Глава 8

Грэм

Проснуться мертвым

Съехав с главной дороги и поплутав по лабиринту улиц с односторонним движением, я нахожу нужный проезд, торможу и выбираюсь из машины. В замощенном плиткой дворике стоит пожилой человек в белой бейсболке и яростно разбрызгивает средство от сорняков. Выпрямившись, он отступает назад, чтобы прицелиться с другого угла, и замечает меня. Смущенная тем, что мое любопытство обнаружили, я быстро иду дальше.

Вокруг – частые ряды передвижных домов, водруженных на кирпичные основания. Желтая, синяя и коричневая облицовка поблекла – обычное следствие немилостивых британских зим. Но сегодня небо голубое, и в нем реют крикливые чайки. Пройдя вперед по немощеной дорожке, я наконец замечаю издалека конечный пункт своего путешествия – коричневый домик с верандой, рядом с которым, держа руки в карманах, стоит человек и явно кого-то ждет. Поскольку он смотрит в другую сторону, я замедляю шаг, на секунду оттягивая знакомство.

Внезапно человек поворачивается и видит меня.

«Хелен?»

Я нервно улыбаюсь и киваю в знак приветствия.

Грэму 57 лет, но выглядит он старше. У него обветренное веснушчатое лицо, отросшая щетина, волосы равномерно поредели к макушке. На нем спортивные штаны и толстая флисовая куртка с капюшоном, плотно застегнутая под горлом. На лужайке перед домом припаркован старый темно-шоколадный «ягуар» – радость и гордость хозяина. Насколько мне известно, где-то рядом живут обе его бывшие супруги, об одной из них он до сих пор преданно заботится.

Я следую за ним в крошечное передвижное жилище. Меня встречают запах курева и ошметки ковра на полу. Миновав тесную прихожую, Грэм указывает на потертый кожаный диван: «Располагайтесь».

У него удивительно мягкий юго-западный выговор.

«Вот так, спасибо».

Сев и дождавшись, когда он присоединится ко мне, я собираю в кулак все свое чувство такта.

«Значит, раньше вы думали, что умерли».

* * *

Мозг, заставивший человека счесть себя мертвым, как ни один другой заслуживает места на этих страницах. Впервые я услышала об этом расстройстве в 2011 году от Вилейанура Рамачандрана, которого журнал «Тайм» включил в список ста самых влиятельных людей планеты.

Мы оба присутствовали на ежегодном собрании Неврологического общества в Сан-Диего – одной из крупнейших научных конференций в мире, и я получила редкую возможность пообщаться с Рамачандраном лично.

Страшно благодарная ему за то, что он сам нашел меня, – а Рамачандран славится ужасной памятью, – я быстро утащила его из комнаты для прессы в прилегающий коридорчик. По дороге он сказал: «Знаете, есть пациенты, которым кажется, будто они умерли. Они жалуются на запах гниющей плоти, но не видят смысла сводить счеты с жизнью – ведь они и так мертвы».

Разговор «о погоде» вполне в стиле Рамачандрана. Я взглянула на него с удивлением.

«Ага, – подтвердил он, блестя глазами. – Просто жуть».

Сюжет о живом мертвеце люди изобрели сотни лет назад (главный персонаж загробного мира у викингов, еще в скандинавской мифологии есть драугры – ожившие трупы). Но Рамачандран имел в виду не это, а клинический бред смерти, известный как синдром Котара, или синдром живого трупа.

В медицинской литературе о нем мало информации. Первым его описал французский невролог Жюль Котар в 1880-е годы, отсюда название синдрома. Известно, что в молодости Котар был «серьезным и вдумчивым». По окончании медицинского факультета в Париже он сблизился с философом Огюстом Контом – считается, что именно эта дружба пробудила у Котара острый интерес к изучению мозга. В 1864 году он поступил в интернатуру Сальпетриер парижской учебной больницы, из стен которой вышел не один величайший невролог. Там Котар стал «увлеченно изучать… многообразие форм сумасшествия».

Отслужив недолго в армии в период Франко-прусской войны, Котар вернулся домой и несколько лет работал в психиатрической клинике, затем открыл собственный кабинет в Ванве – маленьком, но сверхнаселенном пригороде Парижа. Получив возможность изучать психические расстройства пациентов со всей страны, Котар особенно заинтересовался тяжелыми бредовыми синдромами. Именно тогда он впервые описал пациентов с «бредом отрицания» (délire des négations), охарактеризовав его как род депрессивной убежденности, когда пациенту кажется, что какие-то части его тела или стороны его мира умерли либо, в крайнем проявлении, что он сам не существует. В 1882 году Ко-тар написал раздел для журнала «Архивы неврологии», где дал яркую картину этого расстройства: «У пациентов нет внутренностей, мозга, головы, они больше не едят, не переваривают, не одеваются – и действительно, они решительно отказываются от еды и часто удерживают каловые массы».

Некоторые, продолжает Котар, полагают, что лишились умственных способностей, стали недоумками, что им не дают думать или говорят ерунду; некоторым мерещится, что у них отняли ум. Иногда бред имеет отношение к внешнему миру: «пациентам кажется, что у них нет ни семьи, ни родины, что Париж разрушен, что мир больше не существует».

