Глава 4

Томми

Смена личности

В 2000 году школьный учитель Люк оказался в ужасном положении: у него развился непреодолимый интерес к детской порнографии. Он начал покупать в интернете порнографические журналы и фотографии, где основными персонажами были дети и подростки, и заказывать услуги проституток в массажных салонах. Зная, что его поведение недопустимо, он прилагал огромные усилия, чтобы его скрыть. Но «принцип удовольствия», как он позже признавался, побеждал все порывы к воздержанию. Только когда Люк попытался пристать к падчерице, которая пожаловалась матери, его педофилия перестала быть тайной, и он был арестован за покушение на растление малолетней.

Судья объявил Люку, что тот должен пройти 12-ступенчатую программу для сексуально зависимых, иначе отправится в тюрьму. Люк согласился на программу, но был исключен, так как постоянно просил медсестер о сексуальных услугах. Вечером накануне вынесения приговора Люк сам явился в больницу Университета Виргинии, сказал, что страдает от головной боли и боится, что изнасилует свою квартирную хозяйку. Доктора сделали снимок мозга и сообщили поразительную новость: в правой зоне глазнично-лобной коры образовалась опухоль размером с яйцо. Этот участок мозга может существенно отличаться у разных людей, но все больше фактов указывает на то, что он влияет на понимание вероятности вознаграждения или наказания за определенные поступки, а также отвечает за побуждения, мотивации и суждения.

Хирурги удалили опухоль, и педофилия Люка исчезла без следа. Семь месяцев спустя он был признан не представляющим угрозы для общества и вернулся в семью. Через несколько лет Люк снова стал чувствовать признаки педофилии – на этот раз он прямиком отправился в больницу. Снимки показали, что на прежнем месте опять выросла опухоль. Стоило ее удалить, характер и поведение Люка вернулись к норме.

Столь ярких свидетельств того, как хрупка наша личность, немного, но вообще изменения личности – явление не редкое. Более пяти миллионов американцев живут с болезнью Альцгеймера, а она может сильно деформировать личность. В Великобритании каждые три с половиной минуты кого-то настигает удар, который тоже может вызвать временные или постоянные перемены в характере, нравственности, степени импульсивности. Мы привыкли думать, что наша личность – нечто надежное и незыблемое, но в действительности она способна стремительно меняться.

За несколько лет до того, как я села писать эту книгу, у меня завязалось онлайн-знакомство с человеком по имени Томми Макхью, который чувствовал в себе не одну, а две абсолютно разные личности. Его поведение, мысли и побуждения катастрофически изменились после того, как в мозге лопнул сосуд. Но я была знакома только с одной ипостасью Томми – послеинсультной – и решила навестить его дочь, рассчитывая узнать что-то новое об истоках личности и понять, каково это – «примерить» две личности за одну жизнь.

* * *

История Томми начинается с картошки. Сперва на нескольких растениях появились серо-зеленые пятна. Затем они увеличились, сделались коричневыми и огрубели. Вскоре грибок перенесся на соседние посадки и в конце концов уничтожил целые поля. Великий картофельный голод, как его называют теперь, вызвал период массовых смертей от недоедания и болезней – всего погибло более миллиона человек.

Еще более миллиона эмигрировали. Между 1845 и 1852 годами несколько тысяч семей пересекли Ирландское море и поселились в Ливерпуле, где им были совсем не рады. Презрение к ирландцам открыто высказал Бенджамин Дизраэли (после голода он на несколько лет займет пост премьер-министра), назвав их «дикой, беспутной, ленивой, ненадежной и суеверной породой», «противной английскому нраву». Их идеал человеческого благоденствия – «мешанина клановых дрязг и косного идолопоклонства». Из-за всеобщего предубеждения многие ирландские иммигранты ежедневно подвергались преследованиям, унижениям и нападениям.

Хотя Томми Макхью родился через сто лет после голода, дискриминация оставалась в Ливерпуле обычной вещью. Сильный ливерпульский выговор не помогал утаить то обстоятельство, что Томми происходил из бедной ирландской семьи. Он быстро усвоил приемы защиты против физической и моральной агрессии, которая накрыла его в школе. Так же поступили его братья и сестры – все двенадцать.

«Мы никому не спускали издевательства, – сказал Томми в первом телефонном разговоре со мной. – Я научился биться на кулаках в очень раннем возрасте».

А еще он научился прятать свои чувства: этот урок ему преподал отец, по описанию Томми – работяга, но и пьяница, который «никогда не приносил домой столько денег, сколько полагалось».

Самому Томми стоило большого труда не сбиться с правильного пути.

«Жизнь была жесткая. Я хулиганил. Уроки прогуливал постоянно. Кражи, драки, наркотики».

«Папа однажды рассказывал, как ему приходилось красть у людей ботинки, потому что своих не было», – вспоминает Шилло, дочь Томми.

Я у нее в гостях, в Бакингемшире, буквально под самым Лондоном. Время обеда. Небо над графством затянули темные тучи. Мы сидим за кухонным столом лицом к гостиной, где маленький сын Шилло Айзек налаживает длинный рельсовый путь из дерева. Комнату то и дело озаряют цветные вспышки: по условиям сделки Айзеку включили мультфильмы в награду за то, что он отпустил маму поговорить со мной.

Я задаю Шилло вопросы о Томми: мне хочется знать, каким он был отцом, что она помнит о его прошлом, какова была его личность раньше.

«В молодости требовалось выживать, и это решало всё, – говорит она. – Папа и другие воровали по необходимости. Мало кто из его братьев не отсидел. Он никогда не показывал своих чувств. Никогда».

Томми открыл строительную фирму, женился на подруге детства, потом родились Шилло и ее брат Скотт.

Недостаток формального образования не помешал Томми стать заядлым книгочеем. Когда Шилло была маленькой, он читал ей «Властелина колец». Подростком Шилло перечитала все три тома. Она помнит свое разочарование, когда не нашла в книге многого, что ей нравилось.

«Я сообразила, что папа выдумал кучу глав. Примерно такого типа: „Что случилось, когда Бильбо сделал то-то или когда он встретил того-то”».

