Конституционализм в России оказался освоен, но не усвоен. Есть сама конституция, есть конституционная инфраструктура и даже конституционный суд, есть тысячи блестящих профессионалов, практикующих конституционное право, но общий философский смысл и политическое содержание конституционализма остаются для подавляющей части населения и даже для многих «профессиональных конституционалистов» своего рода terra incognita. В связи с этим каждый раз, когда вокруг российской конституции разворачивается дискуссия, приходится возвращаться к конституционной пропедевтике.

Одним из самых «неусваиваемых» пунктов является органическая связь между конституционализмом и либерализмом. В посткоммунистической России, как и в советской, по-прежнему остается популярной «нелиберальная» концепция конституционализма. Почему-то в России считается, что можно иметь конституционализм как в Европе, а демократию — как в Азии или даже в Африке.

Тем не менее у конституционализма может быть только либерально-демократическое содержание. Конституционализм — это политико-правовая оболочка либерализма. Вне контекста либеральной идеологии он не имеет никакого смысла. Конституционализм, соединенный, например, с «суверенной демократией», так же похож на свой прообраз, как потрошеная утка в витрине китайского ресторана похожа на живую птицу.

В России весьма неохотно и редко признают, что конституционные принципы являются самым главным и самым существенным в конституционализме. В то же время это вытекает из самой природы конституционализма. Конституция соединяет в себе юридическое и политическое начала. Она своего рода двуликий Янус, который одной стороной обращен к праву, а другой — к политике. Политика и право в конституции как раз и соединены узким перешейком конституционных принципов.

Через конституционные принципы осуществляется юридическая интерпретация законов и правоприменительной практики. Но сами конституционные принципы не подлежат юридической интерпретации. Их смысл можно уяснить, только подвергнув их политической, идеологической интерпретации. Своими корнями конституционализм уходит в правоприменительную практику, а крона его возносится в небеса, где дуют либеральные идеологические ветра. Ствол, который соединяет корни с кроной, состоит из конституционных принципов.

Если общество не принимает в полном объеме ту систему философских и политических взглядов и ценностей, юридическим оформлением которых является конституционализм, значит, оно не принимает в полном объеме и сам конституционализм. Как нельзя быть наполовину беременным, так нельзя быть и «ограниченно конституционным».

Конституционализм либо есть, либо его нет. Либо все конституционные принципы подлежат последовательной либеральной интерпретации, либо они превращаются из принципов в декорации, в фигуру речи, которая не имеет никакого отношения к реальной правоприменительной практике. Эта формула очень плохо приживается в России, где все время можно наблюдать интенцию к созданию своей собственной «национальной» версии конституционализма.

Происхождение конституционализма строго привязано к месту и времени. В определенном смысле слова конституционализм — явление уникальное, являющееся моментом развития Западной (европейской) цивилизации. Усвоение смысла и значения конституционализма тождественно усвоению смысла революции, сопровождавшей вступление Европы в Новое время.

Для оценки состояния и перспектив развития современного «русского конституционализма» очень важно понимать связь европейского конституционализма с ростом самосознания. Именно ощущение себя личностью является настоящим фундаментом, базой конституционализма, это его condicio sine qua non. Можно написать лучшие конституционные тексты всех времен и народов, можно усыпать законодательство ссылками на эти тексты как бородинский хлеб — тмином, можно разместить конституционный суд в самом пафосном месте, но если Россия будет по-прежнему оставаться «страной рабов, страной господ», то несмотря на чудовищные затраты, понесенные на реконструкцию здания Сената, конституционализм в ней не восторжествует.

В определенном смысле слова конституционализм — дитя великой утопии о свободной личности. Вообще-то, для человека как до, так и после Нового времени его несвобода является предустановленной — он рождается не сам по себе, а в определенной социальной среде, которая и формирует его взгляды, ценности, мотивации, поведение. По сути, человек — это жесткий диск, на который социум после его рождения записывает операционную программу. Однако сам человек эту свою зависимость от социума, свою «производность», как правило, не осознает и тем более не учитывает в своих практических действиях.

Традиционное общество легко приводило действия миллионов человеческих «жестких дисков» к общему знаменателю за счет социального табуирования — поддержания безусловных запретов и формирования таких же безусловных стандартов поведения, которые подавляющим большинством людей исполняются беспрекословно, независимо от того, понимают ли они смысл этих запретов и требований или нет. Уровень социализации членов древнегреческого полиса невероятно высок, но это вряд ли можно поставить в заслугу лично каждому из них. Ценность личности определялась в традиционном обществе степенью ее тождественности с коллективом.

