Часть третья
Рэй

Я протянула свой телефон, айпад, ноутбук и книгу. Женщина все это взяла, сложила в прозрачные, закрывающиеся пакеты, написала мое имя на этикетке и прикрепила ее к коробке.

– Это всё? – приветливо спросила она, но по тону было ясно, что она – специалист по выявлению контрабанды.

Я уверенно кивнула.

– Всё.

Через несколько часов я стояла в комнате вместе с шестнадцатью людьми, которые в то утро совершенно друг друга не знали. На моем джемпере был стикер – но вместо имени я черным маркером написала на нем слова «НЕДОСТОЙНАЯ ЛЮБВИ». Настало время разбираться с эмоциями, Впрочем, стикеры на футболках и джемперах других участников говорили о еще более серьезных проблемах.

Это мероприятие, с первого взгляда походившее на самое неэффективное в мире скоростное свидание, на самом деле было процессом Хоффмана. Многие из тех, кто прошел этот семидневный семинар, называли его событием, изменившим их жизнь.

Я пришла к этому не сразу. Бойфренд моей подруги прошел через эту программу, чтобы справиться с проблемами, характерными для работы в музыкальной индустрии. Знакомый комик отправился туда, чтобы разобраться со своими чувствами после смерти отца и осознать свои профессиональные устремления. Известная журналистка-международница написала трогательную статью о том, как процесс Хоффмана помог ей справиться с негативным поведением, которое она боялась передать собственному ребенку.

Тогда я мысленно отметила этот семинар как нечто такое, что я могу сделать в другой, более смелой жизни, когда брошу офисную работу в модном журнале и займусь работой, которая меня по-настоящему привлекает. И дом свой переделаю. И наконец-то заведу собаку.

Но я находила массу поводов этого не делать. Во-первых, программа была недешевой. Во-вторых, подруги живьем меня съедят за это. Плюс наверняка это какая-нибудь чушь, придуманная нарциссом-гуру, который заставит меня ходить по горячим углям. А потом не позволит лечить ожоги третьей степени, потому что мне нужно «по-настоящему почувствовать силу этой боли».

Папа всегда терпеть не мог подобное самокопание. Он называл это «поверхностным калифорнианством» и утверждал, что это результат «эгоистического десятилетия». Так что медлить меня заставлял еще и врожденный культурный снобизм. Я была ядовитой жительницей большого города, которая не принадлежала к кругу тех, кто посещает подобные мероприятия. При мысли о них мне сразу приходили на ум потрепанные браслеты дружбы, вдохновляющие цитаты и серьги, которые уравновешивают чакры.

И все же я почему-то вернулась к процессу Хоффмана. Как-то вечером я засиделась за компьютером, разыскивая в интернете информацию по запросу «как пережить неожиданную смерть всей семьи». Я нашла пост женщины, у которой убили сестру. Она писала, что процесс Хоффмана помог ей справиться с мучившим ее гневом из-за этой утраты. А потом я нашла другие посты. Музыкант Голди написала: «Это спасло мне жизнь». Актер Танди Ньютон назвал семинар «жизненно необходимой вещью для души». Даже уважаемый психолог Оливер Джеймс настоятельно рекомендовал этот процесс, утверждая, что он избавляет от «слоев рубцовой ткани, созданной опытом прошлого».

Сам процесс был окутан тайной. «Выпускники» (я сразу представляла себе босых людей, с поклоном принимающих свитки из рук бородатого мужчины в шафрановой тунике и бусах) никак не описывали деталей курса. Я стала искать «плохие отзывы о процессе Хоффмана», чтобы подтвердить свои худшие страхи. Но, к моему удивлению, оказалось, что все шли практически по одной и той же траектории: начинали с цинизма, затем эмоционально вовлекались и завершали процесс с чувством облегчения.

Несколько месяцев назад я решила отказаться от антидепрессантов. Я чувствовала, что препараты выполнили свою цель – вернули меня к нормальному существованию. И я понимала, что моя депрессия больше связана с жизненными обстоятельствами, чем с моим медицинским состоянием.