С тех пор было зарегистрировано не более ста случаев заболевания. По меньшей мере пять из них или чуть больше описаны самим Котаром в лекциях и статьях, прочитанных и опубликованных за время его профессиональной деятельности.

Одна из пациенток звалась загадочным именем «мадемуазель Икс». Когда ее спросили, как ее зовут по-настоящему, она сказала, что имени у нее нет. При дальнейших расспросах женщина заявила, что раньше ее звали Катрин, но она не желает рассказывать о том, как потеряла свое имя. Возраста у нее тоже не было, как и родителей. Когда же Котар спрашивал мадемуазель Икс и других пациентов, случается ли, что у них болит голова, живот или другие части тела, те отвечали, что «ни головы, ни живота, ни тела у них нет».

Еще одна описанная Котаром пациентка, мадам С., утверждала, что у нее пропали горло, живот и кровь. Месье С. (не связанный с ней родственными узами) отказывался носить одежду, потому что его тело представляло собой один большой орех. Месье А. считал, что у него нет пениса, яичек «и вообще ничего больше нет».

Приступив к написанию книги, я много думала о том, что мне сказал Рамачандран. Я спросила у нескольких врачей, слышали ли они о таком расстройстве. Те немногие, кто ответил утвердительно, лишь читали о нем, а все пациенты умерли – в обычном смысле слова – либо содержались в психиатрических интернатах в разных точках земного шара, так до конца не выздоровев.

Но в один прекрасный день на горизонте возник Грэм – бывший пациент Адама Земана, невролога из Эксетерского университета. По словам Земана, Грэм лечился у него от синдрома Котара много лет, но теперь, похоже, «приведен в порядок» и с удовольствием со мной пообщается.

Прошло несколько недель, прежде чем мы получили добро от психиатра, у которого наблюдался Грэм, и в моем почтовом ящике оказался номер его телефона. И вот я сижу на кожаном диване в милях от дома и слушаю, как человек средних лет непринужденно рассказывает мне о своей недавней смерти.

* * *

«Значит, раньше вы думали, что умерли».

«Именно так», – говорит Грэм, опускаясь на диван напротив, внешне совершенно спокойный.

В 1990-е годы Грэм жил в этом самом домике, но совсем другой жизнью. У него было двое детей и всего одна бывшая жена. Он работал подрядчиком фирмы, которая занималась поставками питьевой и сбросной воды на небольшой территории Англии, и устанавливал счетчики. Второй брак распадался, с течением времени Грэм впал в тяжелое уныние. Он бросил работу, начал избегать друзей и засел дома. Однажды он наполнил ванну и залез в нее с включенным феном в руке.

«К этому шагу вас подтолкнуло конкретное событие?» – мягко спрашиваю я.

«Да нет. Просто я опустился на самое дно. Не знаю, как так вышло. И не очень хочу об этом задумываться», – отвечает Грэм.

Что случилось дальше, толком не ясно. Грэм помнит, что в панике позвонил брату Мартину, который вызвал «скорую». Затем последовали несколько недель в больнице. Доктора поставили диагноз «острая депрессия», не подозревая, что она развилась в нечто совершенно иное.

«Что происходило с вами в больнице?»

«Было ощущение, что у меня в голове ничего нет. Уверенность, что мозг пропал, будто я что-то сделал с ним тогда в ванне. Пустота. Абсолютно пустая голова».

«Так вы и сказали врачам?»

«Я им сказал, что у меня больше нет мозга».

Ощущение не проходило, а доктора пытались понять, в чем дело. Время от времени они пытались воздействовать на пациента с помощью логики: «Грэм, как же вы ходите, сидите здесь и беседуете с нами, если у вас отсутствует мозг?» – дилемма, ставившая его в тупик не меньше, чем врачей.

«Это чувство трудно описать, – говорит он. – Мозг стал как губка, которая больше не впитывает воду».

Побочные эффекты смерти он перечисляет на удивление апатично: «У меня почти не осталось ни мыслей, ни эмоций. Ничего не чувствовал. В том числе запахов и вкусов. Даже любимые сигареты не действовали, а ведь я курил их с двенадцати лет. И я запросто бросил курить – раньше на стенку бы лез. Больше ничто не доставляло мне удовольствия. Я забыл, каково это – испытывать удовольствие. В голове было пусто, и я каким-то образом знал, – не могу объяснить, каким, – что у меня больше нет мозга».

«И вы ни разу не подумали: „Так, мозг у меня должен быть, потому что я хожу и дышу”?»

«Ни разу. Я не понимал, какой из этого следует вывод, почему я дышу и говорю, если мозг мертв. Но что он мертв, знал точно». Это и было главной проблемой для врачей. Грэм говорил, дышал и ходил, но не мог объединить названные способности в чувство жизни. Как убедить человека, что он жив, если он уверен в обратном? Врачи перепробовали все лекарственные средства, назначали нейролептики и антидепрессанты, но без толку. Обследование не выявило изменений в анатомической структуре мозга, психотерапия не дала никаких результатов.

«Их попытки только укрепили мою уверенность. Я сказал: мой мозг умер – с тем же успехом вы можете назначать мне карамельки».

