ГЛАВА 2

МОЙ ДОМ — ЭТО ГОРЫ

У меня нет «своего места». Я не могу показать пальцем и твердо сказать: «Мой дом — вот тот, между пригорком на севере и долиной на юге». Есть много мест, где я чувствую себя почти как дома, но полностью своим ни одно из них не считаю.

Я вырос в перевалочном пункте, окруженный альпинистами, лыжниками и туристами, которые останавливались у нас по дороге. Думаю, потому я и стал бродягой, что с самого детства жил в месте, которое по большому счету не принадлежало никому.

В общем представлении свой дом — это физическое пространство, будь то здание, район, поселок, город или страна; иногда, думая о доме, мы представляем себе буквально четыре стены одной комнаты. Дом — это место, входя в которое ты узнаёшь запах свежевыстиранного белья, зажарки к супу или пшеничных полей. Это один и тот же ясный лунный свет, который падает по вечерам через окно и рисует хорошо знакомые тени. Это возможность встать ночью, если понадобится, и сориентироваться, не зажигая света. Но для меня все эти ощущения разрозненны, ведь мой дом состоит из отдельных конкретных пространств, в которых мне комфортно находиться. Я приезжаю в Сердань и быстро понимаю, что я дома, но стоит моргнуть, и мираж исчезает. Возвращаюсь в Шамони и благодаря запаху осени опять чувствую себя дома, но и это очарование быстро разрушается. Расслабленность родного дома на миг обволакивает меня в Непале. Много раз бывало, что в путешествии по незнакомой стране я ощущал себя более на своем месте, чем в доме, который купил и сделал своим и в котором иногда все же чувствую себя гостем.

Наверное, быть дома — это проводить время с теми, кого любишь. Быть дома — это смеяться и заниматься любовью. Чувствовать комфорт в одиночестве и плакать, не беспокоясь, что кто-то увидит. И если вспомнить все кусочки мира, где я на своем месте, я понимаю, что у них есть нечто общее: все они в горах.

Источник моей головной боли — в том, что я удалился от дома. Массовые забеги, с огромным количеством людей и шумом, похожи на города. В последнее время они стали моим привычным ландшафтом, но в них я — не дома.

Я всегда находил покой в одиночестве. Для меня трое — это толпа. И в семье, и в компании друзей я всегда чувствовал себя некомфорт­но, нестабильно. Мне нравится быть с людьми, но только чуть-чуть и иногда. В нашем таком социальном мире, где все связаны со всеми, мне никогда не хотелось принадлежать к той или иной группе.

В детстве я думал, что, когда вырасту, хотел бы жить в уединении, в доме, затерянном в горах, чтобы дорога до любого обитаемого места занимала не меньше часа. Я даже нарисовал план: одна комната для сна, другая — для хранения спортивного снаряжения, кухня со столом. В окружении природы мне не нужна была бы ванная комната, чтобы от кого-то скрываться; я представлял себе, что каждый день смогу наслаждаться, удовлетворяя свои базовые потребности, фантастическим видом, намного более вдохновляющим, чем стены из белого кафеля.

В Шамони мои мечты грубо столкнулись с реальностью. Из-за небольшой площади и огромного разнообразия людей мужчины и женщины там объединяются во что-то вроде групп, а сама по себе принадлежность к группе заставляет их думать, что одни из них лучше других. Я не просил, но меня приписали к шайке ультратрейлеров. Я не сказал ни да, ни нет: с одной стороны, я не то чтобы получил официальное удостоверение, а с другой — не озаботился тем, чтобы снять с себя ярлык члена «клуба». У меня была слишком сильная жажда активности, и, за исключением моментов, когда я уступал напору кого-то из журналистов или спонсоров, я ни разу не ходил в бары, рестораны или другие места, где люди собираются, чтобы поговорить и утвердиться в своей принадлежности к избранным. Эту принадлежность они демонстрируют своей речью, манерой одеваться и выбором мест, которые посещают.

Я поехал жить в Шамони только потому, что это мистическое для меня место. В детстве я прочитал о нем множество историй. Оно не удалено от всего мира — напротив, Шамони находится в центре Альп, с прекрасным сообщением. Но для меня это место было символичным, позволяющим проживать настоящие приключения и прогрессировать в горных видах спорта. Прекрасное место, чтобы возобновить свою связь с горами.

Впервые я поднялся на Монблан еще подростком, и легкое удовлетворение от покорения вершины не компенсировало того, каких усилий это стоило. Это было ужасно. В первый день, в жутко жестких ботинках и с тяжеленными рюкзаками, мы поднялись до перевалочного пункта, где пытались поспать среди тракторного храпа десятков альпинистов. Когда вскоре после полуночи мы оттуда вышли, стоял кусачий холод, и приходилось все время останавливаться — постоянно кто-то уставал, хотел попить, перекусить или сделать фотографию. Наконец на заре мы дошли до вершины. Спуск был еще хуже: ботинки сдавливали ноги, было очень жарко, а у меня разболелась спина. Создавалось впечатление, будто мы возвращаемся с войны, — а мы всего лишь поднялись на горный пик.

Как-то в те же годы мы с мамой и сестрой поехали в Экрен, что на юге французских Альп. Мы разбили базовый лагерь в кемпинге, где остановились, и выходили оттуда, чтобы ездить на велосипеде, бегать или подниматься в горы. Я узнал, что один из самых сильных бегунов того времени поднялся из этого самого кемпинга до Дом-де-Неж, то есть на четыре тысячи метров, за рекордные три часа. Мне было всего шестнадцать лет, у меня было мало опыта, и этот факт стал для меня стимулом попытаться подняться еще быстрее.

В одном из тех путешествий в Экрен я начал понимать, чем именно хочу заниматься в горах. Сложный рельеф меня не привлекал — он требует слишком медленных действий; классический альпинизм тоже казался слишком скучным. Бег, обычный или на лыжах, — это виды спорта, которые меня привлекают, но в них мне недостает ощущения приключений и открытий. Зато постоянное движение по пересеченной местности всегда приносило мне огромное, небывалое удовольствие. Французский альпинист Жорж Ливано говорил, что в восхождении важнее, чтобы оно было не быстрым, а долгим. Я полностью согласен со второй частью этой фразы, но если в течение долгого времени поднимаешься быстро, то увидишь намного больше. Что я обожаю — так это высокую скорость в горах, потому что она приводит к синергии между движением тела и природными формами; именно там я чувствую себя уязвимым, ничтожным, а одновременно свободным. Такие тренировки дают мне чувство свободы и единения с природой, которого я не достигаю, если двигаюсь по горам каким-либо другим способом. В то же время если говорить о принятии серьезных решений, то в моем спортивном стиле граница между осознанным пониманием рисков и откровенной глупостью очень тонка. И я могу сказать, что пару раз ее переходил.

Сейчас расскажу.

Уже темнело, и с неба сыпал снег, много мокрого снега. Сверкали молнии. Нам оставалось пятьдесят метров до вершины Эгюий-дю-Миди — одновременно много и мало. Пик был так близко, что до него почти можно было дотянуться пальцами вытянутой руки, и при этом очень далеко, потому что нас от него отделяла стена камня, и двигаться вперед не получалось. Эмели уже какое-то время не чувствовала ног и страдала от скованности в руках. При каждом вдохе она всхлипывала. Как могла, она объяснила, что больше не может, что задыхается. Что может умереть. Я знал, что этого не произойдет, что мы выживем, но понимал, как трудно сохранять ясность мышления в момент панической атаки, особенно если ты в каменной ловушке, во время бури с огромными электрическими разрядами, а вокруг тьма и снегопад. Честно говоря, можно обделаться от страха, да как следует.

Я положил руки ей на лицо, закрыл рот и нос, чтобы уменьшить приток кислорода; я чувствовал, как воздух прорывался между моими пальцами, и ей приходилось прилагать усилия, чтобы легкие могли наконец его заполучить. Дыхание становилось все регулярнее, каждый выдох был все более долгим, и наконец ритм пришел в норму. Но боль и напряжение в ладонях и ступнях достигли такой степени, что она не могла идти вперед. У нас было несколько метров веревки, чтобы спуститься почти на тысячу, на которую уже вскарабкались.

