– Дорогая, ты едешь на работу?

– Я опаздываю, мам! Я перезвоню…

– Не волнуйся. Я сама позвоню тебе позже.

– Ты насчет своего джемпера? Я заберу его…

– Нет, дорогая… У меня обнаружили чертову болезнь двигательных нейронов.

Автобус остановился прямо передо мной. Гул двигателя заглушил крики и перебранку подростков. Двери с шипением закрылись – водитель так и не дождался, что я отомру. С раздраженным вздохом он тронул свою огромную красную колесницу и двинулся в путь.

Чертова болезнь двигательных нейронов. Конечно, мама не могла сказать по-другому. Забытый в духовке печеный картофель превращался у нее в «чертову картошку, настоящую катастрофу!» И смертельное дегенеративное заболевание не могло быть никаким другим, кроме как «чертовым».

Я понимала, что мама хотела выразить диагнозу то презрение, какого он заслуживал. Она отказывала ему в чести быть обозначенным чем-то более сильным, чем слабое ругательное словцо. Мама всегда была стойким оптимистом. Точно так же она относилась к диагнозу Рэйч, и мне это тогда не понравилось. Но теперь я была не вправе ее осуждать. Мы больше не были беспомощными свидетелями ужаса, вместе прокладывающими себе дорогу. Теперь это была мамина история, и она сама могла выбирать тон.

Я чувствовала, что она не хотела меня ругать. Поэтому я позволила себе единственную слабость – назвала ее «мамулей», чего не делала с детства. Мне неожиданно захотелось уютной интимности этого слова. Обычно, не находя чистых трусов, мы кричали сверху: «Маааам!» И точно так же мы со снисходительным вздохом говорили, когда мама произносила какую-то фразу, вышедшую из обихода несколько десятилетий назад. «Мааам!» – возмущались мы, когда вместе смотрели телевизионную викторину, и мама с упорством, достойным лучшего применения, начинала настаивать, что первыми словами Нила Армстронга на Луне были: «Всем веселого Рождества!»

Сегодня я просто не могла произнести этого бездумного, подросткового «мааам».

Мама велела мне не ходить с ней в больницу этим утром. За последние два месяца мы уже побывали у множества врачей. «Это будет все та же бесконечная скука!» – сказала она мне. И теперь я чувствовала себя ужасно – ведь маме пришлось вынести удар смертельного диагноза в одиночку. Я думала, как она возвращалась домой из больницы, придавленная неожиданно вынесенным смертным приговором.

– Мы идем путем чертовых Кеннеди, дорогая, верно? – сказала мама. – Это смешно.

Я попыталась соответствовать ее мужественной стойкости, выбрав утешительные фразы, которые люди произносят после получения дурных известий, хотя сами в них не верят.

– По крайней мере, теперь мы знаем, что с тобой, – сказала я.

Но мы обе знали, что «незнание» станет периодом, к которому мы будем возвращаться с туманной, акварельной ностальгией, – настолько милым будет он казаться в сравнении с тем, что ждет впереди. Мы разговаривали со многими неврологами, и все они упоминали БДН как нечто, что хотелось бы исключить из списка возможных болезней. Я знала, что впереди нас ждет тяжелый путь. Болезнь приводит к постепенной потере речи, движения, глотания и, наконец, дыхания. Развивается она довольно быстро. Конечно, случаются исключения, но обычно продолжительность жизни после постановки диагноза не превышает двух лет. К истории Стивена Хокинга врачи относились настороженно и вечно твердили, что он – медицинский изгой, редчайшее исключение из правил.

Удивительно, что судьба решила нанести нам очередной удар, когда мы еще не оправились от последней катастрофы. Я всегда полагала, что нашим будущим управляет некая разумная сила. Сила, которая не может вычеркнуть очередного главного героя после того, как предыдущий сезон закончился исчезновением одного из важных персонажей. Похоже, наша разумная сила разум потеряла и решила огорошить зрителей очередным ударом. «Подожди-ка, а что, если… А давай-ка нанесем этим героям новый удар… Когда они еще не смирились с тем, что с ними произошло. Отличный будет финал!»