Это был тупик. Грэм не мог ни убедить докторов в своей смерти, ни понять, что жив. И тогда совместным решением его отправили домой, под бдительный надзор соцработника и Мартина.

«Целыми днями я сидел тут, на диване, – рассказывает Грэм. – Месяц за месяцем. Думать мне было не о чем, делать ничего не хотелось, встречаться с кем-то и говорить тоже. Сидел и смотрел в стенку. Овощ овощем. Тело почему-то не хотело признавать, что мозг умер. Но я-то знал, что это правда. Сейчас даже вспоминать страшно, но так все и было».

Так все и было. Я закрываю глаза и на минуту пытаюсь представить эту малоприятную ситуацию.

«И как вы справлялись?»

«А что мне оставалось? Я был мертв и принял это как данность».

* * *

Хотя Котар подробно писал о таких пациентах, медицинское сообщество, видимо, ошиблось, назвав синдром его именем. Бэзил Кларк в книге «Душевные расстройства в Британии в прежние времена» упоминает о деятельности голландского врача Левина Лемния и о некоторых его пациентах – один из них по симптомам очень похож на Грэма. Так может, на самом деле первым это расстройство за сотни лет до Котара описал Лемний?

В поисках истины я отправилась в зал редких книг Кембриджского университета. Это просторная комната, в которой не раздается почти ни звука, разве что случайно скрипнет чей-то карандаш (пользоваться ручками строго запрещено). Заказанное издание ждало меня на выдаче – книжица 1581 года в кожаном переплете, за авторством Левина Лемния, озаглавленная «Мерила характеров». Я бережно взяла ее, отнесла в заднюю часть комнаты и, согласно инструкции, положила на обтянутую плюшем подставку. Где-то на этих старинных, покоробленных страницах я надеялась найти упоминание о болезни Грэма.

По дошедшим до нас сведениям, Лемний был известным писателем, автором работ об астрологии, продолжительности жизни и оккультных тайнах. «Мерила характеров» – своего рода научно-популярный обзор заболеваний и причин их возникновения. Как заявлено в самом тексте, он содержит «самые простые правила… сообразно коим всякий может… в точности узнать наружное состояние, привычки, характер и сложение своего тела, а также внутренние наклонности, переживания, побуждения и желания души».

Без сомнения, знай Лемний о синдроме Котара, именно ему он приписал бы дисбаланс системы жидкостей – обычное медицинское видение проблемы в то время. И действительно, значение четырех жидкостей (черной желчи, желтой желчи, крови и флегмы) и их распределения для сбалансированной работы организма – основной предмет рассуждений голландского медика.

И вот в последней главе я нашла то, что искала. Лемний добрался наконец до мозга и описал разные типы меланхолии, причем особое внимание уделил, по его определению, «подавлению духов». В частности, он привел следующий интересный случай: «Некий господин впал в такие мучения и юродство, что вообразил себя мертвым и был твердо уверен, что ушел из жизни». Друзья и знакомые этого господина пытались хвалить и бранить его, в надежде вернуть в обычное состояние, но тщетно. Он отворачивался от их слов и еды, которую ему приносили, утверждая, что мертв, «а в таком положении человеку не надобно подкреплять силы».

Знакомые симптомы. Грэму доктора тоже предлагали еду и питье, но он говорил, что не нуждается в пропитании. Он и вовсе прекратил бы принимать пищу, если бы родные ежедневно не заставляли его съесть хоть что-нибудь.

Пациент из книги Лемния отказывался от всякой помощи, настоящая смерть уже стучалась в его дверь. И тут друзьям пришла в голову гениальная идея. Они оделись в саваны и расположились у него в гостиной, поставив на стол блюда с едой. Увидев это, человек спросил, кто они и что делают. Друзья ответили, что они все – мертвецы.

«Как? Разве мертвецы едят и пьют?»

«Да, и ты сам убедишься в этом, если присоединишься к нам».

Похоже, поддавшись неожиданной логике, он стал вполне прилично питаться.

К моему разочарованию, Лемний не написал, выздоровел тот человек или нет.

При встрече я рассказываю Грэму эту историю. Погрустнев, он говорит, что многим обязан семье, особенно брату Мартину: «Он следил, чтобы я ел каждый день. И до сих пор каждый день приходит и проверяет, все ли в порядке. Думаю, ему страшно тяжело было видеть меня в таком состоянии». (Позднее я попросила Мартина о встрече, чтобы послушать его воспоминания о болезни Грэма, но он отказался.)

А друзья Грэма, знал ли кто-нибудь из них о его проблеме?

«Нет, я никому не говорил. Это было бы странно, взять и ляпнуть: знаете, у меня нету мозга. Приятели только сказали бы: да мы всегда это знали! Я и сам плохо понимал, что происходит, не мог же я ходить и рассказывать всем, что умер. Народ подумал бы, что я псих».

В редких медицинских исследованиях, где все же упоминается синдром Котара, часто приводят описание ощущений пациента, и читать их нелегко. Одна дама считала, что умерла, но застряла в чистилище. Она облила себя кислотой, полагая это единственным способом избавиться от тела. Вспомнив ее случай, я спрашиваю Грэма, почему за все эти недели, месяцы и годы он не совершил вторую попытку самоубийства.

