После закрытия магазина я подсчитываю кассу, заполняю отчет и иду к Стине в кабинет.

– Входи, – раздается в ответ на мой стук.

Я кладу отчет на стол перед начальницей.

Стина смотрит на меня поверх очков и улыбается, отчего морщины на покрытом старческими пятнами лице становятся еще глубже.

– Спасибо, дружок, – благодарит она. – До завтра.

– До завтра, – улыбаюсь я в ответ и поворачиваюсь к двери.

– Погоди-ка. Как там все разрешилось с твоим сыном?

Я замираю и обдумываю варианты ответа.

Можно ли быть с ней честной? Стина хороший человек, в этом у меня нет сомнений. Но я знаю, что она, как и все остальные коллеги, умирает от любопытства.

Решаюсь пойти на компромисс. Полуправду, которая не выставит меня сумасшедшей и не даст пищу для слухов.

– Он пропал. Мы поссорились, и я выставила его из дома. И с понедельника от него ничего не слышно.

– Да что ты говоришь! – поражается Стина. – Тебе должно быть нелегко. Но он скоро вернется, вот увидишь. Бьёрн тоже иногда пропадает. Подростковый период.

Стине за шестьдесят, но ее сын моего возраста.

Я начала рано, Стина поздно.

Начальница замолкает. Снимает очки, кладет на стол рядом с отчетом и спрашивает:

– Это из-за него полиция приходила?

– Да, – отвечаю я, поколебавшись, довольная тем, что на этот раз мне удалось сдержать свою болтливость.

Щеки горят. Это даже смешно. Мне тридцать шесть лет, а я совсем не умею врать. Сгораю от стыда даже за самую маленькую ложь во спасение и думаю о Страшном суде и гневе Божьем.

По Стине видно, что она горит желанием узнать подробности, но вместо этого она снова расплывается в улыбке.

– Все будет хорошо, – заверяет она. – Езжай домой и отдохни.

– Спасибо, – отвечаю я, но не могу сдвинуться с места.

Чувствую, как по щекам текут слезы, и моргаю от удивления.

– Милая…

Стина поднимается, подходит ко мне, кладет руку на спину и усаживает на стул перед столом.

– Что с тобой?

Я смотрю на горы бумаг на столе, чувствую запах окурков в пепельнице.

И разражаюсь тирадой. Выплескиваю на Стину все, что я носила в себе. Рассказываю об исчезновении Самуэля, о бритоголовом верзиле, поджидавшем меня в подъезде, о том, что я узнала о матери и отце. Даже о пасторе, который приставал ко мне на глазах у Иисуса на кресте.

– Милая, – качает головой Стина. – Бедняжка.

И от этих слов мне становится легче. Уже одни они исцеляют.

– Будем решать проблемы одна за одной, – решительно заявляет она и поднимается.

Подходит к старому металлическому шкафу для документов и выдвигает ящик.

Я разглядываю ее широкую спину, руки, буквально вываливающиеся из блузки, смотрю на рыжее облако кудрявых волос, нимбом возвышающееся над головой. Она шумно роется в шкафу. Блестящая синтетическая ткань натягивается на плечах.

Она задвигает ящик и возвращается с фляжкой и двумя стаканчиками.

– Ты серьезно? – ахаю я. – Мы же не можем пить на работе… Теоретически рабочий день еще не кончился, хоть магазин уже закрыт. Но время оплачивается. И мы в магазине. Даже если покупатели нас не видят… Что, если кто-то…

– Ш-ш-ш, – прижимает палец к губам Стина. Потом откручивает крышечку и разливает янтарную жидкость по стаканчикам. Протягивает один мне со словами:

– Пей!

Я подчиняюсь.

Горло обжигает, и внутри разливается тепло.

– А теперь слушай меня, – начинает Стина. – То, что твой отец скрывал от тебя правду о матери, ужасно, но ничего с этим не поделаешь.

– Отец меня спас, – перебиваю я. – Он любил меня, несмотря на мои грехи, он помог мне растить Самуэля. Одна я бы не справилась.