Но, честно говоря, я должна была предвидеть такой поворот событий.

– Знаешь, дорогая, порой мне кажется, что после ухода Рэйч я как-то сдала, – сказала мне мама через несколько месяцев после похорон, когда мы с ней поднимались по холму в супермаркет. – Понимаю, это будет для тебя тяжело. Прости меня.

Я почувствовала прилив острого детского стыда. Конечно, она сдала. Она осталась несчастным черным лебедем. Но я заставила себя справиться с дискомфортом и просто сказала:

– Знаю. Мне тоже плохо.

Мы обе кое-как справлялись с повседневной жизнью, но с болезненной решимостью, как последняя пара на танцевальном марафоне, которая продолжает двигаться из последних сил, не желая подвести друг друга.

Я уже давно замечала, что с мамой что-то происходит. Она стала странно подволакивать ногу, теряла равновесие, ее речь становилась невнятной. Поначалу я думала, что она слегка увлекается любимым лекарством под названием просекко. И мало ест. Я не представляла, что потеря равновесия во время украшения фигуры Джастина Бибера в Новый год была зловещим симптомом.

Но потом события стали развиваться стремительно, и мы решили вернуться в мир больничных приемных и докторов с бейджиками на шее.

– Это настоящая детективная работа! – улыбался невролог, энергично делая записи перьевой ручкой. – Нам нужно исключить множество подозреваемых. Мы с вами – настоящие Шерлоки Холмсы!

– Надеюсь, без зависимости от морфина, – с театральной игривостью заметила мама. Реакции доктора она предвидеть не могла – в кабинете повисла тяжелая тишина.

– Вот старый дурак, – бормотала мама по пути домой – Чувство юмора – нуль баллов!

«Нуль баллов» – еще одна мамина устаревшая фразочка, за которые мы с Рэйч так часто ее поддразнивали. Речевое напоминание о песенных конкурсах Евровидения из 80-х.

В следующие несколько месяцев состояние мамы ухудшалось, но мы не могли справиться с эмоциональным влиянием диагноза.

– Я не собираюсь болеть по написанному для меня сценарию. Я отказываюсь быть мрачной! – сообщала мама, занимаясь практическими делами.

Она написала завещание и попросила меня присмотреть ей дом сопровождаемого проживания, где за ней могли бы присматривать круглосуточно.

– Когда мы приедем, я буду специально хромать, чтобы меня сразу включили в лист ожидания!

Мама говорила, что ей хочется быть поближе к Рэйч. Каким-то чудом мне удалось найти дом сопровождаемого проживания неподалеку от Хайгейтского кладбища. Мама купила новое белое белье для своей специальной кровати, которую она называла «плейбойским лежбищем», а суровую медицинскую ванную комнату наполнила старинными парфюмерными флаконами и бутылочками. Гостиную она украсила фотографиями Рэйч и запаслась игрушками для визитов Берти. В дом сопровождаемого проживания она переехала в апреле 2014 года, когда уже не могла передвигаться без инвалидного кресла, – в Рождество она украсила его золотыми шарами.

Через несколько месяцев мы сидели в ее гостиной вместе со старой подругой Рэйч, пили чай, рассматривали старые фотографии. И тут зазвонил телефон. Нам сообщили, что тетя Лин умерла от кровоизлияния в мозг.

– Я так виновата, Эм, – грустно сказала мама. – Она часто звонила мне. Но я не хотела, чтобы она видела меня такой.

Линси не теряла с нами связи. Она приезжала на дни рождения, наполняла дом ароматом своих духов, рассказывала о своих последних романтических увлечениях. Она очень поддержала нас после смерти Рэйч. Но роль обожающего королеву придворного требовала от мамы энергии и сил, которых у нее просто больше не было.