Заманить Эмели на это восхождение было неудачной идеей. Я знал, что погода испортится; более того, именно поэтому я и решил быстрее начать подъем, чтобы успеть, пока не стало поздно, и избежать ожидания ясного неба в течение еще нескольких недель. Из-за всего этого я решил, что идти надо как можно раньше.

Мы вышли утром, без особого стресса, не было даже необходимости вставать затемно. В начале восхождения я последний раз проверил метео­рологический прогноз: было похоже, что фронт, приближавшийся с юга, должен был подойти поздним вечером. Это значит, что мы успевали подняться на вершину и спуститься.

Условия для восхождения были превосходные. Хорошая, теплая погода за последнюю неделю просушила камень, сцепление было отличным, и мы прошли две трети пути с хорошей скоростью, ни разу не столкнувшись со снегом или льдом. Но на последней части подъема все изменилось. Солнце не только высушило камень, но и подтопило снег, который покрывал вечный черный древний лед, твердый, будто гранит под ним. Чтобы не соскользнуть вниз, требовались хорошие навыки, работа с кошками. Максимально натягивая веревку, мы потихоньку начали подниматься; потом останавливались, потому что у нас все болело, и поднимались по скале еще на несколько метров.

Не то чтобы мы потеряли на остановках много времени, но поскольку изначально мы вышли впритык, то становилось ясно, что нас застанет плохая погода. Я стал искать какой-то проход по скалам, чтобы не возвращаться на лед; постепенно мы продвигались, но в какой-то момент разразилась гроза. Вместе с молниями и градом пришли паника и тревога. На какое-то время мы нашли укрытие, чтобы переждать, пока утихнет буря, — но все указывало на то, что утихать она не собирается. Пока мы ждали, холод проник до костей, ведь теплую одежду мы не взяли. Я стал осторожно продолжать подъем, но Эмели из-за боли в ногах не могла идти дальше. Я взвесил возможные варианты. Мы оба дрожали. Мы оба боялись. «Твою мать! Как я мог сделать такую глупость!» Теоретически я мог бы подняться на эти пятьдесят метров и натянуть веревку, чтобы затащить Эмели наверх, но я не положил в рюкзак три элемента, без которых нельзя организовать страховку. Мы могли бы найти закуток под скалой и дождаться нового дня, но у нас не было и оборудования, чтобы разбить бивуак; Эмели не верила, что мы сможем пережить ночь под открытым небом с тем скудным снаряжением, которое у нас было (потому что я настоял на том, чтобы не брать ничего «лишнего»). И тогда я выбрал ее. Я достал телефон и позвонил в PGHM, отделение горной жандармерии. Пока я набирал номер, я начал осо­знавать, что может повлечь за собой этот звонок.

Я знал, что те, кто вечно критиковал меня в Шамони за привычку подниматься налегке, готовы будут меня практически линчевать, но на самом деле это будет конструктивная критика. Это опыт, который покажет моим последователям в восхождениях, что риск в горах слишком высок и что физические способности не отменяют знаний и подготовки. По большому счету основные травмы пришлись бы на мое эго. Пора было признать свои ошибки. Первая из них — не рассчитать запас вещей, взятых с собой. Талант и хладнокровие помогают выкручиваться в самых сложных ситуациях, но приятнее их не делают. Вторая ошибка — уверенность, что Эмели разделяет мою идею, будто активность восхождения важнее, чем безопасность. Я не предвидел, что ей будет, мягко говоря, некомфортно в ситуации, которая нам пред­стояла. В этом плане мы разные.

Я никогда не сомневался, что она умнее меня, потому что при определении приоритетов ставит безопасность выше достижения цели. Эмели способна остановиться намного раньше меня. Я бы перешел красную линию риска, не колеблясь, понимая, что совладать с обстоятель­ствами вряд ли получится. У меня больше опыта, но я не должен принимать решения так, будто я один. Нам следовало начать спуск прежде, чем мы дошли до льда. В результате моих ошибок поход из радости превратился в мучение, а без этого можно было обойтись.

В Шамони в целом очень активная жизнь, а одним из самых активных людей я могу назвать Танкреда, который в течение нескольких лет был моим источником вдохновения. Мы познакомились в Бреване, у стены в две тысячи метров, где Танкред и группа его друзей-артистов натянули специальную стропу, соединив две стороны каменной пропасти шириной больше тридцати метров. В компании были акробаты, альпинисты, скалолазы, музыканты… Тусовка что надо. Они придумали игру — ходить от одного края пропасти до другого. Это так называемый слэклайн, мощное упражнение на концентрацию и равновесие, на умение балансировать руками и телом, чтобы компенсировать колебания стропы. И конечно, главная фишка — пройти между двумя стенами на большой высоте, а не между двумя деревьями в парке. Только тогда у тебя создается впечатление абсолютной бездны под ногами. Хотя на случай потери баланса мы использовали страховочные системы, ощущение полного вакуума вокруг сохранялось. В такой си­туации испытываешь только одно желание — не упасть, но от волнения забываешь все, что знал о равновесии, и легко падаешь.

Во время восхождения или экстремальной лыжной гонки — двух видов спорта, где ошибки непростительны, — не возникает ощущения абсолютной пустоты, потому что ты не теряешь из виду ни небо, ни землю. Но при такой высотной эквилибристике не остается ничего, кроме неба. Я пытался пройти по той стропе раз шесть, но мне не удавалось сделать больше пары шагов. Танкред снова и снова терпеливо объяснял мне, как «очистить» свой ум и как нужно стоять на ней. Однажды, не сказав ни слова, он снял с себя страховочную систему, оставил ее на земле и вышел на стропу. Пройдя тридцать метров, до самого конца, он развернулся и пошел обратно. Тишина была абсолютной. Не существовало ничего. Музыканты побросали свои инструменты, скалолазы затихли. Мы все молча смотрели на него с ощущением, будто проникли во что-то приватное, интимное.

Он занимался спортом как искусством, добиваясь полного симбиоза между эстетикой физической активности, всем окружающим миром и природой. Его нередко можно было видеть поднимающимся по скале в костюме клоуна и с парашютом за спиной, или играющим на скрипке и одновременно шагающим по стропе, натянутой между двумя пиками среди ледников на высоте трех тысяч метров, или танцующим на гимнастических лентах, подвешенных к скале более чем на тысяче метров в норвежских фьордах. Он смог довести артистическую экспрессию до максимума. Он тренировал свое тело, следил за каждой малейшей деталью питания и знал, для чего нужна каждая мышца. Он проводил ментальную подготовку и разрабатывал аспекты любых задуманных проектов как ученый — принимая во внимание массу тела, силу ветра, ускорение, связанное с гравитацией, высоту падения или коэффициент парения в зависимости от площади поверхности тела. Но между теорией и практикой лежит целый мир. Танкред был одним из лучших. Да, он боялся упасть, но умел преодолевать препятствия, которые мы создаем сами, в поисках последнего, реального предела.

Он довел свое тело до невероятных лимитов, до конца, jusqu’au bout, как говорят французы. Танкред, без сомнения, был настоящим «доконцовщиком».

Некоторые альпинисты относятся к другим горным видам спорта снисходительно: им кажется, что всех остальных спортсменов волнует только скорость, а вот альпинизм они позиционируют как романтическое занятие, практически без спортивных коннотаций. Остальное, «обычный» спорт, воспринимаемый как борьба с секундомером, вызывает у них чуть ли не аллергию.

Но с другой стороны, альпинизм тоже можно рассматривать как занятие, ориентированное на результат, причем бинарный — достиг ты вершины или нет, со страховкой или без, да или нет, преуспел или потерпел неудачу. Как и в других видах спорта, тут нужны параметры, которые помогли бы понять, как и когда повышается планка. Соревновательные принципы применимы и здесь. Существует ли альпинист, который скажет, что не ощущал ни огромного удовлетворения, ни внутренней улыбки, осознав, что покорил вершину за более короткое время, чем кто-либо до него? Думаю, нет.