Но утраты открыли мне тяжелую истину, заставили признать то, на что у меня никогда не хватало смелости. Я поняла, что всю моя жизнь была лишь дополнением к тем, кто меня окружал. Теперь у меня не было отца, на которого я могла злиться, не было матери, которая вела мой жизненный сценарий, не было Рэйч, которая всегда говорила мне, что делать. И я как-то потерялась.

Порой их неожиданное коллективное исчезновение казалось мне каким-то обманом. Меня словно пригласили на непрерывную драму, оставляющую в тени другие семьи, но не предупредили, что драма эта закончится массовой гибелью. Я оказалась единственной выжившей в собственной «Игре престолов»: как и положено в этом сериале, авторы сознательно убивали одного любимого героя за другим.

Я спросила у Сью о процессе Хоффмана.

– Это же не обычная психотерапия, которой занимаемся мы с вами. Это может стать настоящей катастрофой! – сказала я, боясь, что Сью моих планов не одобрит.

– Если вы хотите это сделать, значит, это вам нужно, – ответила Сью. – Это ваше решение, и принять его можете только вы сами.

На работе я забросила статью про рождественские подарки, которую нужно было отредактировать, и вернулась на сайт процесса Хоффмана. Я снова принялась изучать раздел часто задаваемых вопросов. Там говорилось, что кандидатов сначала анализируют, чтобы понять, соответствует ли их состояние необходимым требованиям. Если человек проходил курс психотерапии, организаторы связывались с терапевтом. В верхней части страницы ярким оранжевым шрифтом мерцала надпись: «На наш октябрьский курс в Ирландии осталось еще несколько мест!»

Через час наступил обеденный перерыв, и я отправилась на набережную Саут-Бэнк. Я твердо решила позвонить в организацию Хоффмана. Возле Темзы группа школьников с визгом и криками делала селфи. Пара, вышедшая из отеля «Мондриан», куда-то направилась, прижавшись друг к другу на холодном ветру. Студенты в весьма смелых кроссовках, оживленно болтая, шагали к сетевому ресторану суши.

– Мне кажется, что я просто наблюдаю за тем, как другие живут своей жизнью, а сама лишь считаю дни, – неожиданно для себя сказала я постороннему мужчине, который ответил на мой звонок. – Кроме того, я пережила немало утрат. Фактически я потеряла всю семью.

Тон мой стал немного напряженным. Мне не хотелось, чтобы меня приняли за «скучающую бездельницу, у которой слишком много времени и денег».

– Понимаю, – спокойно ответил собеседник. – Что ж, давайте поговорим о процессе. Вы можете еще подумать. Но, похоже, мы сможем помочь вам, Эмили.

Я погладила свой стикер со словами «НЕДОСТОЙНАЯ ЛЮБВИ» и огляделась вокруг. Шестнадцать человек написали на своих стикерах собственные «слова» – то, что они больше всего боялись открыть окружающим. Свои «слова» я открыла благодаря Сью. Удивительно, но, когда нам предложили их выбрать, я написала их, ни на минуту не задумавшись. Я не могу вспомнить ПИН-код от своей кредитки. Мне пришлось пройти целый университетский курс, чтобы понять разницу между словами «обнаженный» и «голый». Но свое «слово» я знала безошибочно.

Впервые некоторых участников семинара я увидела в аэропорту. Садясь в большой автобус, который должен был отвезти нас в уединенный дом в нескольких часах езды от Дублина, мы нервно улыбались. Наше общение напоминало болтовню участников, которым предстояло войти в дом «Большого Брата»: «На что, черт побери, мы подписались?» – «Я просто умру без своего телефона!»

Среди нас был симпатичный мужчина с Ближнего Востока в дорогой одежде для отдыха. Он буквально излучал мужскую силу. Всю дорогу он не снимал наушников. Я решила, что он относится к тому типу людей, которых я просто ненавижу. Высокомерный и самовлюбленный. Я назвала его Кронпринцем, поскольку держался он с царственной надменностью. Другой мужчина был явным интровертом. Он спокойно и даже с радостью позволял другим участникам управлять разговором. Меня сразу же привлекла его спокойная аура. В автобусе я разговорилась с растрепанной блондинкой в обтягивающем топе – она напомнила мне инструктора по йоге. Она казалась милой и очень хрупкой. Я решила, что она может стать моей подругой, и прозвала ее Богемной Девушкой. К нам присоединилась еще одна дама, настоящая дама, с элегантной прической, в строгом блейзере и с безукоризненными зубами. Ее я назвала Блондинкой из Белгравии.

