-как выбрались и стали биваком на огороде какого-то китайца, разбили палатки, немного отдохнули от десятидневного грома; рады, мечтали выспаться… Вдруг… бум, бум, бум… Опять пушки, ружья, снова несется на позиции артиллерия, шагает туда же пехота. В восьми верстах от нас снова бой. Значит, японцы идут за нами и параллельно нам. Думал немного отдохнуть ночью, но гром пальбы из пушек, пулеметов и ружей, а также сознание, что враг близко-близко, не дали забыться. Японцы напали на наш арьергард, чтобы прорвать его и уничтожить русские обозы, но наши удержались, и мы спаслись. Сегодня я из себя представлял довольно воинственную фигуру: подрясник подпоясал японским ремнем, на котором висит японский штык.

23-27 августа

В 6 часов утра мимо нашей палатки проехал с конвоем генерал Куропаткин, а в 8 часов выступили и мы из Янтая по направлению к Мукдену. Выехали на большую Мандаринскую дорогу и втянулись в массу обозов, движущихся по ней. Армия, более двухсот тысяч людей, несколько десятков тысяч животных, движется сразу; обозы идут в восемь рядов. Крики, брань: обоз каждой части хочет пройти вперед и потому старается сбить соседний; подолгу стоят. А что творится, когда эта масса подходит к какому-либо мостику!.. Уму непостижимо!.. Я ехал на своем Китайце – чудная лошадка, быстро бежит и, как мышь, шныряет между повозками. Переехали вброд две широких реки; сапоги мои были в воде. Весь день ничего не ел, кроме одного сухаря, голова от солнца разболелась.

Наконец наступила темнота, и в 08:30 вечера мы остановились ночевать на пашне, в бороздах которой еще стояла вода – дожди замучили. Лошади прямо падают. Палатки разбивать некогда: завтра уходим в 4 часа. Солдаты нарезали гаоляну, постлали его на пашню, поставили на него походную кровать, и я, завернувшись в бурку, забылся часа на три. В 2 часа уже встал, дрожа от холода и сырости; всю ночь обозы шли; конечно, я не раздевался.

24 августа. Это великое переселение народа продолжалось. Картины те же, только гораздо больше встречалось павших животных. Китайцы разбежались, деревни почти пусты, а что осталось, солдаты берут, едят, жгут. Это китайцам невольная отплата за то, что так ужасно дорого драли раньше с нас.

24-августа мы без остановки ехали с 5 часов утра до 6.30 вечера, остановились в деревне и ночевали в фанзе.

25-августа к вечеру прибыли в Мукден и остановились биваком около городской стены под деревьями, разбили палатку, устроились, сварили кое-что поесть и, кажется, отдохнем несколько дней, а затем или далее в Телин, или снова на Ляоян. Не могу описать этого отступления; пишу кратко – некогда; хочется хотя что-нибудь записать, а главное, недостает слов изобразить пережитые картины. Одно скажу, что несколько раз, глядя на солдат, на муки их и животных, я вдруг начинал рыдать. Конечно, это не было бегство наше: под Ляояном наши хорошо сражались, но перейти всей армии на новые позиции с обозами – очень трудно! Через реку Хуанхэ, что у Мукдена, перекинуто два моста. По ним идут только войска, а обозы бегущих китайцев с женщинами, детьми, имуществом должны искать брода. И вот они со страхом лезут в воду; ослы и мулы их почти плывут; колеса все под водой; крики… Одно время мы ехали около линии железной дороги. Лежат кучи брошенных пушечных гильз; рядом с ними отдыхающая пехота раскладывает костры; солдаты роются в гильзах… и в одной куче нашли девять нестреляных снарядов. Еще минута – и они могли разорваться! Бог спас.

26-августа просидел на биваке. Видел Ляоян. Хотел поехать в эскадроны, да поднялась такая гроза, что в жизни я такой не переживал. Мы окопали палатку и отсиделись благополучно.

27 августа – день для меня счастливый: я ездил в 5-й и 6-й эскадроны, также посетил 1-й и 2-й эскадроны. Везде подолгу беседовал с солдатами: просил их быть мужественными, терпеливыми, поддерживать друг друга и утешать себя тем, что удостоились защищать Отечество.

Везде служил молебны под открытым небом; все пели… Спокойствие и твердость ясно виделись у всех. О, как я рад!.. Теперь полк наш снова идет в первую боевую линию. Помоги нам, Боже! Вахмистра 6-го эскадрона Бурбу в разъезде ранили в ногу, и в темноте он заблудился в гаоляне; до сих пор, шестой день, его нет – вероятно, взят в плен или добит японцами. Жаль, я очень любил его!

Благослови, Боже, наших солдат!

12 сентября

Вчера вечером корпусной командир прислал сказать, что он просит 12-го отслужить обедницу в 8 часов утра. Собрались, устроились. Началось богослужение, и на душе у меня было как-то легче, хотелось молиться, и так стало жаль, что все скоро кончилось… По окончании богослужения подходит капитан Степанов и предлагает осмотреть мукденские императорские дворцы, на что получилось в штабе корпуса разрешение от их смотрителя. Конечно, я с радостью согласился; с нами пошел и Поля; всего было человек сорок.

Подъезжаем к дворцам… Еще издали узнали их по желтым крышам; этот цвет, кроме императорской фамилии, никто не может употреблять. Перед главными воротами – рогатки и стоят два китайских часовых; отдали нам честь ружьями на караул; формы особой на них почти нет. Дворцы необитаемы с 1644 года; правительство ежегодно отпускает на содержание их большие суммы, но дворцы разрушаются без ремонта. Вошли мы на первый двор. Нас встретили пять чиновников во главе со стариком смотрителем; у всех на головах красные с черными отворотами шапки, с пером сзади, а на макушке разного цвета стеклянные шарики, смотря по чину: простого стекла, белые, как молоко, красные, зеленые, золотые. Они пожали нам руки, и осмотр начался. Нас сопровождал студент Восточного института Н. А., говорящий по-китайски. Первый двор огромный, выстлан камнем, плитами. Это военный двор; здесь были парады китайским войскам; кругом он обставлен беседками прекрасной работы; особенно поразительны крыши: они сделаны из обливной черепицы разных цветов; преобладает желтый; цвета подобраны со вкусом. Но все поросло травой…

На следующих дворах нами осмотрены: 1) тронная зала – отдельное здание, кругом обнесенное прекрасной работы каменной (высечена из камня) решеткой; в него ведут три каменные невысокие лестницы; по боковым ходили мандарины, а по средней только император; на ней вместо ступеней высечен лежащий каменный дракон. В самом зале потолок, балки, стены – все покрыто чудной орнаментной работой из золота и эмали; посредине, на четырехугольном возвышении стоит вызолоченный трон, весь покрытый золотой резьбой; над ним балдахин с драконом; решетка, окружающая возвышение, из красного дерева с бронзой; к трону ведут три лесенки. Над троном золоченая доска, на которой стихами воспевается мудрость богдыхана, причем у нас рифма в конце, а у китайцев в начале строки. Все это дивное произведение китайского искусства конца XVI столетия теперь покрыто пылью; 2) частные покои императора. Они уже разрушены и лежат здесь же в развалинах. Невозможно смотреть на эту картину без чувства жалости и возмущения; а китайцы ходят себе вполне равнодушно; 3) против тронной залы придворный храм, пустой уже: все расхищено; студент уверяет, что сами китайцы прежде всех крали; 4) затем смотрели башню «Феникса» в три этажа; в ней стоит трон императрицы, черный, из сандалового дерева, весь обломан; это посетители на память по кусочку ломают; и наши немножко взяли с собой; но у меня не поднялась рука: ведь это все-таки трон; 5) затем пошли в арсенал, где хранится библиотека и одежды царские. Осмотрели портреты императоров, рисованные двести пятьдесят лет назад, и одежды их. Одежды – это роскошь: по желтому шелку вышиты мелким жемчугом и шелками разных цветов драконы, головы животных, цветы; прямо не насмотришься, не надивишься. Поблагодарили чиновников и с чувством удивления пред древним китайским искусством и возмущения пред преступным равнодушием охранителей этих сокровищ отправились домой. Вечером долго читал письма с родины, или, как я выражаюсь, «долго жил».

13 сентября

Сегодня у китайцев начался «праздник овощей», который продолжается три дня: душу раздирающая музыка гремит с 4 часов утра и до поздней ночи, а ночью собаки стаями держатся в гаоляне, подходят к бивакам и ищут корму, и если одна найдет что-либо, то бросаются все, и начинается ужасающая травля.

К вечеру начали мы придумывать, как бы поторжественнее устроить богослужение и вынос Честного Креста Господня. Послал во 2-й эскадрон сказать вахмистру, чтобы он промыслил цветов для венка, а сам пошел к Михаилу совещаться относительно всенощной. Вахмистр принес много цветов, из которых Ксенофонт сплел очень хороший венок. В 4.30 начали мы готовиться к богослужению; решили служить у нас на биваке. Принесли два столика походных, покрыли скатертью из собрания: на одном поставили иконы и положили в цветах большой серебряный крест, две свечи, а другой стол пустой – «на него вынесем крест». В 5.30 собрались эскадроны, обозные наши воины, генерал, многие из 17-го корпуса. Погода прекрасная.

Началось богослужение, и с фимиамом кадильным понеслись наши мольбы и славословия туда, в синеву небес: «Сотворившему вся!» Я сам читал стихиры и канон. Невыразимо хорошо, покойно было на душе. Особенно умилительно было, когда под открытым небом, уже при мерцании звезд опустились все на колени и запели: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко». Все прикладывались ко кресту. Завтра здесь же обедница. Слава Господу, что погода была хорошая, и мы беспрепятственно совершили богослужение и поклонились святому Кресту.

По окончании всенощной подходит под благословение с соседнего бивака инженерный солдат, уже пожилой, из запаса, и со слезами говорит: «Уж как я рад, что был на службе-το! Ведь это первый раз после ухода из России. Да уж как торжественно было! Ведь и мы христиане: помолиться-то вот как хочется!»

14 сентября

Погода по милости Божией очень тихая, даже свечи горели пред иконами! К нам помолиться пришли также саперы и инженеры, наши соседи, человек двести, да еще наши, так что молящихся было весьма много. Отслужили обеднипу; с великим воодушевлением все пели «Кресту Твоему». Проповедь я говорил о том, какие мысли и чувствования должны наполнять наши души при виде и лобызании Честнаго Креста и распятого на нем Господа, а также передал историю праздника. По окончании богослужения, при пении «Кресту Твоему» и «Спаси, Господи», подходили прикладываться молящиеся и я каждого благословлял.

Так радостна была служба, так ободрительна для воинов, что решил во что бы то ни стало отправиться и в дальние наши эскадроны, 3-й и 4-й, занимающие передовую линию аванпостов, прямо против японцев, в 30 верстах от нас по направлению к Ляояну. В 12 часов дня я, Бузинов, Михайло и небольшой конвой, благословясь, отправились в путь далекий. Сначала решили поехать в 3-й эскадрон – двадцать пять верст по Мандаринской дороге. Едем тою же дорогой, что и отступали. Переехали понтонный мост через реку Хуанхэ. Как живо вспомнились мне картины тогдашней бедственной переправы несчастных китайцев через эту реку! Теперь они свободно переезжают ее по известному броду-отмели, а тогда ведь были дожди, многоводье и река бурлила. Страшно взглянуть на эту дорогу. Ужасные, глубокие колдобины теперь сухие. Что же было тогда? Дрожь пробегает по телу!

Проезжаем знакомые деревни… Ей-ей, хочется плакать! Они почти совершенно пусты, а деревни были богатые, с постоялыми дворами, лавками, заводами. Теперь все мертво здесь. Только иногда встретится единичный китаец, сидящий на корточках в окне фанзы, опустив голову, да собаки лежат, как верные стражи, у своих фанз, но лаем уже не встречают: они лежат от голода почти без движения. Многие фанзы разрушены и в дождливое время пошли на костры. Ничто не действует на душу более угнетающе, как эта мертвенность: как будто приготовлена огромная могила для многих тысяч людей! Да это, без сомнения, и будет; китайцы потому и разбежались, что скоро бой. А мы все едем и едем. Незаметно для самих себя бодрим лошадок, да и кони рвутся, будто тоже испытывают тоску, как и мы. По пути проезжаем различные пехотные и артиллерийские укрепления, с колючим кустарником, проволокой, волчьими ямами. Пушки уже смотрят вперед, откуда вот-вот пожалуют гости… Часовые осматривают каждого проходящего, а китайцев с арбами и вовсе не пропускают к Ляояну.

Деревня Сахепу… Поворачиваем вправо от нее и через три версты въезжаем уже во двор фанзы, занимаемой полковником Ванновским. Солдаты эскадрона радостно нас приветствуют. Смотрю на часы: 2 часа 10 минут, значит, двадцать пять верст мы ехали два часа с четвертью – быстро летели.

Хозяева очень радушно встретили нас, радуясь, что перед боем и среди треволнений аванпостной службы могут подкрепить себя молитвой. Сейчас же вымели двор, устроились, и я отслужил обедницу; во время целования креста я каждого благословил. Затем В 04:30 выехали в 4-й эскадрон, в деревню Линшипу, в пяти верстах от 3-го эскадрона.

От 3-го эскадрона дорога пошла весьма интересная уже тем одним, что мы едем по линии наших передовых постов, то есть по правую сторону от нас русские, а по левую – японцы; русских уже нет ни одного солдата. По линии Мандаринской дороги многое вытоптано, но здесь, в стороне от дороги, масса всего. Кое-где китайцы жнут… Мирно беседуем… Вдруг окрик: «Стой! Кто едет?!» «Свои», – отвечаем. Смотрю настене забора стоит солдат с ружьем; он зорко высматривает впереди врага, подозрительно оглядывая и нас: не японцы ли мы. Через триста шагов опять окрик, и так дальше. Везде эта «живая» граница кричит: «Стой!»; мы отвечаем: «Свои!» и продолжаем путь.