На похороны мы поехали с Джейн и ее мамой, Мэнди. На церемонии присутствовало множество поп-звезд прошлого. Многие поседели, ходили с палками, а кто-то не соглашался признавать наступления старости и по-прежнему красил волосы и носил кожаные брюки. После службы мы вместе с близкими подошли к могиле, где покоился гроб Линси. И в тот момент я осознала, что все еще новичок в обращении с инвалидными креслами. Колеса застряли в грязи прямо над самой могилой. Еще минута, и мама упала бы прямо на гроб, засыпанный лилиями.

– Я не могу сдвинуть его с места! – прошипела я Джейн.

– Дай я попробую, – прошипела в ответ Джейн.

Они с Мэнди отважно боролись с инвалидным креслом, чтобы не допустить «самого смешного в мире момента на похоронах». Гости встревоженно переглядывались. Последним усилием Джейн сумела избавить маму от участи героя черной комедии.

Когда мы ехали к ней домой на такси, то не могли избавиться от нервных смешков – уж очень близка была катастрофа.

– Что ж, Лин это понравилось бы, – усмехнулась мама.

– Мне понравилось шутить над инвалидным креслом с Джейн и Мэнди, – сказала она, когда мы оказались дома. – Мне хотелось бы, чтобы и другие вели себя так же. Мне нужен смех, а не мрачное сочувствие.

Мы стали вспоминать лучшие моменты нашего общения с Линси. Я вспомнила ее любимую фразу, которую она часто повторяла: «Жизнь так коротка, да и я тоже». Я сказала маме, что эти слова стали бы хорошей эпитафией. Если бы их не сказала Линси, то я выбрала бы их для себя.

– Ах ты засранка. Я тоже хотела их выбрать, – улыбнулась мама.

– Не могу поверить, что с твоей мамой такое случилось сразу же после смерти Рэйч, – сказала мне подруга.

Мне было неловко, что я взваливаю на друзей новый эмоциональный груз. Я боялась, что они этого не выдержат и кредит их дружбы будет исчерпан. Мне казалось, что я превратилась в магнит, притягивающий несчастье. В ворона, кружащегося над семейным пикником. В череп на картине эпохи Ренессанса, который напоминает зрителю о его смертности. Но, в каком-то отношении, дурные известия стали новой нормальностью, лесным пожаром, который продолжает свирепствовать и после дождя, намереваясь уничтожить все на своем пути. В течение дня я справлялась с этим со стойким смирением, впитывая восхищение окружающих («Ты такая смелая!»). Все считали, что я способна справиться с любыми трудностями и контролирую свою жизнь, и это вызывало у меня чувство облегчения. Только по ночам я чувствовала себя последней на земле женщиной, неспособной вовремя вызвать такси и оставшейся на улице, когда все разъехались по домам. Когда у меня случались приступы «кухонного пола» – а это случалось не раз – я обычно переключала звонки на голосовую почту. Мне хотелось сделать свою гнетущую тоску осязаемой, хотелось предаться «настоящему» горю, «правильно» оплакивать свои потери, быть потрясающе стойкой перед лицом жизненных трудностей.

Я оказалась не готова к следующему этапу утраты – маниакальным приступам carpe diem. В такие моменты меня охватывало желание что-то делать. Впрочем, я понимала, что происходит, – я стремилась жить, а не умирать. Сью считала это совершенно нормальным и ожидаемым, и ее реакция меня успокаивала. Кроме того, в такие моменты находиться рядом со мной было приятнее.

Я начала соглашаться на все. Двадцатичетырехчасовая поездка в Барселону на модную вечеринку в честь Кейт Мосс? Я поеду! На такси из Хитроу на открытие модного ресторана на старой, заброшенной автозаправке? Почему бы и нет?