Хронометр — это компаньон, который скажет, что ты справляешься с задачей и выкладываешься по максимуму, как только можешь. Хотя время и не является основной целью, это устройство будто шепчет тебе на ухо, улучшаешь ты или ухудшаешь свой результат, силен ты или осла­беваешь, достаточно ли ты эффективен в преодолении сложностей. Хронометр не врет.

Мне кажется важным, что между тремя такими разными видами спорта, как легкая атлетика, альпинизм и скалолазание, есть нечто общее, связанное с целями спортсменов. Три маршрута, максимально репрезентативные для этих дисциплин, объединяет один параметр времени: двухчасовой предел. Да, это случайная и спорная цифра, но у бегунов, альпинистов и скалолазов она выжжена в мозгу.

Король беговых соревнований — это марафон. Уже много лет лучшие спортсмены мира пытаются пробежать сорок два километра сто девяносто пять метров менее чем за два часа. Усилия, направленные на преодоление этого магического предела, становятся все интенсивнее, а совокупность факторов, которые могут помочь в достижении цели, подвергается мельчайшему анализу: тренеры ищут молодых спортсменов с физиологическими способностями, выходящими за привычные пределы, годами тренируют их по персональным программам, оптимизированным именно для этой дистанции; изучаются лучшие варианты питания и гидратации до и после забега, разрабатываются специальные кроссовки, которые помогают сохранить максимум энергии, оценивается биомеханика и эффективность шага, выясняется даже то, какими должны быть температура и влажность среды, чтобы бежать было легче всего.

Главный маршрут для альпинистов — это северная стена горы Эйгер в Альпах. Немцы Андерль Хекмайр, Генрих Харрер, Фриц Каспарек и Людвиг Фёрг прошли трехкилометровый маршрут с перепадом высот в тысячу пятьсот метров за три дня, причем с большими трудностями. Это было в 1938 году. С тех пор северная стена Эйгера стала главным вызовом для всех альпинистов. Элитные спортсмены способны открывать новые уровни сложности, тестируя возможности своего тела, в связке или поодиночке. Хотя у восхождений есть существенный риск, потому что любая ошибка может привести к падению, которое неизбежно будет смертельным, эту стену используют, чтобы опробовать новые методы тренировки, снаряжение и стратегии. Она служит и для того, чтобы устанавливать новые границы — не только в техническом и физическом плане, но и в плане готовности пойти на риск. С годами время восхождения становилось все более кратким: Мишель Дарбелле был первым, кто за восемнадцать часов покорил вершину в одиночку, Райнхольд Месснер и Петер Хабелер потратили десять часов, а Юли Бюрер, Франчек Кнез и Томас Бубендорфер снизили планку, поднявшись менее чем за пять часов. В последние годы Кристоф Хайнц, Дани Арнольд и Ули Штек завершали свои восхождения менее чем за два с половиной часа. Двухчасовой горизонт все ближе. Правда, по мере того как он приближается, риски тоже становятся все больше.

Наконец, «трилогия» волшебных двух часов завершается скало­лазанием высочайшей сложности в калифорнийском Йосемити — речь о легендарном маршруте «Нос», проложенном по горному монолиту Эль-Капитан и представляющем собой вертикаль протяженностью восемьсот метров. Первое восхождение совершили в 1958 году американцы Уэйн Мерри и Джордж Уитмор за — внимание! — сорок семь дней. С того момента каждый скалолаз мечтает пройти этот маршрут за день, и для большинства эта мечта остается несбыточной. Впервые ее удалось осуществить в 1975 году — это сделали три самых изобретательных скалолаза в истории: Джим Бридвелл, Джон Лонг и Билли Вестбэй. С тех пор все их последователи работают над улучшением техники и оптимизацией снаряжения, чтобы еще и еще сокращать время. Риск, связанный с быстрым подъемом, здесь ниже, чем на Эйгере, а физи­ческие способности определяют меньше, чем в марафонах, но ключевой комбинацией для достижения цели является скорость, выносливость, оптимизация логистики и способность визуализировать каждый шаг почти тысячи метров подъема. В последние годы связки скалолазов приблизились к двухчасовой отметке, а в конце концов Алекс Хоннольд и Томми Колдвелл ее преодолели — после трех месяцев тренировок, за которые они прошли по маршруту десятки раз.

Три примера, о которых я рассказал, невозможно сравнивать между собой. Каждый год марафон пробегает полмиллиона человек, а соревнуется за победу примерно тысяча. Около пары сотен спортсменов проходят по маршруту «Нос», а число поднимающихся по северной стене Эйгера не доходит и до ста. Нельзя сравнивать и риски, связанные с этими занятиями.

Тем не менее все эти примеры объединяет одна очень важная вещь: в каждой из описанных дисциплин спортсмены мотивированы на завоевание довольно условной субстанции — времени, и им приходится искать внешние и внутренние возможности, чтобы это сделать. С этой целью на горизонте они готовятся, доводя усилия до экстрима, чтобы продемонстрировать, на что способен человек, обладающий талантом, дисциплинированный и готовый трудиться. Преследуя эту цель, они делают каждому из нас важнейший подарок — инструменты, помога­ющие искать мотивацию для наших небольших повседневных проектов.

Концепция рекорда в горах очень условная, ведь нельзя сравнивать даже время двух восхождений на один и тот же пик. К примеру, в беге рекорд устанавливается на трассе или маршруте, где гарантированы определенные условия (например, ветер, ландшафт и так далее), и с использованием ограничений, которые не позволяют сомневаться в равенстве возможностей, — это допинг-контроль, одинаковые пункты питания и одновременное начало забега. В горах все это не представляется возможным, потому что условия варьируются день ото дня, а манера восхождения у каждого своя. Поэтому в данном случае говорят не о рекордах, а о наилучшем известном времени восхождения, Fastest Known Time (FKT) на английском языке. Я считаю, что в любом случае сравнение лучше делать с собственными прежними результатами: это помогает нам узнать самих себя и понять, с какой скоростью мы способны продвигаться по горному рельефу, учитывая его сложность, дистанцию и погодные условия. Нельзя сравнивать время прохождения, если один знает маршрут как свои пять пальцев, а другой вышел на него впервые, или если у одного нет ни малейшей поддержки, а у другого за спиной целая команда.

Время, затраченное на восхождение, — это самый заметный пара­метр, и именно за него хватаются средства массовой информации, но по большому счету для спортсмена оно не должно быть таким значимым, как собственная, внутренняя оценка. И тут мы говорим о балансе, который находит сам атлет, между результатом проведенных тренировок и подготовки — и условиями, в которых был достигнут конкретный временной показатель.

На улучшение показателей, а именно времени забега, влияют четыре фактора. Первый — результативность самого спортсмена, в которую делают вклад физические способности, техника, экономичность бега, опыт, стратегия или психологическое состояние. Второй фактор — оптимизация маршрута, то есть то, насколько хорошо мы знаем о его сложностях, о необходимых движениях и о том, где можно «срезать». Третье, что играет роль, — это внешние условия: практиковать зимой в плохую погоду или в летний солнечный день — не одно и то же. Четвертый важный фактор — это этика, которой мы руководствуемся: например, выбираем, будем ли использовать поддержку, будем ли выполнять восхождение в одиночку или с кем-то, какое снаряжение будем использовать и даже решим ли прибегнуть к допингу, механическому или физиологическому.

В качестве примера расскажу о восхождениях Ули Штека на Эйгер. Он превосходно знал маршрут и благодаря тщательной подготовке мог подняться за два часа и двадцать две минуты по прочерченной линии, на паре сложных переходов держась за два зафиксированных троса. Он делал это и медленнее, за два часа сорок семь минут, — но без «подсказок» на поверхности горы и свободным стилем, то есть не прикасаясь к имевшимся тросам. Какой из этих рекордов лучше? Безусловно, более быстрый подъем — самый заметный, но второй труднее осуществить, потому что он требует большей физической работы и ответственности. В любом случае оба эти показателя одинаково интересны, потому что позволяют узнать, на что мы способны в разных условиях. Не стоит упускать из виду тот факт, что время — не единственная награда, а лишь одна из составляющих, результат уравнения, определяющую роль в котором играют все компоненты.