– А мне кажется, он просто хотел контролировать твою жизнь, – фыркает Стина и опрокидывает в рот стопку.

– Это все ради моего блага, – бормочу я.

– Чепуха! Ты бы видела себя, когда говоришь об отце. Ты становишься похожа на побитую собаку, испуганную и несчастную. Все, чего хотят такие мужчины, – это контролировать нас, женщин!

Я думаю о том, как мы молились за душу мамы, как он прижимал свои сухие ладони к моим щекам и шептал: «Господь создал женщину из мужского ребра, чтобы она дополняла мужчину. А не из головы, чтобы она решала за него. Не из ног, чтобы топтала его. Нет, из ребра, чтобы быть защищенной. У сердца, чтобы быть любимой».

– Бесполезно с ним говорить на эту тему, – продолжает Стина. – И про этого пастора, оказавшегося козлом, забудь. Хорошо, что ты узнала его истинную натуру, правда? Теперь пора переосмыслить твое отношение к нему и общине.

– Но он очень много помогал мне и Самуэлю.

– Это как же?

– Одалживал мне денег. И давал разные доверительные задания в церкви.

– И думаешь, он делал это бескорыстно?

Щеки заливает краска, когда догадываюсь, что она имеет в виду. Может, неспроста он выбирал меня для всех этих проектов и все время зазывал на доверительные беседы. И во время этих бесед он всегда меня трогал. Нет, не приставал откровенно, но клал руку мне на ладонь или на плечи, когда мы наливали кофе. Касался тыльной стороной ладони моей щеки.

Тогда я воспринимала это как проявление отцовской заботы, но последние события пролили свет на все происходящее.

– Он долго это планировал. – Стина словно читает мои мысли. – Он не дурак, это точно. Хотел подобраться к тебе поближе. Хотел, чтобы ты вечно была ему благодарна. Но сейчас забудь о нем. Сейчас нужно сосредоточиться на Самуэле. Судя по всему, он попал в плохую компанию. Ты говорила с его друзьями?

– Не со всеми.

– Поговори. Сейчас не будем думать о том, почему он не выходит на связь, но стоит написать заявление в полицию об исчезновении. Они, может, и расспрашивали тебя о Самуэле, но это не значит, что они в курсе того, что юноша пропал и что его надо искать.

Стина делает паузу и окидывает меня взглядом.

– Я пойду с тобой, – заявляет она тоном, не терпящим возражений.

– Может, подождем пару дней?

Стина задумывается.

– Хорошо. Подождем пару дней. А сейчас иди домой и ложись спать, Пернилла. Тебе нужен отдых. Звони в случае чего. Даже посреди ночи. Нельзя быть одной в такой ситуации.

– Хорошо.

Я поднимаюсь. От спиртного у меня горят щеки и слабеют коленки.

– Спасибо.

Стина тоже встает, подходит и сжимает меня в объятиях.

– В трудные минуты люди должны держаться вместе, – шепчет она мне на ухо.

Мой взгляд падает на фото ее сына Бьёрна на столе.

У него густые светло-рыжие волосы и лицо все в веснушках. Светло-серые глаза и пухлые губы. Длинные волосы и крупный рот придают ему сходство с актрисой Лив Ульманн в молодости.

Стина выпускает меня из объятий.

– Все будет хорошо, вот увидишь, – повторяет она. – Все наладится.

И я ей верю.

С этими мыслями я покидаю магазин. Но уже по дороге к метро ко мне возвращается тревога. Мысли мечутся в голове.

Я думаю о матери. О том дне, когда она погибла в автокатастрофе по дороге к нам. Слезы снова текут из глаз, но теперь я думаю о Самуэле. Я молюсь за него.

Но Бог молчит.

Как и Самуэль этим прохладным летним вечером.

И еще одна вещь меня беспокоит.

Когда Самуэлю было три года, внезапно объявился Исаак. Как ни в чем не бывало.