– Заброшенная автозаправка – звучит почти так же привлекательно, как приглашение «выпить в заброшенных болгарских банях», – сказала я сидевшему рядом симпатичному молодому актеру, который уже успел стать звездой кино и телевидения.

Весь вечер мы хохотали над своими севиче по-перуански и осьминогом с паприкой, рассказывая друг другу забавные истории из мира моды и кино. Лицо этого актера частенько украшало обложки глянцевых журналов. У него имелась масса ослепительно красивых молодых поклонниц. И его присутствие на этом мероприятии подразумевало негласный социальный контракт «общего пользования». Никому не позволено всю ночь держать золотой микрофон караоке в своих руках.

В конце ужина я сделала попытку освободить его от своего общества, но он схватил бутылку вина и заявил:

– Мне безумно хочется покурить. Может быть, выйдем на улицу?

Я чувствовала на себе подозрительные взгляды других гостей. И неудивительно – ведь я беззастенчиво продлила отведенное мне у золотого микрофона время. Возможно, люди удивлялись, почему молодой актер уделил столько внимания женщине за сорок. Меня это тоже пугало. Но потом я поняла, что мне нет дела. Я перешла на новый этап жизни – мне стало все равно, потому что худшее уже случилось. И это вселяло в меня странную уверенность. Я чувствовала себя супергероем, который медленно привыкает к своей тайной силе – смелости.

Мне было приятно общаться с этим незнакомцем, который не знал предыстории «бедной Эм». Кроме того, я избавилась от ложной мудрости старения, о которой никогда не задумывалась, – ведь женщинам моего поколения такие мысли вдалбливали как нечто само собой разумеющееся. Я всегда считала, что без юной красоты женщина становится невидимой и бессильной. Там, где полным-полно ослепительных двадцатипятилетних красоток, ей нет места. Актер не спрашивал, почему у меня нет детей. Он даже не спрашивал, сколько мне лет. Он ничего от меня не хотел. И его спокойное принятие меня такой, какова я есть, было почти странным. Оказалось, что заброшенные автозаправки прекрасно подходят для просветления.

Он схватил мой телефон, чтобы мы обменялись номерами. И несколько недель мы обменивались дружескими сообщениями, а он бомбардировал меня безнадежно непрактичными приглашениями, которые приходили в самое неподходящее время. «Приезжай в Нью-Йорк!», «Только что приземлился в Лос-Анджелесе – когда мы встретимся, чтобы устроить бурную вечеринку?» «Приезжай в Сохо НЕМЕДЛЕННО!»

Я не приняла ни одного из его приглашений и ни разу не присоединилась к его развеселой компании, гуляющей из одного бара в другой. Наверное, потому что у меня не было под рукой помощников, которые могли бы организовать мою поездку в любое время суток. Но то, что он видел во мне интересного человека, способного отправиться в Нью-Йорк, получив эсэмэску, многое изменило. Я стала видеть в себе яркого павлина, а не мрачного ворона. Я почувствовала, что могу вдохновить на веселье, а не только ловить на себе встревоженные взгляды. Я почувствовала себя не женщиной, бегущей от времени, а человеком, которому посчастливилось все еще иметь время впереди.

Изменившись, я с головой ушла в общение и свидания. Я перестала скромно ждать приглашений и переживать из-за возможного отказа. Я обрела уверенность спортсмена-олимпийца, гордо демонстрирующего свои награды на мальчишнике.

Я познакомилась с мужчиной, которому не было еще тридцати. Мне приходилось бороться со своим старым «я», которое нашептывало на ухо: «А что скажут люди о такой разнице в возрасте?» Впервые я решилась довериться собственным чувствам, а не страхам. Он был добрым, заботливым, а главное – безумно веселым.

– Разве не странно, что он не соответствует никаким твоим требованиям? – спрашивали меня, имея в виду, что лучшая основа для серьезных отношений – это полное знание всех эпизодов сериала «Механик».