Я ехал вниз вдоль реки Раумы, будучи за рулем уже более тридцати часов без перерыва, с тех пор как выехал из Шамони. Фургон был набит всеми моими вещами и вещами Эмели. Я хотел как можно скорее добраться до места, в котором мы решили начать вместе жить, и уже несколько часов ощущал тяжесть в веках. Занимался рассвет, я пере­секал глубокую долину по шоссе, проложенному между стенами высотой более тысячи метров; дневного света еще не было достаточно, чтобы обрисовать текстуру гор, но угадывались бесконечные отроги из черного камня и ледяные водопады, будто пикирующие в долину. Казалось, что я попал на землю, не принадлежащую людям. Вертикальные стены из черного влажного камня стояли так близко друг к другу, что вдали ничего не было видно. Наконец, продолжая спускаться по шоссе и изо всех сил бороться со сном, я увидел ее, освещенную полусветом, — тонкую линию снега, которая, как капля воды, вертикально спускалась по центру стены. Она звала меня, и, хотя в тот момент ее голос вызывал у меня мурашки, я знал, что однажды не смогу устоять.

Тремя годами позже мелодия этого голоса продолжала влюблять меня в себя, когда я украдкой смотрел на заветное место. Порой я просыпался, будто бы слыша этот голос. Все это время я изучал гору — на расстоянии, с соседних вершин, или приближаясь к ее подножию. А потом настал момент присоединиться к ее песне.

В течение многих месяцев я наблюдал за линией, ослепившей меня тогда в долине реки Раумы в норвежском Ромсдале; я изучил ее с разных сторон — с подножия горы, с вершины и с соседних гор, — представляя себе, по каким из ее частей мог бы проехать на лыжах и какие выступы камня или льда должен буду обойти. Потом еще два года я изучал характеристики снега и время от времени смотрел, как он прилегает к поверхности стены, — например, когда снег хорошо держится, когда он слишком заледеневший, а когда кажется хорошим и вверху, и внизу. Иногда после тренировки по дороге домой я сворачивал, чтобы подняться на точку, где хорошо видна стена, и рассматривал ее в призма­тический бинокль или фотографировал через телеобъектив, чтобы потом как следует изучить. Я представлял, как именно нужно двигаться по ней на лыжах, какое снаряжение мне понадобится и с какими трудностями я столкнусь. Эта исследовательская фаза вызывает почти такие же эмоции, как само восхождение, потому что пока я с закрытыми глазами представляю все подробности, я практически чувствую холод на лице или боль в руках, томление или мурашки, когда лыжи зависают в воздухе на вираже. И, конечно, я представляю все, что может пойти не так: обрушится лавина, под снегом окажется лед, я поскользнусь или не впишусь в поворот. Я часто откладываю свои действия, потому что тщательно прорабатываю их заранее и чувствую всем телом; потому что не знаю, могу ли рискнуть или лучше послушаться внутреннего голоса, который говорит «нет». Иногда в день, когда я уже собрался все сделать, появляется странное недомогание во всем теле. И когда наконец я берусь за реализацию проекта, то знаю, что изучил все риски.

На третью зиму жизни в Норвегии ветер, кажется, задул в нужную мне сторону. Выдалась великолепная зима, когда обильные, больше обычного, снегопады чередовались с долгими солнечными днями, что позволило снегу хорошо пристать к стене, — но при этом его не было столько, чтобы спровоцировать на спуске большую лавину. Главная проблема линии под названием Фива, расположенной справа от Стены Троллей, которая ведет по северной стороне к верхней точке (Троллтинд), — в том, что на протяжении тысячи шестисот метров пере­пада высот, оканчивающихся практически на уровне моря, условия очень разнородные. На нижних шести сотнях метров на снег влияют изменения температуры и влажности, а в верхней части климат скорее высокогорный.

В последние недели я пару раз добирался до подножия горы и поднялся на первые двести метров, чтобы посмотреть на обстановку изнутри. Хотя снег оказался чуть плотнее, чем мне бы хотелось, условия были почти идеальными — линия была полностью покрыта снегом, а его количество в верхней части не выглядело опасным.

Наступил худший момент перед реализацией проекта: ожидание и выбор дня. Сегодня, завтра, на следующей неделе? Если бы я всегда ждал идеальных условий, то так и не встал бы с дивана. Для экстремального спуска на лыжах плотный снег лучше — хотя он не прощает ошибок, он более стабилен, чем пушистый. На последнем можно двигаться не с такой высокой точностью, но есть риск спровоцировать лавину, когда меньше всего этого ждешь. В этой лыжной практике все определяет поиск баланса между легкостью скольжения и адгезией к стене.

И этот день настал. Первый вираж всегда самый трудный, не потому что ты находишься высоко, а потому что трудно пересечь черту, за которой неизвестность, — именно ее ты пересекаешь при первом движении. «Пум-пум», — стучит сердце в груди; в животе вакуум, руки и ноги вспотели. Я втыкаю лыжную палку ниже лыж, «ощупывая» через нее снег. Смотрю на белизну и оцениваю точку, где нужно будет затормозить на вираже; я пытаюсь угадать, что скрывается под снегом. Не двигаясь с места, я быстро скольжу лыжами вперед-назад, чтобы убедиться, что снизу на них не налип снег; потом даю телу сместиться на несколько сантиметров, перенося вес на лопатки, и набираю инерцию. Большую инерцию. Я набираю в легкие столько воздуха, сколько могу, и начинаю выдыхать, но быстро останавливаюсь. У меня останавливается сердце, останавливается дыхание, я на целую вечность зависаю в воздухе, без движения. Потом вдруг ощущаю, что лыжи возоб­новили контакт со снегом, они мягко скользят и набирают скорость, оказавшись на уклоне под шестьдесят градусов. Я напрягаю стопы и чувствую, как лыжи изгибаются, обнимая снег, сначала нежно, потом все с большим натиском, и наконец впиваются в снег, деформируя его, и уходят от кратчайшего пути, становясь перпендикулярно. После быстрого и точного усилия лыжи останавливаются на пару метров ниже, чем начало виража. В моей крови — смесь возбуждения и страха, удовольствия и сдерживания, и концентрация этой смеси останется неизменной вираж за виражом, пока я спускаюсь по следам ботинок, оставленным мной чуть раньше, при подъеме. Я обхожу участки льда и камня посреди снега; в ближайшие два часа из-за них мне придется очень стараться. Я использую все методы и ресурсы, какие у меня только есть, и с каждым новым пройденным метром сдерживание уступает удовольствию, а страх — удовлетворению. Наконец, когда я добираюсь до самого низа, я разворачиваюсь. Смотрю на следы лыж, оставленные на стене. И чувствую, как во мне все переворачивается, от ступней до живота, и грудная клетка, и что-то в голове. Это настоящий адреналиновый оргазм.

Я не думаю, что один способ достижения цели лучше, чем другие. Можно сказать, что самый «чистый» из способов практически не­реален из-за ограничений человека как вида в царстве животных. Майкл Рирдон, один из самых продуктивных скалолазов-одиночек за всю историю, говорил, что если ты поднимаешься, не зная маршрут, босиком, без магнезии и веревок, это можно назвать восхождением; все остальное — компромисс. И все мы постоянно идем на такие компромиссы. Мы сами устанавливаем этические нормы, которые применяем к своим действиям, но в каждом случае они индивидуальны и не распространяются на других. При этом, например, в беге компромисс для всех одинаков — и даже в этом случае нужны судьи, арбитры и разные виды контроля, чтобы убедиться, что все нормы соблюдены. Но в горных видах спорта решение принимает каждый сам, в своей голове.