Река Шахэ; железнодорожный мост сожжен; на нем стоит часовой и смотрит вперед через реку. Наконец и Линшипу. Здесь находится капитан аванпостной роты, что занимает посты на протяжении трех верст, да наш полуэскадрон. Позиции нет; обязанность их – высмотреть врага, его движение, немного пострелять и отойти к своим, в двух верстах отсюда; то же должен сделать и наш эскадрон, а теперь он каждый час высылает восемь разъездов день и ночь. Вот жизнь-то трудовая, и каждую минуту жди внезапного нападения из таинственного «впереди»! Каждую ночь лошади стоят оседланы, повозки запряжены, вещи уложены, люди лежат в полной амуниции, чтобы по первому выстрелу с какого-либо поста скорее выступать на ближайшую позицию… Вот какую жизнь ведут наши мученики на аванпостах! А нервы до чего доходят! В тихом ночном воздухе вдруг топнет сильно лошадь копытом о землю, уже вскочили дежурные, у всех вопрос: «Кажется, выстрел?»

Встреча с ротмистром Калининым, офицерами, солдатами была прямо братская: будто сто лет не видались; да и впрямь давно – с 12 августа. Поскорей размели местечко на огороде, и здесь тоже отслужил обедницу и молебен святому Александру Невскому. Служили уже в темноте, при блеске звезд; ярко горела свеча; далеко-далеко разносилось наше общее пение и молитвы… может быть, и до японцев; казалось, вот в том гаоляне за речкой притаились и они!.. Окончилась служба, благословил каждого, и сейчас же раздалась команда: «Седлай лошадей на ночь… Отправляйся, разъезды… Постарайтесь перебраться за реку вперед и осмотрите что можно подальше… Запрягай повозки… Дежурная часть стрелков под командой унтер-офицера Власова изготовься… Привести вьючных лошадей во двор… Часовые на посты!»

Я остался здесь ночевать, а завтра утром поеду во 2-й полуэскадрон. Пришли в фанзу, подкрепились чаем, беседуя, что от такой жизни немудрено заболеть и нервами. Подали записку от полковника X.: «Этой ночью на наши посты ожидается нападение японцев». Вот тебе и раз! «Почти каждый день получаем подобные предупреждения. Поживи-ка так бессменно две-три недели – с ума сойдешь! Право, сражение лучше», – говорят офицеры.

В 11 часов ночи Калинин пошел поверять посты и меня взял с собою. Луна взошла и осветила окрестности. «Ну, слава Богу, – говорит Калинин, – до сих пор не напали; теперь, при свете луны, уже не то». Вышли из деревни, идем берегом речки, другая сторона которой японская. Тишина мертвая… Вдруг громкий окрик: «Стой, кто идет?» «Свои», – отвечаем. «Пропуск!» – снова голос. Калинин вполголоса говорит: «Ружье» (пароль на сегодня), и мы проходим. И стоит часовой день и ночь в этой страсти, каждую минуту ожидая пули из той смутной дали, куда он вперил взоры, зато за ним спит покойно многотысячная армия, а за нею и вся Русь, святая родина, отцы, матери, жены, дети, братья, сестры… Ну как мне жаль этих одиночек-часовых! И как же не поехать утешить, ободрить этих героев?…

Приходим в кумирню. В ней находится начальник поста капитан С., симпатичный человек… На дворе человек тридцать солдат в шинелях и при полной боевой амуниции лежат и сидят у костра на земле, отдыхают. Побеседовали; капитан уверял, что нападения не будет сегодня. Между прочим он рассказал: «Вот так, как и теперь, стояли мы на аванпостах 24 августа. Вдруг на сопке перед нами появились японцы – офицеры, солдаты… Мы схватили ружья, приготовились дать залп, только видим, что японцы снимают фуражки и очень любезно кланяются нам. Ну, знаете, не налегла рука стрелять по ним; видя их приветствие, и мы тоже сняли фуражки и с своей стороны раскланялись, после чего они уехали за сопку».

Простились мы с капитаном и отправились восвояси… Возвратились… Опять пьем чай. «Вот, так до утра, – говорят офицеры, – промаешься, а утром уже уснем!» Приезжают разъезды, входят, докладывают, что ничего подозрительного не встретили, и уезжают вновь. Слышим артиллерийский выстрел, другой, третий… Выбежали на двор; я уже велел Михайлу готовить лошадей. Но с поста прислали сказать, что это, кажется, у генерала Грекова, а у нас все спокойно; и мы вернулись. Все-таки мы прилегли одетые. Я завернулся в бурку, подложил под голову накидку и лег, но заснуть не мог. Только под утро забылся немного!

15 сентября

В 6 часов встал… Погода хорошая: ветерок, солнышко греет. Очередной разъезд оседлал коней, и я с Михаилом к нему присоединился. Поехали во 2-й полуэскадрон. Впереди унтер-офицер Повпыка, за ним я, потом Михайло и солдаты разъезда – три человека. Я задремал: пригрело солнышко, а Китаец так мерно покачивает; не помню, как закрылись глаза. Моя лошадка по езде и кротости – прямо восторг, можно отдаться в ее волю. Что за смышленая лошадка! Если выезжаем на плохую дорогу, где камни и ямы, тогда я совсем опускаю поводья и она идет, наклонивши голову почти до земли, зорко осматривает каждый камешек и ямочку, ни за что не оступится, а строевые лошади обрезают себе ноги, калечатся.

«Батюшка! – слышу голос унтер-офицера Повпыки. – Вот видите, вправо озеро, посмотрите, сколько на нем диких уток!» Оглянулся я: действительно, порядочное озеро сплошь покрыто утками. Подскакал Повпыка к озеру, зашушукал, загикал, и поднялась с озера туча уток, как у нас стаи галок и ворон.

В 8 часов приехали и здесь на дворе фанзы устроили место для богослужения. Отправил обедницу и молебен и также всех благословил. От души сказал я «слава Богу», когда отслужил здесь. Мне невыразимо хотелось посетить эти эскадроны: ведь сражения вот-вот начнутся, и тогда эскадронов не поймаешь – каждый день передвигают! Теперь весь полк Господь помог мне, так сказать, приготовить молитвенно к бою. С 25 августа и до сего дня в 1, 2, 3, 5 и 6-м эскадронах служил по нескольку раз, а сегодня и в 4-м эскадроне.

После служения офицеры Тимофеев и Легейда попотчевали меня сыром, напоили прекрасным кофеем и чаем. В 11.30 утра возвратился я в деревню Линшипу, где ротмистр Калинин дал мне конвой небольшой, и мы тронулись в обратный путь к Мукдену. Едем по линии железной дороги. Мертво все кругом: поезда не ходят, оставшиеся рельсы заржавели; сигнальные столбы, семафоры – все это болтается, развинтилось, стучит; будки, станция Шахэ – пустые, без окон и дверей: ни души, только ветер свищет. А ветер сильный поднялся, потом перешел почти в бурю, вздымая тучи пыли; спасибо, нам в спину. Первые десять верст мы еще встречали наши посты и заставы; а потом ехали верст двенадцать, не видя буквально ни одного солдата, только манзы кое-где работают в полях, да проволока на телеграфных столбах так жалобно стонет от ветра, что сердце надрывается!..

Проехавши верст пятнадцать, слезли с коней, дали им вздохнуть, немного провели в поводу, попоили, а потом опять сели и уже до реки Хуанхэ не останавливались. Видели массу гусей диких рядом подле дороги… Сделав верст двадцать, опять стали встречать наши войска и укрепления. Переехали вброд приток Хуанхэ, потом по понтонному мосту и самую реку и в 4 часа вечера прибыли к своему биваку.

Приятно было раздеться, умыться, закусить и попить чайку, а то от пыли горло пересохло! Рано лег, едва дождался кровати, лег с радостью на душе, что Господь помог мне совершить доброе дело.

16 сентября

Ночью была прямо буря. В палатке нашей все покрыто пылью, и она едва держится. Утром принялся за писание, и так до самого обеда. Пришла телеграмма, что церковь нашу привезли из Харбина. Когда начались страшные дожди, служить литургию не было никакой возможности, поэтому на время дождей и для того, чтобы не потерять церкви в дороге по страшной грязи, мы и отправили ее на хранение в Харбин. Затем ляоянские сражения, отступление, и вот теперь получилась возможность служить. Какая радость! Решил завтра же отслужить святую литургию; кстати, и именинниц много, да и с 19 июня я не приобщался Святых Таин.

В 3 часа дня принесли «жизнь» – письма. Спасибо писавшим! Сегодня весь день буря. Вечером отправился на прогулку и про себя отслужил утреню, прочитал каноны. Просто не верится, что завтра я буду служить святую литургию… Господи, хотя бы завтра была хорошая погода!

17 сентября

Всю ночь была буря с дождем. Утром стихло, но дождь еще немного идет; решаемся все-таки поставить церковь и служить. В соседней фанзе Ксенофонт ухитрился испечь просфоры с таким, однако, закалом, что едва можно жевать; сегодня же купили хмелю вместо дрожжей, чтобы к воскресенью вышли просфоры получше. В 09:30 утра церковь поставили, очень красивая вышла: не могу насмотреться. Пришли эскадроны и наши обозные. Я церковь убрал как мог. В углу вбили кол и к нему доску – это жертвенник, покрыл его красною скатертью и салфеточкой, поставил на него иконочку-складень, подношение 36-й дивизии, и свечу. На престол поставил полковую икону, пред нею две свечи в высоких подсвечниках, по сторонам святого антиминса кресты: великой княгини и поднесенный мне духовными детьми города Орла. Вышло так уютно, что не только я, но и решительно все, кто приходил к нам молиться, в восторге. Войдешь в церковку эту и забудешь, что это Китай, Мукден, война… Как будто на мгновение перенесся в родную Россию!

Совершил проскомидию; наконец-то помянул всех живых и усопших, за которых привык молиться в своем родном храме, особенно именинниц! Как отрадно было служить! И как милосерд Господь: только началась литургия, дождь прекратился и засияло солнышко! У всех заметно приподнято было настроение духа; воодушевленно пели солдатики!

После литургии отслужил краткий молебен святым мученицам; ведь у нас и в полку, и родных, и знакомых много именинниц, дай Бог им здоровья! После обеда к нам приехали дорогие гости: генерал Цуриков и военные агенты, болгарский и прусский майоры, очень милые люди; сейчас же с нас сняли Фотографии у походной церкви.

В 3.30 дня поехал я проведать соседа батюшку; говорю Михаилу: «Я поеду один: всего ведь две версты». И что же? Оглянулся, смотрю: в отдалении идет Михайло. «Ты зачем?» – спрашиваю я. «Никак не могу вас отпустить одного, хотя и близко», – отвечает он, так и проводил меня до нежинского бивака.

18 сентября

Вчера вечером и сегодня утром отправился в церковь читать правило. Как тихо и мирно в ней! Полный отдых душевный. Вдруг где-то недалеко раздался ружейный выстрел, и пуля просвистела через бивак между нашей и командирской палаткой. Теряемся, кто мог выстрелить. Хунхузы? Едва ли: днем и притом очень близко от бивака не посмели бы. Вернее всего, какой-либо солдат на соседнем биваке чистил ружье, а патрон вынуть забыл. Вот и спас Господь нас. Мы положительно удивляемся, как пуля пролетела весь бивак и никого не задела, а многие солдаты слышали ее свист. Чудо! Вот, подумаешь, сколько раз Господь спасает людей от разных бед, а они и не замечают! Как же справедливы святые отцы, настойчиво требуя от людей «трезвения», внимания ко всему, что творится внутри и вне их существа! Тогда наполовину меньше было бы неверующих!

Сегодня будем служить всенощную, первую в походной церкви; всех известил; в 05:30 вечера назначили служение.

Возвращаются китайцы с полей оборванные, грязные – жаль смотреть… Я дал самому маленькому серебряный пятачок. И что же? Как грибы, откуда-то выросли китайчата, и все маленькие, пришлось оделять всех, пока пятачки вышли. Спрятал кошелек и показываю знаками, что больше нет денег, но они не верят и пустились на хитрости: начинают показывать мне разные болячки на теле, говоря: «Ломайло», то есть «мы больны». Рассмеялся я; пришлось «вылечить» и «больных»! Ах, дети, дети!.. Везде-тο они одинаковы: веселы, доверчивы, просты; около нашего бивака прыгают, резвятся. Им нет заботы, что завтра, быть может, пожалует сюда «япон», начнется «бум, бум» и заговорят «пилюли» (пушки). Соберется толпа китайчат, среди них немного и забудешься.

Сегодня во время обеда к столу подошел довольно приличный китаец с трехструнной бандурой, с ним его дочка, девочка лет шести-семи; отлично причесана на три косы с розовыми бантиками, и щечки немного нарумянены (это обычай всех китаянок); одета она в пестрое платьице, симпатичная девочка; тоже, как и отец, отдала нам честь по-военному. Китаец попросил позволения девочке спеть нам. Командир разрешил, и мы слушали оригинальный концерт: отец очень спокойно играл что-то грустное на бандуре, а дочка пела. Очевидно, слух у нее прекрасный и голос ангельский, но поет в нос, как у них полагается. Всем нам очень приятно было видеть эту пару. У отца необычайно добродушное лицо, и с дочкой он обращается весьма нежно; вероятно, заставила нужда. Мы дали им два рубля.

В 5 часов все приготовил для служения; собрались все наши прежние посетители и соседи; служба началась… Почему-то мне казалось, что так торжественно мы ни разу не служили: все выходило как-то ладно, даже пение! Каждение совершал я вокруг всей церкви; и как сильно действовало тогда на душу пение: «Вся премудростию сотворил еси», «Слава Ти, Господи, сотворившему вся», когда все сотворенное: небо и земля, люди, животные, злаки, трава, деревья – все здесь же перед глазами! Дым кадильный несся прямо на небо, и с ним наше общее от души «аллилуйя» (слава Тебе) Господу за все. Я сам читал стихиры, канон – Михайло, я же держал Евангелие в руках вместо аналогия; солдатики подходят, прикладываются, а рядом поют и поют: «Ты моя крепость, Господи, Ты моя и сила, Ты мой Бог, Ты мое радование… Нашу нищету посети… слава силе Твоей, Господи!..» Ведь эти слова надо здесь выслушать, на войне, когда, быть может, сейчас ничто человеческое уже нам не поможет, а только Сила наша – Бог! А певчие уже поют: «Очисти мя, Спасе, многа бо беззакония моя, из глубины зол возведи, молюся… направи на стезю заповедей Твоих».