«Я помню, что рассматривал разные способы. Звучит ужасно, но я думал, что если брошусь под поезд или положу голову на рельсы… как я сказал медсестре: уверен, голова останется на месте и я по-прежнему буду говорить. Поезд не может убить меня по-настоящему, ведь я умер».

К счастью для Грэма, с той поры, когда врачи рассуждали о балансе жидкостей, медицина сделала огромный шаг вперед. Через несколько месяцев после того, как Грэма поразил синдром Котара, им занялся Адам Земан – невролог, организовавший наше знакомство. Он обратился за советом к другому неврологу – Стивену Лаурейсу из Льежского университета. Позднее он с улыбкой объяснил мне: «Я знал, что Стивен любит странные явления». Потом я спрашивала самого Лаурейса, помнит ли он этот случай. «Как не помнить, – ответил он. – Единственный раз, когда я услышал от своего секретаря: пойдите поговорите с этим человеком, он рассказывает мне, что умер».

* * *

Если вы думаете, что умерли, лучших врачей, чем эти двое, не найти. Лаурейс – автор поразительных экспериментов с человеческим мозгом, принесших интереснейшие результаты. Его лаборатория делает все возможное, чтобы понять, диагностировать и вылечить расстройство сознания. Иногда при этом обнаруживается, что люди, которые, как считалось ранее, находятся в вегетативном состоянии и не понимают, что делается вокруг, на самом деле осознают происходящее, но как бы заперты в себе и не могут подать знак.

В 2006 году Лаурейс и его коллега Адриан Оуэн разработали тест, позволяющий проверить, может ли человек, находящийся, казалось бы, в вегетативном состоянии, выполнять команды. Пациентов просили представить, что они ходят по дому или играют в теннис. Сканирование показало, что эти мысли провоцируют два разных типа мозговой активности. Первый обследованный пациент – 23-летняя женщина, по всем данным, в состоянии летаргии после дорожной аварии, – смогла по просьбе ученых воспроизвести оба типа. Затем выяснилось: она осознает, что происходит вокруг, хоть и не способна двигаться, так как смогла ответить на вопросы утвердительно или отрицательно, мысленно связав со словами «да» и «нет» прогулку по дому или игру в теннис.

В свою очередь, научные интересы Земана включают самые необычные расстройства сознания, например постоянное дежавю вследствие эпилепсии или, с недавнего времени, вызванную бессонницей транзиторную, то есть временную, амнезию, при которой люди, часто лишенные сна, выполняют сложные действия (скажем, врач делает реанимацию) и начисто забывают об этом.

На двоих Лаурейс и Земан наблюдали множество разновидностей сознания, трудно даже представить, что их существует так много.

Может показаться странным, что я говорю о многих разновидностях, ведь в представлении большинства людей есть только два состояния: в сознании и без. Однако предыдущие две главы показали нам, что те или иные аспекты нашего сознания могут взять отгул. Заниматься проблемами сознания – задача не для слабохарактерных. Над ней веками бьются самые блестящие умы мира: психологи, неврологи, философы. Большинство ученых считают, что наше сознание или восприятие своего «я» зависит от поведения огромного скопления клеток мозга в их взаимодействии с телом. Теоретически мы можем подробно картографировать нейронную активность и тем самым полностью объяснить наше поведение в терминах состояний мозга. Например, сказать, как работает мозг, когда производит память, внимание и цвета. Ученые называют это «легкой задачей». Но даже понимая, какая мозговая активность лежит в основе нашего поведения, мы не решим «трудную задачу» – не узнаем, почему мозговая активность выражается в том, какое богатство цветов и звуков мы воспринимаем, как чувствуем боль или физическое влечение. Осознанное самовосприятие до сих пор упрямо сопротивляется попыткам понять и описать его как феномен.

Нейробиолог Анил Сет говорит, что если мы хотим понять сознание, нужно рассмотреть область между легкой и трудной задачами и исследовать возникновение определенных свойств сознания, опираясь на измеримые биологические механизмы.

Для начала можно попытаться установить, чем мозг в сознании отличается от мозга без сознания. По словам Сета, количество активных нейронов роли не играет. Мы это знаем, потому что мозжечок, находящийся в задней части мозга, содержит гораздо больше нейронов, чем кора, однако его отсутствие не влияет на сознание. В 2014 году в Главный госпиталь Народно-освободительной армии Китая в Цзинаньском военном округе, провинция Шаньдунь, поступила 24-летняя женщина с жалобами на тошноту и головокружение. Она сказала докторам, что почти всю жизнь ей трудно ходить твердо, а мать сообщила, что только к шести годам дочь начала внятно говорить. Обследовав мозг этой женщины, доктора моментально поняли причину: у нее отсутствовал мозжечок.

Выходит, дело не в количестве нейронов. Тогда что отличает сознательное состояние мозга от бессознательного? В поисках ответа на этот вопрос Аденауэр Казали и его коллеги из Миланского университета недавно провели громкий эксперимент, в ходе которого стимулировали мозг короткими магнитными импульсами. Если испытуемый был под наркозом или спал сном без сновидений, волна активности расходилась на малое расстояние от точки стимуляции. Если же испытуемый находился в сознании, волна захватывала гораздо большую площадь поверхности коры. Метод удара и эха, как написал позднее Анил Сет. Используя это эхо, Казали и его группа приступили к созданию другого метода, по-домашнему названного «сознаниеметр» – для определения, в сознании находится человек (или животное, если на то пошло) или нет.