Я могу сказать, что абсолютно горд лишь одним своим быстрым восхождением, где мне удалось достичь полной оптимизации. Это подъем на Маттерхорн. Возможно, из-за того, что в детстве одну из стен моей комнаты украшал огромный постер с фотографией этой горы, или потому, что время восхождения Бруно Бруно представлялось не­реальным, этот пик казался неосуществимой мечтой. Это восхождение с потрясающей эстетикой, и для подготовки к нему я задействовал мотивацию и терпение.

Первого августа 2013 года я выехал на машине в сторону Маттерхор­на и остановился в Валле-д’Аосте, на возвышении у подножия горы. У меня не было конкретной даты, когда я планировал ее покорить, хотелось лишь успеть сделать это побыстрее, чтобы перейти к следующим проектам. В течение двух недель я каждый день поднимался на вершину, независимо от погоды, чтобы хорошо изучить гору, понять, как на камни ежечасно влияет солнечное тепло, осознать каждое из движений, необходимых для прохождения маршрута. В общем, познакомиться с горой так, чтобы она стала моим домом, а я — ее частью.

Каждое утро я вставал и, завтракая, наблюдал за горой через окошко фургона, оценивая, как меняется состояние снега и камня. Одно­временно я чувствовал, как тело готовится к рывку. Даже накануне гонки Сьерре — Зеналь, проходившей с обратной стороны горной гряды, я поднялся на эту вершину. В этот момент меня не интересовали ни результаты каких-либо соревнований, ни какие-то будущие проекты. В моем сознании все было отдано желанию максимально подготовиться и дождаться идеальных условий.

Двадцать первого августа я почувствовал, что состояние горы пришло в равновесие с моим собственным. Уже несколько дней не было ни дождя, ни снега, камень просох, было жарко; я знал, что после девяти восхождений за две предыдущие недели отлично изучил маршрут и полностью подготовлен, физически и ментально. Я дождался второй половины дня, чтобы не подниматься, пока на горе другие люди, и чтобы солнце растопило лед, образовавшийся за ночь, и сцепление с камнем стало лучше. Когда колокола пробили три часа дня, я вышел из тени палаточного лагеря и выполнил все движения, необходимые, чтобы подняться на вершину и спуститься, за два часа пятьдесят две минуты, как и планировал.

К сожалению, я не могу сказать то же самое о других вершинах, которые покорил с той же идеей быстрого восхождения. Я ни разу не готовился так тщательно и с такой самоотдачей. Да, я всегда стараюсь делать все наилучшим образом, дождавшись хороших условий, но не бываю достаточно терпелив, чтобы выждать еще несколько дней, когда условия стали бы идеальными. Я больше никогда так долго не работал над маршрутом, чтобы сделать его своим, никогда не дожидался стопроцентной физической и ментальной формы. Конечно, это не значит, что я по умолчанию не ощущаю никакой гордости. На Маттерхорне я научил­ся использовать инструменты, необходимые, чтобы покорить пик с максимальной скоростью, какую дадут мои способности. На других восхождениях я не хотел терять столько времени на подготовку или заниматься такой же детальной проработкой. Я научился подниматься в спешке и в плохую погоду, как при восхождении на Денали, без поддержки, в дни, когда из-за плохого самочувствия мне приходилось пре­одолевать самого себя, чтобы узнать, до какой степени я могу управлять своим телом, когда оно решило взбунтоваться.

Я слишком нетерпелив. Не знаю, преимущество ли это. Я восхищаюсь теми, кто кропотливо прорабатывает мельчайшие детали, но меня не удовлетворит ни один блестящий рекорд или красивая победа, если на подготовку придется потратить год, не делая ничего больше. Например, две идеальные недели я провел в июле 2015 года. Тогда я начал с первого экстремального лыжного спуска по Мон-Моди; продолжил движением нон-стоп по Гранд-Жорасу в течение пары дней; после этого поучаствовал в гонке на вертикальный километр в Шамони, воспользовался ночью для фотосьемки со спонсором и, когда наступило утро, поехал помогать Карлу Эглоффу, который намеревался побить рекорд скорости восхождения на Монблан — рекорд, за пару лет до этого поставленный мной и Матео Жакему. Предполагалось, что мы с хорошим ритмом вместе пробежим по знакомым мне дорогам, обходя препятствия, поднявшись на один-два километра, а затем я отстану, а он уйдет вперед. Но поскольку с самого начала я отлично себя чувствовал, мы вместе поднялись до вершины. Из-за того, что снег был не в лучшем состоянии, а Карл плоховато себя чувствовал наверху, мы поднялись и спустились чуть больше чем за пять с половиной часов. В тот же вечер мы с Эмели улетели в США, где сначала пробежали забег Mount Marathon на Аляске, а через пять дней — Hardrock 100 в Колорадо.

Я никогда не променял бы это разнообразие на возможность выполнить какое-то восхождение или пробежать какой-то забег еще быстрее, если бы для этого нужно было тщательно готовиться в ущерб остальным видам активности. Я из тех людей, кто считает, что жизнь у нас одна и нужно пользоваться каждым ее моментом. Подозреваю, что такое нетерпение привело к тому, что я всю жизнь учусь самостоятельно: обычно, когда возникало желание выйти и подвигаться, мне не хотелось ждать, пока освободится кто-то из знакомых, а уж тем более расширять их круг, чтобы было с кем бегать. Поэтому я принимал решение бегать в одиночку, а значит, учиться на собственных ошибках и победах. Именно так я впервые поднимался по льду или камню, именно так осуществил большую часть моих восхождений. Так получается медленнее, чем в сопровождении товарищей или учителей, потому что в определенные моменты ты должен четко осознавать риски и быть уверенным в собственных способностях. Когда ты свободен, то надежнее обрабатываешь и суммируешь полученные знания, а еще учишься использовать воображение, чтобы избегать сложностей. Хотя я должен признать, что наступает момент, когда в одиночку прогрессировать уже не удается.

Эверест летом

Приехав в Ронгбук, я, не выходя из машины, увидел у подножия Эвереста палаточный лагерь — и это заставило меня подскочить от неожиданности и замереть. До этого я всегда оказывался в Гималаях не в самый популярный сезон и всегда в одиночестве. А теперь я чувствовал, как глаза вылезают из орбит, — потому что этот лагерь был похож на небольшой город из палаток всех цветов и размеров. Слышались разговоры на разных языках и запахи блюд, которые кто-то готовил с африканскими специями, а кто-то — с оливковым маслом. Я вышел из машины, на которой приехал из соседнего Чо-Ойю (там мы были вместе с Эмели), и отправился искать палатку Себастьяна Монтаза. Мои глаза еще не привыкли к пейзажу, то ли горному, то ли городскому. Со мной до сих пор были воспоминания о том, как это место выглядело восемь месяцев назад, когда я приехал впервые.

Это было в середине августа 2016 года. Мы наконец добрались до Ронг­бука — две недели перед этим нас доводило до белого каления нанятое в буддистской столице Лхасе агентство, которое должно было подготовить всю логистику (палатку с кухней-столовой, еду на месяц и повара, трансферы из Непала в Тибет). Каждый день у них возникала новая проблема, и нам никак не удавалось выехать. В какой-то момент это нас так достало, что мы, потеряв терпение, поехали в долину Лангтанг неподалеку — слегка остыть и заодно убежать от загрязненного городского воздуха. Через неделю («Давно пора!») мы наконец смогли двинуться в сторону Тибета — в поисках разреженного воздуха, которым не могли надышаться.

Дорога в Ронгбук изумительно красива, с фантастическими буддийскими храмами в городах вроде Шигадзе, сияющими золотом и безупреч­ной белизной, которые так контрастируют со скудным пейзажем вокруг, и с бесконечными километрами саванны тибетского альти­плано на высоте около пяти тысяч метров, где монотонность мягких изгибов земли прерывается только крупными озерами и реками. Яркие флажки указывают на приближение населенных пунктов.