В хорошие времена бывало по-настоящему хорошо, прямо здорово, говорит Шилло. «Он смешил и развлекал нас, и все завидовали, что у нас такой папа».

Но на смену приходили времена «невыносимо мрачные»: Томми безуспешно боролся со злобой и агрессией, часто принимал тяжелые наркотики, в том числе героин.

«Мы никогда не знали, какой папа к нам придет. Выпив, он мог быть жестоким, иногда мама хватала нас в охапку и уносила, а он угрожал ей: „Если ты меня бросишь, я тебя найду и сожгу дом”».

Голос Шилло смягчается.

«После этого он всегда становился самим собой, добрым и замечательным, болтал и веселился с нами. Так продолжалось какое-то время, все было чудесно. А потом мрак возвращался».

* * *

Различия между личностями ясно видны в реальной жизни, но их сложно изучать объективно. Многие ученые приступили к решению этой задачи, определяя нашу личность в таких понятиях, как черты, паттерны поведения, мысли, эмоции, – в течение времени относительно устойчивые. Необычайное многообразие черт личности, как правило, разбивают на пять групп – так называемая Большая пятерка: открытость, добросовестность, экстраверсия, уживчивость, невротизм.

Открытость означает общую любознательность и готовность принять новый опыт, информацию, идеи. Добросовестность – способность управлять своими порывами, планировать свою жизнь и проявлять самодисциплину. Экстравертов тянет к активности самого разного рода, они общительны, уверены в себе, любят быть в центре внимания. Если у вас высокий уровень уживчивости, вы цените согласие и, возможно, легче идете на компромисс; вы добры, щедры и считаетесь с другими. Наконец, невротизм – мера вашей тревожности и склонности испытывать негативные эмоции. Предполагается, что степень присутствия у индивидуума каждой из этих черт определяет его личность.

Но почему они в нас проявляются? Что создает нашу личность – гены или среда? За ответом на этот вопрос мы отправимся в Огайо, где живут два весьма необычных брата.

Джим Льюис и Джим Спрингер – однояйцевые близнецы, но через несколько недель после рождения их отдали в разные приемные семьи, поэтому мальчики росли врозь и под разными фамилиями. Воссоединившись через 39 лет, они обнаружили, что из общего у них не только имя Джим. Оба страдали головными болями и привычкой грызть ногти, работали в правоохранительных органах, увлекались столярным ремеслом, курили сигареты «Салем» и водили машины одной марки. Отпуск оба проводили на одном и том же пляже во Флориде, оба были женаты на женщинах по имени Линда, потом развелись и женились вторично на женщинах по имени Бетти. У обоих родились сыновья: Джеймс Алан Льюис и Джеймс Аллан Спрингер. Даже своим собакам они дали одну кличку – Той.

Совпадение? По мнению Нэнси Сигал, психогенетика и психолога-эволюциониста из Калифорнийского государственного университета в Фуллертоне, все гораздо сложнее. История близнецов Джимов вылилась в сенсационный эксперимент «Миннесотское исследование близнецов, воспитанных раздельно», запущенный в 1979 году. В течение двадцати лет ученые из Университета Миннесоты наблюдали жизнь близнецов, разлученных при рождении. Всего они исследовали 137 пар близнецов: 81 пара – однояйцевые, развившиеся из одной яйцеклетки, которая разделилась надвое, и 56 пар – разнояйцевые, то есть из двух разных яйцеклеток.

Ряд ученых, и среди них Нэнси Сигал, проанализировали данные этого исследования в сопоставлении с данными другого реестра близнецов – тех, кого растили вместе, – и пришли к интересному заключению: однояйцевые близнецы, воспитанные раздельно, по типу личности были так же схожи, как близнецы, воспитанные вместе. Склонность к лидерству, послушание начальству, стрессоустойчивость, пугливость и некоторые другие черты более чем на 50 % определялись генами.

Результаты исследований предполагают, что ребенок, генетически предрасположенный к робости, может вырасти более или менее робким в зависимости от воспитания, но вряд ли вырастет ярким экстравертом.

«Это действительно было неожиданно, – ответила Сигал на мой вопрос, предвидела ли она такой поразительный результат. – Мы думали, что увидим больше различий между близнецами, воспитанными врозь, но ничего не нашли».

Исследования вызвали волну критики, в том числе повторялось давнишнее возражение: сходство личности близнецов может объясняться простым сходством внешности, которое вызывает у других людей сходное поведение по отношению к ним.

В 2013 году Сигал нашла способ проверить эту теорию. Если физическая внешность действительно вызывает у других определенную реакцию, личности двойников – людей, которые похожи, но имеют разные гены, – должны продемонстрировать такое же сходство, как у однояйцевых близнецов.

Сигал пригласила 23 пары из проекта канадского фотографа Франсуа Брюнеля, который много лет создавал черно-белые портреты двойников. Каждому участнику выдали анкету, по которой их личность оценивалась в соответствии с моделью Большой пятерки, также оценивались другие аспекты поведения, например самоуважение. Что же в итоге? У двойников не выявили существенного сходства в чертах личности, у них было гораздо меньше общего, чем у одно- и разнояйцевых близнецов, воспитанных вместе или врозь.

Чем же объясняется множество совпадений в жизни близнецов Джимов – их общей генетической историей?

«Нельзя сказать, что есть особый ген, который потянет нас отдыхать на один и тот же пляж, – говорит Сигал. – Но почему вы делаете выбор в пользу пляжного отдыха? Вероятно, вы плохо переносите холод или очень общительны, предпочитаете людные места. Отчасти такие вещи диктуются генетической склонностью. Взятые в совокупности, они могут объяснить ваш выбор места отдыха».

Тем не менее в споре «природа – воспитание» фундаментальную роль играет воспитание. Один из самых впечатляющих примеров воздействия окружения на личность дала серия экспериментов, проведенных в 1990-е годы Робертом Пломином и его коллегами в Королевском колледже Лондона. Исследования показали, что разный жизненный опыт одно- и разнояйцевых близнецов привел одних к упадку, а других – к благополучию.

Ни одно из описанных исследований нельзя назвать идеальным. Однако результаты позволяют думать, что мы не наследуем сценарий развития личности. Наши гены могут склонять нас к тому или иному выбору пути, но наши личности в течение всей жизни формируются под воздействием окружающей среды и обстоятельств.