Господи! Да можно ли слушать все это без умиления? Нагрешили мы и крайнего отвращения Твоего достойны, Господи, но очисти, Спаситель, нашими страданиями грехи дорогого Отечества: не ропщем, терпим, смиряемся, благодарим; только прости и воззови «всех и вся» из глубины падения к новой, Тебе угодной, жизни! Окончились и наши ночные славословия и мольбы! Взошла луна, осветила своим таинственным светом нашу церковку. И стоит она как «пристань тихая» среди военного моря и зовет всех к себе для подкрепления сил душевных и телесных, для успокоения! Читать правило пошел опять в церковь…

Погода хорошая, теплая. Мы не только отдохнули, но даже поправились. Вчера, отслуживши святую литургию, под чудным впечатлением пережитого душевного удовольствия я послал устроительнице церкви ее высочеству великой княгине Елисавете Феодоровне телеграмму и получил сегодня следующий ответ: «Мукден. Священнику Митрофану Сребрянскому. Так счастлива, что могли помолиться в походном храме; с Вами в молитвенном единении, помоги Господь вам всем! Елисавета». Да благословит ее высочество Господь Своею благодатию!

19-22 сентября

Сегодня воскресенье. С великою радостию готовился я к служению святой литургии. В 9 часов началась служба; присутствовали корпусной командир, бригадный, наши эскадроны, саперы, инженерный парк и штаб 17-го корпуса. Погода была прекрасная, и все способствовало нашему празднованию. Проповедь говорил на Евангелие, что и нам, подобно древним подвижникам, в походе надобно терпеть голод, холод, зной, жажду. Они, угождая Богу, смиряли себя постом и другими подвигами, а мы хотя немного теперь потерпим.

После литургии корнет Крупский снимал Фотографию с церкви и меня в облачении. В час дня закусил, а в 2 часа я с Михаилом уже ехали в эскадроны. В 3 часа отслужил в 6-м эскадроне и немедленно выехал в 5-й эскадрон, стоящий в восьми верстах, чтобы и там отслужить и до темноты успеть вернуться на бивак. Едем, проехали уже верст пять, смотрим: облако пыли навстречу, оказывается, это 5-й эскадрон идет на новую стоянку; пришлось вернуться домой. Вечером пришло известие, что пропавший вольноопределяющийся Рукавишников нашелся в госпитале на излечении. Когда он потерял дорогу и остался один среди поля, на него напали хунхузы и ранили в руку. Лошадь сбросила его и убежала. От потери крови он потерял сознание. Пехота нашла его в гаоляне; рана уже загнила и началась гангрена; теперь палец отрезали, и он поправляется.

Сижу, пишу дневник… Что же это долго не идет ко мне приятель мой? Значит, не видел, как я приехал, а лепешечка овсяная ему уже готова. Приятель мой – это Коська, вороной жеребеночек, которым на походе подарила нас обозная лошадь; совершенно ручной и любимец всех. Солдаты наперерыв кормят его из рук хлебом, делятся сухарем, обнимаются с ним, играют. Между прочим, он очень хорошо знает нашу палатку и частенько проведывает: подойдет, просунет голову и шевелит губами, будто говорит: «Здравствуй, дай же мою любимую лепешечку!» Ну, что делать, для себя купил овсяные галетки, но с другом поделиться рад. Встаю, он кладет мне голову на плечо; пошепчемся немного, поглажу его, а потом достаю лакомство. Ведь вот, кажется, пустяк, а на самом деле жеребеночек скрашивает нашу жизнь, как малое дитя: все любят и занимаются им. Упомянул о галетках… Это все благодаря Экономическому обществу господ офицеров гвардейского корпуса: буквально благодеяние для армии. Когда придут вагоны с товаром, то все спешат запастись необходимым: сахаром, вином, консервами, конфектами, сухарями, обувью, одеждою, чаем, закусками и пр. Цены самые умеренные; жаль только, что как раскупят товар, то долго ждать приходится. Я купил себе верблюжьи чулки спать ночью в них, калоши теплые, сухари, конфекты к чаю, лимоны. Армия пошла в наступление, и дня через три пойдем и мы; надо приберечь купленное.

Вечером вдруг стало холодно, и утром 20-го пришлось облачиться опять во все теплое: страшный ветер и холод с дождем. Ехать никуда немыслимо было, и я весь день просидел в палатке, читал, а чтобы иметь возможность писать, брал мой чайник с горячей водой, нагревал руки и потом уже брался за перо. Днем приезжал к нам дорогой А. А. Цуриков с Фотографом-солдатом, и мы снялись на биваке и с эскадроном. 21-го ночь была страшно холодная, мороз три градуса. Ничего, пережили, укрылись потеплее и спали. Утром пришел приказ генерала Куропаткина о наступлении с приглашением отслужить во всех частях молебны. Господи, каким оживлением повеяло в армии от этого приказа! В 3 часа дня служил молебен о победе в саперном батальоне и инженерном парке, говорил небольшую проповедь, приглашая поусердней помолиться о благодатной небесной помощи при наступлении нашем. В 4 часа в своей церкви отслужил тоже молебен половине своего полка. Благослови нас, Господи, победой! Ночь опять была морозная: вода замерзла, все побелело вокруг, мы не раздевались.

22-го с раннего утра пошла наша армия в наступление на японцев; ушли и наши эскадроны; скоро двинемся и мы.

23 и 24 сентября

Ночью по-прежнему мороз; но как свыклись с жарою и дождями, так и теперь начинаем свыкаться с морозами: привык уже и спать одевшись. Сегодня утром прочитал канон святого Андрея Критского в русском переводе, не утерпел и предложил одному очень образованному господину, с которым я познакомился в Мукдене в штабе, дабы он понял, как чудно содержание наших книг богослужебных. И что же? Проходит час-другой времени, приносит этот господин мне книжечку и отдает со словами: «Нет, батюшка, что-то не понял я этого канона!» С грустью до боли положил я на походный столик заветную книжечку и вышел прогуляться. Прихожу в палатку. Книжки на столе нет. Ищу. Нет ее, неужели пропала? Иду в обоз, смотрю: под двуколкой, на чумизе лежит Ксенофонт и читает… канон покаянный. Это он убирал палатку и, заинтересовавшись книгой, взял. «Что же, нравится?» – спрашиваю. «Ох, батюшка, и в жизни-то лучше не читал; больно хороша: вся душа растаяла читавши. Какие мы грешники! Слава Богу, что теперь хоть немного страдаем!» – отвечает. Это факт. Видно, Господу угодно было, чтобы два человека совершенно разного образования и положения высказали свое мнение относительно одной и той же книги! Вот оно, мнение простеца, своего рода «рыбаря». Он прост душой и в простоте своей при этом чтении скорей и ближе почувствовал Бога как Отца и сознал себя как грешного сына.

Сегодня у нас в палатке все наши пили кофе и чай, оживленно вспоминали каждый что-либо из своей жизни, а главное, строили предположения о войне: скоро ли она окончится, скоро ли начнутся новые бои. Ждем каждую минуту начала сражения. Наши войска сегодня достигли Янтая, а может быть, и прошли его. Во время обеда слышим голос с дороги: «Капетана, капетана, ломайло!» Оглянулись: стоит молодой китаец торговец, держит в руках корзину и показывает, что его ограбили солдаты. Пошли мы с Ник. Вл. Букреевым разобрать это дело. Китаец сейчас же указал на пятерых наших солдат, что они во время фуражировки в поле отняли у него бумагу, табак и груши. Обыск подтвердил справедливость жалобы, и солдатам предстоял суд, но они умоляли наказать их домашним образом и клялись больше никогда не делать подобного. Китаец торжествовал: ему заплатили убытки и сказали, что вот сейчас солдат еще и накажут. Собралось уже несколько китайцев. Мы думали, что им доставит большое удовлетворение, но случилось совсем неожиданное: получивши деньги, они совершенно были довольны и, услышавши о наказании солдат, сразу все стали на колени и завыли неистово, умоляя «капетана», то есть подполковника Букреева, не наказывать солдат.

Теперь, мол, война, что ж делать? Мы-де не обижаемся и довольны деньгами. При этом один даже плакал. Меня эта сцена поразила: никак не думал я, чтобы китайцы могли так поступить, будучи действительно обижены. Да, верно слово апостола, что в каждом народе есть люди, угодные Богу по делам своим. Ночь надвигается; подул уже холодный ветер. Побежал поскорей в палатку, надел теплый подрясник и калоши. Сегодня как-то грустно вечером: звездочек не видно, небо покрыто облаками, в воздухе пыль и дым от костров. Все время идут мимо нас войска на Ляоян. 24-е; ночь спали плохо; от холода лошади срывались с коновязи и носились по биваку; одна даже налетела на нашу палатку и оборвала веревку. Утро серое; сильный ветер потом перешел в бурю; тучи пыли; холодно. Страшно беспокоюсь, как бы не сорвало церковь нашу. В 11 часов утра раздались впереди залпы пушек, и теперь пальба идет без перерыва. Началось!.. Господи, умилосердись над нами, грешными, благослови и помоги нам!

25 сентября

Утро самое оживленное: по всему биваку топот, солдаты с веселым смехом трепака задают, хлопают руками, колотят друг друга по бокам, им вторят прозябшие лошади, а музыкант один на всех – господин Мороз, Красный нос! Вы скажете, уныние у нас! Ни-ни: везде смех, прибаутки. Ведь мороз русскому человеку родной брат и надежный союзник против врагов. Целый день у нас по случаю мороза веселие велие, прямо смех пронимает наших воинов при виде проезжающих господ офицеров в папахах. Ну и папахи же есть: прямо Эйфелевы башни! Что-то невероятное: из одной свободно можно сделать две; и ведь нарочно такие заказывают: воображают, что это красиво и воинственно.

Сегодня великий святой день – память преподобного Сергия Радонежского, и мы, несмотря на мороз, молились в своей церкви, пели молебен преподобному и величание пред иконой, написанной с внешней стороны церкви. На этой иконе святой Сергий благословляет великого князя Димитрия Донского на битву с Мамаем. Это благословение низвело тогда благодать Божию на русское войско! А теперь? Да, и теперь против нас поднялись родичи татар – японцы. «О преподобный, помоги же молитвами твоими нам победить врага, дабы мир скорей нисшел на землю!» С такими чувствами мы молились в нашей церковке. Поздравил именинника – поручика Сергея Шаумана, прибрал в церкви и скорее в палатку греться – пить чай, а главное, отогреть руки. Однако придется оставить способ отогревания рук горячим чайником: один штабной чиновник сказал мне, что от этого может быть ревматизм в руках.

Сижу, согрелся; ноги поставил на скамеечку; и так хорошо: не хочется вставать; взял книжку и начал читать. Обедали так, как будто за нами погоня: глотали скорей, уже не думая о том, хорошо или худо разжевали, а только бы не застыло сало и суп. Что бы сказали доктора, милая моя супруга, увидавши, как их батюшка управляется с обедом?! Но доктора с нами за одним столом, сами глотают вовсю, а любящие существа далеко-далеко: не увидят! Да и, принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, простят. Слава Богу, мы все на биваке совершенно здоровы. Завтра воскресенье и память святого Иоанна Богослова; как бы хотелось отслужить литургию, но просфорный вопрос здесь первой важности. Соседи-саперы уехали, печку их китайцы развалили, и Михаил объехал весь город, вокзал и ничего не добился; так, с грустью в сердце, решаю отслужить сегодня всенощную, а завтра обедницу.

Стою около церковной двуколки, делюсь печалью своею с друзьями своими Ксенофонтом и Михаилом. Вдруг солдат Нечаев говорит: «Батюшка, да вы не беспокойтесь, мы сейчас сделаем печь, и просфоры будут. Ведь Галкин печник!» Не верю, конечно, такому счастью, но благословляю. Сейчас же мои «печники» разобрали часть кладбищенской ограды и в канаве вырыли четырехугольную яму, выложили кирпичом, засыпали сверху землею, сделали трубу – все как следует – и через час затопили. Ксенофонт поставил тесто, а в 9.30 вечера принес уже в палатку горячие просфоры. Я прямо изумился: не верю глазам, а он говорит: «Да вы посмотрите, батюшка: печка такая вышла, что и пирог, и хлеб можно испечь!»

Да, удивительные наши солдаты! Благослови их, Боже! Радостно пошел я служить всенощную; снова понеслись от наших грешных устен мольбы и славословия Творцу всех и величание святому апостолу Христову Иоанну Богослову. Полюбил я свою церковку. Стою в ней один после службы или вечером при свете восковой свечи, и вдруг легко станет на душе, как будто я не в Маньчжурии, а там… дома! Вот и сегодня вечером я в ней. Ветер колышет полотняные иконы: шелестят они, изображения святых движутся, будто оживают они, святые, и тихо-тихо говорят. Все кругом замерло. Господь послал с небес Свое покрывало на уставших людей – сон, только дневальные едва слышно позвякивают шпорами. Вдруг рядом дикий вопль: «У-у-у-у!» Вздрогнул. Это сова завопила на кладбище. Пора, значит, проведать постельку. Получил телеграмму от ее высочества из Сергиева Посада такую: «Молитвенно со всеми вами; только что молилась за обедней и молебном о даровании победы; храни вас Господь и святой угодник. Елисавета».

Нет слов выразить, как все мы благодарны великой княгине за ее истинно материнское к нам отношение.