Такой подход был не просто неуместным (выяснилось, что он буквально одержим «Механиком»), но еще и неправильным. Яркие люди не склонны отвергать нечто новое, только потому что сами никогда прежде этого не переживали.

Я уже забыла, каково это – смеяться до упаду: в среднем возрасте такое случается крайне редко. Когда-то мы с Рэйч хохотали именно так, до слез. В мой день рождения мой новый друг наполнял гостиничный номер подарками и цветами, и я могла на какое-то время вырваться из мира больничных коридоров и сложных медицинских процедур. Когда я рассказала, что Рэйч любила повторять фразу из мультсериала «Бэгпусс»: «Но Эмили все равно его любит», он подарил мне плюшевого розового кота – и чуть не довел меня до слез. Я улыбалась, смеялась, а потом устроила небольшую «вечеринку на кухонном полу» – никогда прежде я никому такого не показывала. Он успокаивал меня, пока все не кончилось, но я тревожилась, что все это, наверное, было для него мучительно. Мои проблемы смерти, утраты и болезни вторглись в первую треть его жизненной истории и заставили задуматься о финальных ее главах.

Наши отношения со временем подошли к концу – после нескольких откровенных и предельно честных разговоров. Мы просто поняли, что наши пути расходятся. Мы находились в разных точках наших жизненных странствий. Мы простились и договорились не встречаться несколько месяцев, чтобы прийти в себя.

– Я все еще ношу кроссовки, которые он мне подарил, – сказала я коллеге по журналу. – И мне это приятно. Это хороший знак.

– Да, – согласилась она. – Хорошо, что это «Гуччи».

В одиночестве я пробыла недолго. На таком этапе жизни такого не бывает. Мужчина пригласил меня на ужин. Он был эрудированным и обаятельным. Когда я приехала в элегантный ресторан в Найтсбридже, меня уже ожидал бокал шампанского. Мы наслаждались первыми днями ухаживания, карабкались по первым ступенькам лестницы общей истории, проживали то, что становится частью жизненного полотна. Мы обменивались подарками на День святого Валентина – и обнаруживали, что купили друг другу одну и ту же книгу. Он со смехом рассказывал приятелям о том, как спросил у меня совета по поводу одежды и получил обескураживающий ответ: «Рубашка с короткими рукавами? Как-то похоже на водителя автобуса…»

События развивались быстро. Через два месяца после нашего знакомства он предложил мне поехать с ним на Мальдивы. Состояние мамы ухудшалось, и я решила обсудить с ней и с врачами, могу ли позволить себе уехать на неделю.

Теперь мама общалась преимущественно с помощью электронного планшета – то есть в письменном виде. «Конечно, поезжай, дорогая! – написала она. – Иначе я буду переживать. А на вилле найдется место для моего инвалидного кресла?»

Этот мужчина внес в мою жизнь теплую, надежную решительность. Он вместе со мной бывал в хосписе, оставлял в моей сумке энергетические батончики, чтобы мне было чем подкрепиться. Я чувствовала себя защищенной, когда он поддержал меня, когда после возвращения из отпуска я получила неприятное электронное письмо.

Мамина подруга считала, что я неправильно организовала медицинский уход за мамой, и осуждала мое поведение. Она писала о моем письме к маме, в конце которого я написала: «Надеюсь, ты чувствуешь себя нормально». Та женщина буквально накинулась на меня: «Нормально? Разве можно представить, что она чувствует себя „нормально“?!» Она осуждала меня за то, что я не уделяю маме достаточно внимания. «Очень нехорошо с твоей стороны, дорогая!» – закончила она свое письмо.

Я представила, какие разговоры велись за моей спиной: «Рэйчел была бы добрее. Она принимала бы правильные решения. А Эм бросила мать в хосписе, чтобы полететь на Мальдивы. Можете себе представить?! Какая эгоистичная стерва!» Я была плохой, испорченной, не способной любить дочерью.

И я отправилась к Сью.