Шоссе, которое проходит через этот регион, покрыто отличным асфальтом, и через несколько часов эспланада остается позади, а изгибы пейзажа становятся еще более заметными. Но когда мы доезжаем до возвышенности, на горизонте появляются королевские очертания Гималаев. Непроходимая без проводников стена из белых гигантов над коричнево-желтой эспланадой. Прямая, от равнины внизу до высоты в восемь тысяч метров. Слева — Макалу и Чомолонзо; справа — Чо-Ойю и Гьячунг-Канг. А в центре гора, на фоне которой соседи кажутся коротышками, — Эверест. Между каменистой стеной Кангшунг и заснеженной северной стеной Нупцзе на небе рисуется треугольник идеальных пропорций, окрашенный в белый цвет летним снегом. От самой вершины до долины спускаются две параллельные линии — это кулуары Нортона и Хорнбейна.

Нам не терпится слиться с этим белым океаном, и мы хотим продолжить путь, но выясняется, что мы должны пробыть несколько дней в Тингри, одном из последних поселков. Каждый раз оказывается, что нужно ждать до завтра, хотя мы не понимаем зачем. Когда мы наконец прибыли в базовый лагерь — через двадцать дней после того, как выехали из дома, — нетерпение и желание скорее начать двигаться и подниматься наверх уже съедали меня изнутри. Именно в этот день, 20 августа, только в 1980 году, Райнхольд Месснер совершил восхождение на эту самую вершину в одиночку, без кислорода и в сильный муссон.

Мы приехали на две недели позже, чем планировали, понимая, что теряем время, и сразу бросились ускорять акклиматизацию. Сразу по приезде я бегом поднялся из базового лагеря до пика высотой шесть тысяч шестьсот метров, а на следующий день, воспользовавшись летней жарой, добежал до семи тысяч метров по северному холму в одних легких кроссовках. Солнце размягчило снег, и я спустился, скользя на подошвах, как на лыжах. Мне хотелось бегать или восходить в горы каждый день, чтобы убедиться, что я в надлежащей физической форме, но Жорди Тосас не переставал повторять:

— Слушай! Нормально, что в начале экспедиции люди нервничают и хотят быстро подняться, не теряя времени, но в конце концов через пару дней все решится, и тогда тебе нужны будут заряженные батарейки. Действуй как снайпер — не стрессуй раньше срока!

Во время подготовки к экспедиции, прежде чем приступать к покорению вершины, важно накопить как можно больше информации. Но чересчур усердствовать тоже не стоит. Если посвящать слишком значительную часть времени изучению метеорологии и ожиданию идеальных условий, окажется, что ты упускаешь возможности. В конце концов, иногда стоит брать на себя риск и начинать восхождение. Совершенство труднодостижимо, и к погодным условиям это тоже относится. В итоге принимаешь тот факт, что нужно учиться делать свое дело, не уделяя им чрезмерного внимания, и идти, даже если придется спотыкаться.

Прошла неделя с тех пор, как мы обосновались у подножия горы, и все прогнозы сходились в одном: оставалось три или четыре дня хорошей погоды, прежде чем на северной стене Эвереста вновь вступит в свои права муссон. Если мы не воспользуемся этим «окном», то придется ждать, пока пройдут снегопады, а потом сидеть сложа руки еще семь дней, чтобы хорошая погода привела гору в приемлемое со­стояние. В противном случае попытка восхождения будет самоубийством. Стоит сказать, что прогнозам погоды в Гималаях летом можно верить, но скорее по желанию, потому что алгоритмы расчета снегопадов не слишком точны. В конце концов начинаешь больше доверять собственным ежедневным наблюдениям за изменениями неба.

Мы заметили, что практически каждое утро поднимались навстречу голубому небу, залитому солнечным светом, а к полудню с юга начинали двигаться тучи, которые накапливались и выстраивались над непальскими долинами в замки с огромными серыми башнями. Эти крепости двигались на север, пока не прорывались грозами, столкнув­шись с самыми высокими пиками. Иногда движение облаков концентрировалось на южной стене, и мы из лагеря аплодировали роскошному шоу с фейерверками, которое они показывали на другом склоне Эвереста. Иногда тучи приближались, чтобы поприветствовать нас, — и мы пережидали в палатках, пока они пройдут мимо, слушая «тик-ток» снега, падающего на брезент. Было странно, когда мы, только поднявшись, видели больше десяти или пятнадцати сантиметров свежего снега, который быстро таял под утренним солнцем.

Прогноз, который у нас был, — это прогноз для горы, уставшей от рутины. Вальс, который танцевали тучи, не решаясь приблизиться к северным воротам, был лишь репетицией — уже через несколько дней небо должно было разверзнуться, а буря — завладеть нашим склоном горы. Если нам предстояло станцевать один танец с Эверестом, это нужно было сделать раньше, чем мрачный погодный фестиваль вступит в свои права.

Наш базовый лагерь находился на каменной морене между Ронг­буком и ледником Эвереста. Сначала предполагалось, что мы поставим палатки у подножия горы, но яки, которые тащили снаряжение, предпочли остановиться на полпути. Мы разбили четыре палатки на наклонной поверхности, усыпанной камнями, попытавшись (вышло не слишком изящно) сложить их в более или менее горизонтальные платформы. Насколько это место было красивым, настолько оно было и пугающим — мы находились в центре километровой морены, с вершинами по шесть и семь тысяч метров впереди и с небольшим полукругом из других семитысячных пиков позади; на эти горы мы могли подняться как-нибудь вечером, чтобы было чем заняться. Кроме того, в случае скуки можно было сгонять по северному склону к нашему приятелю — вершине Чангзе высотой семь с половиной тысяч метров; поприветствовать этот пик всегда приятно, ведь с него открывается безупречный вид на Эверест.

Пожалуй, единственным недостатком нашей элитной смотровой площадки было то, что она оказалась очень далеко от главной вершины мира. Каждое утро приходилось пробегать около десяти километров, чтобы подойти к леднику и начать восхождение; когда мы, уставшие, возвращались, нужно было пройти этот путь в обратном направлении. Ну что ж, по крайней мере мы наконец были в горах и каждый день могли что-то делать.

Мы пришли к выводу, что в течение нескольких дней наступит долго­жданное «окно» хорошей погоды, и решили, что надо заканчивать аккли­матизацию и предпринять попытку восхождения. Предыдущие дни были интенсивными, и тело, кажется, просило дать ему передышку, но долго отдыхать я не умею. Мы с Себом договорились, что сделаем одно восхождение на очень хорошую высоту, чтобы расправиться с акклиматизацией перед окончательной попыткой.

После ужина мы решили встать в пять утра, чтобы начать подъем, и разошлись по палаткам спать. Я приготовил рюкзак, залез в спальник и уснул, как бревно.

Я проснулся, почувствовав, как солнце ласкает кожу через стенку палатки. Это одно из самых приятных ощущений: когда утром снаружи еще холодно, а к тебе прикасаются первые лучи, которые остаются в ловушке палатки, превращая ее в импровизированную сауну после сурового ночного холода. Но скоро я осознал, что вообще-то солнце еще не должно было встать, и подскочил. Хорошее настроение испарилось: среди одежды, служившей мне подушкой, я нашел часы и заорал: «Чтоб тебя! Уже шесть десять!» Я за один прыжок выскочил из спального мешка и на полной скорости оделся. Не позавтракав, я схватил рюкзак и в буквальном смысле этого слова побежал вверх по морене. Не знаю, что это было — испуг или адреналин, — но в любом случае накопленная усталость прошла, и я максимально ускорился.

Через тридцать минут я пробежал уже полпути к подножию горы — за половину обычного времени. Когда солнце стало как следует жечь, я на бегу размазал по лицу солнцезащитный крем и, не останавливаясь, стал искать солнечные очки. Я занервничал — их не было ни на голове, ни в карманах, ни в рюкзаке, все содержимое которого я, разозлившись, высыпал на землю. Ничего. Ни следа очков. «Твою мать!» Ни на секунду не задумавшись, я оставил рюкзак на земле и побежал обратно к палатке. Открываю молнию — вот они, лежат! А время — ровно семь. Когда я был готов вновь умчаться в направлении горы, из своей палатки высунул голову Ситарам, непальский повар, который нас сопровождал:

— Килиан, завтрак!