А они могут измениться в одночасье.

* * *

Томми мучился головной болью. Она не проходила ни в какую. Но ничего необычного в этом не было: он часто обвязывал голову ремешком, чтобы облегчить мигрень, из-за которой мог неделями не выходить из дома.

Когда это произошло, он сидел на унитазе и читал газету.

«Внезапно я почувствовал взрыв в левой части головы и очутился на полу. Мне кажется, я не потерял сознание лишь потому, что не хотел, чтобы меня нашли со спущенными трусами. Я встал и натянул штаны, и тут бабахнуло с другой стороны».

Томми перенес субарахноидальное кровоизлияние вследствие разрыва аневризмы. Кровь из лопнувших сосудов заструилась по всему мозгу и вокруг него. Томми нашла Джен (вторая жена). Его срочно отвезли в больницу; операция длилась 11 часов. Врачи предупредили Шилло и ее семью, что, возможно, он не скоро придет в себя.

«Однажды, – говорит Шилло, – папе пришлось по работе съездить в Саудовскую Аравию. Мне тогда было три или четыре года. Он все время писал мне, каждые два-три дня. Когда мне было тринадцать, я перебирала конверты от тех писем и заметила, что все марки ливерпульские. Я спросила маму, почему так, и она ответила, что папа отдавал письма людям, возвращавшимся в Англию, и они опускали их в почтовый ящик уже дома».

* * *

Хирургам удалось остановить кровотечение в мозге Томми, но было ясно, что есть повреждения. Врачи с удовлетворением наблюдали, как Томми садится в постели через несколько дней после операции. Но, к несчастью, обнаружилось непредвиденное осложнение.

«Едва проснувшись, я понял – что-то изменилось. Мой рассудок изменился, резко и полностью».

* * *

«О его тюремном сроке я узнала в шестнадцать, – говорит Шилло. – Я как раз поступила в колледж, и там одна девочка сказала, что ее сосед – тоже Макхью. Каждый знал какого-нибудь Макхью, ведь их было много. В общем, она сказала, что все они сидели в тюрьме, один даже за убийство. Я пошла домой и потребовала объяснений. Тогда и узнала, что папа не уезжал в Саудовскую Аравию, а был в тюрьме».

На фальшивой банкноте нашли один-единственный отпечаток пальца, принадлежавший Томми. Он заявил, что это невозможно, потому что в 16 лет порезал тот самый палец в драке, и с тех пор он не сгибался, был неестественно скрючен.

«Он всегда отрицал это обвинение», – говорит Шилло и делает паузу. Я не могу понять, верит она ему или нет.

«Он сказал, что не мог прикоснуться этим пальцем к купюре. Но в то же время он делал столько всего плохого, что всегда повторял: на чем-нибудь меня поймают. Может, как раз и поймали».

* * *

Я попросила Томми описать, что он почувствовал, когда пришел в себя после операции.

«Во-первых, я весь состоял из эмоций. И не представлял себе, что могу обидеть хотя бы муху».

Томми рассматривал палату и вид за окном. «Я во всем видел красоту. У меня в голове крутились мысли, которых раньше не было. И вдруг появились чувства, заботы, волнения. Я ощущал в себе женственность».

«Казалось, это совсем другой человек, – вспоминает Шилло. – Невероятно чувствительный. Говорил, я мог бы заплакать оттого, что шляпа упала, какое счастье. Тот, кем он был раньше, будто исчез бесследно».

Внезапная чуткость к красоте мира и новый эмоциональный настрой оказались не единственными переменами. За окном больницы Томми увидел дерево, из которого росли цифры.

Я решила, что ослышалась: «Вы увидели на дереве цифры?»

«Нет, цифры были у меня в уме, – объяснил Томми. – Цифры три, шесть, девять – и я не мог перестать говорить в рифму».

«В рифму?»

«Ага, меня снова и снова тянуло рифмовать, – Томми засмеялся. – Вот как сейчас. Я сыпал поэзией во все стороны. Новой, старой, всякий там Вордсворт… Я могу читать стихи снизу вверх, справа налево, по диагонали, – как захотите, так и прочту».

Через месяц Томми достаточно окреп, чтобы вернуться домой. Доктора не понимали, что с ним. Они знали, что кровоизлияние повредило какие-то части мозга, но во время срочной операции им пришлось ввести металлический зажим, чтобы остановить кровь, и он не позволял сделать снимки, чтобы точно определить поврежденные участки.

Как сказал Томми, мозг разогнался на полную скорость: «Я иду гулять среди своих мыслей и вижу все эти плоскости, языки, структуры, математику, дикие картинки, яркие краски. Все, на что я смотрю, моментально вызывает шесть воспоминаний, эмоций или запахов, они крутятся у меня в мозгу всего мгновение, а потом будто сталкиваются друг с другом, и возникают шесть разных мыслей, а потом их края соприкасаются, и рождается еще шесть мыслей. На меня все время валятся схемы, детали, лица, разные знания. Все равно что идти по бесконечному коридору информации».

«Мой мозг как пчелиный улей, – продолжал он, немного переведя дух. – В середине вы видите только соты с мелкими ячейками, покрытые прозрачной пленкой. Ударьте по сотам, и из ячеек вылетит множество других ячеек, словно в клетку мозга попала молния. И из этой клетки поднимается вулкан, извергающий Волшебные Пузырьки с мириадами картинок. Они бьют оттуда, как из жерла Этны, не иссякают. И в каждом пузырьке – свой миллион картинок. Так выглядит доля секунды в моем мозгу. Мне будто хотят показать всю бесконечность мозга. Это уму непостижимо, мы используем такой крохотный процент его возможностей».

Я попыталась вмешаться, но он не обратил внимания.

«Мой мозг наполнен мелкими деталями, но я слишком необразованный, чтобы понять всю информацию, которая выскакивает у меня в голове. Разные языки и прочие знания – каждый элемент как острие иголки, микроскопическая пылинка, и все в моем распоряжении – если бы я умел их использовать. Мне кажется, я заговорил бы по-итальянски, если нажать нужный рычаг. Потому что внутри меня есть всё. Я думаю, у нас у всех в мозгу невероятное количество способностей, но мы об этом не подозреваем, потому что нас никогда не заставляли их использовать. Так я понимаю то, что вижу у себя в голове».