С остальными мы познакомились уже на месте. Мы приехали в слегка обветшавший дом, окруженный красивым садом. Я смотрела на этих людей, гадая, что за секреты они скрывают и почему решились на этот необычный шаг. Я познакомилась с двумя женщинами, с которыми мне предстояло жить в деревянной пристройке: элегантная пепельная блондинка лет сорока и очень приятная мать семейства с заразительным смехом. Разбирая вещи, мы были очень предупредительны друг к другу и предлагали поделиться косметикой, словно нервные первокурсницы в общежитии. Но светской беседы, которая обычно сглаживает неловкость знакомства, почему-то не получилось. Всей маскировке было суждено слететь в течение следующих восьми дней.

Мы познакомились с лидерами нашей команды. Джей оказался седым, по-университетски растрепанным профессором, буквально излучающим мудрость и идеально упорядоченное мышление. Эм обладала грацией бывшей балерины и обаятельной теплотой доброй волшебницы Глинды из «Волшебника из страны Оз». И это было очень к месту, поскольку мы находились совсем не там, где умели ориентироваться. И Тотошки рядом не было.

Один из самых трудных первых уроков заключался в том, чтобы перестать пользоваться местоимением «ты» и заменить его на «я». Когда на групповых сеансах (мы не называли их терапией) участники говорили о себе, общая склонность использовать отстраненное «ты» стала поразительно очевидной.

– И тогда ты чувствуешь…

– И ты думаешь…

Джей каждый раз терпеливо перебивал:

– Вы хотели сказать, «я чувствую», «я думаю»?

Он говорил нам, что каждый раз, когда мы говорим «ты» вместо «я», то тем самым минимизируем собственный опыт и неявно проецируем его на кого-то другого. Чем чаще мы используем «ты», тем сильнее наши мысли и чувства переносятся на другого человека. Это способ ухода от ответственности.

Поначалу это показалось нам слегка странным – этакая бесконечная грамматическая педантичность. Мне хотелось сказать: «Прекратите так пристально следить за нашей речью. В конце концов, это чертовски смешно».

Но я этого не сказала. Потому что в этот момент Джей сказал:

– Вы, наверное, думаете: «Прекратите так пристально следить за нашей речью. В конце концов, это чертовски смешно»?

Через какое-то время я почувствовала, что переход на «я» удивительно освобождает. Казалось, что я оставляю массивный, глубокий отпечаток на времени, а не обычный легкий и еле заметный. Такая манера разговора стала вербальным эквивалентом прямого перехода к сути дела в электронном письме вместо привычных самоуничижительных вводных фраз: «Я просто хотела узнать» или «Не кажется ли вам, что в этом есть смысл?»

Я начала понимать, как сильно мне хочется находиться в центре внимания – быть самой веселой, самой запоминающейся. Первые непочтительные попытки вызвать всеобщее восхищение были приняты с вежливой терпимостью – это был акт поддержки, в которой я так нуждалась. Однако мои выходки «Посмотрите-ка на меня! Любите меня! Обратите на меня внимание!» были неуместны среди людей, которым нужно было разобраться в собственной жизни.

До приезда на семинар я на нескольких страницах описала свою жизнь и ответила на множество вопросов. Вопросы начинались с простых («Что вы надеетесь получить от процесса Хоффмана?»), а затем становились все более сложными («Какие эмоции вы боитесь выражать?») Мне пришлось составить список качеств собственных родителей. И с этим я справилась. Но потом мне пришлось выбрать из этого списка те качества, которые свойственны мне. «Какой в этом смысл? Я ведь не похожа на своих родителей!» – чуть было не кричала я, заполняя анкету. Но потом я неохотно нашла одно качество. Потом другое. Оказалось, что у нас было гораздо больше общего, чем я готова была признать.