– Я постоянно посещаю маму, – сказала я. – Я беседую с теми, кто ухаживает за ней. Я встречаюсь с докторами хосписа. Я вожу ее в туалет. Почему этого недостаточно?

– Почему вы автоматически считаете себя виноватой, Эмили? – спросила Сью.

– Потому я всегда знала, что я плохая. И как бы я ни старалась измениться, это так и останется.

– Вы изменились. Вы потеряли Рэйчел и с того времени строите собственную идентичность вне семейной истории. А перемены всегда беспокоят людей.

– Так трудно без Рэйч. Она всегда умела с этим справляться.

– Возможно, все это происходит именно потому, что Рэйчел здесь нет. Вам нужно три человека для сохранения этого треугольника – а не два. Возможно, подруга вашей матери теперь и исполняет третью роль между вами двумя.

Я задумалась над ее словами, над нашей жизнью: мы сформировали женский треугольник, а, по словам Сью, это часто приводит к распределению ролей. Жертва, преследователь и спаситель. Я поняла, что всегда исполняла роль преследователя. И через какое-то время мне стало легче принять эту роль, чем бороться с ней. Мой собственный ролик крутился параллельно с роликом Рэйч, периодически сливаясь с ним, и я начала жить, как человек из этой пленки. Именно этому человеку и отправила письмо мамина подруга. Не мне.

Впервые в жизни я решила вырваться из треугольника. Я не ответила на то письмо. Моя подруга Полли назвала мой поступок эквивалентом уведомления в групповом чате – «этот человек покинул группу». Мы больше не говорили о том письме, и драма угасла сама по себе – чтобы раздуть ее, понадобился бы мощный вентилятор. Через несколько дней я ехала в такси в хоспис, и тут по радио «Мэджик» зазвучала песня «When You Say Nothing At All». Я решила, что Ронан Китинг – истинный отец современной психологии.

Маме оставалось недолго. Теперь она постоянно была на обезболивающих и не могла дышать без аппарата. Я сидела у ее постели в хосписе, смачивая губы влажной губкой, как когда-то делала это для Рэйч.

Пока она спала, я заглянула в ее блокнот – в нем она иногда писала что-то для меня и врачей. На нескольких страницах было размашисто написано: «Больше наркотиков!! Неужели они не могут УСКОРИТЬ??? Ведь есть же способы, дорогая…»

Она постоянно говорила мне о том, что хочет умереть.

– Неужели они просто не могут меня отключить? – проскрипела она с неким подобием смеха.

– Это решительный шаг, чтобы устроить себе мини-отпуск в Швейцарии, мам, – ответила я, и она улыбнулась.

Я согласилась подписать для нее заявление об отказе от реанимации. Я сказала, что понимаю ее желание и со мной все будет нормально.

– Спасибо, дорогая, – ответила мама. – Думаю, я уже готова к этому.

Это произошло поздно. Приехал Джон, мамин бойфренд. Он каждый день приезжал в одно и то же время и сидел в углу палаты. Если он приезжал раньше времени, то сидел в коридоре, следя за временем. За день до этого его заметил мой бойфренд. Поведение Джона глубоко его тронуло.

– Некоторым нужны определенность и рутина, чтобы примириться с миром, – сказал он. – Если он сказал, что приедет в пять вечера, значит, должен появиться ровно в пять.

Я понимала, почему Джону это надо. Особенно сейчас.

Я сидела и наблюдала, как мама дышит. Она открыла глаза и указала на свою сумку на пластиковом больничном стуле. Я заглянула в нее.

– Дневник?

Мама покачала головой и постучала по ключице.

– Ожерелье?

Мама подняла вверх большие пальцы – этот жизнерадостный жест не вязался с предсмертной просьбой. Но это было очень в ее духе. Из внутреннего кармана сумки я достала ее золотую цепочку.

– Давай я надену тебе, – сказала я, расстегивая застежку.

Мама вложила цепочку мне в руку.

