Мы привыкли к мысли, что Россия — это «молодая демократия», и поэтому склонны списывать многие проблемы ее конституционного развития на «подростковый возраст». Между тем молодая была не молода: русскому конституционализму (как идеологии) насчитывается почти два столетия. Срок вполне достаточный для того, чтобы продвинуться хотя бы в уяснении основных понятий. Этого, однако, не произошло. Да и в целом конституционная проблематика не пользуется в России популярностью.

Я писал выше о трансплантации конституционных ценностей. По всей видимости, дело обстоит даже сложнее — не в том суть, что конституционные идеи пересадили на чужую землю, а в том, что их пересадили во враждебную конституционализму почву. По всей видимости, есть что-то в русской почве, что препятствует нормальному росту посеянных в ней когда-то конституционных зерен. Поэтому прежде чем переходить к обсуждению деталей конституционного плана, надо еще более пристально присмотреться к той культурной площадке, на которой предстоит возвести здание русского конституционализма.

Что формирует тот строй мыслей, который является предпосылкой и условием возникновения строя конституционного? Обычно предметом тщательного исследования являются конституционные принципы, то есть те базовые парадигмы общественно-политического устройства, которые обеспечивают поддержание конституционного порядка в противовес традиционному, или, выражаясь более привычным для русского человека языком, «понятийному» порядку: сменяемость власти, политический плюрализм, разделение властей, независимость суда и так далее.

Но помимо конституционных принципов есть нечто более важное — конституирующие принципы, то, что расположено одним уровнем глубже и что формирует в общественном сознании потребность в конституционном порядке. Конституирующие принципы и задают тот конституционный строй мысли, который делает неизбежным появление рано или поздно конституционного строя общества. В России главная проблема — это пробел конституционной мысли, и его устранение является стратегической Задачей русского конституционализма. Конституция работает лишь там, где имеется соответствующий общественный запрос и где сформировалась конституционная потребность.

Как это ни парадоксально, но основные конституирующие принципы, форматирующие общественное сознание и обеспечивающие конституционный спрос, до банальности просты и хорошо известны в России. Для того чтобы их назвать, достаточно вспомнить, что конституция — это изнанка революции, ее обратная сторона. Только при этом надо иметь в виду, что настоящая революция не имеет ничего общего с анархией и хаосом, хотя и то и другое может неизбежно сопутствовать ей.

Революция — это рациональное переосмысление общественной жизни, являющееся следствием отказа от ее традиционного (опять-таки — «понятийного») восприятия. Именно поэтому настоящие революции — это исключительно атрибут Нового времени. Все бесчисленные бунты, перевороты и восстания, которые случались до этого, нельзя рассматривать как революции в точном смысле этого слова. Действительная революция есть только там, где проявляет себя не разрушительная, а организующая сила. Причем не просто организующая, а организующая общественную жизнь на рациональных, осмысленных началах (что не исключает заблуждений, так как мысль, конечно, не всегда движется в правильном направлении, особенно на первых шагах).

Таким образом, революционные принципы, открывшие эпоху Нового времени в Европе, собственно, и являются базовыми конституирующими принципами. Это всем известная триада: свобода, равенство и братство. В посткоммунистической России эту либеральную мантру замусолили как старую потертую купюру, но так и не внедрили в общественное сознание. Впрочем, и «корневой» Европе это далось нелегко, не говоря уже о том, что там это заняло немало времени. В России же принципы свободы, равенства и братства так никогда и не были признаны в полном объеме. Что касается их содержания, то практически на протяжении всей истории русского конституционализма, а это без малого двести лет, оно оставалось непроясненным. Если же говорить о настоящем времени, то их «легитимность» и вовсе поставлена в России под сомнение. Это во многом объясняет, почему в России не может пока быть практического конституционализма.