В этом и заключена сущность процесса Хоффмана: негативные шаблоны закладываются в нас в детстве, а затем мы, сами того не сознавая, несем их в себе всю жизнь. Или, как более красноречиво сказал Филипп Ларкин: «Человек несет несчастье человеку. И несчастье это постепенно углубляется – как морское дно».

Теория довольно проста, хотя влияние, которое она описывает, заметить в собственной жизни не так уж и легко. Предположим, вы росли в атмосфере неконтролируемого гнева. У вас есть только два выхода. Либо вы подхватываете эстафетную палочку ярости и всю жизнь обрушиваетесь на окружающих. Либо тихо бунтуете, скрывая истинные чувства.

Смысл в том, что чаще всего вы подхватываете отнюдь не уникальные качества (о психических заболеваниях мы не говорим), а усвоенные шаблоны поведения – и это довольно печальное наследие. Как пишет Ларкин: «Они нагружают вас собственными недостатками, а потом добавляют еще кое-что специально для вас». Нравится нам это или нет, но дети автоматически впитывают поступки и настроения родителей или опекунов просто потому, что их к этому подталкивает инстинкт выживания. Так собаки учатся подавать лапу, не потому что это их забавный фирменный трюк, а потому что каждый раз, когда они это делают, мы обращаем на них внимание.

Мы получили рабочие папки, которые распухали с каждым днем, – мы заполняли все новые и новые страницы. Начинали мы постепенно. Усаживались полукругом и начинали рассказывать о себе. Я узнала о тяжелом детстве, разводе, смертях и алкоголизме. Некоторые плакали, другие просто рассказывали свою историю, стараясь отключиться от ее влияния. А кто-то таился до самого последнего дня, когда мы, наконец, узнали, что их сюда привело.

– За три последних года умерла вся моя семья, – услышала я собственный голос.

Без отвлеченного контекста разговора моя история казалась жесткой и однозначной. Рассказывая о каждой смерти и не отвлекаясь ни на что другое, я поняла, что у меня никогда не было времени осознать влияние каждой утраты. Моя семья стала источником травмы, которую я убирала с глаз подальше, а в результате груз накапливался и становился все более тяжелым.

Процесс Хоффмана начал казаться мне странствием героя в фильме. Мы должны победить темную сторону силы, чтобы в конце получить право на торжественную церемонию победы в стиле «Звездных войн». Мы должны встретиться лицом к лицу с самым страшным своим страхом – с собственным моментом в стиле: «Люк, я твой отец!»

Большую часть времени мы посвящали осознанию прошлого в форме писем к родителям. Письма эти мы не собирались отправлять – а я просто не имела такой возможности. Идея заключалась в том, чтобы осознать, как негативные шаблоны поведения повлияли на нашу жизнь. Я писала с маниакальной исповедальностью, словно мне подали коктейль «Наша знаменитая сыворотка скорости и правды!» Но на каждое негативное излияние находилось позитивное. Мы не должны были погружаться в жалость к себе – наша задача заключалась в осознании и обучении.

Перспектива долгих периодов молчания повергала меня в настоящий ужас. Я всегда боялась молчания, расценивая его как нечто такое, с чем нужно бороться, как с отъявленным хулиганом. Коллеги тянулись за наушниками, чтобы отключиться от моей безостановочной болтовни, работницы СПА-салонов шептали мне: «Извините, но здесь мы стараемся свести шум к минимуму». Библиотеки вызывали во мне такой же ужас, как церкви у Антихриста.

Джей объявлял о молчании твердо и решительно. Иногда оно длилось пару часов, а порой затягивалось до следующего дня. Поначалу атмосфера напоминала похороны, когда мы сидели на выцветших диванах с цветочным рисунком на кухне и пили чай. Тиканье часов, позвякивание ложек о керамику, треск ломающегося печенья – все это оказывалось в центре внимания, переставая быть безвредным шумовым фоном.