Объяснениям не было конца. Мне с трудом удавалось вставить словечко. Уже через пять минут беседы стало ясно, что непрерывная бомбардировка мыслями и ассоциациями отразилась на его речи: ум резво перескакивал от одной идеи к другой, мысли играли в чехарду.

Впоследствии Томми засыплет меня имейлами с пространным изложением того, что он забыл сказать во время телефонного разговора. Одни из них были написаны обычным текстом, другие – стихами.

Он пересыпал свой рассказ иногда фантастическими, а порой глубокомысленными описаниями. Обычно создавалось впечатление рациональности, но, слушая записи наших разговоров снова и снова, я понимала, что метафоры часто двусмысленны и бессвязны.

«Такое чувство, что меня отсоединили от Матрицы, – сказал Томми однажды. – Взяли и отключили от старой жизни, где я будто бы видел то, что меня заставляли видеть».

«Знаете, Хелен, я рад, что не слишком умен, – говорил он. – Иначе я слишком ясно видел бы реальность».

Как можно догадаться, семье Томми было нелегко свыкнуться с его бесконечными рассуждениями, философствованием и мягкостью манер.

«Он неправдоподобно изменился, – говорит Шилло. – Весь его мир перевернулся с ног на голову».

Все полагали, что через какое-то время, необходимое для выздоровления, Томми станет прежним, в нем снова проглянет темная сторона. Но этого не произошло.

Новый Томми понравился не всем. Одни хотели, чтобы он стал прежним. Другие приняли его новую личность, но отдалились, считая, что у них теперь мало общего. Третьи боялись, что наблюдают постановку.

«Многие его братья хотели, чтобы он вернулся к прошлому, – говорит Шилло. – Особенно один – все время пытался втянуть его в неприятности».

Первой жене Томми, маме Шилло, тоже стоило труда принять нового Томми. «Даже через десять лет после его удара мама не могла поверить, что он правда изменился. Она считала, что тот, дурной человек прячется где-то внутри».

* * *

Как же выходит, что наша личность радикально меняется? Чтобы понять это, остановимся на представлении, очень популярном в массовой культуре, о том, что у нас левополушарное или правополушарное мышление. Данная теория родилась зимой 1962 года, когда в медицинском центре Уайт Мемориал в Лос-Анджелесе готовили к операции ветерана войны Уильяма Дженкинса.

Его врач Роджер Сперри, известный невролог, собирался разделить мозг Дженкинса надвое. Во Вторую мировую войну Дженкинс был ранен во время взрыва, с тех пор у него случалось по десять припадков в день. Сперри предполагал, что, разрезав мозолистое тело, соединяющее обе половины мозга, он сможет избавить Дженкинса от припадков. Судя по экспериментам на животных, это не должно было сказаться на мыслительных способностях, так как полушария могли работать независимо друг от друга.

Операция прошла удачно, и при поверхностном наблюдении мышление Дженкинса не изменилось. Но дальнейшие обследования его и других пациентов с разделенным мозгом показали, что это не так. Среди прочего оказалось, что левое полушарие контролирует правую часть тела, и наоборот. Кроме того, исследования впервые выявили, что левое и правое полушария специализируются на разных задачах. Левое гораздо разговорчивее правого, которое способно производить только элементарные слова и фразы. Оно больше склонно к аналитическому мышлению и сильнее в математике. Правое полушарие хорошо ориентируется в пространстве и направлениях. Оно музыкально, лучше запоминает лица и позволяет понимать эмоциональное содержание речи.

В 1981 году Сперри получил за эту работу Нобелевскую премию, и вскоре после этого появилась новая теория личности: в зависимости от того, какое полушарие вашего мозга доминирует, вы являете собой либо логико-аналитический, либо творчески-эмоциональный тип. Даже сейчас к этой теории сплошь и рядом обращаются в массовой прессе.

На самом деле, хотя в мозге действительно есть отдельные участки, у каждого из которых особая роль, ничто не дает оснований допустить, что в здоровом мозге одно полушарие может доминировать. Возьмем в качестве примера речь. Левое полушарие помогает создать сложное высказывание, а правое придает ему тонкость. Чтобы вы произнесли выражение «выбить из колеи», левое полушарие должно выстроить слова в правильном порядке, а правое делает вас способным понять и воспроизвести речевую метафору.

Вместо того чтобы гадать, какое полушарие у нас развито лучше, говорит почетный профессор Гарвардского университета Стивен Косслин, стоит обратить внимание на верхний и нижний мозг, конкретнее – на их взаимодействие.

Верхняя часть мозга включает почти всю лобную долю коры и теменные доли. В нижнюю часть входит участок лобной доли, но главным образом – височные и затылочная. «Разделив мозг таким образом, мы получим представление об их ролях, – говорит Косслин. – Верхний мозг составляет и реализует планы, а нижний интерпретирует входящую информацию о мире и придает ей значение».

Следует помнить, что мы постоянно используем обе части мозга: «Это единая система, и важно, как ее части взаимодействуют».

Скажем, когда я захожу в паб и вижу там своего отца, я узнаю его благодаря тому, что мой мозг интерпретирует чувственную информацию, полученную через глаза, и включает ее в контекст, фрагментом которого является образ отца в моей памяти. Как мы уже знаем из первой главы, все воспоминания связаны, поэтому в моем уме возникает череда фактов: он любит играть в теннис, пьет пиво «Харвис Бест Биттер» и питает слабость к Камилле Паркер Боулз.

Но этих знаний об отце мне недостаточно. Я могу пригласить его на викторину в паб или попросить у него совета по финансовой части, потому что он бухгалтер. И здесь начинает действовать мой верхний мозг. Его работа – продумывать и осуществлять планы, но выполнять ее в одиночку он не может, так как должен получить от нижнего мозга информацию, что я хочу сказать отцу и что об этом думаю, и уже на основе полученных данных составить план действий, реализовать его. Если план не сработает, верхний мозг опять сверится с нижним и скорректирует свои действия, чтобы исправить ошибки.