Кроме того, можно определить ключевые участки мозга, ответственные за сознание. Судя по всему, для его формирования жизненно важна группа участков – лобно-теменная сеть. Ее можно разделить на две части: активность зон с внешней стороны лобной и теменной долей, очевидно, имеет отношение к осознаванию фактов внешнего мира – запахов, вкусов и звуков; активность зон, расположенных внутри лобной и теменной долей, связана с осознаванием своего «я» – например, восприятием тела и формированием мысленных образов. Активность той или иной части лобно-теменной сети повышается или понижается в зависимости от того, на чем мы сосредоточены – на внешнем мире или на внутреннем.

Еще один вопрос, которым ученые задались в последние годы: нуждается ли наше сознание в «дирижере», который управляет процессом? Среди тех, кто ответил утвердительно, – выдающийся нейробиолог Фрэнсис Крик, уже в начале своей карьеры идентифицировавший структуру ДНК. Летом 2004 года, буквально за несколько дней до смерти, Крик работал над статьей, которую писал в соавторстве с Кристофом Кохом из Алленовского института мозга в Сиэтле. В ней он предположил, что подобному дирижеру пришлось бы очень быстро сводить информацию, поступающую из разных участков мозга, и связывать друг с другом данные, полученные в разное время, чтобы извлечь смысл происходящего. Так, объединив цвет и запах цветка с его названием и числом месяца, вы осознаете, что вам дарят розу на День святого Валентина.

Соавторы выдвинули гипотезу, что для роли дирижера идеально подходит ограда – тонкая пластинообразная структура, соединенная со многими участками мозга. Залегая глубоко, почти в центре мозга, она редко становился предметом научного исследования. Но в 2014 году Мохамад Кубейси и его коллеги из Университета Джорджа Вашингтона (город Вашингтон, округ Колумбия), регистрируя мозговую активность женщины с эпилепсией, подвели один из электродов к ограде, и когда пластина получила высокочастотный электрический импульс, женщина потеряла сознание: она перестала читать и пустым взглядом уставилась в пространство. Оставшись в состоянии бодрствования, но без сознания, женщина не реагировала ни на звуковые, ни на зрительные раздражители, а ее дыхание замедлилось. Как только стимуляция прекратилась, она моментально пришла в себя и не помнила, что произошло. В течение двухдневного эксперимента все повторялось каждый раз, когда ученые стимулировали ограду.

Трудно утверждать, что в мозге есть зоны, которые важнее других для осознавания опыта. Мне нравится проводить параллель с тем, как устроена машина. Чтобы она поехала, требуется множество составляющих. Среди них есть необходимые – бензин, двигатель, ключ. Их можно сравнить с нейронами, лобно-теменной сетью и оградой. Если какой-то из элементов откажет, вы перестанете что-либо сознавать. Но для нормального движения машине нужны и другие составляющие: дворники, руль, тормоза. Точно так же есть участки мозга, которые помогают нам управлять телом, воспринимать звуки и цвета, связывают восприятие внешнего и внутреннего мира. Откажи такой элемент, мы сможем вести машину, но не без проблем.

* * *

Застарелый запах курева в доме Грэма напомнил мне одну вещь, которую он сказал мимоходом, – что даже в разгар болезни он нет-нет да выкуривал сигарету, хоть и не получал от этого ни малейшего удовольствия. «От нечего делать» – так он это объяснил.

Есть что-то странное в том, как Грэм рассказывает о своей привычке. Если вам и правда кажется, что вы мертвы, если вы отказываетесь от еды и питья, зачем делать исключение для сигарет? Разве что у вас осталось нечто, подобное ломке. У меня (вероятно, у докторов тоже) мелькает мысль, что слова Грэма нужно делить надвое. В этот самый момент Грэм нагибается, закатывает штанины и показывает мне свои ноги.

«Представляете, все повыпали», – сообщает он.

«Что повыпало?» – спрашиваю я, застигнутая врасплох.

«Волосы. Когда-то у меня были нормальные волосатые ноги».

«А теперь, получается, нет?» – произношу я, глядя на его гладкие лодыжки.

«Ни волоска! Все выпали. Теперь я как ощипанная курица».

С минуту мы сидим молча.

«Нужно было идти в ныряльщики», – говорит он, и его лицо впервые за утро расплывается в улыбке.

«А что сказали доктора?»

«Не смогли объяснить. Как и все остальное. Я их убеждал, что поджарил себе мозги в ванне, но они не хотели слушать».

И я ему почему-то верю.

Между прочим, Земан с самого начала был уверен, что слова Грэма имеют под собой основание. «Да, я абсолютно верил ему», – сказал он мне позже, когда я поделилась своими мимолетными сомнениями.

А вот убедить Лаурейса оказалось не так легко: «Он говорит, что его мозг умер. Но когда с ним беседуешь, трудно поверить, что он так думает. Конечно, возникает мысль: а не дурачит ли он меня?»

В одном ученые были единодушны: нужно еще раз обследовать мозг. Что-то изменило самовосприятие Грэма, и они хотели понять, что именно.