Я начала думать, почему так боялась молчания. Мне стало ясно, что в нашем доме молчание было совершенно чуждым явлением. Оно наступало лишь в тех случаях, когда происходило что-то по-настоящему плохое. Самые худшие наши поступки мама встречала не скандалами и истериками, а тем, что Рэйч называла «монашеским обетом». Иногда такое молчание длилось несколько дней. И чем старше мы становились, тем чаще возникали подобные ситуации. Когда мы с Рэйч вылезали из маминой машины со своими бойфрендами, возбужденные, окутанные цветочными ароматами духов, я ловила на мамином лице выражение боли. Она переставала нормально разговаривать с нами на целые недели, выходила из комнат при нашем появлении и оставляла записки на холодильнике, чтобы донести до нас какую-то информацию.

Позже она объяснила мне, почему погружалась в это долгое бенедиктинское молчание.

– Выходя из машины, вы не благодарили меня за то, что я вас подвезла, – сказала мама. – А мне было очень трудно это простить.

Ее слова стали нашей с Рэйч любимой шуткой. Мы не могли в это поверить. Но анализируя эти ситуации сегодня, я начала понимать, что творилось в маминой голове, когда мы скрывались в вечернем полумраке с нашими блестящими и красивыми спутниками. Мы показывали, что больше не нуждаемся в ней. Что у нас есть все возможности молодости и восторг будущего. А ей оставалась лишь роль пожилого шофера, а не третьего члена нашего девичьего триумвирата. И она чувствовала себя очень одинокой.

Молчание позволяет избежать возможного отказа, с которым всегда связана истина. Бабушка часто говорила, что в детстве мама «ужасно дулась». Теперь я понимаю, что это был молчаливый бунт против торнадо пьяного безумия, с которым она сталкивалась каждый день.

Постепенно я поняла, что точно так же периодически наказывала себя, отрываясь от друзей, которые меня раздражали. Я не пыталась выяснить отношения, а просто замыкалась в молчании. Я могла часами не отвечать на послания бойфрендов, чтобы наказать их. Я постепенно строила логическую поведенческую цепочку, а дух Филиппа Ларкина нетерпеливо бубнил мне в ухо: «Ну же, какая часть фразы „Человек несет несчастье человеку“ тебе все еще непонятна?»

Неделя шла, и у меня стали формироваться крепкие узы со всеми участниками семинара, хотя я почти ничего не знала об их жизни вне этого дома. А может быть, именно поэтому? Я знала страхи, которые не дают адвокату заснуть по ночам, но не знала, где он живет и кто его друзья. Я не представляла, что изучает тихая юная девушка в университете и где она живет, но я глубоко понимала боль ее детства.

– Так странно знакомиться с людьми изнутри прежде, чем узнаешь их реальную жизнь, – однажды сказала я Эм во время утреннего сеанса. – Когда знаешь, что скрывают люди, начинаешь испытывать к ним гораздо больше сочувствия.

Слово «перенос» я слышала и раньше – в связи с психотерапией. Я знала, что это связано с перенаправлением чувств из нашего прошлого на человека из настоящего. Я даже говорила об этом, когда исключала кого-то из собственной жизни. Но мне никогда не приходило в голову, что я сама в этом виновата. Причем случалось это практически каждый день.

Например, когда начальница закрыла дверь офиса слишком осторожно и во время разговора с коллегой посматривала на меня… Не знаю, что в такой ситуации почувствовали бы вы, но моя внутренняя история складывалась примерно так: «Они говорят обо мне. Они узнали, что я сделала что-то плохое. Они меня ненавидят. Почему они глядят на экран компьютера? Наверное, обсуждают детали приказа об увольнении. Возможно, мне следует уйти еще до того, как они мне об этом сообщат. Как хорошо, что уникальная интуиция позволяет мне всегда точно знать, что думают люди. Это очень полезно и заметно улучшает мою жизнь во всех отношениях».

Не стану даже говорить, куда подобные мысли заводили меня, когда бойфренд стал запираться с телефоном в ванной комнате – мое воображение рисовало мне извиняющуюся улыбку частного детектива, который протягивал мне большой конверт с фотографиями. (Не знаю, почему в наш цифровой век я решила, что это будут напечатанные фотографии. Наверное, из-за этого у него было много проблем.) «Не надо денег, мисс, – так и представляла я его слова. – Увидев эти фотографии, вы сами все поймете».