И во время боя не забывая Господа…

26 сентября

Сегодня немного теплее. Встал и побежал в церковь приготовляться и приготовлять все для богослужения. Живо вспомнил, когда я диаконом приготовлял для служения холодную церковь зимою в селе Лизиновке; тоже, бывало, и в руки подуешь, и в карман их сунешь на минуточку, а сам сметаю пыль, достаю одежды, сосуды, отыскиваю дневное Евангелие. Так и теперь: среди холода обметаю замерших мух, пыль, расставляю на жертвеннике святые сосуды и раскладываю на скамейке из китайской фанзы священные одежды. Слава Богу, все в порядке; 08:30… читаю «входное», облачаюсь, начинаю часы и проскомидию; затем святая литургия, как говорится в уставе, «поскору», так как мои богомольцы все стриженый да бритый народ; холодный ветер по волосу все разбирает на их головах, и они заметно жмутся.

Ну, Господь с вами. Он простит. В 10 часов окончили богослужение; успел даже и проповедь краткую сказать на читаемое Евангелие. Сегодня, по милости Божией, как-то отраднее всего было служить; не знаю сам почему. Ксенофонт подавал кадило, выносил свечу и даже, представьте, пел! Он всегда такой сияющий бывает, когда я благословлю ему прислуживать, и с великим благоговением относится к этому делу.

Прибрались с Михаилом в церкви; прихожу в палатку… Милый Ник. Влад.! Он приготовил мне горячий-прегорячий кофе: уже стоит на столике стакан и булка. Очень тронула меня его сердечная заботливость, да и вообще всегда он относится ко мне как к родному, и я ему плачу тем же. Грешник, с великим удовольствием погрелся кофейком да прихватил еще и стаканчик чаю с лимоном. Ну, а теперь за дело: нужно убирать все церковное имущество в ящики и церковь разбирать: вот-вот выступим и мы отсюда. До обеда окончили работу, все убрали, спрятали, и дождь пошел, как будто Господь удерживал хляби небесные до того времени, как мы окончим уборку церкви. Обедали под дождем, после в палатке пили чай; хотел я поехать в эскадроны, но по дождю не решился; если погода утихнет, поеду завтра утром. Прилег было отдохнуть, но приходит с почты писарь и говорит: «Вам, батюшка, писем нет, а есть посылка. Завтра получите повестку». Да разве можно утерпеть до завтра? Зову Михаила, надеваем накидки и бегом на почту; версту отмахали, и не заметил. Чиновник сейчас же выдал. Оказалось, из Орла: дорогие мои Евд. Алекс, и Екат. Серг., спасибо за утешение! Ног под собой не чувствуя, неслись мы обратно. Сел в палатке и сам откупорил ящик. Поклонился иконочке святого мученика Иоанна Воина и надел на шею. С удовольствием смотрел «картиночки», шоколад поделил пополам Ксенофонту и Михайле. А как хорошо, что прислали чай. Здесь китайский дешевый, но невкусный. Спасибо тысячу раз за все. Целый вечер я «жил».

27 сентября

Утро чудное. Решаю ехать в эскадроны служить; это тридцать пять верст туда. Выехали в 10 часов утра с Михаилом верхами. Проехали знакомый мост через реку Хуанхэ и покатили рядом с полотном железной дороги. Какая разница сравнительно с 15 сентября! Тогда здесь не было ни души, теперь ходят поезда, и снова толпы рабочих китайцев ровняют насыпь. Снова жизнь. Мы наступаем. Как радостно на душе! Но как-то благословит Господь наше дело?!

Может быть, нас ожидают новые испытания? Да будет воля Божия! Едем, беседуем. У меня одна мысль запала крепко на сердце: «О, если бы застать мне эскадроны в сборе и отслужить у них! А может быть, они сражаются?» Оттуда действительно стали доноситься звуки пальбы. Вот и станция Суютунь, что тогда была брошена и стояла без окон и дверей; сейчас там люди, новые двери, окна и на платформе лежат груды ящиков со снарядами; к станции беспрестанно подъезжают двуколки, берут снаряды и везут на позиции: идет горячий бой! Что-то впереди завиднелось на пути; кажется, поезд идет.

Лошади навострили уши, похрапывают; особенно волнуется Друг под Михаилом. Подъезжаем ближе. Оказывается, на насыпи лежат паровоз и вагон, совершенно разбитые – только что столкнулись. Саперы работают, расчищают путь. Недалеко валяется разбитое орудие; кругом масса войск и обозов. Реку Шахэ переехали вброд и версты через три въехали в деревню Шулинцы, где стоят наши три эскадрона. С замиранием сердца подъехал к фанзе штабс-ротмистра Подгурского: дома ли? О радость! Дома все наши, даже 5-й и 6-й эскадроны назавтра ждут большого боя, а сегодня только 4-й эскадрон в разведке. Как мне благодарить Господа, что я именно попал в свободное время? И как все рады были моему приезду! Решили сначала молиться в 5-м и 6-м эскадронах, которые стоят еще дальше версты на три, а в 1-м и 2-м – в 5 часов вечера. Снова едем около линии дороги. Налево гремит канонада. Пред глазами знакомая картина: рвутся снаряды, дымки, носилки с ранеными.

Китайцы несут на плечах двух раненых японцев; за ними в двуколке еще два пленных: маленькие такие, юркие. Приехали. Собрались эскадроны на дворе фанзы, поставили стол, вместо ковра постлали соломы, и обедница началась. Гром пальбы был так велик, что мы старались петь громче. Только начали служить, как пехотные и артиллерийские солдаты, заслушав наше пение, побежали к нам помолиться. Я говорил проповедь на тему, что воинство наше должно надеяться не только на земных начальников, но и на помощь небожителей, святых Божиих людей, из которых первая Взбранная Воевода есть Владычица наша, Богородица, потому не нужно унывать нам, а, мужественно и храбро трудясь на поле брани, молиться Пресвятой Деве и святым, прося их помощи и благословения. После богослужения поздравил георгиевских кавалеров; у нас на полк дали четырнадцать Георгиевских крестов. Как же отрадно было на душе, когда я возвращался! В 5 часов вернулся в деревню Шулинцы, где тоже все было готово для молитвы, и здесь служил в присутствии корпусного командира и его штаба; проповедь говорил на ту же тему. Господи, в каком положении пришлось быть! Среди грома пальбы проповедовать!

В 4-й эскадрон послал записку с просьбой сообщить мне, можно ли и у них отслужить молебен. Ответили, что невозможно. На ночь приютился у Подгурского, который накормил меня и напоил чаем, а то я с утра ничего не ел. Лег на камне, подложивши бурку. Задень наволновался и долго не мог заснуть.

28 сентября

В 05.30 зарокотала ружейная стрельба, и верстах в двух от нас завыли и завизжали снаряды из орудий. Мы поехали обратно к Мукдену. Слава Богу, успел я отслужить, ехали благополучно, только на последних десяти верстах со мною случилось происшествие. Путь шел по глухой местности; солдат нет, а по случаю новолуния бродят толпы китайцев… Бог их знает, может, они хунхузы? Михайло говорит: «Батюшка, проедем это место поскорее!»

Покатили… Вдруг моя лошадь споткнулась и упала. Немудрено! Пробежавши семьдесят верст, устала; я полетел ей через голову, а она, вскочивши, перепрыгнула через меня. Все это было делом минуты. Я немного ушиб левую ногу и голову, но скоро все прошло. С помощью Михаила снова уселся в седло, и шагом поплелись восвояси. Китайцы в это время нагнали нас и смеялись от души, глядя на мою смешную фигуру с растрепанными волосами. Немного погодя и сам я смеялся, вспоминая свое падение. Это мне в научение, «да не превозношуся», а то я уже возомнил о себе: вот-де молодец – семьдесят верст проехал, служил, и ничего себе. Ну, вот и попало. Приехал на бивак, а наши уже собираются завтра утром выезжать; значит, снова тридцать верст. Устал. Хотел писать, но не хватило сил: лег.

29 сентября

Рано утром, как стая воронов, налетели на наш бивак толпы оборванных китайцев, Бог весть откуда узнавших о нашем отъезде. Жадными глазами бедности смотрели они на пустые бутылки, коробки из-под консервов, солдатские шалаши, остатки чумизы. Все это с визгом и дракой сейчас же будет растаскано по нашем отъезде. Горе, горе!.. Невольно вырывается вопль из груди при виде этого: ведь чумиза, гаолян, дрова, может быть, с их же полей и дворов!.. Какое счастье верить в конец земной жизни, всех этих страданий, войн, верить в воскресение, преображение, обновление всего; без этого где бы взять сил перенести подобные испытания? Да, китайцы сильно страдают, сами не воюя! В 9 часов утра выступили по направлению к станции Шахэ. Прощай, гостеприимный Мукден! Прощай, бивак, где сравнительно хорошо мы жили и покойно наслаждались служением святой литургии! Что-то нас ждет впереди?

Многие говорят, что нам придется опять идти к Мукдену; ну, увидим. Походное движение совершили обычно, как и всегда; приключение было только одно: на переезде через линию железной дороги перевернулась наша четырехколесная фура с лошадьми, но все осталось цело. Я уехал вперед; на душе было тяжело, что-то вроде дурного предчувствия. Гоню прочь мрачные мысли: ведь я христианин, верю в промысел Божий и готов принять новые испытания. Вдруг промелькнула мысль в голове: «А что, если нам придется уступить? Нет, это невозможно… Но если? О, тогда я не вернусь в Россию, домой: стыдно, останусь служить в Сибири!..»

Никто из нас не сомневается в победе. Господь наказует и милует, испытания не дает сверх сил, а даст и избавление – победу. Потерпим! Переехали реку Шахэ, и что же? Дивизионные обозы идут обратно… Неужели предчувствие не обмануло? «Куда вы?» – спрашиваю обозных с замиранием сердца. «Отступаем», – слышу ужасный ответ. Действительно, на восемь верст наши отступали и потеряли что-то много орудий. Доколе же, Господи, забудеши ны? Неужели до конца? Нет, не престанем любить Тебя и надеяться на помощь Твою!

Остановились со штабом корпуса и двумя эскадронами в деревне Ханчену. Пальба ужасающая, сотни раненых. Между тем поздно вечером прислали сказать, что войска наши от реки Шахэ не уйдут, хотя бы всем умереть пришлось; отступили только с авангардных позиций. Улегся, но, конечно, глаз не мог сомкнуть долго-долго; к душевной тяготе прибавилась и физическая сильная усталость: ведь в полтора суток я сделал более ста верст верхом. Наконец затихла пальба, и я забылся. Однако покой наш недолго продолжался: чаша горечи пережитой была еще не переполнена. И вот в час ночи завыл ветер, загремел гром, заблистала молния и полил дождь как из ведра. Значит, снова грязь, снова мучение! Зажег свечу; проснулся Ник. Вл.; каждую минуту ожидаем падения палатки; соседи наши Алалыкин и Шауман кричат, зовут денщиков: их жилище уже порвал ветер. Так и почти до самого рассвета мучились.

30 сентября

Утром снова ливень, да такой, что я в жизни подобных не переживал: сразу деревня наша оказалась на острове. Все против нас: смиримся! Приказано выступить в Суютунь; войска стоят на прежних позициях; передвигают только штабы. Завтра наш престольный праздник, а мы в походе. Литургии, конечно, служить не придется, хотя бы удалось выбрать минуту отслужить молебен! И то сомнительно. Гул пальбы ужасающий: дымки, огни рвущихся снарядов, визг и вой гранат… Ад! В соседнем лесу, у деревни Линшипу, где я служил обедницу, рвутся снаряды, свистят пули, витает смерть… С невыразимой скорбию смотрю я на вереницы носилок и повозок с ранеными. Двигаемся вперед.

Только что отъехали несколько саженей от деревни, вижу: стоит палатка Красного Креста, перевязочный пункт 35-й дивизии, лазарет, куда несут страдальцев. Не выдержала душа моя; Святые Дары со мною: повернул лошадь и поехал к лазарету. Спрашиваю: «Есть ли священник?» Доктор говорит: «Нет, а очень нужен бывает. Вот вчера троих умерших от ран похоронили без отпевания». Я предложил свои услуги. Доктор был очень рад, а сестра милосердия уже бежит ко мне со словами: «Батюшка, пожалуйста, останьтесь, сейчас к нам принесут много раненых!» С радостию остался и был в лазарете до 03:30 дня. При мне принесли много раненых. Всех я благословил, утешал как мог. Господи, какие же муки переживают эти страдальцы и как нужен раненым священник! Сядешь рядом с ним на землю, на солому, а он уже чуть слышно просит благословения, молитв. Несколько раз слезы приступали к горлу! Если Бог благословит, буду теперь насколько могу помогать раненым, посещая лазарет.

В 6 часов вечера приехал я в Суютунь, отыскал наш бивак и записал кое-как пережитое. Грустно встретил я вечер: всенощной нет и немыслимо служить; и вот ложусь, не зная, будет ли завтра хотя молебен. В нашем полку ранено шесть солдат, и поручику Тимофееву контузило снарядом ухо; он остался в строю. В одного нашего солдата попало пять пуль! Теперь обоз наш разделили: тяжелые фуры, больные лошади с поручиком Шауманом и ветеринаром Алалыкиным ушли к Мукдену, а мы с легким обозом остались при двух (1-м и 2-м) эскадронах.

1 октября

Сегодня наш храмовый праздник, а на душе невыразимо грустно. Бывало, торжественно совершали мы служение в этот день в родном храме! А теперь? Встаю и не знаю, успею ли отслужить молебен или сейчас идти на битву. С 03:30 утра загремела адская канонада в трех верстах. Наскоро оделся и пошел в 1-й и 2-й эскадроны узнать, могут ли они присутствовать на молебне. Иду с маленькой надеждой, но на повороте улицы встретил эскадроны: уже на конях отправляются на позиции. Поздравил их с праздником, благословил, вернулся на свой бивак и в 07:30 утра отслужил молебен пред полковой иконой в присутствии генерала Степанова, командира полка Зенкевича и обозной команды.

Пресвятая Богородица! Помоги нам победить и скорее вернуть столь желанный мир! А канонада все сильнее разгорается; ясно слышим вой снарядов и ружейную трескотню! Приказал седлать и с церковником поехал к позициям, чтобы, если возможно, хотя издали благословить родные эскадроны, стоящие в бою в этот святой день; при этом, думал я, заверну в дивизионный лазарет. Двигаемся вперед; обозы стоят, все запряжены; вьючные лошади оседланы; спешат зарядные и патронные повозки к месту боя. Стоят ряды полковых кухонь; кашевары варят пищу, чтобы ночью, под покровом темноты, обернув колеса мешками, незаметно подвезти ее к самым позициям и покормить воинов-тружеников.