Грэма привезли в Центр циклотронных исследований Льежского университета и поместили в аппарат, похожий на гигантский белый пончик. Там его мозг обследовали методом позитронно-эмиссионной томографии, который большинству знаком по аббревиатуре ПЭТ. Этот тип сканирования отслеживает обмен веществ в мозге, то есть все клеточные процессы в определенный момент времени. По идее, если человек бодрствует, активность его мозга должна быть высокой.

«Увиденное поразило нас», – вспоминал Лаурейс.

В большой части мозга Грэма активность обмена веществ была так низка, будто он спал или лежал в коме.

«Я никогда не видел, чтобы человек с такой низкой метаболической активностью ходил и общался с людьми, – говорил Лаурейс. – У меня большой опыт, но ни до, ни после я не встречал такого профиля активности у человека в состоянии бодрствования».

Увиденное не вписывалось в имевшиеся представления об эхе и уровне мозговой активности человека в сознательном состоянии. Совместную статью о Грэме Земан и Лаурейс озаглавили «Мертвый мозг, но живой разум».

Со структурой мозга у Грэма все было в порядке, но ПЭТ-сканирование показало кое-что другое: кроме низкой активности лобно-теменной сети, обнаружились проблемы еще в двух участках мозга.

Первый – сеть пассивного режима работы мозга. Это скопление нейронов, входящее в лобно-теменную сеть, но также включающее некоторые участки височной доли. Сеть пассивного режима действует, когда мы ни на чем не сосредоточены. Она связана с мечтаниями, фантазиями и рефлексией, позволяет думать о себе, вспоминать прошлое и планировать будущее. Благодаря способности думать о том, что с нами происходит, мы понимаем мир. Например, прямо сейчас я чувствую запах хлеба, потому что несколько часов назад запустила хлебопечку. Позади я слышу странное постукивание: соседи что-то мастерят. У меня болит спина, потому что я неправильно сижу и вообще слишком долго горблюсь перед компьютером. Я прекрасно понимаю свой мир.

За это спасибо сети пассивного режима. А вот у Грэма она едва шевелилась – возможно, именно из-за этого его самовосприятие сжалось. Но что привело его к мысли о собственной смерти?

Кажется, нужно очень постараться, чтобы поверить в свою смерть вопреки неопровержимым свидетельствам обратного. А может, и нет. Мозг ненавидит путаницу. Мы уже видели на многих примерах, что, получив противоречивую информацию, он изо всех сил пытается придать новому сценарию смысл и, как правило, прибегает к самому простому объяснению. Вспомним эксперимент с резиновой рукой из главы 6: глядя, как щетка трет руку-фантом, мы чувствуем прикосновение щетки к настоящей руке, и мозг делает вывод, что резиновая тоже своя.

Насколько легко мозг дурачит себя, можно продемонстрировать в том числе на примере людей с поврежденным мозолистым телом – участком ткани, соединяющим полушария мозга (обычно это делается при хирургическом лечении эпилептических припадков). К сожалению, ряд наших способностей закреплен только в одном полушарии. Так, мы уже знаем, что базовые лингвистические способности обычно контролирует зона с левой стороны мозга. Поскольку у пациента с разделенным мозгом полушария не соединены нервами, они перестают обмениваться информацией. Значит, если что-то возникнет в левом поле зрения и будет обработано, соответственно, с правой стороны мозга, человек не сможет описать увиденное, потому что языковые центры находятся в левой части. Допустим, левому глазу вы покажете заснеженное поле, а правому – цыпленка, а потом попросите человека подобрать связанные по смыслу картинки. В классическом случае пациент с разделенным мозгом возьмет что-нибудь вроде лопаты для снега или куриной ноги. Но если спросить, почему, ответ будет неожиданный: «Я взял лопату, потому что с ее помощью могу убраться в курятнике». Языковой зоне мозга доступно лишь увиденное правым глазом – цыпленок, из этого материала и складывается объяснение, почему выбрана лопата. Так легко мозг сам себе рассказывает сказки и безоговорочно в них верит.

Коротко говоря, в случае Грэма смерть, скорее всего, была самым простым объяснением нового и странного мировосприятия. Почему он сразу не отмахнулся от явно абсурдной идеи? Для этого ему пришлось бы задействовать системы мозга, позволяющие оценивать предположения. Есть основания считать, что эти системы расположены в правой дорсолатеральной префронтальной коре – второй низкоактивной зоне мозга Грэма. Земан сказал мне по этому поводу: «Как можно рассуждать перед человеком рационально, если его рационализирующая часть мозга потеряла рассудок?»

Я спрашиваю Грэма, что он подумал, увидев результаты обследования.

«Ничего не подумал, – отвечает он. – Я раньше с таким дела не имел, смысла не понял. Кроме того, что у меня эта штука под названием синдром Котара».

Неясно, стало ли ему спокойнее с диагнозом. Доктора обнаружили, что у него есть расстройство, но ни перемен в самовосприятии, ни способов справиться с проблемой ему это не дало.

«Я продолжал думать, что умер. Они подобрали слово для моего ненормального мозга, но не более того».

В последующий год Грэм проводил время главным образом у матери либо у себя дома, сидя и глядя в стенку. Единственное место, куда он ходил и где мог пробыть иногда целый день, – местное кладбище.