Вы понимаете, что я хочу сказать. Папа называл подобные чувства «эмоциями, значительно превосходящими реальные факты». Все это не имело никакого отношения ни к начальнице, ни к бойфренду. Все дело было в том, что произошло, когда мне было восемь лет. Эти воспоминания я хранила, доставая их из закромов памяти каждый раз, когда ощущала собственную уязвимость. И это усиливало мою паранойю. А со временем она превратилась в гигантскую башню токсичного стыда, которая обрушивала на меня болезненную ярость, когда кто-то на вечеринке забывал, что мы встречались раньше.

Этот шумный трафик прошлого крутится в человеческом разуме и становится бутылочным горлышком страха. Психологи видят это в тех моментах, когда игроки мирового класса замирают перед лицом неизбежного штрафного. Психотерапевты именно этим объясняют, почему люди рвут отношения при первых же признаках конфликта. Именно поэтому они устраивают скандалы на семейном Рождестве, когда родственники начинают давать им советы, как справиться с расшалившимся ребенком.

Избавиться от этих триггеров невозможно. Но поняв, откуда они взялись, и осознав источник, мы можем понять собственные реакции. Так Гарет Саутгейт заставил английскую команду просмотреть запись всех катастрофических штрафных. Нужно встретиться с проблемой лицом к лицу, чтобы она больше не преследовала тебя.

В процессе Хоффмана была одна часть, которой я по-настоящему боялась. Я прочла об этом в статье еще до приезда в Ирландию. Тебе нужно рассказать другим членам группы о своей негативной реакции на них. Сама я постоянно жила на углу улицы «Любите Меня» и авеню «Приятно Людям». Я бы скорее пустила себе пулю в лоб, чем дала кому-то убедительный повод не любить меня. Но нам объяснили, что главная цель этого упражнения – осознать собственные реакции. Ваше восприятие других людей не всегда связано с тем, каковы они. Остается только надеяться, что никто не назовет меня «злобной, эгоистичной стервой с плохой кожей».

Я составила собственный черный список, сделала глубокий вдох и начала с Кронпринца. За эту неделю он стал одним из самых близких моих друзей. Я была рада, что познакомилась с ним.

– Когда я впервые увидела вас в аэропорту, то сочла вас надменным и высокомерным. Вы меня буквально заморозили. А когда вы надели наушники, я восприняла это как личный отказ.

Кронпринц улыбнулся – это был невероятно чуткий и щедрый жест.

Я объяснила, почему отреагировала именно так, как эта реакция перекликается с моим детством.

– А как ты воспринимаешь его сейчас, Эмили? – спросила Эм.

Я сразу же предупредила Кронпринца улыбкой, чтобы он знал, что мы выбрались из этого негативного тупика.

– Он – пожалуй, один из самых честных людей, каких я встречала в жизни. Он чуткий и добрый. Знаете, бывают такие люди, от одного появления которых чувствуешь себя счастливым? Вот так я теперь к нему отношусь.

Абсолютно мужественному Кронпринцу явно что-то попало в глаз, потому что он принялся стоически вытирать глаза.

То же самое произошло с Блондинкой из Белгравии, которая стала моей близкой подругой, и с адвокатом, который каждый день смешил меня до слез. И с осторожным интровертом, который в действительности оказался суперумным и чутким человеком, совершенно не похожим на того, каким я его увидела.

Я потом я приготовилась к нелестным оценкам в свой адрес. Не волнуйтесь, я свое получила.

– Чрезмерно аналитичная.

– Вечно в плохом настроении.

– Пугающая и враждебная.

– Невероятно серьезная.

– Тоскливый мрак.

– Выскочка.

– Всех осуждает.

По крайней мере, у троллей оказались хорошие манеры, и они не стали прятаться за аватаркой с изображением яйца.

Удивительно, но почему-то я не восприняла эти негативные оценки на личном уровне. Такого не происходит, когда человек откровенно говорит о своих смешанных реакциях. И, честно говоря, многое из сказанного было правдой. Именно такой я представала людям, когда была закована в фальшивые доспехи, – а это случалось всегда, когда я чувствовала собственную уязвимость. Люди реагировали на мою фальшивую личность. И оказалось, что личность эта так себе.

