Глава 3

Отечественная война 1812 года

А. Кашин

Соликамск в 1812 г. и пленные французы

Лето 1812 года было ознаменовано разными небесными явлениями и особенно огромной кометой, виденной со стороны запада. Когда в Соликамске, пред молебствием в церквах, возвестили всенародно о нашествии на Россию французов, толкам не было конца; толковали в домах, толпами стоял народ на улицах вокруг чтецов и молча, с содроганием, слушал: «Неприятель вошел в пределы наши с величайшими силами» и проч.; в церквах пред Богом, с сокрушением, слезами и коленопреклонением внимали молитве: «Господи, положи лук медян мышцами во имя Твое ополчившихся и препояши их силою на брань, приими оружие, и щит, и возстани на помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящие нам злая». Воззвание и молитва повторялись жителями всегда и везде, и эти выражения так запали в юношеское сердце, как плодовитое семя на хорошую почву, и так укоренились в памяти, что никакая человеческая сила не может истребить их до конца жизни.

Юношеский возраст примечал все, что происходило, со вниманием слушал все, что говорилось вокруг, перенимал и толковал по-своему со сверстниками и во всем видел, что дело шло об опасности Отечества, о будущности судеб России. Только и было речей и забот, чтобы супостаты не дошли до нас, а между тем как будто готовились на всякий случай ко всему, что Бог даст. Рекрутские наборы участились, молодых людей убавилось порядком, у того взяли сына или двух, у другого племянников, иные от жен и детей сданы в солдаты.

Вот, градской голова, именитый гражданин, Акинфий Трофимович Ливонов, часто собирает на общественный совет купцов и мещан, советуется с ними о способах общественного ополчения, о деньгах на военные издержки, и вместо службы по ремеслам возлагает на общественников заготовление сум, сапог и зипунов, исправление и возобновление не бывшего уже в употреблении запасного, оставшегося от пугачевского наряда, оружия, хранившегося в градской думе, – пищалей, ружей, винтовок, бердышей и копий, говоря, что это делает на запас, на всякий случай, буде потребуется, внушая всем бодрствовать и не унывать, не оставлять своих дел, не слушать постороннего, а рассуждать о том, что он объявит от начальства, или по верным известиям от благонамеренных людей. Вот уже настает сенокос и уборка с жатвою, вот гонят мальчишек на покос сено грести, да копны возить; а они думают да толкуют между собой, что совсем приготовились, французы далеко, сюда им не дойти, впрочем, можно и в лес убежать от супостатов, спрятаться так, что и не найдут, пожалуй, на лесину можно влезть, не достанут, походят, походят по лесу и назад уйдут, а как уйдут, так мы и назад воротимся домой.

Кончилась уборка сена, воротились в город… Бывало, мать да бабушка соберут нас около себя, сами плачут, а мы спрашиваем, о чем они плачут? Да вот о чем, – отвечают, – вы мал мала меньше, и супостаты подступят, куда мы с вами денемся? Мы отвечаем: в лес убежим, спрячемся; а они говорят: дуралеи глупые, чего вы есть-то в лесу станете? «Хлеб». Где же возьмете? «Дома». Ну как же, коли ничего не будет? Мы головы почешем, да и замолчим. Из рассказов матери мы узнали, что у нас на Усть-Боровой (пристань на реке Каме от города в 10-ти верстах выше) было в амбаре около 1 000 кулей хлеба, что голова не велел ни продавать, ни на Печору отправлять его, а хранить про случай, говоря, может быть, понадобится на государя.

Отец наш не был дома, он находился на Макарьевской ярмарке, потому что он был судопромышленник. Мать моя часто говорила, что лучше было бы ему идти с хлебом на Печору, да и нас забрать, так нет, не послушал, надо к Макарьевской, более-де выгоды будет, а вот умные люди, Черевновцов, Титов, Симанов, не уплыли и теперь дома поживают, при своей семье, – как надо, так и распорядятся.

Таким образом рассуждали бабушка и матушка с дядями Алексеем и Матвеем и с знакомыми соседями. Однажды, на их рассуждения, пришла старушка бабушка Марфа и, на повторенные ей разговоры, отвечала: «Вишь, чего выдумал француз! Ему, видно, Белокаменную-то посмотреть захотелось; видно, у него своего-то ничего нет, да и не видал. Нет, милые, молитесь ко Богу пуще; нам ведь отцы сказывали, что и поляки также бывали на Москве, да их всех тут упастикали (уничтожили). Ну, вот на моих памятях то ли пруссаки, то ли шведы облизывались на Белокаменную, да руки коротки, пошто наши православные государи допустят, а войско на што, а енералы-то на што, а губернаторы-те на што; нет не допустят супостатов ни до чего, им как ушей своих не видать Белокаменной-то! Неужто хто из наших да поддастся чужому? Этого быть не может». Так говорила бабушка Марфа, да сверх того прибавила: «Да вот наш голова, Акинфий Трофимович, слыхала, говорил на совете (в общественном собрании), – что „уж мне-де и за 70 лет, и уж и волосы-то на голове седые отцвели на желтые, да ин не прочь идти на войну со всеми мирянами, кроме дряхлых да малых“; а он далеко моложе меня, я его помню малолетком, как у Суровцева мальчиком был. Вот уж умница, надо его слушать; напрасно, наобум слова не скажет, его все начальство и мир весь любят, а матушка государыня Екатерина Алексеевна и в именитые-то пожаловала. Вот уж он у нас двенадцатые годы головит».