«Понимаете, я чувствовал, что мне там самое место».

Он бродил среди могильных плит, пытаясь понять свое неотступное желание быть похороненным.

«Кладбище ближе всего к смерти. Я думал так: мозг уже мертвый, стало быть, терять нечего, могу торчать здесь сколько угодно. Чувствовал там себя как дома».

Не раз Грэм пропадал надолго, и обеспокоенные родственники звонили в полицию. Каждый раз его находили в глубине кладбища, где он стоял в счастливых мыслях о том, что проводит остаток дней в месте, предназначенном для мертвых.

* * *

В это время на другом краю Европы обитал человек, вполне способный понять Грэма, – дама средних лет, назовем ее Мария, которая с криками ворвалась в Университетскую больницу Стокгольма.

Ни врачам, ни санитаркам не удавалось ни успокоить ее, ни добиться ответа, что случилось. По медицинским документам, у Марии была почечная недостаточность и незадолго до того ей делали инъекцию ацикловира от опоясывающего герпеса. Доктора решили сделать ей диализ, чтобы вымыть токсины, которые могли внедриться в кровь и стать причиной болей. Через час Мария заговорила. По ее словам, она так горевала оттого, что умерла, и была совершенно в этом уверена. Доктора попытались успокоить ее и продолжить диализ. Два часа спустя она сказала: «Теперь я уже не вполне уверена, что умерла, все равно чувствую себя очень странно». Прошло еще два часа, и она сказала: «Я практически уверена, что жива… но левая рука точно не моя». В течение суток она почти избавилась от бреда отрицания.

Случай Марии заинтересовал шведского фармаколога Андерса Хеллдена и его коллегу Томаса Линдена. Хелден уже замечал, что у пациентов с почечной недостаточностью могут возникать и пропадать симптомы временного синдрома Котара. Он внимательно изучил шведские медицинские архивы и нашел восемь человек с аналогичной проблемой, зарегистрированных в последние три года. У всех были похожие истории: тот или иной тип почечной недостаточности и инъекция ацикловира непосредственно в кровеносную систему. Возможно, вам известно это лекарство, его обычно используют от простуды на губах.

Проведя повторный анализ образцов крови всех этих пациентов, ученые обнаружили высокий уровень молекулы CMMG – продукта расщепления ацикловира. Кроме того, у большинства пациентов повысилось кровяное давление.

Я спросила Хеллдена, какой он сделал вывод. «Мы предположили, что CMMG вызывает сужение артерий мозга, – ответил он. – И по неясной причине части мозга, на которых это сужение сказывается, заставляют пациентов на время поверить, что они умерли».

Я спросила Земана, можем ли мы с полной уверенностью сказать, что расстройство Грэма – результат удара током. Хотя иной вариант выглядел бы чересчур странным совпадением, я знаю, что такие связи ученых обычно не устраивают.

«Сказать точно нельзя, – ответил мне Земан: «Не имея надежных данных, например результатов обследования мозга до и после, не стоит утверждать, что бред Грэма – прямое следствие его попытки самоубийства».

Я задумалась: можно ли ждать такого же необычного уровня активности мозга у других пациентов с тяжелой депрессией? Что, если состояние Грэма – крайнее проявление обычного расстройства? Симптомы депрессии во многом похожи на него: человек отчаивается, теряет интерес к жизни, мало двигается, замыкается в себе.

У депрессии – комплексные причины, еще не полностью раскрытые, однако новейшие исследования позволяют назвать среди них недостаток серотонина, участвующего в стабилизации настроения, а также глутамата, заставляющий дрожать пальцеподобные окончания нейронов, из-за чего они утрачивают способность передавать информацию. Я высказала Земану свою мысль о депрессии у Грэма, но врач ответил, что даже в крайней ее стадии вряд ли можно наблюдать такие изменения в мозге. Пониженный метаболизм – вещь гораздо более тяжелая и распространенная, чем то, что отмечается при серьезных депрессивных расстройствах.

«Конечно, трудно быть в чем-то уверенным, имея всего один случай, но изменения в мозге Грэма – нечто исключительное».

Даже если нет прямого доказательства, что удар током послужил толчком к болезни Грэма, известно, что синдром Котара может развиться после сильного удара по голове. В конце XVIII века Шарль Бонне (мы уже встречались с ним в главе 5) написал короткий отчет о состоянии одной из своих пациенток – «почтенной дамы в возрасте около 70 лет». Эта женщина стряпала на кухне, вдруг в дверь ворвался сильнейший ветер и ударил ее в шею, после чего одну сторону тела парализовало, «как после апоплексического удара». Четыре дня она не могла ни шевельнуться, ни заговорить. Когда же к ней вернулась речь, она потребовала, чтобы близкие одели ее в саван и положили в гроб, поскольку она умерла. Дочь и друзья пытались убедить ее в обратном. Женщина пришла в страшное волнение и разбранила их за то, что они не желают исполнить ее последнюю волю. Наконец родные и друзья уступили и облачили ее в саван. Она постаралась выглядеть как можно опрятнее, придирчиво проверила швы и выразила недовольство цветом льна. Согласно записям Бонне, женщина выздоравливала медленно, бредовые иллюзии возвращались к ней несколько раз на протяжении года.