Уникальность западной политической культуры, в недрах которой и зародился конституционализм, состоит в том, что с определенного момента в ней стали накапливаться элементы, подготовлявшие переворот во взаимоотношениях человека и общества — прежде всего за счет повышения самооценки человека, осознания им своей собственной роли в истории. Предпосылкой такого переворота стало соединение в едином культурном потоке двух великих наследий — античного и христианского.

Завершившись в эпоху Возрождения, это соединение воплотилось в «антропоцентричной» философии и в ее неизбежном следствии — появлении чувства собственного достоинства как важнейшей и самодостаточной мотивации поведения. Чувство собственного достоинства — недооцененный актив западной культуры. Между тем, как мне представляется, это краеугольный элемент западной политической культуры и культуры вообще. В то же время его по-явление сигнализирует о разрыве связей, характерных для традиционного общества, и о деградации присущего последнему тождества человека и коллектива. Чувство достоинства — индикатор превращения человека в личность. Это превращение сопровождается интериоризацией человеком социума, трансформацией «внешнего мира» человека в его собственный «внутренний мир».

Из этой трансформации рождается то, что на современном политическом языке принято называть гражданственностью (citizenship). В самой грубой форме — это признание отдельным человеком как чего-то необходимого и неизбежного добровольного соблюдения определенных правил, вытекающих из его общественной природы. Эта гражданственность, находящая внешнее, видимое выражение в чувстве собственного достоинства, является фундаментом западного конституционализма. Но конституционализм не сводится к гражданственности.

Новое время перевернуло песочные часы политики. То, что было основанием, стало выглядеть следствием, а то, что было следствием, стало выглядеть основанием. По сути все оставалось по-прежнему: общество было первично, а человек — вторичен. Но теперь человек смотрел на себя иначе, полагая, что не общество задает ему матрицу поведения, а он задает правила, по которым живет общество. Так видит мир фотограф, который смотрит на него сквозь видоискатель зеркального фотоаппарата, где изображение многократно переворачивается, преломляясь внутри встроенной в камеру призмы. Представление о первичности человека и вторичности общества было в определенном смысле слова политической фикцией. Но благодаря этой фикции у человека появилась амбиция перестроить мир в соответствии со своими новыми представлениями о нем.

Конституционализм — это метод, при помощи которого человек, обладающий развитым самосознанием и достоинством, решает переустроить окружающий его политический мир. Человек Нового времени строит политический мир для себя и под себя. Поэтому основная идея конституционализма состоит в ограничении власти с целью защиты этого «строителя» от ее произвола. Это тот оселок, на который нанизываются все остальные элементы. Центр тяжести конституционализма совсем не там, где его обычно ищут в России. Конституция — это не только и не столько перечисление всевозможных прав и свобод человека (которое стало частью многих конституций лишь постфактум), сколько создание жестких ограничений для власти, которые не позволяют ей быть угрозой реализации тех самых прав и свобод.

К сожалению, в России основания конституционного процесса были другие, чем на Западе, и акценты оказались расставлены совершенно иначе. Начать с того, что в России тот фактор роста, который являлся базой для прогресса конституционализма в Европе, — становление самосознания и самоуважения личности, — если и не отсутствовал вовсе, то присутствовал в крайне малых, совершенно недостаточных дозах.

Уровень гражданственности, если понимать под нею готовность возлагать на себя определенные обязанности, а не только требовать реализации прав, был и остается в России критически низок. Уже одно это не способствовало развитию русского конституционализма в прошлом и не предвещает легкой жизни ему в будущем. Но и так непростая ситуация усугубилась тем, что в силу описанных ранее особенностей развития конституционного движения в России при подготовке действующей российской конституции центр тяжести был сильно смещен в сторону фиксации всевозможных прав и свобод (что естественно для общества, в котором сама мысль об их существовании была в диковинку). И, напротив, тому, что должно было составлять основное содержание конституционализма — механизмам ограничения власти с целью недопущения государственного произвола, — внимания было уделено немного. Этот изъян российской конституции, поначалу не очень заметный, сыграл впоследствии в судьбе российского конституционализма роковую роль. В значительной степени такой «конституционный перекос» стал следствием полученной посткоммунистическим российским конституционализмом «родовой травмы».