Между праздниками Воздвижения Животворящего Креста и Покрова Пресвятой Богородицы происходили в церквах молебствия, иногда с целодневным и часто с трехдневным колокольным звоном. Нам, малолеткам, только и занятия было, что звонить в колокола день-деньской, а ученье совсем забросили до того, что, хотя и сведут к учительше (в народную школу тогда еще мало отдавали детей), но все-таки найдешь причину отпроситься на улицу, а выскочил из избы, так хоть не ищи, сей час марш на колокольню, а там уж не найдут.

Около праздника Казанской Божией Матери сделалось холодно, наступила осень, долгие вечера, и участились домашние собрания. Из дома в дом, из избы в избу сходятся старшие и все толкуют про французов, «что уж им и Москву отдали без боя и что они там живут». Но бабушка Марфа была другого мнения. «Уж это не даром, как-нибудь да не так, – говорила она со слезами, – уж если верно, что французы в Москву забились, да как выйдут? Наверное, их заморят, как тараканов в холодной избе; уже настает зима, и они в Москве не много погуляют». А дяди с соседями прибавляют, что этих супостатов французов целыми полками наши русские в плен берут, да по городам рассылают, и сколько их пропадает дорогой – счету нет, по той причине, что осень начинает припахивать морозцем, а французы голы, ноги у них босы, хлеба-то нет, почему они и пошли на нас, думая даровым хлебом питаться. – И мы с своей стороны подавали советы матери и бабушке – ехать на Усть-Боровую и побросать хлеб в Каму или закопать в землю, а сено на пожне (на покосе) сжечь, чтобы ничто не досталось французам. На наши советы получали один ответ, что городской голова не велел никуда трогать хлеб и приставил свой караул к амбарам.

Около Михайлова дня собрались в наш дом бабушка, дяди, тетушки, соседи и соседки, да и вели рассуждение о том, что в Соликамск привели 12 пленных французов, да дорогой изгибло их почти столько же, что разводят их по домам вместо солдатского постоя, но никто не принимает. На этот разговор пришла и бабушка Марфа, твердя: «Ох-ти мне, без Аграфены мне навели в дом вместо постоя двух французов, да с ними солдата из штатной команды для перевода языка», потому что французы по-русски говорить не умеют, а солдат-то лепечет по-ихнему и бабушке переводил. Бабушка Марфа охала, охала, а все же на первый случай без Аграфены покормила и водочку подала французам, чтоб они были посмирнее, да не так ерестились, а то так, пожалуй, станут лаяться по-своему и бурчать, как собаки.

Поджидая возвращения Аграфены, бабушка Марфа просила нас идти к ней в дом и пригласить еще кого с собой из малолетков, чтоб было веселее. Надобно знать, что Аграфена была внучка бабушки Марфы, дева лет 50-ти, торговала в лавке пряниками и разною мелочью, и в данное время она отлучилась на какой-то сельский праздник или торжок торговать своими мелочами. Вот почему бабушка Марфа и пригласила нас к себе. Когда мы с товарищами пришли к ней, она, вместо сказки, начала нам объяснять, что постою французов не могла противиться, а солдата для языка выпросила; при нас же она подала всем своим квартирантам по рюмке вина и пригласила ужинать.

Здесь мы в первый раз увидели французов – черных, безобразных, худых, изнуренных, в лохмотьях, лепечущих меж собой по-своему. Когда они отужинали и пошли в избу на полати спать, мы попросили бабушку уговорить солдата, чтоб французы рассказали нам про войну, про то, откуда они и как воевали, давно ли, где и как в плен попали. Солдат, за посул водки, начал спрашивать пленных и нам пересказывать, как они воевали, палили из ружей и из пушек, сколько народу прибили, сколько солдат застрелили, какое множество городов и сел сожгли, да, видно, грех наконец попутал, было где-то сражение сильное и их взяли в полон, вели, вели да и привели в наш город. Сказка продолжалась почти за полночь, и мы улеглись спать где попало.

Наутро, только что успели встать, бабушка сходила уже к заутрене и обедне, французы потребовали обедать, а мы осмотрели их с ног до головы во всей подробности. Бабушка опять попотчевала солдата водкой за услугу вдвое, на что пленные французы обиделись и у них с солдатом началась перебранка. Как ни уговаривала бабушка, чтоб не шумели, они знать ничего не хотели и стали бросать все со стола на пол; один схватил нож, другой вилку, – и что бы вышло из всей этой истории, неизвестно; но на эту пору возвратилась из деревни с торжка внучка Аграфена и, войдя в избу, увидела нехристей и солдата в таком грозном положении. Расспросив наскоро бабушку о том, что случилось, дородная и здоровая Аграфена тотчас распорядилась по-своему.