Ищу лазарет, где вчера был; что-то не видно его палатки. Подъезжаем ближе, оказывается, он перешел почти к Суютуню и сейчас только начал устраиваться. Значит, час-полтора по крайней мере здесь делать нечего, и я решил двигаться вперед, туда, где гром, и свист, и смерть… Что-то неодолимое потянуло! Вижу носилки с тяжело раненным; благословил его; смотрю – слабой рукой манит меня к себе; сейчас же соскочил я с лошади, подбежал к нему. Едва слышно шепчет: «Приобщиться бы!»

Достать Святые Дары, все приготовить было делом одной минуты, и здесь же на дороге я напутствовал его. Оказалось – фельдшер Зарайского полка. Он самоотверженно был в пылу сражения и там выносил раненых, перевязывал. Вдруг разорвалась граната, и осколок, ударивши ему в спину, засел в груди. Смерть неминуема. Он положил свою душу, спасая ближних. Угасающий взор страдальца остановился на мне; в нем светилась благодарность и духовная радость; он и стонать уже не мог. Едва успел я отвернуться от него, слезы неудержимо полились у меня.

Едем дальше. Саперы спешно ровняют дороги, роют новые окопы «на случай». Носилки за носилками тянутся с ранеными, каждого благословляю, спрашиваю, куда ранен, и отпускаю; все больше в ноги и руки. Некоторые идут, обнявши одной рукой здорового товарища за шею, а другой опираясь на ружье, как на костыль; других, за неимением носилок, несут двое, скрестивши руки. Встречая раненого, благословляю его со словами: «Вот и ты счастливый: удостоился пострадать». Большею частью один ответ: «Точно так, слава Богу!»

Завиднелся перевязочный пункт пехотных полков; это уже у самого боя; на земле лежат ряды раненых, но удивительное дело: среди них тишина, точно мертвые, ни одного стона! Сидят на холмике два полковых священника, ожидают прибытия новых своих страдальцев. Повидались, побеседовали, поздравили друг друга с праздником. Вдали стоит какая-то кавалерия. «Кто это?» – спрашиваю. «Да это ваши драгуны, 5-й и 6-й эскадроны», – говорят. Господи, какое счастие: нашел! Вмиг исчезла всякая мысль о том, что там бой, опасность. Оглянулся я на Михаила и говорю быстро: «Едем рысью туда, отслужим им хотя краткий молебен! Согласен?» «Согласен», – отвечает, и мы поскакали.

Боже мой, какой ужас! Очень близко стреляют наши пушки; гром, визг и вой такие, что положительно в ушах звенит и надо кричать, чтобы слышать друг друга. Эскадроны стоят, держат лошадей в поводу, ожидают приказа идти – победить или умереть. Подъехали мы. Офицеры и солдаты глазам своим не верят. «С праздником, дорогие мои, поздравляю вас!» – кричу. «Покорнейше благодарим», – слабо из-за пальбы слышу ответ. «Я приехал помолиться с вами». Скомандовали: «На молитву, шапки долой!» Повернул лошадь к востоку, и, сидя с церковником верхами, чтобы солдатам было видней и слышней, запели молебен. Дивная картина… Живо вспомнился мне один рисунок из англо-бурской войны, воспроизводящий эпизод «Молитва буров во время сражения». Как тогда трепетала душа моя при виде этой картины, и я невольно шептал: «Счастливые, и во время боя не забыли Господа!» Думал ли я, что когда-либо не на рисунке, а в действительности придется пережить буквально то же самое? Как жаль, что я не художник: было бы очень хорошо воспроизвести этот оригинальный молебен на картине! Отслужил молебен, сказал несколько слов воинам, чтобы они надеялись на покров Божией Матери и не унывали.

Офицеры приложились к кресту, что у меня на груди, сильно взволнованные; радость была общая. Спрашиваю: «А где третий и четвертый эскадроны?» Говорят: «Направо от нас, при третьей дивизии». Сердечно простились. Как милы мне все эти люди, стоящие каждую секунду лицом к смерти! И у них на лицах ясно выражено сознание, что таинство смерти близко-близко, в глазах горит какой-то огонек…

Отъехали мы и только что миновали перевязочный пункт, где сидели батюшки, как «трах, трах, трах» – полетели через эскадроны гранаты и с ужасающим блеском и треском стали разрываться на том месте, которое проехали мы. Перевязочный пункт в большой суматохе отодвинулся быстро назад. Все пространство наполнилось едким запахом пороха «шимозе», серы. Едем дальше, ищем 3-й и 4-й эскадроны и настолько привыкли к грому и визгу, что почти не обращаем никакого внимания! Сколько ни искали, не удалось найти, и мы повернули коней, чтобы прибыть к лазарету, который уже устроился.

По дороге нагнали двух солдат: один ранен в голову – все лицо в крови, а другой, здоровый, его провожает. Сейчас же здорового я отправил обратно на позиции, а раненого посадил верхом на лошадь Михаила, который, взявши ружье раненого, пошел пешком. Так довезли мы его до лазарета и сдали врачам. А там уже работа в разгаре. В несколько рядов лежат раненые; я по очереди подхожу к каждому, поговорю, напутствую утешением, подам чайку; врачи очень сочувственно относятся к деятельности священника на войне. Ах, какие есть ужасные раны! Вот лежит на операционном столе солдат; у него осколок гранаты вырвал всю икру на ноге и раздробил мелкие кости; кричит от боли. У другого перебита нога: шрапнельная пуля прошла сквозь колено, образовалось отверстие – три пальца могут пролезть; доктора вытаскивают оттуда кости. Я стою у его головы, благословил, а он, к удивлению всех, даже не стонет, только морщится и рассказывает мне, как он сражался, как его ранили, и с грустью добавляет: «Ах! И не пришлось повоевать: недавно только приехал!» В углу палатки ползает без сознания солдат с простреленной головой – к удивлению, еще жив. Рядом с ним стоит на четвереньках пожилой солдат с простреленным животом; он лечь не может, повернул ко мне голову и слабо-слабо говорит: «Батюшка, отслужите молебен, а из кармана выньте пятнадцать копеек, поставьте после свечку: я верующий, вот приобщиться бы хотел, да рвет каждую минуту!» Между ранеными, как ангелы, ходят сестры милосердия, отмывают кровь, перевязывают раны. Только и слышишь их голос: «Голубчик, не хочешь ли чайку? Ты не озяб ли? Что, очень болит? Ну потерпи, вот через часик все пройдет!» «Ох попить бы чего, сутки во рту воды не было», – раздается голос с только что принесенных носилок. Сестра к нему и уже поит его с ложечки. А с другого конца палатки слышится: «Сестрица, мне бы малость табачку, раз пыхнуть. Во как хочется!» И табачок несет сестра. Господи, да разве передашь и опишешь все виденное!..

Подходит ко мне сестра и говорит: «Ведь умер вчера поздно вечером тот солдатик с оторванной ногой. Мы его на том биваке похоронили без отпевания». Зову Михаила, садимся на коней и едем туда версты три. Действительно, свежая могила, на ней маленький крест. Сейчас же и отпели краткое погребение. Возвратился к лазарету, а он уже снова снимается. Пришлось ехать на бивак. Кстати, пора и закусить. Едва добрались, как хватил дождь, град, гром, молния; вымокли преотлично… Но как на душе отрадно, что посетил эскадроны! И счастье было бы полное, если бы найти еще и 3-й и 4-й эскадроны. Пообедали. Грязь опять невообразимая: ехать или остаться? Нет, не вытерпел, крикнул седлать, и снова покатили мы с Михаилом на поиски.

Удалось найти обоз 4-го эскадрона; взяли из него унтер-офицера, и он проводил нас, только предупредил, что эти эскадроны охраняют наши батареи и потому опасно. «Ну, Господь и Владычица помогут. Едем!» Проехали верст шесть вперед, забирая вправо от железной дороги. Унтер-офицер показывает рукою деревню; около нее чернеют эскадроны, а рядом с ними действительно вылетают огни, стреляют орудия. На минуту остановился я – не знаю, что-то зашевелилось в душе… Ехать ли? Но быстро победил себя, отдался в руки Господа, и поехали туда. Как описать радость, прямо восторг всех офицеров и солдат при виде нас, когда раздалось мое приветствие с праздником?!

Сейчас же начали служить молебен, во время которого многие плакали. Только запели мы «Днесь благовернии людие светло празднуем», как рядом и налево от нас раздались залпы орудий, засверкали огни… С плачем и воплем бегут китайцы, женщины и дети из деревень к Мукдену. Бедные! Они думали укрыться в погребах, нарочно ими для этого вырытых, но теперешние снаряды все пробивают. Попали мы, думаю я, в самую середину огня, сейчас, может быть, и над нами разразится свинцовый дождь… Слезная молитва дошла до Заступницы Усердной, мы остались целы и невредимы, а дальше да будет воля Божия! С нашим пением «многая лета» слился оригинальный салют: гром пальбы батарей, вой снарядов и характерный звук рвущихся гранат.

Простились. Едем обратно, надо торопиться выбраться из опасной линии до темноты: уже 6 часов вечера… Но видно, мало было еще напряжения нервов за пережитый день. Господу угодно было прибавить и еще. Оглянулись мы и ужаснулись: большая половина неба покрыта черною тучей, и к грому и огню земным прибавились страшные раскаты грома и молнии небесных, как будто духи неба приняли участие в людской борьбе! Снова ливень; в один какой-нибудь час все наполнилось водою; лазареты и палатки с людьми «поплыли».

Чтобы поскорее добраться до бивака, мы поехали рысью, и лошадка моя, поскользнувшись, упала; я же снова полетел по знакомому уже мне пути: через голову лошади, в грязь; а чтобы не обидно было прежде ушибленной левой ноге, теперь пострадала правая половина тела. Ничего, других ранят, убивают, а мне ли роптать на это?! Уже темно было, когда добрались мы домой, сделавши не менее двадцати пяти верст в разные концы. Доктор осмотрел меня – все в порядке, а где больно было, намазал йодом – и я снова здоров. Как благодарить мне Господа и Владычицу, помогших испытать это утешение-счастие, что пережил я сегодня?!

Добрая наша печальница, великая княгиня Елисавета Феодоровна, не забыла нас в этот день и прислала следующую чудную телеграмму: «Особенно горячо помолимся сегодня за всенощной за мой полк пред иконой, которой черниговцы меня благословили при назначении меня шефом и которую сегодня вынесут для поклонения в нашу Ильинскую церковь. Да покроет Матерь Божия дорогой мой полк честным Своим покровом, избавит его от всякого зла и сохранит невредимым, доблестным на радость всем нам. Сердечный привет чинам полка по случаю полкового праздника; счастлива слышать об успехах моих драгун! Постоянно мои все мысли с вами, Бог помощь! Елисавета».

На эту телеграмму командир полка ответил: «Телеграмма Вашего императорского высочества получена во время боя. Не нахожу слов выразить восторг и благоговение, с каким черниговцы выслушали на поле брани высокомилостивые слова своего обожаемого шефа! Да благословит Всевышний Ваше императорское высочество за материнское о нас попечение. Это горячая молитва каждого черниговца, вознесенная Господу на молебствии, отслуженном отцом Митрофаном отдельно в трех дивизионах и штабе полка под грохот ужасной канонады. Потерь почти нет. Полковник Зенкевич». От великого князя Сергия Александровича получена тогда же телеграмма: «Сердечно поздравляю молодцов черниговцев с их полковым праздником! Отрадно слышать самые лестные отзывы о деятельности полка. Бог в помощь! Матерь Божия, сохрани полк под кровом Своим. Сергей».

Пальба затихла. Ночь прекратила борьбу. Слава Богу и Пресвятой Деве: сегодня успешно сражались. В нашей палатке закуска, долго-долго беседовали и довольные и утешенные разошлись в 11 часов.

2 и З октября

Ночью выл ветер, но… родной, из России, хотя и холодный. Пожимаясь и хлопая руками, солдаты весело говорили: «А ветерок-то наш, расейский!» Стонали и скрипели под напором ветра старые вербы, будто и им жаль того множества страдальцев, что спят теперь сном непробудным в сырой земле или мучаются, раненные на поле брани. Кто их оплачет? Близкие так далеко! Наморившись вчера телесно, наволновавшись душевно, я забылся тяжелым сном. И во сне-тο все рвались бомбы, скакали всадники, блестели штыки…

Наконец утро! Сегодня попозже начали люди свою страшную работу – лишь в 8 часов утра. Решил после обеда ехать снова в лазарет, но человек предполагает, а Бог располагает. Только что пообедали, как пришел приказ запрягать, седлать и отходить назад. Быстро уложились, оделись. Вдруг скачет казак с новым приказом: «Подождать». Так часа два и простояли. Я ходил взад и вперед около повозок и думал грустную думу: как быстро меняются положения – вчера радовались, надеялись, сегодня отступаем! Но что же делать? Вот и нужно явить здесь веру и преданность промыслу Божию.

Смиряемся! Новый гонец с вестью: войска наши отстояли все свои позиции, атаки японцев отбиты. Слава Богу, это уже своего рода победа, и большая. Японцы думали, что стоит им только поприжать, и мы отступим, но вот неделю с безумной отвагой бросались они, и мы остались на месте. Завтра утром на три версты отойдут только штабы; раскладываться, однако, не велели. Выпрягли лошадей, поужинали что было и улеглись на земле, подостлавши чумизу. Ночью хватил мороз. Холодно было: два раза вставал греться к костру! Вот блаженство-то: солдаты притащили мешок с ячменем, на него я и уселся, ноги протянул к огню, и живительная теплота побежала по телу. Рядом с костром спит адъютант, кругом сидят солдаты и ведут задушевные разговоры о родных селах, близких… Я смотрю в огонь, согрелся, дремлю. Один солдатик сидя заснул и едва не свалился прямо в костер. А с позиций нет-нет да и донесется гул одиночного выстрела. Наконец дождались утра; закипела вода в чайниках, и началось отогревание чайком. К 12 часам солнышко пригрело, все распустилось, и по страшной грязи мы перебрались на три версты назад. Кругом снова ад кромешный, пальба ужасающая, но войска наши все еще на своих местах!