Участники группы перечислили мои качества, которые хотели бы узнать получше. Я никогда не думала, что когда-нибудь это услышу. Кто-то назвал меня «бесстрашной и честной». Другой участник группы сказал, что я мудрая. И добрая. Но Кронпринц превзошел всех. Его слова стали для меня самой большой неожиданностью.

– Заслуживающая любви! – воскликнул он и улыбнулся.

Это занятие оказало на меня колоссальное влияние. Но я не советую заниматься чем-то подобным самостоятельно. Скажите мужчине, что видите его «враждебным, не желающим помогать и полным презрения – похожим на мою мать», и готовьтесь к обвинениям в жестоком отношении. Но я понимала, что понимание того, почему я воспринимаю определенные ситуации определенным образом, будет полезно в моей повседневной жизни. И знаете почему? Потому что это было связано только со мной – и ни с кем больше.

– Но что делать, если человек действительно совершенно ужасен, Джей? – спросил один из членов нашей группы. – Порой люди ведут себя безобразно, сколь бы рассудительны и разумны мы ни были.

– Да, такое случается. Но вы не в силах изменить их поведение. Вы можете контролировать только собственные реакции.

Не все моменты были радостными и теплыми. Порой бывало очень тяжело, и в такие моменты я начинала сомневаться в ценности всего процесса. Мы выполняли упражнение на прощение, пытались проникнуться сочувствием к родителям – и в это время я чувствовала, как меня охватывает жаркая ярость. Я злилась при мысли, что другим удается выходить из этой ситуации, что они могут залечить раны прошлого собственными действиями. А мне что делать? Мило болтать среди надгробий? Когда занятие закончилось, я выскочила и расплакалась в коридоре. Ко мне подбежал Кронпринц. Он попросил кого-то позвать Джея.

Я не плакала с такой силой с самого детства. Меня трясло, я даже подвывала. Безудержные слезы текли по моему лицу.

– Я не могу примириться с папой. Его больше нет, Джей. Как мне быть? Уже слишком поздно.

– Я это знаю, Эмили. Но что, если это способ обрести внутренний покой? Прощение приходит изнутри. Я думаю, это возможно.

Вечером после той истерики я написала папе письмо и сразу же почувствовала себя лучше. Я писала, что теперь понимаю, почему он постоянно бежал от нас. Что я поняла его страх. Ему было легче стремиться к новому началу, чем разбираться с тем, что всегда заставляло его бежать. Я благодарила его за все хорошее – за остроумие, блестящий ум, мудрость, отказ идти на компромиссы. Все это пошло мне на пользу. И я смогла сосредоточиться на этом, а не думать о том, чего так никогда и не получила.

Оказалось, что Джей был прав. Для того чтобы простить человека, вовсе необязательно, чтобы он стоял перед вами.

На одном из последних занятий мы говорили о нашем будущем и о жизни, которой хотим для себя. Я знала, чего хочу. Того, что, как мне всегда казалось, принадлежало другим. Если говорить словами Фрэнка, я хотела действовать в мире, а не позволять миру воздействовать на меня. И я составила список.

1. Красивый дом, наполненный вещами, которые мне нравятся. Дом, который будет отражать мои порой странные пристрастия, а не то, что я вижу в журналах интерьеров. Если описать вкратце, то это будет нечто среднее между французским деревенским домом и спальней избалованного ребенка с легким намеком на шик из «Что случилось с Бэби Джейн».

Я обязательно куплю себе лампу, о которой кто-то из глянцевого журнала сказал, что такие были в моде «целых два года назад».

2. Новая карьера, посвященная тому, что я люблю. Я буду писать о том, что для меня важно, и выступать на радио. Я хочу, чтобы мои интервью длились не полчаса, проходили не в гостиничных номерах под присмотром рекламного агента и касались не духов и нарядов. Я хочу честно разговаривать с людьми об их жизни. И я хочу написать книгу. Нет, не рассказывать людям, что я пишу книгу, просматривая на YouTube ролики из реалити-шоу. Я хочу написать настоящую, глубокую и трогательную книгу.

3. А еще я заведу щенка.

Нет, честно! Я действительно заведу щенка!