Не знаю, о чем он думал, почему надеялся, что сможет вот так просто войти в нашу жизнь и начать играть роль отца Самуэля.

Я объяснила ему, что это невозможно, что я уже рассказала Самуэлю и всем знакомым, что его отец умер и что мы построили жизнь, в которой ему нет места.

Исаак расстроился и умолял меня поменять решение. Пытался поцеловать меня во время встречи в кафе.

Я снова была близка к падению. Он был так же хорош, как и когда мы познакомились, хотя состриг волосы и устроился на работу в магазин пластинок в Сёдермальме.

Но мне удалось устоять перед искушением. Хоть чему-то я научилась на своих ошибках.

Исаак продолжал настаивать и заявил, что пойдет к властям и потребует разрешение на общение с сыном.

Я испугалась.

Он был биологическим отцом, кто знает, что могло произойти, обратись он к властям.

И мы заключили договор.

Я разрешила Исааку навещать Самуэля два раза в год – на Рождество и на день рождения, а он взамен пообещал не раскрывать правду о своем отцовстве.

Так и вышло.

Самуэлю я сказала, что Исаак мой старый друг, у которого нет семьи, отчего ему очень одиноко. Он добросовестно навещал нас два раза в год между 3 и 15 годами Самуэля, а потом он переехал в Евле и стал появляться все реже и реже.

Насколько мне известно, он никогда не женился и не завел детей.

Говорят, мальчикам важно иметь перед глазами мужской пример. Особенно таким проблемным мальчикам, как Самуэль. Интересно, каким бы он вырос, если бы Исаак принимал более активную роль в его воспитании?

Но я сделала то, что считала лучшим для Самуэля, как когда-то мой отец для меня.

Может, грех в нашем роду и есть, но совсем не тот, который я думала. Может, он в том, что мы не разрешаем детям общаться с людьми, не желающими жить по нашим правилам. Правилам, которые мы сами придумали.

Это грех запрещать детям общаться с родителями.

На станцию прибывает поезд, двери открываются, я захожу в вагон и сажусь у окна.

Я могу уйти из общины.

Не знаю, откуда такие идеи, раньше я об этом никогда не думала. Эта мысль меня ужаснула.

Нет, не могу.

Да и зачем?

Ответ на этот вопрос мне тут же становится ясен: из-за желания жить по нравственным нормам Евангелия мы с Самуэлем и оказались в такой ситуации. И из-за того, что я отказывалась поверить в то, что у Самуэля серьезные проблемы, которые не решить молитвами и рыбьим жиром.

А теперь ничто больше не держит меня в церкви. Кроме друзей.

И Бога.

Но никто же не просит меня бросать Бога? Речь идет только об общине.

Эти мысли меня пугают. Как мне вообще пришло в голову, что я могу оставить общину. Это немыслимо. Решаю пока об этом не думать. Достаю мобильный и звоню подружке Самуэля Александре или кем там она ему является.

Спросить я, конечно, не отважусь.

Она берет трубку после трех гудков, но радость в голосе пропадает, стоит ей услышать, кто звонит.

– Я не знаю, где он, – поспешно отвечает девушка. – Не видела его с понедельника.

– А по телефону вы говорили? – спрашиваю я.

Возникает пауза. Поезд останавливается на станции «Телефонплан», и женщина напротив поднимается, чтобы выйти.

– Нет, – отвечает она. – Мы поссорились…

Она не заканчивает фразу. Я слышу музыку на заднем фоне.

– Не знаешь, где он может быть?

– Нет. Полиция меня расспрашивала. У Лиама они тоже были. Понятия не имею, во что Самуэль вляпался, но предполагаю, что он решил затаиться. Раз полиция его разыскивает.

Я прошу ее связаться со мной, если Самуэль объявится, и прощаюсь.

Тревога нарастает, а с нею и боль в груди. Меня подташнивает. Образы Самуэля, отца, матери, мелькают перед глазами.

Как мы до такого дошли? Я же всегда думала, что поступаю правильно.