Суть теории Косслина в том, что в конкретных ситуациях мы больше полагаемся то на верхний, то на нижний мозг.

Используя обе части мозга в полной мере, мы чаще всего реализуем свои планы и детально продумываем результат. Но если нижний мозг доминирует, мы склонны воспринимать окружающее с большей глубиной, интерпретировать мельчайшие детали или последствия происходящего. Тот, кто живет в этом режиме, реже осваивает всю информацию и выполняет план. Если же доминирует верхний мозг, вы, скорее всего, более предприимчивы, вас можно назвать изобретательным и проактивным, но вы меньше задумываетесь о последствиях. Косслин называет этот режим «слон в посудной лавке».

Если обе части работают одинаково, человек не сосредоточивается ни на деталях переживаемого опыта, ни на планировании. Он «плывет по течению», говорит Косслин, то есть позволяет управлять собой внешним событиям. «Это командный игрок – не всем же быть руководителями. Всегда нужны солдаты, которых не интересуют глубинные причины их действий, они просто идут вперед и делают то, что требуется в данный момент».

Для тех, кто хочет узнать, в каком режиме живет, Косслин разработал тест, который можно пройти онлайн: http://bit.do/topbrain.

В книге «Верхний мозг и нижний мозг: Удивительные открытия о том, как мы думаем» Косслин говорит, что его теория может объяснить внезапные перемены в личности. Вспомните Финеаса Гейджа, через голову которого прошел железный лом: по дошедшим до нас свидетельствам, до несчастного случая Гейдж был невероятно находчив, умел планировать и учиться на собственном опыте. Поэтому он и смог продвинуться в строительном деле, не имея формального образования. После травмы личность Гейджа кардинально изменилась: он стал грубо ругаться и бесконечно составлял планы, которые тут же бросал ради новых.

После смерти Гейджа его череп был передан ученым. Сейчас он помещен в стеклянный ящичек и хранится в Анатомическом музее Уоррена в Гарвардской медицинской школе. Исследовав череп, ученые реконструировали повреждения мозга. Обнаружилось, что около 11 % аксонов (аксон – длинный отросток нервной клетки, по которому распространяется электрический импульс) в лобной доле коры были уничтожены. Это означает, что нарушилось множество связей между верхней частью мозга (лобной) и его нижними зонами.

Травма не просто привела к нарушениям поведения, таким как неспособность подавить ругань, пишет Косслин, но и нанесла ущерб взаимодействию верхнего и нижнего мозга.

Раньше Гейдж умел рассуждать и продумывать стратегию действий, теперь же он стал импульсивным и нестабильным. Очевидно, нижний мозг начал вмешиваться в работу верхнего, ослабляя его способность придерживаться намеченных планов или пересматривать их, получив новую информацию о последствиях. Гейджа затянуло в водоворот эмоций, и он утратил способность адекватно реагировать.

Интересно, может ли эта теория объяснить, что творится в мозге Томми?

Я решила поговорить с Элис Флаерти, неврологом из Массачусетской больницы общего профиля в Бостоне, как с человеком, который хорошо знает Томми в его новой ипостаси.

Томми написал Флаерти вскоре после выздоровления и спросил, может ли она помочь ему разобраться в новой личности. «На редкость приятный человек, – сказала мне Флаерти, когда я заговорила с ней о том, как началась их переписка. – Писал очаровательные письма».

Флаерти хотелось, чтобы Томми приехал к ней в лабораторию, но криминальное прошлое помешало ему получить американскую визу. В конце концов она сама на несколько дней отправилась в Ливерпуль. «Я буквально влюбилась в него. Человек, абсолютно не способный сделать больно кому бы то ни было. Как монах-джайн, который метет перед собой дорогу, чтобы не наступить на какого-нибудь жучка. Он подкармливает всех бездомных кошек в округе. Носит маску сурового парня, но то и дело проявляет мягкость характера – это очень мило выглядит».

Флаерти не спешила применять косслиновскую теорию верхнего и нижнего мозга к случаю Томми. В своих предположениях она руководствовалась тем, что мы знаем о местоположении поврежденных зон. «Удар произошел в средней мозговой артерии, снабжающей кровью часть лобной и височных долей», – говорит Флаерти.

Хотя это только гипотеза, похоже на то, что повреждение височных долей и вызвало внезапную одержимость элементами всего на свете. Давайте посмотрим, как мозг справляется с неохватным объемом чувственной информации вокруг. Мы непрерывно видим формы, цвета и движения, слышим звуки и чувствуем запахи, но редко обращаем на них внимание. Когда я вхожу в паб, где должна встретиться с отцом, я могу первым делом учуять кухонный запах и заметить, что по телевизору идет футбольный матч, но в следующую секунду эти раздражители для меня исчезнут: мы отфильтровываем известную и нерелевантную информацию. В противном случае наши чувства подверглись бы массированному обстрелу данными, и мы не смогли бы сконцентрироваться на том, что делаем.

Чтобы этого не произошло, чувственные данные передаются в височные доли, которые осуществляют общий эмоциональный контроль и говорят другим частям коры, стоит обдумывать поступившую информацию или нет. Только самые необходимые данные отсылаются в лобные доли, которые формулируют планы, производят действия и генерируют речь, основанные на этих данных.

Судя по особенностям поведения Томми, его мозг перестал отфильтровывать нерелевантные раздражители, обычно остающиеся за пределами сознательного восприятия. Височные доли недостаточно строго оценивают входящие чувственные данные и идеи, говорит Флаерти, «в итоге все они благополучно проходят досмотр и вплывают в сознание».

«Многие люди с повреждениями височных долей потеряли способность понимать речь, но говорят неестественно много. Суть в том, что они стали хуже оценивать свои слова. Мы называем это речью политика – уйма слов и ноль смысла».

В случае Томми сбой эмоционального компаса произошел, скорее всего, из-за повреждения лобных долей. Эти участки соединяются с зонами, отвечающими за эмоции, расположенными ближе к средней и нижней частям мозга, и блокируют их. Уровень активности лобных долей может по-разному влиять на личность. В 1960-х годах немецкий психолог Ханс Айзенк предположил, что у интровертов самоконтроль сильнее, чем у экстравертов, потому что их кора более возбудима – иными словами, более чувствительна и склонна реагировать на входящую информацию. Более высокая возбудимость помогает контролировать лежащие ниже зоны эмоций.