Хотя слова «свобода», «равенство» и «братство» присутствуют в русском политическом словаре, их интерпретация в России не имеет ничего общего с их интерпретацией на Западе, где они, собственно, впервые и прозвучали. Конституционные идеи продолжают быть глубоко противными складывавшимся в России веками философско-религиозным воззрениям. Поэтому, несмотря на то что русская конституционная доктрина вроде бы выстроена на тех же постулатах, что и европейская, она имеет с ней мало общего. Конституционные категории, попав в чуждую им и в достаточной степени агрессивную культурную среду, быстро подвергались коррозии и теряли свой изначальный смысл. Поэтому первым и, по всей видимости, неизбежным конституционным актом в России является «откапывание смыслов» — возвращение простым вроде бы и всем понятным конституирующим принципам их аутентичного содержания. Потому что свободы не бывает без равенства, а равенство возможно лишь там, где есть братство.

Свобода. Если театр начинается с вешалки, то конституция, конечно, начинается со свободы. Но что такое свобода, в России и на Западе понимают совершенно по-разному.

Русский человек воспринимает свободу как волю, то есть как ничем внешне не стесненное исполнение своих желаний, вытекающих из его материальных или духовных потребностей. Это прежде всего свобода от всякого «внешнего» стеснения своего поведения. Но такая свобода при внимательном рассмотрении оказывается неполной, так как «внешнее» продолжает оказывать влияние на человека даже тогда, когда он думает, что стал независим от всего внешнего, — оно формирует структуру его потребностей, рабом которых он все равно остается. Свобода в таком достаточно традиционном ее понимании относительна и в конечном счете оказывается лишь свободой удовлетворения потребностей, которыми человек не управляет. Абсолютная свобода может быть только там и тогда, где и когда существует привычка регулировать свои потребности. Высшая свобода достигается только самоограничением.

Русский подход к свободе оказывается не просто иным, но даже прямо противоположным западному подходу, где под свободой понимается не столько возможность безгранично удовлетворять свои потребности, сколько умение их ограничить. Это, конечно, не общераспространенная, но доминирующая точка зрения. Свобода в таком понимании — это еще и контроль над своей собственной «естественной природой», над страстями, прихотями, потребностями, то есть независимость от всего «материального» в самом широком смысле этого слова. Разумеется, общество массового потребления внесло свои коррективы в жизнь западного общества, но не сумело еще до конца размыть сформировавшееся на заре либерализма отношение к свободе.

К сожалению, привычка к самоограничению не входит в число почитаемых в России культурных парадигм и, соответственно, не рассматривается как необходимый компонент свободы. Разобранный на цитаты тезис Спинозы о свободе как познанной необходимости так и остался в России непонятым. Европеец тем более свободен, чем менее он зависит от своих прихотей, русский тем более свободен, чем проще ему удовлетворять свои прихоти. Европейская свобода восходит к христианскому идеализму, русская — к дохристианскому материализму. Именно поэтому русская свобода всегда рано или поздно заканчивается несвободой.

Равенство. В реальной жизни человек не может полностью эмансипироваться от своих потребностей (так как это противоречит человеческой природе), а значит, он никогда не бывает до конца свободным в абсолютном значении этого слова. Путь к свободе лежит через постоянную борьбу человека со своей «естественной природой», то есть через самоограничение. Это в равной степени относится и к России, и к Западу. Но на Западе есть нечто, что существенно помогает ограничить свои вожделения в интересах свободы и что в России почти полностью отсутствует, — равенство. Равенство — это ингибитор (замедлитель, ограничитель) индивидуальных потребностей, страстей, желаний. Если вдуматься, оно является ключом к свободе, оно делает возможным само ее существование.

Не то чтобы в России отрицали равенство. Но к равенству, как и к свободе, у русских особый подход. В России под равенством понимают «уравниловку», то есть легко признают равным фактически неравное. В отличие от свободы равенство в России не относительно, а абсолютно. В рамках русского традиционного сознания люди равны между собой вне зависимости от своих физических, умственных или нравственных достоинств или недостатков — все «твари Божьи». При таком подходе добро становится равно злу, ум равен глупости, труд равен лени, жертва равна палачу, а ложь равна правде.