Я погладила небольшой золотой кулон с рельефным изображением святого Христофора с посохом. Мама носила этот кулон столько, сколько я помнила. Святой Христофор оберегал ее всю жизнь.

– Спасибо, мама, – прошептала я, застегивая цепочку на шее. – Я всегда о нем мечтала!

Мама улыбнулась и сжала мою руку, а потом заснула.

На следующее утро медсестра встретила меня словами, произнесенными тем мягким тоном, который я уже научилась безошибочно узнавать.

– Думаю, ваша мама…

Но я уже знала, как выглядят последние минуты человека на этой земле, – изменившийся цвет кожи, мертвенная бледность и странное ощущение отсутствия были мне знакомы слишком хорошо. Мой спутник держал меня за руку, когда мама меня покинула.

Я поняла, что за предыдущие месяцы сумела достичь полного примирения с мамой. Все острые углы смягчились, багаж прошлого полегчал. И тому способствовал мой переход к жизни человека, не связанного с семейной идентичностью. Но когда знаешь, что человек пробудет с тобой недолго, сосредоточиваешься на своих отношениях с ним. На настоящем, а не на прошлом.

Мой друг деликатно вышел, чтобы я смогла проститься с мамой наедине.

Я сказала ей, что любила ее.

Теперь я уже знала, что делать. Свидетельство о смерти, гроб, псалмы, телефонные звонки, неожиданные приступы тоски. Я разбирала ее сумочку и нашла очки, завернутые в замшевую тряпочку. Из сиреневого дневника выпал старый листок бумаги, сложенный вчетверо: «Дорогая мамуля, спасибо тебе за коляску. Кэти так хотела коляску, и это здорово. Ты такая добрая!! Люблю тебя. Рэйч».

Службу проводил Брайс, тот же священник, который провожал Рэйч. Он начал со слов: «Я говорил Эмили, что нам нужно перестать встречаться по такому поводу». Это прозвучало смело, но в то же время слегка неловко. Собравшиеся не были уверены, что в такой день уместно упоминать о нашей двойной утрате. Но мне эти непочтительные слова понравились. Маме, наверное, тоже. И я сохранила их вместе с другими историями в нашем семейном архиве, единственным хранителем которого стала.

Папа пришел на службу со своей подружкой, которая теперь предпочитала, чтобы ее называли просто «подругой». Я подумала, не станет ли сегодняшний день началом оттепели в наших отношениях. Но выяснить это мне не удалось. Они ушли сразу же после службы, так ко мне и не подойдя.

– Его подружка сказала, что везет его домой, потому что он очень расстроен, – объяснила мамина подруга.

– Мы все расстроены. Похороны – дело такое, – резко ответила я.

Я не стала говорить о том, как больно мне было оттого, что папа не остался поговорить со мной наедине.

Впрочем, я не была особо приветлива – лишь быстро познакомила его со своим приятелем. Они мельком поздоровались и разошлись. У папы разладились отношения даже с мамой, когда ее здоровье ухудшилось и у нее не осталось сил заниматься организацией его жизни. Я поняла, что его присутствие в нашей жизни всегда поддерживалось только ею. И теперь он просто отключился от нашего мира.

Я не стала много говорить о нем на службе, решив, что это будет несправедливо по отношению к давнему маминому другу, Джону. Джон оставался с ней до самого конца и преданно дожидался в больничном коридоре, когда наступит назначенное время встречи.

«Цитаты из Сократа не помогут, когда нужно прочистить засор в туалете», – часто говорила Рэйч, сравнивая роль Джона и папы в маминой жизни. И я искренне поблагодарила Джона за его преданность и верную любовь. Только потом я поняла, что это была моя месть отцу. Мой момент Марка Антония, который восхвалял одного, чтобы осудить другого. Боль бурлит под поверхностью, ожидая момента, когда можно вырваться наружу, и вырывается, как бы ты ее ни сдерживал.