Остановились мы в такой грязной фанзе, что дрожь пробирает. Большинство фанз в своих огромных окнах стекол не имеют, а просто наклеена промасленная бумага. Так и в нашей; только и бумага-то продрана, дует отовсюду; топить нельзя – труба разобрана. Кое-как вычистили и поставили кровати на канах, дырки заткнули тряпками, окна солдаты заклеили газетной бумагой, дверь завесили попоной – и дворец наш готов. На двор фанзы выйти противно: стоят пять огромных каменных чанов, наполненных какою-то зеленой вонючей жидкостью, в которой копошатся черви. Я был уверен, что это приготовлено для свиней, но китаец заявил, что это их любимая приправа к кушаньям, как у нас квас, и тут же, обмокнув палец в один из чанов, облизал, говоря: «Шанго, шанго!»

Господи, какой ужас: пишу, а фанза дрожит от выстрелов; кажется, будто на дворе рвутся снаряды; иной раз не выдержу, вскочу, бегу на двор посмотреть, не к нам ли прилетела незваная гостья, бризантная бомба, которыми японцы любят угощать наши резервы. Поехал в лазарет, и пришлось увидеть картину: бризантная бомба попала в обоз, со страшным треском разорвалась, разбила одну повозку, и вот поднялась ужасная суматоха. Обозные кричат, спешат отъехать дальше; некоторые лошади обезумели, мчатся. Слава Богу, темная ночь наступила, немного нервы отдохнут от ужасов войны!..

Хватит ли мужества смиренно снести свой крест?

4-6 октября

Непрерывно идет бой, только ночью немного стихает, а сегодня и ночью японцы произвели атаку. Вдруг в 11:30 поднялся среди тьмы такой гром пушек и рокот ружейной пальбы, что мы сразу проснулись и выскочили из фанзы. Моросил осенний дождь; тьма – глаз выколи, а горизонт, как будто тысячами молний, вспыхивал огнями от выстрелов и разрывов. Очевидно, японцы хотели прорваться, но наши войска отбили; это уже вторая ночная атака. Все эти дни я навещал лазарет 35-й дивизии, а также санитарный поезд. Многих напутствовал Святыми Тайнами, но одного тяжелораненого нельзя было приобщить: пуля попала в рот и вышла через голову; жив еще, но густая черная кровь беспрерывной струею текла изо рта; он умирал уже, я только благословил.

Вечером пешком по полотну железной дороги я возвратился в свою фанзу. Всю ночь на 5 октября шел дождь, днем также дождь. Почва до того размягчилась, что ног не вытащишь, а бедные солдаты в окопах сидят положительно в воде. Недавно командир нашего полка и адъютант подверглись большой опасности. Поехали они в 3-й и 4-й эскадроны и по дороге внезапно рядом с ними разорвалось несколько снарядов. Бог спас их!

6 октября все сидели дома: шагу двинуться было невозможно от невылазной грязи; только вечером я с полковым адъютантом кое-как добрались в 1-й эскадрон, где содержались пленные японцы. Теперь часто ловят японских солдат. В печальном виде эти пленные: дрожат от холода, обувь плохая. Первый вопрос, который они задают, – это когда их убьют и каким способом. Очевидно, начальники их убедили, что у нас пленных убивают. Пока не поверит, пленник сидит и старается не есть, просит, чтобы сначала наш солдат попробовал пищу, а потом уже он продолжает: подозревает, не отрава ли. Зато, когда убедится в своей безопасности, начинает есть и пить за двоих. Целый день ни одного выстрела с обеих сторон. Потери были большие, но наши удержались на своих местах и даже совершенно разбили бригаду японской пехоты и захватили пятнадцать орудий.

Сегодня во время обеда пришел из Мукдена хозяин нашей фанзы, и радости его не было конца, когда он увидел, что фанза и все в ней цело. Он и смеялся, и подпрыгивал, и к нам подбегал со словами, выражающими, что мы, «шанго капетаны», не допустили, чтобы его фанзе сделали «ломайло». Он все уверял, что из Мукдена и обратно туда «иго солнце», то есть что он в одно солнце, в один день, сейчас уйдет снова в Мукден, чтобы нам не мешать, не беспокоить. Вся эта сцена произвела на меня страшно тяжелое впечатление: хозяин дома извиняется, что посмел прийти в свой же дом!.. Конечно, мы посадили его за стол, накормили, поднесли рюмку водки, напоили чаем, дали денег, и наш «ходя» снова побежал в Мукден, где ожидает его возвращения «мамуся» (мать) и «бабушка» (жена).

Вечером пошел я на корпусной двор посмотреть, не привели ли нового пленника. Смотрю: среди двора, под конвоем двух солдат с ружьями, сидит не пленник, а пленница, китаянка с двумя маленькими детьми. Сидит она и немилосердно кричит: «Солдата хунхуза», то есть что солдаты наши схватили ее, как хунхузы. Но она напрасно заявляла громко о своей невиновности: при тщательном осмотре ее, как говорят, нашли бумагу; и поймали-то ее в тот момент, как она хотела пройти через нашу позицию к японцам.

Вернулся я в фанзу и слушаю, как воет ветер. Странный здесь, по выражению солдат, климат: с 17 июля и по сей день одного дня почти не было хорошего, ровного, а все время зной, дождь, ветер, мороз вперемежку.

7-10 октября

С утра покрыто все таким туманом, что в двух шагах ничего не видно, да в придачу к этому грязь – значит, почти наверняка сегодня никаких военных действий не будет. Решаю воспользоваться затишьем и помолиться со своими воинами. Практика показала, что в военное время для общественной молитвы и назидания нужно ловить момент, не ожидая непременно праздника: иной праздник такой задастся, что люди с утра до ночи с седла не слезают! В 8 часов пошел в 1-й и 2-й эскадроны; на огороде нашли приличное местечко и отслужили молебен; беседовал с солдатами о празднике Покрова Пресвятой Богородицы. Передал историю праздника, затем из русской истории напомнил примеры, как Владычица помогала русскому воинству в его трудах и бедах, и просил слушателей усердно молиться Взбранной Воеводе о Ее помощи и надеяться, что покаянная молитва будет услышана и Покров Божией Матери будет всегда над нами, охраняя от бед и ведя к победе.

После богослужения, по обыкновению, обходил ряды солдат с пением «Спаси, Господи, люди Твоя» и благословлял всех. Кроме наших, помолиться пришли офицеры и солдаты из других частей. После обеда поехали с Михаилом в 3, 4, 5 и 6-й эскадроны. Еду уже шагом: два раза упал довольно благополучно, третий раз не хочется. Господь и теперь помог: нашел эскадроны; они сегодня тоже в относительном покое и посему собрались на молитву почти в полном составе. С великою радостию побежали солдаты приготовлять место для молитвы и скоро доложили, что все готово. Приходим – эскадроны стоят на огороде с китайской капустой и луком. Отслужили обедницу. Только что начал говорить поучение, как раздался страшный грохот – оказывается, открыли пальбу поставленные недалеко отсюда наши осадные орудия и мортиры. Казалось, разверзлась земля. На минуту я остановился, но быстро оправился и продолжал говорить… Окончилось богослужение; обошел ряды, благословил. День склонился уже к вечеру, и я, попрощавшись, поехал в обратный путь. Из солдатских рядов донеслось: «Счастливо оставаться, приезжайте почаще к нам!»

Едем; осадные орудия гремят; жутко становится: куда упадет двухпудовый снаряд мортиры или осадный? Вот и дом наш, или, как выражается адъютант, тюрьма. Налицо одно из последствий войны: люди, побывавшие на ней, иначе будут относиться к жизни: многое из прежних «не могу» забудется, и человек ясно увидит, что прежние его так называемые нужды и необходимости были просто капризы и жить можно весьма скромно и просто. На войне каждый узнает себя… Там, в мирной обстановке, иной, быть может, горел пламенем любви к ближним, имел непреодолимое стремление помогать и сочувствовать страданиям людским, сам во имя долга все невзгоды претерпеть обещался, порицал как изменников и трусов всех, кто не выдерживал ужасов войны и предавался унынию, а теперь, на войне, когда увидел ужасные людские страдания и бедствия лицом к лицу и сам испытал невзгоды, как отнесся ко всему этому? Хватило ли мужества смиренно снести свой крест и другим помочь в том же? Не озлобился? Не потерял терпения? Не предался унынию? Да, на войне каждый узнает себя и познает другого, кто он, без прикрас. Здесь маскировка не может продолжаться долго.

8, 9 и 10 октября сильные ударили морозы, градусов в восемь, с ветром, так что и церкви поставить не было возможности. Отслужили в воскресенье, 10 октября, обедницу «поскору», и за то слава Богу! Праздник Христов прошел в тишине, только осадные орудия изредка постукивали.

11-14 октября

Погода установилась прекрасная: легкий мороз от трех до шести градусов, солнце сияет, небо чисто, только немного беспокоит холодный ветерок. Слава Богу, отдохнем: сражения прекратились, армия стоит на своем месте. Деревня, в которой мы живем, расположена около самого полотна железной дороги, что нас немало утешает; в одной версте станция Суютунь. Параллельно с полотном тянется длинная мутная лужа – это, по единогласному приговору всех, наша Нева, а самая линия – «Невская першпектива», проспект. Каждый вечер на этой «першпективе» гулянье: выходят из своих «тюрем» все, начиная с генералов и кончая нами, грешными, причем и фейерверк ежедневно к нашим услугам. На позициях наших и японских нет-нет да и дадут залп из орудий: ухнет, блеснет огонь из дул, и в небе вдруг разорвется блестящим метеором снаряд. «Эк их утешаются», – говорим мы.

12 и 13 октября мы и солдаты наши были в трудах, готовились к холодам: солдаты рыли землянки, некоторые вычищали свиные хлева, обставляли их соломой, строили из кирпича очаги, и получались довольно сносные квартиры, а Михайло и Ксенофонт свою палатку всю завалили чумизой. Штабной «печных дел мастер» Галкин вычистил в нашей фанзе каны (печи), сложил новую высокую трубу, и мы первый раз затопили каны. Сначала было дымно, а потом ничего, и в фанзе немного потеплело, а главное, стало суше. Теперь только переделать дверь да устроить сени из гаоляна, и мы готовы встретить дорогого союзника нашего и друга, господина мороза с матушкой-зимой. Посреди фанзы вкопали в землю широкую и длинную скамью – это стол наш, покрыли скатертью, и все вместе обедаем; как-то стало домовитее. Однако вышел казус. Как затопили каны, ожили тараканы и сделали на нас энергичное нападение в союзе с крысами; особенно по ночам донимали. Пришлось сразиться, и тараканов мы изловили, а с крысами примирились: неприятель отважный. Пришлось на ночь съестные припасы привешивать на веревках к балкам. Иконами украсить нашу храмину не решились: уж очень грязно и бывает пыльно, а под подушкой всегда лежит у меня в футляре икона Богоматери «Иверская», что от вокзальной церкви, и этим утешаюсь.

Вечером 13 октября я опять попал в беду: рядом с нами стали казаки, которые вытащили из фанзы солому и зажгли ее. Я подошел к костру погреть руки.

Вдруг из костра раздался выстрел: разорвался ружейный патрон; вероятно, уронил казак в солому; пуля улетела в обратную от меня сторону. А если бы в мою! Господь спас. Рядом с костром положены на забор пики и служат очень мирной цели: на них развешано и сушится казацкое белье. 14 октября во время гуляния по «першпективе» пришла мне мысль, что хорошо бы отслужить святую литургию в эскадронах (четырех), которые стоят отдельно от нас, недалеко от передовых позиций, хотя в случае тревоги и придется, быть может, испытать беспокойство и проявить поспешность, но… Господь поможет! Подумано – сказано, сказано – сделано, и Михайло поехал в эскадроны известить их об этом и узнать, можно ли завтра приехать к ним с церковью. Ответили, что если не будет боя, то просят и чрезвычайно рады. Вечером, когда стемнело и звездочки зажглись в небе, пошел я гулять и про себя отслужил утреню. О, Господи, как бы я счастлив был, если бы удалось отслужить завтра святую литургию! Лег с надеждою, велел Ксенофонту ночью испечь просфоры и к 6 часам утра приготовить двуколку с церковью и лошадей.

15 октября

Проснулся рано, готовлюсь служить и приобщаться Святых Таин, а наверное не знаю, придется ли. Заснул и проснулся с одною мыслью-молитвой: «Господи! Пошли мирный день и хорошую погоду, чтобы мы могли спокойно совершить божественную литургию». Встал, иду на двор. Что-то там? Быть может, ветер? Нет, слава Богу, тихо, только порядочный мороз; выстрелов не слышно; кажется, удастся отслужить. Бегу в обоз. Михайло и Ксенофонт собираются, чистят коней, сбрую, докладывают, что просфоры испеклись хорошие. Запрягли лошадь в церковную двуколку, я сел с Ксенофонтом на козлы, Михайло – на Друга, и поехали к позициям.