Как следствие, в России отсутствует стимул к устранению фактического неравенства, ведь все и так изначально равны. А так как все равны, то каждый независимо от своего положения имеет равное право на все то, что имеют другие, без всяких ограничений. В этом смысле постоянные экспроприации и перераспределение собственности имманентны русской ментальности. Русский взгляд на равенство стимулирует не самоограничение, а наоборот, безудержную тягу к потреблению, потому что «все мы этого достойны» — точнее, каждый достоин того, что имеет другой. Такое равенство — не ингибитор, а катализатор безудержного удовлетворения потребностей. Оно стимулирует волюнтаризм и ограничивает настоящую свободу.

На Западе мысль о всеобщем фактическом равенстве никогда не была доминирующей. Здесь всегда признавалось, что люди не равны по своим наклонностям, способностям, интеллектуальным, волевым и нравственным качествам, не говоря уже о привнесенном извне социальном неравенстве. Стремление уничтожить это неравенство было неотъемлемой частью социалистических и коммунистических утопий, но никогда не было свойственно либеральной доктрине и конституционализму. Признавая все эти различия абсолютными и неустранимыми, конституционализм постулировал в противоположность ему относительное, «сегментарное» равенство между людьми по одному-единственному параметру — равенство перед законом.

Равенство перед законом — это базовый оселок конституционного сознания и конституционной системы, тот общий знаменатель, который позволяет собрать фактически разных и неравных во всем людей в гражданское общество. Это, перефразируя Ленина, есть то самое звено, взявшись за которое можно и нужно вытягивать всю цепочку конституционного строя. И это как раз та «конституционная фишка», которая тяжелее всего дается русскому человеку.

Русское общественное сознание никак не может одолеть диалектику абсолютного фактического неравенства людей и их относительного равенства перед законом. До сих пор весь уклад русской жизни скроен по совершенно иному лекалу — русское общество, полагая, что все люди сами по себе равны, одновременно признает и одобряет их неравенство перед законом. Статья конституции, закрепляющая на бумаге соответствующий принцип (равенства перед законом), является самой декларативной ее нормой.

Братство. Секрет наличия столь разных подходов к вопросу о равенстве, с одной стороны, достаточно прост, а с другой — очень сложен: на Западе и в России по-разному понимают, что такое человек, и тем более по-разному отвечают на вопрос о том, что первично — человек или общество?

В рамках западной парадигмы человек первичен и рассматривается как член некоего братства, которое является добровольным альянсом разных, но равных перед законом людей. Их равенство возможно лишь потому, что, несмотря на все фактические различия, каждый человек признается носителем «гражданственности» — абстрактной «человеческой сущности», своего рода «духовного субстрата», превращающего индивидуума в личность. Люди на Западе равны перед законом постольку, поскольку все они считаются членами этого «братского клуба».

Очевидно, что доктрина равенства перед законом в гражданском обществе есть либеральная трансформация религиозной идеи о равенстве перед Богом в христианской общине, где ключевая для западного либерализма и практически неизвестная в России категория «гражданственности» является сублимацией христианских представлений о душе и духовном родстве, в то время как закон есть сублимация христианского взгляда на Бога.

В России то место, которое на Западе отведено братству, занимает «соборное общество». В отличие от братства «соборное общество» является первичным недифференцированным, то есть не разделяемым на части, целым. Это целое не признает составляющих его людей самостоятельными духовными единицами. Духовность «соборного общества» полностью и без остатков сосредоточена в самой этой абстракции, а отдельный человек духовен лишь постольку, поскольку он является отражением соборного целого. В России личность светит отраженным светом, живой человек здесь луна, а вымышленное целое — животворящее солнце.

В русском традиционном сознании нет места братству, и поэтому в России не может быть равенства перед законом. Человек здесь не соотносится с другим человеком непосредственно, за ним не признается какого-либо самостоятельного духовного начала, всякая связь возможна только через целое, с которым каждый соединен по-своему. Люди в России никогда не были равны перед Богом, поэтому они и не равны перед законом. А где нет равенства перед законом, не может быть и свободы.