— Да какой завтрак, Ситарам, у меня нет времени, бегу наверх! Увидимся вечером!

— Не надо бежать, на такой высоте это вредно!

Я едва расслышал его последние обращенные ко мне слова, потому что уже вновь бежал по тому же пути, что чуть раньше. Теперь, со всем необходимым снаряжением, я продолжил.

Примерно через три часа я увидел Себа в нескольких сотнях метров впереди; он поднимался по стене Чангзе в направлении северного холма.

— Черт, мог бы и подождать! — крикнул я, наполовину в шутку, наполовину всерьез, когда дистанция между нами уже позволяла слышать друг друга. Ощущения были предельно хорошими, но становилось поздновато, а снег очень быстро нагревался.

— Да я подумал, что ты хочешь еще немного поспать! Все равно знал, что ты меня догонишь, — оправдывался он. — Ну как, что ты скажешь?

— Я думаю, что уже слишком поздно по времени. Трех «звоночков» достаточно, чтобы понимать, что сегодня не идеальный день. Ощущения хорошие, но нам надо беречь свои задницы и не растрачивать удачу — и то и другое еще понадобится! Если мы сейчас спустимся, то сможем отдохнуть, а завтра или послезавтра попытаемся еще раз.

На следующий день я отправился наверх один. Возможно, я испытывал легкий стыд за то, что накануне проспал, и злился, что не смог акклиматизироваться выше семи тысяч метров, но вышел я с твердым намерением превзойти эту высоту. Ребята остались в палатках, чтобы подкопить сил. Вся гора принадлежала мне, и я улыбался с ощущением собственника. Добравшись до ледника, я решил не двигаться в сторону Северного седла из-за возможных трещин в каменистой породе и наметил для себя линию по правой части северо-восточного склона. Между каменными шпорами и сераками, которые возвышаются на Северном седле, был кулуар с достаточным уклоном, чтобы с него ссыпался накопившийся снег, не замедляя при этом моего продвижения. Я решил направиться именно туда. Условия были превосходные, снег легко выдерживал мой вес, и через несколько часов я оставил позади подъем под углом в шестьдесят градусов и вышел на северный гребень на высоте около семи тысяч пятисот метров. Снег там не таял, и я оказался в нем по пояс.

Каждый шаг требовал больших усилий и тонкой хореографии: сначала я, как бабочка крыльями, двигал руками, чтобы сбросить первый слой снега, потом поднимал одну ногу до колена, опускал ее сантиметров на тридцать дальше, и, пока она погружалась в снег, я слегка давил стопой, чтобы уплотнить его, прежде чем перенести весь вес на эту ногу. Вновь по пояс в снегу, я повторял танец с другой ноги. И так тридцать раз подряд.

Чтобы подняться на сто метров, я потратил час! После трех часов, в ходе которых я прокладывал траншею в снегу, открывая себе путь, я остановился и понял, что устал, — скорее даже не от усилий, а от того, как медленно шел процесс. Я примял снег и уселся на свой рюкзак. Глаза не могли насмотреться на красоту вокруг — а я сидел, с Эверестом за спиной и тибетским альтиплано впереди. Чангзе уменьшался вдали, а горы вокруг будто спорили между собой, какая из них скорее соблаз­нит меня своим величием. У подножий этих вершин виднелось мно­жество ледников, которые расползались от заснеженных вершин, словно щупальца, и терялись среди коричневых гор. С высоты я четко видел язык снега по левой стороне, по которому в 1980 году прошел Райнхольд Месснер, чтобы найти кулуар Нортона и покорить вершину — в одиночку и без кислорода.

Как хорошо здесь, наверху, когда вся гора принадлежит только мне! Тишина была такой совершенной, что мое собственное дыхание, казалось, нарушало покой. Я на полминуты перестал дышать и почувствовал, как сливаюсь со всем, что меня окружает, становлюсь единым целым с природой, как какая-то маленькая и незначительная снежинка, которой повезло упасть с неба именно здесь. Зигзагообразная линия в снегу, исчезающая там, где ледник сворачивал за горы, напоминала, что я здесь всего лишь визитер и что скоро мне придется вернуться в мир людей. Но мне хотелось, чтобы этот момент длился вечно. Я был свободен от любых хлопот, моей единственной задачей было дышать. У меня, опьяненного высотой, не было мыслей в голове. Как же хорошо здесь, наверху!

Крошечные частицы снега — везунчики, которые могут оставаться в этом белом раю, замерев во времени. Но человек несовершенен, у него есть потребность в еде, тепле и сне, так что мне пришлось пойти обратно, вниз. В лагере меня ждали четыре человека.

Через сорок часов после этого, в последний день августа, я поднялся на то же место, но в этот раз тишина испарилась, в воздухе царил неописуемый шум. Именно таким представляешь себе крик с той самой картины Эдварда Мунка. На высоте почти в восемь тысяч метров, посреди северо-восточной стены Эвереста, я не был уверен, что мы выйдем оттуда живыми. А еще несколько минут назад главным чувством была эйфория.

В то раннее утро я, Себ и Жорди оставили лагерь позади, понимая, что это один из последних дней хорошей погоды перед неделей бурь. Мы молча поднимались по морене, каждый — погруженный в свои мысли. Монотонную ночную тишину нарушал лишь звук, с которым под кроссовками хрустела покрытая льдом земля. Когда на востоке проснулось солнце, мы подошли к леднику. Множество пирамидок из камней и кое-какие вещи, оставленные прошлыми экспедициями, демонстрировали, что именно там каждую весну образуется небольшой городок.

В этом призраке палаточного городка мы остановились, чтобы надеть ботинки с кошками и перекусить, любуясь солнцем, которое окрашивало стену слоями красной краски. По этой стене мы намеревались подняться. Когда лучи светила добрались до нас, мы почувствовали себя как цветы, просыпающиеся на рассвете. Сняв капюшоны, мы теперь уже без ограничений крутили головами, чтобы лучше рассмотреть все вокруг. Расцвела и беседа: мы обсуждали, с какого места лучше начать атаку на две тысячи метров льда и камня, которым предстояло нас принять.

Тик-так, тик-так. Кошка — ледоруб, кошка — ледоруб. Снег, как и двумя днями раньше, был превосходной консистенции, не слишком плотный и не слишком глубокий, и мы шли, не останавливаясь, с хорошим ритмом, преодолевая двести пятьдесят метров по вертикали за час. Через несколько часов мы дошли до семи тысяч, поднимаясь по широким заснеженным склонам, перемежающимся каменными выступами, которые шли до апофеоза гребня Бордмана — Таскера, выше восьми тысяч трехсот метров.

В процессе восхождения мы находились в пузыре эйфории. Когда ты один, концентрация должна быть максимальной, и ты стараешься приглушить эмоции, чтобы они не доминировали и не подвели; но в компании можно дать волю чувствам, а одной улыбки достаточно, чтобы заулыбались все. Мы чувствовали себя совершенно счастливыми. Стояла хорошая погода, лучше, чем мы могли себе представить; не было холодно, а условия были идеальными. Все трое, особенно Себ, были в отличной форме. Да что там говорить — мы прокладывали новый путь на вершину Эвереста!

Я и Себ шли впереди, чередуясь, а Жорди следовал за нами на небольшом расстоянии. Мы перебрались через кулуары и продолжили по рельефной каменной шпоре, на которой скопилось много снега. Интервалы нашей эстафеты пришлось сократить: теперь мы чередовались через каждые тридцать-сорок метров, прокладывая в снегу тропу, все более глубокую. Было видно, что тучи на западе окружили Раху-Ла, седло, которое отделяет северо-восточные склоны и Кангшунг от Эвереста, и начали подступать к стене, на которой мы находились. Поскольку в течение недели ранним вечером каждый день появлялись тучи, которые сразу исчезали, нас это не смутило. Хотя мы были на высоте почти в восемь тысяч метров, где трудно дышать, а движение вперед требует существенных усилий, эйфория придавала энергии. Когда я пошел вперед, прокладывая тропу глубиной по колено, то услы­шал, как Себ запел: «Libe're', de'livre', je ne t’oublierai plus jamaaais… Libe're', de'livre'…» — подражая песне из любимого мультфильма своих дочерей, единственного кино, которое было у нас в лагере.