У Грэма бред Котара тоже прошел без лишнего шума. Он не может вспомнить точно, когда впервые осознал, что лучше себя чувствует. То ли подействовали правильно подобранные антидепрессанты, то ли просто время пришло, так или иначе, через три года лечения бред рассеялся.

«В какой-то момент я подумал: это, черт возьми, смехотворно, у меня должен быть мозг», – говорит Грэм.

Врачи назначили ему сочетание лекарств и общие восстановительные процедуры для мозга. Он принимал литий, имипрамин и амисульприд. Это составные препараты с серотонином и дофамином, которые нужны для нормализации активности мозга. Они поднимают дух и помогают справиться с психотическим поведением.

«Постепенно я стал приходить в себя, – вспоминает Грэм. – Иногда еще чувствовал себя немножко мертвым, но в основном уже был самим собой».

Он делает паузу и отпивает из кружки, надпись на которой гласит: «Лучший дедушка на свете». Улыбаясь, он показывает на фотографию, прикрепленную над приставным столиком: «Чудные у меня внуки, прямо золото».

«Вы часто с ними видитесь?»

Кажется, он удивлен моим вопросом. Его незамысловатые и мало-эмоциональные ответы создали впечатление, что он довольно-таки одинок.

«Все время. Каждое воскресенье прихожу на обед и вижусь со всеми».

«А другие люди? Вы часто уезжаете из дома?»

«Отдыхать не езжу – староват для этого, а в клуб хожу каждую неделю, встречаюсь с приятелями».

«И с бывшей женой видитесь?»

«Ну да… каждую неделю, – говорит Грэм и быстро добавляет: – С первой, не со второй». В его голосе звучит сожаление. «Честно говоря, не знаю, что у нас не сложилось. Зря я ее отпустил».

Хотя я все утро провела в доме Грэма за беседой о вещах, больше уместных для самоанализа, мне во что бы то ни стало хочется понять, с каким чувством он вспоминает о необычайном периоде своей жизни. Похоже, ему нелегко выражать свои чувства, он в каком-то смысле распрощался с прошлым. И среди прочего поделился надеждой, что его история поможет другим людям в аналогичной ситуации вновь обрести себя. Это мило, но он, кажется, не совсем представляет, насколько его опыт редок, на что я ему и указываю. «Да, вероятно», – откликается он.

Интересно, за бесстрастием Грэма стоит изначально присущее ему немногословие или это отголосок болезни?

«Чувствуете ли вы какие-то перемены в себе? Изменились ли вы после синдрома Котара?»

«Я иногда задумываюсь, тот ли я, каким был раньше. Не знаю. Приятели иногда говорят: ты сегодня сам не свой. И я думаю: а правда, кто я? Что изменилось?»

Размышляя о прошлом, он снова умолкает. К моему удивлению, внезапно на его лице мелькает выражение неловкости – самая сильная эмоция за все время, что он предавался воспоминаниям о синдроме. «Знаете, это непостижимо, как можно было по-дурацки себя чувствовать. Сейчас даже говорить об этом смешно».

Уже не в первый раз за день я думаю, поймет ли когда-нибудь Грэм окончательно, насколько синдром Котара изменил его жизнь. Единственная перемена, в которой он уверен, – отсутствие аппетита. Он не вернулся: «Это всё, что осталось от синдрома. Раньше я питался регулярно, теперь могу есть, а могу не есть. Голоден не бываю».

Так ли это, спрашиваю я, синдром ничего по себе не оставил, кроме пустого желудка?

Грэм колеблется, а потом говорит: «Время от времени у меня возникают странные мысли. Иногда сижу здесь и вдруг чувствую себя слегка мертвым. Это нечасто случается и быстро проходит».

В окне появляется Мартин, который, как обычно, идет навестить брата. Я собираюсь и выхожу. По дороге к машине краем глаза вижу давешнего старичка в кепке. Он снова опрыскивает настырные сорняки, лезущие через трещины в плитке. Я машу ему рукой и улыбаюсь.

Вырулив из квартала, я в глубоком раздумье еду домой. Случай Грэма вобрал в себя все загадки сознания и самовосприятия.

Перед нами человек, который ходит, дышит и разговаривает – в полной мере проявляет наличие сознания. В то же время иногда этих базовых элементов жизни становится недостаточно, чтобы чувствовать себя живым. Невообразимо досадно, что меньше всего мы способны осмыслить нашу способность придать смысл чему угодно. Быть может, причина в том, что, как писал ныне покойный философ Гилберт Райл, «в поисках своего „я”» нельзя быть одновременно охотником и объектом охоты». Нам всегда будет трудно исследовать собственный разум, коль скоро он является инструментом исследования.

Не исключено, что мы так и не раскроем эту загадку. Но меня утешает тот факт, что расстройства наподобие синдрома Котара дают проблеск надежды. Например, исследование Хеллденом эффекта ацикловира теоретически дает шанс научиться включать и выключать синдром Котара по своему желанию. Само по себе это не покажет в точности, где собака зарыта, и не даст ответов на все вопросы, но позволит сделать еще один шаг на бесконечном пути познания запутанной тайны человеческого мозга.