Вы сами можете определить, кто в большей степени – интроверт или экстраверт. Положите ватную палочку одним концом себе на язык и подержите 20 секунд. Затем капните на язык несколько капель лимонного сока и положите палочку другим концом еще на 20 секунд. Обвяжите ее ниткой посередине и поднимите. Если второй кончик тяжелее от избытка слюны, то вы, возможно, в большей степени интроверт: будучи более возбудимым, вы сильнее отреагировали на лимон, который вызвал избыточное слюноотделение. Айзенк в подтверждение своей теории использовал вариант этого теста, продемонстрировав, что у людей с более высоким результатом по другим показателям интроверсии также выделяется больше слюны.

Нечто подобное происходит, когда вы вводите интроверту наркоз: им требуется больше времени, чтобы уснуть, чем экстравертам. Если вы еще сомневаетесь, вспомните, как действует психостимулятор «Риталин» на гиперактивных детей или как седативные средства типа алкоголя на короткое время делают людей эмоциональнее и болтливее.

Гипотетически у Томми прервалось сообщение между лобными долями и нижним мозгом, и, как и в случае Гейджа, повреждение первых предположительно разблокировало зоны эмоций внизу. Томми в одночасье получил доступ к эмоциям, о которых, по его собственным словам, «прежде слыхом не слыхивал».

Его жена Джен думала, что все эти слова, мысли и эмоции стоит перенести на бумагу, и через несколько недель после выписки из больницы побудила его взяться за кисть. Возможно, зарисовывание того, что происходило у него в уме, помогало фокусировать мысли. Во всяком случае, начав однажды рисовать, Томми уже не мог остановиться.

«Первое время он просто изрисовывал листы А4 и лентой приклеивал к стенам, – рассказывает Шилло. – Мы все этому потворствовали, считая, что это часть выздоровления. Так оно и было».

Но скоро у Томми закончились холсты. Сначала он покупал новые, потом это стало слишком дорого, и тогда он принялся рисовать прямо на стенах дома. Размалевав стены в одной комнате, он переходил в следующую. Дальше наступала очередь пола, столов и стульев. А затем он начинал все сначала.

«Мы жили отдельно от него, поэтому не видели, как он рисует, каждый день, но навещали его регулярно, и чуть ли не каждый месяц дом менялся полностью – стены, пол, всё-всё, – продолжает Шилло. – Краска на камине была сантиметров пять толщиной, потому что он просто наносил слой за слоем, перекрывал один рисунок другим».

«Что у меня в уме, то и изображаю, – объяснял Томми. – На стенах, столах, потолке, дверях, в глине, металле и камне. Все почерпнуто из моего мозга. Я очищаю его, перенося содержимое на холсты, – краски, образы, сцены – и никогда не останавливаюсь».

Томми прислал мне несколько своих картин. На одной были изображены два лица и хлещущие из них образы. «Так он чувствовал, – говорит Шилло, когда я описываю ей полотно. – Это был несдерживаемый порыв, непреодолимое желание, ведь он видел все эти фейерверки в уме и не мог контролировать».

«Он вам радовался, когда вы его навещали?» – спросила я.

«Да, говорил, что скучает по нам и страшно рад повидаться, и мы прекрасно общались, но через некоторое время становилось ясно, что пора уходить, потому что он начинал ерзать от нетерпения – так ему хотелось вернуться к своей живописи. Стоило выйти за дверь, и он забывал о нашем существовании».

В конце концов Джен не выдержала кипучей творческой активности Томми и ушла от него.

«Я ее не виню, – сказал Томми. – Ведь я стал совершенно другим человеком».

«Было трудно, – говорит Шилло. – Мы чувствовали, что его искусство будто вытеснило нас. Но мы не жаловались: оно ему помогало».

Я спросила Томми, был ли он захвачен врасплох страстью к искусству или интересовался им и раньше.

«Нет, я в жизни не брался за кисть, – ответил он и, подумав, добавил: – Даже в галерее никогда не был. В лучшем случае украл там что-нибудь».

* * *

Флаерти знает по себе, что такое внезапный и бесконтрольный творческий порыв. После смерти своих недоношенных близнецов она страдала от послеродового психоза.

«Я не могла спать. Мне хотелось одного – разговаривать, но я интроверт, поэтому вместо разговоров начала писать, – рассказывала она мне. – Какая-то примитивная часть мозга говорила мне: „Беда, надо что-то делать”». Ее переполняли идеи. Четыре месяца она только и делала, что писала. Эта мания напомнила ей гиперграфию – расстройство, иногда сопутствующее эпилепсии и выражающееся в непреодолимом желании писать.

Флаерти решила написать книгу о своем опыте: «Книга была способом понять самое себя. И потом, если вы непрерывно пишете и никто вас не читает, вы просто псих, а вот если вы настоящий автор – другое дело».

Через год история повторилась: Флаерти вновь родила недоношенных близнецов, но на этот раз они, к счастью, выжили. И опять она ощутила непреодолимое желание писать, перемежавшееся периодами депрессии. С годами медицина и тренировки помогли ей научиться контролировать свое состояние.

Возникновение неконтролируемого стремления творить называют внезапным творческим озарением. Это значит, что мозг больше не блокирует определенные аспекты поведения. В научной литературе хорошо известна горстка таких случаев, Томми – один из них.

Другой – Джон Саркин, в 1989 году перенесший травматическое кровоизлияние в мозг после операции на сосуде, который давил на слуховой нерв и вызывал звон в ушах. Реабилитация заняла месяцы. В это время Джон начал рисовать. Месяцы перетекли в годы, и потребность писать картины полностью поглотила Джона. Он продал свой кабинет мануальной терапии и стал профессиональным художником. Одно его произведение может стоить 10 тысяч долларов.