Схватив того, который держал в руке нож, она вырвала нож, самого француза захватила в охапку, вынесла на крыльцо, бросила на землю, а нас кликнула затворить двери; точно так же потом схватила и другого в охапку и выбросила на улицу с крыльца. Между тем солдат успел схватить саблю да суму, выскочил из избы на улицу, и все они убежали, а извозчик, привезший из деревни Аграфену, запер ворота. Бабушка Марфа с Аграфеной ушла к голове Ливонову с жалобой на постояльцев, и на тех, которые их поставили. Мы воротились домой.

Вечером того или другого дня бабушка Марфа пришла к нам с Аграфеной и рассказывала, что голова к ним, старухам, точно постоя ставить не велел, и городничий Отто Адамович тоже с ним согласился, и пленных французов поместили с прочими под соборную колокольню, потому что никто из жителей их не принимал на квартиру. Между тем происшествие в доме бабушки с пленными французами огласилось в городе, а мы, малолетки, меж собой распустили слух, что французы народ драчливый и что посему их и надо бить, где бы только они не встретились.

Погода сделалась потеплее, и мы, малолетки, составили свой совет у Лапинской салотопни, на берегу Усолки, в глухом месте. На этом собрании было более 20 человек из других концов города, и после рассказа о виденном и слышанном в доме бабушки единогласно решили, что как французы теперь есть и в Соликамске, то и здесь должна быть с ними война и что французов, как драчливых, неминуемо следует бить. Между нами учреждено было свое начальство из прапорных, подпрапорных и десятников, заготовлены в разных местах улиц кучи камней, галек, кольев и тому подобного.

Около заговенья на Филиппов пост сделалось так тепло, как летом, пленные французы стали ходить по улицам вдвоем и втроем, а мы давай кидать в них палками, камнями и гальками, во что попало без разбору, французы не поддавались, бегали за нами и хватали, а кого поймают, оттаскают за волосы и отбросят от себя пинком. Таким противодействием французы вооружили против себя недорослей всей Богоявленской улицы, и наша вражда к ним дошла до того, что даже и тех, кто по несчастию попадался в руки французов, своя братья на сходке порядком тузила, чтобы один или двое не затевали драки, но подкарауливали французов целою артелью да слушали свое командерство. По приказу ребяческого начальства заведены сигнальные свистки, назначены пункты караулов и установлен такой порядок, что, как только завидят французов, идущих по улице, перекликнутся на свистках, и спереди, и сзади посыплются на французов как дождь палки, камни, гальки и все, что попадало под руку или было в запасе. Если же французы и захватывали кого-нибудь, сейчас бросались несколько малолетков на одного француза, и так как детские кулаки не могли действовать с такою силою, как кулаки взрослых, то пускали в ход другие орудия, – кто укусит у французов руку, палец, нос, ухо и все-таки отбивали своего товарища.

После пяти, десяти или более подобных стычек французы начали от нас сами бегать или не выходить из своего помещения. Такие же действия происходили и на других улицах города – Преображенской и Спасской. Когда потом недоросли узнали, что французов опять развели по квартирам, мщение мальчишек упало на домохозяев за принятие супостатов на квартиры; в двух или трех домах были выбиты все в окончинах стекла камнями и гальками, и на это последовали жалобы городничему, но поймать озорников не могли; кого из артели выхватят – свои отобьют, а иногда и большие помогут избавиться. При одобрении же взрослых недоросли действовали так деятельно, что посылаемые городничим для наблюдения солдаты или полицейские, большею частью люди старые, не могли захватывать никого, более потому, что если солдаты и полицейские посылались подкараулить на Богоявленскую улицу – недоросли убегали на Преображенскую, если же здесь что случится – убегали на Спасскую или за Усолку и находили приют и одобрение у всех жителей во всех концах города, и наконец довели начальство до того, что оно распорядилось вывести пленных французов из города в село Красное, принадлежавшее помещикам Турчаниновым, в 2-х верстах от города, и там поместило их в господском доме, стоявшем у церкви с большим садом. Этот дом не был никем занят.

Совершенная зима и морозы прекратили наши ребяческие действия. Впоследствии мы узнали, что городничий Отто Адамович обязывал домохозяев подписками, чтоб они удерживали своих детей от причинения обид пленным французам, но ничто не помогло, потому что старшие втайне помогали младшим и, во всяком случае, защищали их как от нанесения побоев, так и от преследования солдат и полицейских служителей, – в этом случае всегда был ревностным защитником городской голова Ливонов.

Не знаю, в какое время, только, кажется, после Рождества Христова городской голова Ливонов был у нас в доме и с родителем моим уладил дело о задержанном на Боровой хлебе. Родитель мой сказывал также, что Ливонов в течение лета 1812 года даже исправил старую дорогу из Соликамска в Верхотурье, называемую Государевою и доныне существующую в зимнее время. Эту дорогу, летом почти непроходимую, простирающуюся по горам и болотам, считают в три девяносто семи сотных верст. Особенное празднование, установленное в день Рождества Христова в память избавления Церкви и Державы Российских от нашествия галлов и с ними дванадесяти язык, отправлено в 1812 году молебствием, коленопреклонением и трехдневным звоном.