Едем. Тихо, морозно, но лучи солнышка начинают уже побеждать холод, и день обещает быть хорошим. Вдруг ухнуло впереди раз, другой, третий… Дрогнуло во мне сердце… Неужели начинается и нам не придется привести в исполнение святое намерение? Все-таки едем дальше; вот и деревня, где стоят эскадроны. Въезжаем на большой огород, встречают солдаты с лопатами и метлами – это они ровняли и мели огород для церкви. Нужно было видеть искреннюю радость, с которой они бросились помогать ставить церковную палатку! Каждый непременно хотел что-либо сделать. Пришлось выбрать шесть человек, а остальным велел идти одеваться к службе…

Бывают и в земной жизни моменты, когда тихая радость вдруг нисходит в душу, несмотря ни на какие положения! Иногда эти моменты бывают на мгновение, а иногда на часы и дни… Счастливые святые Божьи люди! Они подвигами своими удостаивались такой благодати небесной, что эта тихая радость теплилась в их душах даже многие годы! Что может быть выше счастия, когда загорится в душе огонек радости небесной, когда трепещет все существо и наполняется миром, любовию к Богу, людям, всему сотворенному! Какое из земных, мирских наслаждений может дать душе этот мир и отраду? Конечно, никакое! Вот это состояние радости небесной испытывал и я в блаженный день 15 октября, когда, стоя в стороне, наблюдал за постановкой церкви. Так и в древние времена, думалось мне, патриархи Авраам, Иаков и другие святые строили жертвенники Богу Живому для принесения благодарения за милости Его и для молитвы об очищении содеянных лютых. Теперь и мы, подобно им, в земле чуждей, пред лицом смерти, ставим жертвенник Господу, чтобы принести бескровную жертву благодарения за все и о гресех. Не будем унывать или роптать, смиримся, покоримся мудрому промыслу нашего Отца! Ему угодно было попустить войну, попустить народам рассудиться честным поединком. Не нам укорять или рассуждать, почему. Его святая воля да будет! Лучше устремить все силы существа нашего на мужественное исполнение нашего долга и присяги до последней капли крови.

Готова церковь; я поставил престол, облачил его, устроил жертвенник. Как благ, бесконечно благ Господь! По Его милости все способствовало нашему молитвенному торжеству: погода прямо-таки чудная, правда, прохладно немного, но солнышко ярко светило и было полнейшее безветрие. Пред началом службы раздалось близко несколько сильных залпов. Подполковник Чайковский послал узнать, не рвутся ли это снаряды. Нет, оказалось, стреляли наши осадные орудия, а японские «шимозы» не долетали. Собрались эскадроны, и около 10 часов утра святая литургия началась; в алтаре прислуживал, конечно, Ксенофонт.

Служба прошла замечательно хорошо, особенно пение. В этих эскадронах самые главные певцы наши, и хотя у них теперь ни нот нет, ни спевок не бывает, однако они так складно и вдохновенно пели, что, казалось, ангелы спустились к нам и свое небесное пение соединили с нашим земным, и вышла такая гармония, что слезы невольно исторгались. Быть может, это мне только так казалось? Но нет, посмотрели бы вы, как во время «Херувимской», «Тебе поем», «Отче наш» без всякого приказания все становились на колени прямо в пыль, как усердно клали поклоны, молились! Нет, эту небесную радость чувствовали все! Вместо концерта пели: «Душе моя, душе моя, возстани, что спиши? Конец приближается и имаши смутитися. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, везде сый и вся исполняяй!» И всегда до слез трогает эта дивная песнь, а теперь, на войне, когда для многих из нас, здесь молящихся, конец действительно, может быть, весьма близок, она особенно благовременна… В поучении, сказанном на литургии, объяснял притчу о богатом и Лазаре и преподал из нее подобающее наставление.

Окончилось богослужение, приложились все ко кресту и разобрали церковь, сердечно благодаря Господа, что благополучно, без помехи прошло молитвенное торжество наше.

Как утешает и ободряет молитва и таинство! Точно на крыльях летел я в 3-й эскадрон проведать ротмистра Витковского, которому немного нездоровилось; у него пил чай, а в 5-м эскадроне обедал. Так приятно было побеседовать с офицерами, видя их непритворную радость по поводу совершившегося богослужения. Очень усердно просили приехать еще с церковью, что я, конечно, и сделаю, если продолжится затишье и позволит погода. Снова взмостился я на козлы двуколки и поехал домой, ведя задушевную беседу с друзьями, Ксенофонтом и Михайлом. Эти простые души тоже в восторге и по-своему выражают свои чувства и впечатления. Сговариваемся и 17 октября во что бы то ни стало отслужить святую литургию для остальных эскадронов и штаба 17-го корпуса, хотя бы и холодно было. «Мы ведь можем и скоро отслужить, – говорит Михайло, – а все-таки совершить литургию – это много значит!» Я, конечно, вполне соглашаюсь. Отдохнул немного и под вечер пошел на «першпективу», под звездное небо: как-то невыразимо захотелось побыть одному, собрать мысли, воскресить в себе и духовно пережить еще раз те чувствования, которыми утром была полна душа!

16 октября

Сегодня встал и думаю: вот я пишу вам письма, а вы, вероятно, недовольны: человек находится на войне, а сражений не описывает. Что ж делать? Пишу только то, что сам лично переживаю, чтобы после самому же прочитать и снова перечувствовать былое. Битв же подробно сам часто не вижу, посему и описывать их не могу, а с чужих слов не хочется. Часто записываю пустяки; но нужно помнить, что здесь наша жизнь течет совсем иначе и нередко маловажное событие оказывает весьма большое влияние на наше душевное состояние. После чаю сел на кане почитать. Вдруг музыка… Что такое? Какая теперь музыка, когда войска сидят в окопах?! Может быть, ослышался? Нет, ясно доносятся звуки военного марша. Все бежим из фанзы разъяснить столь необычайное явление. Смотрим, гарнизон нашей деревни высыпал уже на околицу, а вдали, откуда несутся звуки, виднеется какая-то черная масса… Приложивши руку к козырьку, все вглядываются… Что такое? «Подмога идет из Расеи», – говорят солдатики. Действительно, повернуло черное пятно на дорогу к нам, и сверкнуло сразу солнце на массе штыков. Ближе…

Несомненно, пехота. Вот уже музыка с нами рядом; колышется знамя с большим крестом. «Кто вы? Откуда?» – несется со всех сторон. «Из Расеи… шестьдесят первая дивизия!» – отвечают бородачи. Господи! Как радостно бьется сердце: подмога, из России! Ведь только месяц назад, как они с дорогой родины! Уж этим одним милы; как будто родные приехали! Не выдержал я. «Здравствуйте, – кричу, – дорогие! Бог в помощь! Не робейте: скоро победим!» «Дай Бог! Спасибо!» – слышится из рядов. «А что он (то есть японец), еще далеко?» – спрашивает на ходу пожилой солдат. «Беретов шесть-семь будет», – отвечают наши. Прошли. Солдаты хорошо одеты; обозы их чистенькие; все новое: еще не испытали маньчжурских прелестей. Ободренный пошел я в 4-й эскадрон к ротмистру Калинину условиться относительно завтрашней службы. Решили в расположении его эскадрона очистить место и поставить церковь, чтобы сегодня в 4 часа дня отслужить всенощную, а завтра – святую литургию…

Снова повторилась вчерашняя картина: как в тех эскадронах, так и здесь живо заработали лопаты, метлы. Распоряжался и особенно усердствовал мой любимец георгиевский кавалер унтер-офицер Власов, что «Библию (sic!) прочитал». Замечательный это человек: искренно религиозный, умный и бесстрашный воин. Во время всех сражений он вызывался и ходил в самые опасные разведки, забирался в расположение неприятеля, взлезал там на деревья, фанзы, сопки и высматривал японские батареи, укрепления. Он уже имеет Георгия 4-й степени, теперь представлен и к другому – 3-й степени.

Работа кипела; скоро все выровняли, вычистили, вымели; оставалось ставить церковь; но вдруг поднялся ветер, да такой холодный, что о службе и думать было нечего. Пришлось опять утреню читать про себя; а завтра, если утихнет, поставим церковь уже утром и отслужим святую литургию. В 8 часов вечера поднялась страшная канонада с японской стороны. Мы вышли на «першпективу»: горизонт на большое расстояние беспрестанно вспыхивает огнями, разрываются снаряды, и, кажется, очень близко. Придется ли завтра служить?!

17-19 октября

Как настанет затишье военное, так я начинаю волноваться погодой: дождь, ветер, мороз – все страшно беспокоит. Ведь хочется воспользоваться затишным временем, чтобы как можно более молитвою утешить и ободрить усталые души воинов! Когда прекратится сражение, у меня сейчас мысль: ну, перестали стрелять, затихли неприятели, отдыхают полководцы, теперь пора нам, священникам, начинать духовную битву с внутренними врагами, им же имя легион: уныние, тоска по родине, близким, сомнения, физические страдания от ран, болезней, непогоды. В окопах многие солдаты опухли от сырости; вот и хочется хорошей погоды, чтобы можно было по эскадронам служить святые литургии, обедницы, молебны, беседовать и этим в самое сердце поражать внутренних неприятелей, дабы в новый бой воины шли бодрыми, одушевленными. Конечно, и во время битв есть дело священнику. Но ведь каждый понимает, что под гром пушек и свист пуль много не набеседуешь; тогда только благословение, краткая молитва, два-три слова в утешение – вот и все поучение. А главное дело иерея переходит в лазареты, перевязочные пункты, поближе к бою, туда, где небо сходится с землею и ангелы, по словам преподобного Серафима, едва успевают брать души человеческие…

Так с тревогой за погоду встал я 17 октября. Ночью был ветер: скрипели утлые наши оконышки, шумела и рвалась на них бумага, – утром то же. Ну, что будет! Готовлюсь все-таки служить святую литургию. Позвал своих солдат; пошли расставлять церковь. И что же? К 10 часам засияло солнце; куда что девалось: и тучки разбежались, и ветер утих. Совершаю проскомидию. «Раз-два, раз-два, левой… левой…» – слышу обычный голос вахмистра. Идут эскадроны, штабные 17-го корпуса, обозные, саперы. Пришли генералы, офицеры; раздается энергичное: «Здорово, молодцы драгуны!» Гремит ответное: «Здравия желаем Ваше-ство!» Затем: «На молитву, шапки долой», и голова Михайла просовывается сквозь полотняную дверь алтаря со словами: «Батюшка, готово», будто я сам не слышу. Возглашаю: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа», и полились снова их уст наших священные песни и молитвословия Божественной литургии, заструились, как струится тихо и мерно чистый ручеек среди зелени трав и злаков земных, покрытых благовонными цветами, освещаемый и согреваемый солнышком! «О Господи, – невольно думалось, – верим, исповедуем и чувствуем, как невыразимо прекрасно, чисто, светло, божественно содержание этой дивной службы – святой литургии. Но помоги, Отец наш, чтобы души наши, освещаемые и согреваемые, как солнцем, крепкой, горячей верой в Тебя, очистились от уныния, сомнения и, как благовонными цветами, покрылись надеждою и упованием, чтобы нам неосужденно присутствовать и духовно участвовать в совершении святейшего таинства и, как говорят святые отцы, истинно насладиться Божественный литургии». Да, тогда все будет хорошо: и тоску о разлуке с присными нашими и дорогой родиной, и ужасы сражений, и лишения походной жизни – все, все перенесем, благодаря и славословя Промыслителя, допустившего нас понести тяжелый крест войны.

Певчие по моей просьбе собрались от всего полка, и богослужение прошло также, как и 15 октября в деревне Тацзеин. Как на особенность нашей здешней службы укажу на то, что на великом входе всегда поминаю «всех воинов, на поле брани за веру, царя и Отечество живот свой положивших». Если бы вы знали, с каким искренним чувством скорби и молитвы и произносятся, и выслушиваются здесь эти слова! Головы сами опускаются на грудь, руки совершают крестное знамение, уста тихо шепчут: «Царство Небесное!» Ведь поле-то брани здесь, под нашими ногами, и свежие могилы братьев наших вокруг – стоит только оглянуться. Поучение говорил на притчу о богатом и Лазаре. После службы сейчас же разобрали церковь. Это делаем быстро: час ставим и полчаса разбираем; очень уж удобно!

Прибрались; иду пить чай в свою «квартиру» и побеседовать через письма с дорогой женой, родными, духовными детьми… Еще вчера вечером получил целых восемь писем, и у меня хватило терпения ни одного не прочитать, отложил это удовольствие на сегодня, чтобы праздник был полный; вот теперь сижу и читаю. Из писем вижу, как все грустят, скучают. Дорогие мои! А я-то? Я-то разве веселюсь? По правде сказать, часто нападают такие приливы тоски по всему родному, что приходится употреблять всю силу воли и веры, чтобы смирить мятущийся дух. Смиримся же! Слышите? Смиримся под крепкую руку Божию и пребудем в терпеливом служении долгу пред Богом, царем и родиной до той минуты, когда или скажут: «Довольно! Вернитесь к родным жертвенникам и очагам своим», или иссякнет последняя капля крови!

После обеда читал «Церковные ведомости». Страшно поразило меня начало проповеди епископа Иннокентия воинам в Севастопольскую войну: «Не поучение говорить вам мы прибыли сюда, нет, мы явились учиться у вас, славные защитники града, учиться, как исполнять заповеди Христа Спасителя: оставь отца, матерь твою и дом твой, возьми крест и гряди по Мне». Не то же ли, думаю, переживают и нынешние воины? Несение ими креста – разлука с близкими, родиной, ужасы войны и лишения – не есть ли высочайшая добродетель? Чему же еще учить их? Не справедливее ли у них учиться? Посему не напрасно ли проповедую? Эти вопросы вдруг нахлынули на меня, но успокоился, вспомнивши слово святое: «Несть человек, иже поживет и не согрешит, аще и един день жития его», и слово апостола: «Настой благовременно и безвременно»; да к тому же проповедь не только назидает, а и утешает.

Вечереет, садится солнышко, красным полымем горит горизонт на морозе. Беру палочку и иду, по обычаю, на проспект наш утешиться спокойным мирным небом, могучим солдатским пением вечерней молитвы, картиною пылающих костров, бегущим изредка поездом туда… на милый север. Подходит генерал Ванновский и говорит: «Как хорошо поют ваши эскадроны молитвы, я всегда с удовольствием слушаю!» Приятно мне было это услышать, но нужно правду сказать: вся наша армия очень хорошо поет ежедневно «песнь Богу едиными усты и единем сердцем». «Батюшка! – доносится голос солдата с нашего двора. – Ужин подан, остынет, пожалуйте скорей!» Ну, значит, пора кончать день; иду.