Затем есть Тони Чикориа – хирург-ортопед из штата Нью-Йорк. В 1994 году он отдыхал на озере, где проходила большая семейная встреча, и в какой-то момент решил позвонить матери. Едва он вышел из телефонной будки, в него ударила молния, и он упал как подкошенный. Оказавшаяся рядом медсестра сделала ему искусственное дыхание и привела в сознание. Через месяц после этого случая Чикориа почувствовал себя в общем и целом здоровым и готовым вернуться к работе. Но еще несколько дней спустя его охватило желание слушать фортепианную музыку. Он самостоятельно начал учиться игре на фортепиано, и в конце концов музыка стала звучать у него в голове постоянно. Снимки мозга неполадок не обнаружили, а когда Тони предложили использовать новейшие методы, он вежливо отказался, заявив, что его музыка – благословение, и он не хочет подвергать ее расследованию.

В 2013 году я узнала еще об одном случае внезапного творческого озарения, прочитав статью, где говорилось о британке, которая пришла в больницу с жалобами на проблемы с памятью и тенденцию теряться в знакомой местности. Ей поставили диагноз эпилепсия и прописали противосудорожное – ламотригин. Припадки пошли на убыль, но уступили место другой странности – непроизвольному стихотворчеству. Женщина часто использовала нерегулярный ритм и рифмовку, чтобы создать комический эффект. Муж прозвал ее стихи виршами. Одно из стихотворений я включила в свое исследование:

 

Приводить в порядок шкафы безнравственно,

Я это вижу явственно, поверьте на слово.

Каждый раз как повыкину все лишнее,

Жалею бешено.

 

 

Сколько сокровищ для мира потеряны,

Злата немерено, россыпь каменьев —

Бриллианты, сапфиры, изумруды, рубины, ну вы знаете,

Сами наверняка прячете.

 

 

Приводить в порядок шкафы, избавляться от барахла

(Даже стихов, написанных спустя рукава)

Безнравственно.

Вот и это оставлю.

 

Взаимосвязь между искусством и травмой мозга довольно сложная. Предложенные объяснения этих редких случаев внезапного творческого озарения – в лучшем случае гипотезы. По мнению Флаерти, одной из них может быть рост уровня дофамина. Дофамин используется во всех частях мозга, играет важную роль в мотивации и стремлении к тому, что доставляет удовольствие. Его избыток может привести к нарушению норм поведения. Люди начинают играть, ввязываться в авантюры и подчиняться импульсу, в том числе внезапным порывам к музицированию или рисованию. Такой побочный эффект отмечают у пациентов с болезнью Паркинсона, принимающих большие дозы препарата L-дофа, который компенсирует потерю дофамина в течение болезни.

Разблокировка нервных проводящих путей имеет место также при синдроме Туретта, когда человек не в силах удержать в себе неприличные слова и звуки. Любопытно, что это поведение часто сопровождается сильным стремлением к творчеству. По словам Флаерти, нельзя точно сказать, что послужило стимулом для Томми. Возможно, его вдохновил поток идей и представлений, а может, он обязан своей одержимостью росту дофамина, и запечатление этих идей придавало происходящему смысл. В любом случае, говорит Флаерти, «было ясно, что живопись резко улучшила его самочувствие».

* * *

Я часто задавалась вопросом: думал ли Томми в своей новой ипостаси о себе прежнем и о том, как он обращался с семьей? Он кое-что поведал мне о прошлом – детстве, наркотиках, драках, – но когда я спрашивала напрямую, отвечал, что ничего не помнит о старой жизни.

«Иногда я слышу мамин голос, и ко мне возвращается вкус прошлого, но это не настоящее воспоминание. Люди рассказывали мне о моем прошлом каждый на свой лад, но я понятия не имею, о чем они толкуют».

«Вы не помните, как вели себя?»

«Нет. Когда я проснулся, мне было трудно узнавать людей. Отдельные кусочки детства ко мне вернулись, но не все. Многое я узнал из рассказов других. Только мне кажется, иногда это испорченный телефон: истории разбухают от новых подробностей, и я перестаю придавать им значение. Моя собственная память ведет отсчет от 2001 года».

Но когда я задала вопрос Шилло об этой мнимой потере памяти, она ответила иначе: «Отец часто извинялся за то, каким был раньше. Он все время говорил, что стал слабее памятью, но на самом деле, если вы начинали вспоминать прошлое, оказывалось, что он великолепно все помнит.

Думаю, он просто не хотел тратить слишком много времени на поиски в глубинах памяти. Не хотел вспоминать во всех подробностях, каким был, ведь после удара он стал чрезмерно чувствительным, и сейчас ему было бы намного тяжелее смириться со своими прежними поступками».

Я спросила Томми, нравится ли ему новая личность больше, чем то, что он помнит о старой.

«Лучшее, что случилось с Томми Макхью, – сказал он, – это удар в сортире».

Я засмеялась.

«Приходится принять чужую, незнакомую личность, – продолжал он. – Потом вы адаптируетесь и начинаете жить снова».

По словам Томми, в период реабилитации многие врачи скорее пытались откопать в нем прежнюю личность, чем принять новую.

«Хелен, это относится не только ко мне. Куча народа живет, как я, странной новой жизнью после травмы мозга. И у многих рядом нет никого и ничего, чтобы помочь им выразить происходящее».

Томми так увлекся этой темой, что начал выступать перед другими людьми, перенесшими удар, с целью убедить их сосредоточиться на освоении нового внутреннего мира, а не тратить силы на возвращение прошлого во всех деталях.

«Мозг восстанавливается сам, иногда его методы новы и конструктивны, иногда негативны. Нужно уметь разговаривать о странностях, которые с нами происходят, потому что во время выздоровления малейшая поддержка и понимание решают всё. Многие забывают, что мы живые, что мы пережили это опасное приключение.

Те из нас, кто после удара сохранил способность ходить и говорить, должны донести до остальных, что это не конец света, а начало – шанс исправить свой разум, а не повод отправиться на полку под ярлыком „безмозглый клоун”».

Я спросила, считает ли Шилло, что отец после удара стал счастливее.

«Безусловно, – ответила она. – Его прежнее поведение диктовалось постоянной подавленностью. Иногда у него в голове что-то переключалось, он вдруг осознавал, что зашел слишком далеко, и думал, – тут Шилло переходит на шепот, потому что Айзек в пределах слышимости: – „Я в дерьме, если продолжу в том же духе, утащу за собой всех”.