Мы решили остановиться и переждать, пока не убегут тучи, но они не хотели уходить, и даже наоборот! Они становились все плотнее и плотнее, и мы уже ничего не видели дальше, чем на десяток метров. И, как будто этого было мало, пошел снег.

Ситуация была очень нестабильной. Поднялся ветер, который стегал изо всех сил; из-за снегопада формировались скопления снега пуга­ющих размеров, учитывая, сколько его уже было раньше. Мы находились буквально посреди стены, которая через несколько часов, а то и минут, должна была из-за вероятности лавин превратиться в ловушку. Среди этой бури наши взгляды — мой и Себа — встретились. Все было ясно без слов: идти дальше нельзя.

У нас было три варианта: ждать, спускаться или уходить. Ни один из них не вызывал особого доверия. Мы могли спуститься по веревке примерно на полторы тысячи метров без особых технических сложностей, но опасность представляли скопления снега. Идти направо к северному гребню было бы меньшим риском, но для это нам пришлось бы пересечь стену по наклонной плоскости (с уклоном в пятьдесят градусов), где скопилось больше метра свежего снега. Ждать в таких условиях и вовсе не представлялось хорошей идеей.

Когда Жорди добрался до нас, мы спросили, что он думает.

— Я думаю, надо идти к гребню, по диагонали, — высказал он свое мнение.

— Я не пойду, если не буду четко видеть, куда двигаюсь, — ответил Себ, пытаясь сориентироваться через густые тучи. — Как вариант, можем очень быстро спуститься.

— Но там лед и гребни, на которых сейчас очень много снега, — Жорди наклонил голову в сторону, прежде чем высказаться.

— Смотрите, сейчас виден гребень! — перебил я, увидев силуэт горы за секунду, когда ветер поднял тучи. — После первой шпоры еще одна, а потом сам гребень, где-то в четырех-пяти сотнях метров.

— Хорошо, — сказал Себ. — Пойдем по одному.

— Ладно, я пошел, — ответил я, не раздумывая.

— Ты такой смелый, потому что у тебя детей нет? — переспро­сил Себ.

— Не без этого, — тихо сказал я, тоже наклонив голову. Сказал и пошел вперед.

— Как доберешься до гребня — кричи, и мы пойдем за тобой, хорошо? — услышал я за спиной голос Себа.

После каждого шага я тонул в снегу выше чем по колено. Несмотря на кошки, широкие боты, кроссовки под ними и всю одежду, что была на мне, я ощущал каждый миллиметр снега, консистенцию каждой снежинки. Когда я чувствовал, что слой снега плотный, то дышал более или менее спокойно, по крайней мере до следующего шага, но когда я разом проваливался, то на несколько мгновений задерживал дыхание, чтобы убедиться, что все вокруг неподвижно. «Еще шаг. Продолжаем. Остановка. Развернуться и пойти обратно?» Но развернувшись, я бы добился только одного — небольшой отсрочки неизбежного. Еще шаг. Колени исчезли под снегом. Тысяча метров стены сверху, еще тысяча — снизу. Покрытые толстым слоем снега. Ветер ощущался как удары чем-то твердым. «Твою мать, это же ловушка, это минное поле!» С каждым шагом я думал, что сейчас точно вызову лавину, только неизвестно, какой толщины — двадцать сантиметров или метр. Каждое движение длилось вечность, казалось, что оно никогда не закончится. Передвигая ногу, прежде чем опереться на нее всем весом, я уже со страхом ждал следующего шага. Конечно, если я умру, то ничего особенного после себя не оставлю, но… Мои мысли и мое настроение занимала Эмели. Мы планировали разделить жизнь на двоих, быть вместе. Гребаный эгоист — отчаявшись, я еще и пересчитывал вершины, на которые не успел подняться и которые остались в моей голове теорией, не материализовавшись. Нет, я пока не хотел умирать. Я перенес ногу еще раз и остановился. Повторил — все с тем же страхом. Идти легко, но принимать решение о каждом шаге — трудно.

— Ура-а-а-а-а! — закричал я изо всех сил, поняв, что снег, окружавший и державший меня, отсоединился от стены и начинает падать.

Я инстинктивно воткнул оба ледоруба в снег, так глубоко, как только мог, пытаясь преодолеть каждый миллиметр и достать до льда. Волна снега на огромной скорости ударила меня по голове, и я изо всех сил вцепился в ледорубы, ожидая, когда это закончится. Лавина перенесла мои ноги, и я повис на руках под белым каскадом. А потом все вдруг остановилось. «Мать твою, я еще жив!» Ледорубы так и держались в снегу, куда я их воткнул. «Жесть! Не хотелось бы вот так умереть».

С большим трудом я добрался до гребня и крикнул, как мы договорились с Себом и Жорди, чтобы они начинали переход. Хотя я находился уже за пределами стены с самым резким уклоном, гребень был покрыт метром свежего снега, а видимость не доходила и до десяти метров. Найти дорогу для спуска среди туч будет сложно. Если мы чуть отойдем от маршрута вправо, то снова вернемся на северо-восточную стену, очень нестабильную, а если уйдем влево, то северный склон встретит нас тем же самым. «Да что ж такое! Я ведь позавчера поднялся по гребню до семи тысяч восьмисот метров», — подумал я вдруг и стал искать в часах GPS-трек того восхождения. Когда Себ добрался до меня, мы обсудили ситуацию. Надо было идти по маршруту, сохраненному в часах, никуда не отклоняясь, и надеяться, что он сохранился точно. Из тумана появился Жорди, и по мере того как он приближался, я увидел, что он беспокойно поглядывал вверх. Он поднял руку, чтобы о чем-то со­общить.

— Берегись! — услышали мы его крик.

— Быстро! Втыкайте ледорубы! — заорал я.

Лавина, к счастью небольшая, накрыла нас больше чем по пояс. Даже на гребне нам не было покоя от обвалов.

— Вот дерьмо… — бросил Себ. — Надо бежать отсюда во всю прыть. Мы тут ничего не контролируем!

Себ вышел вперед и начал спускаться по гребню. Я шел в нескольких метрах за ним и подсказывал направление, сверяясь с часами. Жорди следовал за мной метрах в пятидесяти, наполовину невидимый из-за тумана. Мы снижались быстро, как только могли, изо всех сил прокладывая траншею в снегу выше колена и избегая лавин, которые время от времени спускались по гребню, замаскированные в снежной густоте. Время жило своей жизнью — то летело, то останавливалось. Жорди был дезориентирован из-за возникшей на большой высоте проблемы. Снег оставался очень нестабильным, происходили небольшие обвалы. Звуки наших усилий и дыхания, усталого и прерывистого, были постоянными — но одновременно вокруг царила тишина. Мы были в ловушке мгновения, которое замерло и никак не заканчивалось. Постепенно рель­еф сгладился, показались трещины. Вскоре мы увидели перед собой стену Чангзе. Мы в Северном седле! Найдя гребень, мы с по­мощью пары веревок спустились до расщелины и ледника.

Оказавшись внизу, я упал как подкошенный, без единой мысли в голове. Мы обнялись с Себом и начали одновременно смеяться и плакать.

— Это… слушай… А что это было?

К нам присоединился Жорди, и в тот же миг мы увидели, как по стене, на которую мы совсем недавно поднимались, пронеслась лавина.

В тишине мы пошли по морене в направлении лагеря. Оставалось десять километров. Пока опускалась ночь, я задался вопросом: как мы могли из эйфории за минуту оказаться в кошмарном сне? Сколько джокеров своей жизни я потратил сегодня?

Отправить