18-го и 19-го числа стояла чудная погода: солнце сильно грело и к полудню разгоняло морозы-утренники. Я воспользовался сим обстоятельством и вымылся на дворе, причем от «першпективы» мое грешное тело загораживал солдат простыней. Вероятно, это была последняя настоящая мойка: морозы пошли порядочные; это уже так как-то выдались два денька. Много гулял я за эти дни, читал, посетил лазарет 35-й дивизии; больных и раненых нет, а в санитарном поезде оказался свой священник.

20 октября

Как тяжело памятно мне это число, день смерти царя-миротворца! В то время я служил в 47-м драгунском Татарском полку в городе Рыпине Плоцкой губернии, в пятнадцати верстах от прусской границы. Как сейчас помню: утром ездил на границу в таможню Добржин, служил молебен о здравии дорогого государя, а ночью вдруг стук в двери и сдавленный голос офицера сквозь слезы: «Батюшка! Горе: скончался государь император Александр III; скорее служить панихиду и сейчас же присяга. Полк уже вышел из казарм». Как гром небесный, сразила нас эта скорбная весть! Бегу на улицу, в церковь. Тьма непроглядная, осенняя. Слышен мерный шум шагов, звучат в такт шпоры: полк идет. Я вмешиваюсь в ряды солдат. Панихида, слезы общие. Затем присяга новому государю императору Николаю II, многая лета, «ура». Все это среди тьмы, в глухую полночь, при слабом мерцании свечей, в Польше, на границе государства! Много пережито в эту страшную ночь тревоги и скорби: до гроба не забыть! Вот и теперь, 20 октября, собрались воины, пропели панихиду, помянули вечной памятью незабвенного царя-миротворца.

Возвращаюсь с панихиды; идет артиллерия. Смотрю, скачет артиллерист-солдат ко мне на двор, просит благословения и быстро говорит: «Батюшка! Будьте милостивы, дайте мне крестик на шею: в прошлом бою потерял, теперь опять едем на позицию; убьют – не хочется умирать без креста». Спасибо, у меня имеется запас маленьких образков и ладанок с 90-м псалмом; сейчас же достал и дал пять крестиков, чтобы он и товарищам дал. Как же рад был солдатик! Счастливый поскакал догонять свою часть. Подошел еще какой-то унтер-офицер с просьбой дать ему Евангелие; удовлетворил желание и этого.

Погода прекрасная; гулял по линии, беседовал с солдатами, идущими с позиций, о том, что «он (японец) близехонько сидит от наших окопов; а в деревне Линшипу одну половину занимает он, а другую мы; носа невозможно показать днем: сейчас пули пущает; так и сидим по фанзам, а ночью, в темноте, приносим пищу и воду».

Идет из Мукдена толпа солдат, человек около ста, разных полков. «Откуда вы?» – спрашиваю. «Из лазаретов, чиненые, ляоянские; в свои полки идем. Ох, уж если бы Господь помог поскорей добить его», – отвечают. Вечером снова смотрели идущую с музыкой подмогу. Поразительно, некоторые солдаты поморозили ноги на Байкале; там, говорят, мороз до двадцати градусов.

Завтра для нас двойной праздник – день восшествия на престол государя нашего императора и день рождения августейшего нашего шефа. Решаем, если Бог даст погоду и мир, собрать завтра весь полк в деревню Тацзеин, отслужить там святую литургию и молебен, устроить парад и общую трапезу. Сегодня снова пришли хозяева фанзы и поразили нас: принесли нам в подарок семь больших груш и плитку китайского сахара, знаками объясняя, что это они в знак благодарности за то, что мы сохраняем их фанзу и дали им денег. Конечно, мы снова дали им три рубля и записку, чтобы часовые на реке Хуанхэ пропустили их в Мукден по мосту, а то, когда китайцы шли к нам, часовые сделали им «ломайло», надавали «пилюль» и заставили идти через реку. Смешно было смотреть, когда они жестами поназывали, как солдаты давали им «пилюли», причем рассказчики сами же смеялись.

21 и 22 октября

Для совершения богослужения отправился с церковью к позициям в деревню Тацзеин, где стоят четыре эскадрона; туда же идут из нашей деревни остальные два эскадрона и штаб. На прекрасном, ровном огороде расставили церковь. Михаил в восторге. «Ни разу так хорошо не ставили», – говорит он. Ксенофонт хлопочет у костра, готовит угли для кадила и кипятит воду для теплоты. Он с особенною любовию будет прислуживать за богослужением; улыбка не сходит с его лица. Но вот моя беда с ним: все просится недели на две – на три в эскадрон «повоевать». Я убеждаю его, что и в обозе служба считается, как и в строю. С неделю помолчит, а потом опять: «Батюшка! Отпустите немного повоевать. Я вернусь. Белья настираю, приготовлю: на все время его хватит!»

Раздались обычные залпы наших осадных орудий. Подполковник Букреев говорит шутя: «Это, батюшка, к обедне звонят; хорошие колокола!» Утром дул холодный ветер, а когда вышел я читать входные молитвы, то прямо поражен был: тишина полная! Тем более удивительно, что тишина продолжалась, только пока шло богослужение. И это замечалось несколько раз! Слава Господу Богу. На литургии и молебствии присутствовал весь полк, генералы: начальник западного отряда барон Бильдерлинг, начальники пехотных дивизий 3-й – Янжул и 35-й – Добржинский, начальник нашей бригады Степанов, начальник штаба 10-го корпуса Цуриков и господа офицеры некоторых других частей. Служба прошла торжественно; выстрелы не беспокоили. Поучение говорил о необходимости особенно горячо молиться за дорогого государя нашего императора: да царствует он на благо Отечеству и страх врагам, а также за августейшего шефа нашего – великую княгиню Елисавету Феодоровну, которая как мать относится ко всем чинам полка, с сердечным участием, вникая во всю трудовую жизнь их. За то и черниговцы все преисполнены горячей благодарности к своему августейшему шефу. Просил воинов усугубить ревность свою по исполнению воинского долга, чтобы доказать тем свою любовь и преданность государю и доставить радость своему шефу. После молебна и многолетия около церкви был парад, играли гимн «Боже, Царя храни», марши. Торжество вышло такое, какого мы давно не испытывали.

После парада все снялись группою, а потом общая трапеза. На дворе фанзы устроили покоем огромный стол, со всей деревни притащили скамейки и оставшиеся китайские стулья; вместо бокалов – кружки. Обед прошел оживленно и спокойно от «внешних» врагов, хотя появление «шимозочки» (бомбы) всеми признавалось возможным: ведь позиции наши не больше двух верст отсюда. Играли трубачи, гремело сердечное «ура» государю и августейшему шефу, затем шли разные тосты и речи.

В 3 часа дня я возвратился в свою деревню Каулоуцзы. Подмораживает; затопили каны, фанза наполнилась дымом, пришлось спасаться на излюбленный наш проспект. Ох эти печальные каны! Очень осторожно их нужно топить. Китайцы понемножку подбрасывают гаоляновых корешков и поддерживают медленный огонь, лишь бы кан был теплый и можно было сидеть и лежать на нем. Китайцам тепла в фанзах не нужно, они всю зиму ходят в ватных куртках, так и спят. Русские же люди любят, чтобы в хате было тепло: ведь надо раздеться. Опять лишнее! Вот солдатики наши и давай нажаривать, да и сожгли вещи полковника Ванновского: кан лопнул, а на нем лежали чемоданы с бельем, они и сгорели.

Да, зимушка-зима о многом заставляет нас задуматься. Чем будем топить свои обиталища и как нам будут варить пищу? Лесов здесь нет, а ракиты и вербы в деревнях уже теперь во многих местах оставили по себе одно лишь воспоминание. Довольство людей, корм скота – тоже серьезный вопрос. До сих пор местные средства много помогли, но ведь это все в недалеком будущем будет съедено. Полагаемся на волю Господню. А тут новая скорбь: печка, в которой Ксенофонт пек просфоры, сегодня не действовала; пробовали испечь просфоры в другой, временной, – не вышли; так 22 октября и не пришлось отслужить святую литургию. Пришлось утешиться тем, что в 11 часов утра отслужил молебен Богоматери и благодаря солнышку, пригревшему богомольцев, прочитал даже акафист, молитву и сказал поучение. Кроме иконы Божией Матери Казанской, на столик поставил даже Иверскую, да офицеры принесли свои иконы Спасителя, преподобного Серафима, святых Митрофания, Феодосия и Николая – вышел целый иконостас. После молебна все прикладывались к святым иконам.

23 октября

Завывание сильного ветра разбудило всех нас сегодня: порвалась во многих местах на окнах и дверях газетная бумага, и ветер свободно гуляет у нас. Мороз не менее восьми-девяти градусов. Принесли денщики кипяток: погреться чайком! «А мне, – кричит адъютант своему Ивану, – давай коху!» «Кохой» солдаты называют кофе, и, сколько ни переучивали их, ничего не выходит. С этой «кохой» в полку в мирное время была забавная история. Одно время солдатам отпускали кофе, кипятили в котлах и подивизионно поили. Однако воины наши невзлюбили новый благородный напиток и пили его только из «послушания». Кончилось тем, что как только провинится солдат и офицер вознамерится наказать его, поставить на часы, например, то взводный унтер-офицер пресерьезно докладывает: «Ваше благородие, не стоит ставить на часы, лучше посадить его на кохе!» Этого сидения «на коху» солдаты боялись больше, чем стояния на часах.

Наконец-то матушка-Маньчжурия пожаловала нас новою милостью: постлала на землю белое пуховое одеяльце. Спасибо, да то беда, что мягко стелет, а жестко спать. Лошади срываются с коновязей. Солдаты кричат на них, ловят. В воздухе кружатся стаи воронов, сухие листья; с криком летят на юг запоздалые гуси, гнутся и скрипят деревья, кричат неистово ослы. «Ну и концерт, – говорит проезжающий казачий офицер, – остается только, чтобы из вашей трубы вылетела в ступе Баба-яга с метлой, тогда картина будет полная!»

Напились чаю, притащили солдаты гаоляновых корешков, и закурились каны; сегодня меньше дыму, хорошая тяга, хотя тепла мало от этой топки. Что это за удивительное многополезное растение гаолян! Я уже раньше писал, что высота его достигает пяти с половиной аршин, ствол довольно толстый, и зерна с каждого стебля целая пригоршня. Зерно очень похоже на нашу гречневую крупу, и каша из гаоляна почти такая же, как и из гречи, только тяжелее для желудка. Кроме того, из гаоляна делают прочные крыши, циновки, корзинки, клетки; им топят, хотя для топлива больше употребляют гаоляновые корни: они дают сильный жар.

Вообще насколько грязны, отвратительно грязны китайцы, настолько же они хорошие земледельцы. Они сеют гаолян, чумизу (род проса, только мельче), бобы, рис, пшеницу, ячмень, всевозможные огородные овощи и, при всей своей грязи, очень любят цветы. Обработка земли образцовая, но совершается примитивно: ни машин, ни плугов, ни даже хорошей сохи нет; все делается от руки: мотыгой, лопатой, скрябкой, серпом – да ведь как?! Только любоваться нужно! Они не сеют в нашем смысле, а, скорее, садят каждое зернышко, потом тщательно выпалывают поле, так что оно производит впечатление отлично возделанного огорода.

Скот далеко не у каждого хозяина есть, и потому с поля в деревню китайцы все несут сами на коромыслах; таким же способом они доставляют и продукты на базар. Мельниц буквально нет ни одной, а мелют патриархальным способом: накладывают камень на камень и вертят сами. Замечательны в деревнях колодцы: они выложены внутри тесаным камнем. Вообще многое здесь носит вековечный характер. Арбы, например… Ну что бы сделать легкую тележку? Ведь и один мул повез бы! Нет, ездят на таких тяжелых арбах, что меньше трех животных и запрячь нельзя. Так ездили, верно, китайцы 2000 лет назад, так и теперь. Представьте же, что творится с этими арбами в период дождей!..

Прибывшие с позиций офицеры рассказывают, что наши войска и японские стоят друг от друга очень близко, так что днем ни те, ни другие не могут высунуть головы из окопов: сейчас же пуля! От скуки начали забавляться: наши выставили чучело, японцы тоже, и открылась состязательная стрельба. Если наш попадет, японцы поднимают на палке белый флаг, если нет – черную шапку; такими же сигналами и наши отмечают японскую стрельбу.

Между позициями обеих армий протекает узкая река Шахэ; водица бежит чистенькая такая, иногда пить хочется. Японцу и русскому, решившемуся подойти к речке, грозит одинаково смерть. Вот в одном месте как-то и условились: дадут сигнал наши, японцы ответят – и идут наш и японец без оружия с ведрами за водой, отдадут друг другу честь, наберут воды и расходятся к своим позициям; стрельбы не производится. Несколько раз так делали, все шло хорошо, но однажды не стерпела русская душа и давай ругать японца, а тот маленько по-русски смекал да и оскорбился, стал отвечать. Русский кричит: «Давай на кулачки!» Тот согласился; река мелкая, живо один перескочил, и пошло дело – и кулаками и ведрами. А с позиций на это единоборство обе армии любуются. Кончилось тем, что с окровавленными физиономиями явились борцы каждый к своим позициям. Среди японцев многие говорят по-русски и часто переговариваются с нашими, например, вечером кричат: «Русские, не стреляйте сегодня ночью и мы не будем. Давайте поспим!» А утром здороваются. Есть места, где между позициями четыреста-пятьсот шагов.

У меня новое горе: заболел мой Китаец, беленькая лошадка, острым хроническим воспалением глаз. Я отправил его лечить в Мукден. Немного лучше стало, но ветеринарный врач уверяет, что непременно ослепнет. Очень жаль, придется опять ездить на Друге. Ксенофонт сейчас принес мое белье: не только выстирал, но даже выгладил! Я давно велел выбросить утюжок и думал, что это исполнено. Смотрю, сегодня несет белье, и улыбка во весь рот; ну, думаю, что-нибудь не так. «А ведь белье-то, кажется, выглажено?» – говорю. «Так точно! Это, значит, вы приказали выбросить утюжок-то, а я думаю: зачем? Пригодится; да и спрятал. Вот теперь и выгладил, совсем вид другой», – победоносно заявляет.