Он мог крушить все при мысли, что одиночество, мрак и страх затянули его навсегда. Но после удара он определенно стал уравновешеннее, спокойнее, радостнее. Нравился сам себе, чего, я думаю, не бывало раньше. Даже в случае неудачи он не мрачнел и не унывал, а делал шаг назад и пробовал пойти другим путем. Мы долго не могли поверить, что дурные времена не вернутся».

«Искупление – вот к чему все сводится, – неожиданно добавляет она, глядя на дождь, хлещущий в кухонное окно, и тут я замечаю, что уже поздно. – Ему был дан шанс исправиться. Возместить, быть может неосознанно, “дурные времена”».

«Люди думают, что тяжелейшая травма мозга – это конец, но я не уверена, что в папином случае это так. Он получил возможность начать с нуля, которая далеко не всем дается в жизни. Получил шанс зажить с чистого листа и воспользовался им наилучшим образом. Начал жить как достойный человек».

* * *

Мы не так часто находим время задуматься о собственной личности: кто мы и чем руководствуемся в своих поступках. Может, потому, что личность кажется чем-то данным с рождения: мы те, кто мы есть. Я все время спрашиваю себя, поможет ли знание механизмов ее формирования хотя бы немного успешнее ориентироваться в жизни. Или даже сделать нас чуть-чуть счастливее.

В 2007 году группа ученых под руководством Аниты Вули частично ответила на эти вопросы. Вули провела опрос среди примерно 2500 человек, чтобы оценить их способность осмысливать свойства и предметов или их положение в пространстве и на основе этого выявить, какая часть мозга доминирует, верхняя или нижняя. Среди прочего участников попросили вспомнить, что было надето на определенном человеке во время последней вечеринки, – при ответе задействован главным образом нижний мозг, хранящий воспоминания о цвете и форме. Другие вопросы требовали поработать с пространством, например, представить, как выглядела бы статуя Свободы, если ее развернуть. Пространственные образы реализуются преимущественно верхним мозгом.

Далее ученые выбрали 200 человек, показавших высокие результаты при решении задач для верхнего мозга и низкие – в задачах для нижнего мозга, и наоборот. Затем они разделили эту группу на пары и попросили их пройти виртуальный лабиринт. В некоторых секциях лабиринта появлялись маленькие гриблы – сгенерированные компьютером объекты, не имеющие прототипа в реальной действительности. Один и тот же грибл мог выскочить дважды в разных частях лабиринта.

В паре один человек должен был идти по лабиринту, управляя джойстиком, другой – помечать повторяющиеся гриблы одинаковой формы. Волонтеры не знали, что им дали роли, которые соответствовали их сильной или слабой стороне. В некоторых испытаниях человек, прекрасно справившийся с пространственными задачами для верхнего мозга, был назначен штурманом, а напарник, которому хорошо давалось распознавание объектов, – «конек» нижнего мозга, – помечал гриблы. В противоположном варианте их роли менялись. В финальной серии тестов оба напарника представляли команду верхнего или нижнего мозга.

Как следовало ожидать, когда роли подходили доминантной части мозга, пара справлялась лучше. Но есть одна тонкость: так получалось только при условии, что задание выполнялось в тишине. Если напарникам во время испытания позволялось общаться, то пары, не приспособленные к заданию, выполняли его так же хорошо, как те, кому задания подходили по природе. Рассмотрев еще раз процесс прохождения испытаний, исследователи обнаружили, что каждый участник, быстро разобравшись, в чем роль напарника, начинал помогать ему выполнять задачу. Иными словами, не знакомые ранее люди моментально выявляли сильные и слабые стороны друг друга и меняли свое поведение так, чтобы работа была успешно завершена. Занятно, что когда позволяли общаться двум людям, у которых доминировала одна и та же часть мозга, они показывали худший результат, чем когда работали в тишине. Два человека с одинаковыми способностями, пытаясь помочь друг другу с задачей, в которой ни один из них не был силен, лишь усложняли ситуацию.

Этот эксперимент подводит к мысли, что полезно узнать свои черты личности, следуя неважно, какой модели – Большой пятерки или режимов верхнего/нижнего мозга по Косслину. Знание типа своей личности делает нас продуктивнее и на работе, и дома. И хотя никто из нас не хотел бы пережить такую смену личности, как Томми, иной раз может понадобиться подкрутить какой-нибудь винтик, чтобы эффективнее решить очередную задачу.

Например, если проблема поставила вас в тупик, попробуйте осмыслить ее, используя неочевидную стратегию. «Обдумывание в непривычном режиме требует больше усилий, – говорит Косслин, – но любой способен с этим справиться, стоит только захотеть».

Или, как участники эксперимента Вули, вы можете умножить свои знания и навыки при совместной работе с людьми, у которых есть то, чего нет у вас. Вы будто берете напрокат часть мозга своего товарища, говорит Косслин, и благодаря этому расширяете собственный кругозор и способности.

Распрощавшись с Шилло и вернувшись домой, я прошла тест Косслина, чтобы узнать, какая часть мозга управляет моей жизнью. Я считала, что в основном полагаюсь на верхний мозг и склонна пренебрегать нижним. Это казалось правдоподобным: я обожаю строить и реализовывать планы, но часто проскакиваю мимо тонкостей. Мой муж – полная противоположность и доверился нижнему мозгу: обстоятельно продумывает детали, но не решается построить на них план. Эта его черта всегда вызывала у меня досаду. Теперь я сравниваю наши навыки и пробелы и смотрю на них по-другому: вместе мы идеальная команда.

* * *

В сентябре 2012 года, через несколько месяцев после того, как мы в последний раз обменялись письмами и больше чем за год до моей встречи с Шилло, Томми умер от заболевания печени. Услышав о его смерти, я перечитала все наши беседы, имейлы, письма. Последний имейл от него звучал как начало доброго пути:

«У вас новое сообщение от Tommymchugh2:

Я смотрю на свое отражение в зеркале, Хелен. И вижу там незнакомца. Но счастливого. Целую всех».