1973

В 1973 году министра иностранных дел СССР вводят в состав Политбюро ЦК КПСС. Министр иностранных дел – Андрей Андреевич Громыко. Именно так, подчеркнуто внятно, произносят фамилию члена Политбюро советские дикторы.

Громыко уже давно министр. С февраля 57-го года. С 53-го – первый замминистра. А с 48-го был замом министра иностранных дел. А с 46-го был постоянным представителем СССР в Совете Безопасности ООН. А до этого, во время войны, с 43-го года – послом СССР в США, а до этого, с осени 39-го года, – советник-посланник в посольстве СССР в США.

До этого – полгода начальник американского отдела Наркоминдела СССР. Эту ответственную должность в преддверии Второй мировой войны Громыко получает, не имея до этого никакого отношения к дипломатической работе.

Он родился под Гомелем в деревне Старые Громыки, где все жители носили фамилию Громыко. Всю жизнь по самым разным поводам он будет вспоминать родную деревню.

Будучи послом в Англии, посетит Стратфорд на Эйвоне – родину Шекспира. Будет стоять возле его могилы. Вспомнит могилу другого великого писателя – Льва Толстого, вспомнит, как Толстой критиковал Шекспира, говорил, что у Шекспира все люди умные, а в жизни так не бывает. И вот тут, стоя у могилы Шекспира, Громыко совершенно неожиданно вспоминает свою деревню Старые Громыки. В своих двухтомных мемуарах под названием «Памятное» он воспроизводит логическую связку Вильям Шекспир – Старые Громыки и приходит к нелестным для английского драматурга выводам: «Как-то по деревне Старые Громыки разнеслась молва, что у нас вот-вот появится сумасшедший. Мы, мальчишки, с нетерпением ждали. Не только нам, но и взрослым было любопытно посмотреть на него. Вот появился сумасшедший. Он шел по улице и произносил какие-то изречения, стихи. Врезалась в память такая его фраза: «Эй, люди! На том свете не надо заботиться, там само молотится. Адам сеет, а Ева веет».

Громыко продолжает: «Не могу забыть и сейчас этих слов сумасшедшего. В них – четкий ритм и афористичность. Почему же Шекспир не мог подсмотреть и подслушать в жизни нечто похожее?»

Громыко с малолетства много читал. Начал сам сочинять стихи. Потом сжег их. Громыко вспоминает, что успокаивал себя следующим образом, говорил себе: «Ведь даже Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», не понравились они ему».

Потом в деревне услышали о революции. В 13 лет Громыко становится комсомольцем. В 14 – секретарь сельской комсомольской ячейки. В воспоминаниях пишет:

«С каким энтузиазмом я читал инструкции, получаемые из волостного комитета комсомола. Читал и вновь перечитывал их и каждый раз получал огромное удовлетворение».

Закончил семилетку, потом профтехшколу, пошел в техникум в Борисове.

В 31-м году, в возрасте 22 лет, вступил в партию и стал секретарем партийной ячейки. Говорит, что партийная работа его захватила. В это легко поверить. В 31-м году партийная работа действительно захватывающая – это самое время раскулачивания, коллективизации и спровоцированного ими голода. Громыко рассказывал дочери о деревне середины 30-х годов: «Молодая мать убила двух своих малолетних детей. После этого она сошла с ума».

Громыко вспоминает: «Иногда мои командировки в деревню связывались с выполнением планов заготовок». Здесь следует напомнить, что выполнение планов заготовок означает: изымание зерна у крестьян, всего зерна, до последнего зернышка, что и привело к страшнейшему голоду, унесшему более 10 миллионов человеческих жизней.

Громыко пишет:

«Тогда главной темой была коллективизация сельского хозяйства. С энтузиазмом мы брались за любое дело, на которое нас посылали. И никогда не гнушались никакой работой. Не стеснялись ее».

Громыко подчеркивает:

«Я выполнял свои обязанности так, как того требовали интересы партии и государства».

Он продолжает этим заниматься и во время учебы в институте в Минске. В институте он проучился всего два курса. После чего к нему приехал специальный представитель ЦК Компартии Белоруссии и предложил поступить в аспирантуру. Пояснили: главное, сделать особый упор на те преимущества, которые несет нашему крестьянству советская власть, коллективизация.

В аспирантуре Громыко начал учить английский язык, который вскоре на общем «немом» фоне станет его козырем. Громыко вдруг переводят в аспирантуру в Москве. Защищает диссертацию.

Становится ученым секретарем в Институте экономики АН СССР.

Это 38-й год. Дочка Громыко делится воспоминаниями: «Приступая к новой работе, папа чувствовал себя временами весьма неуютно. Так как сотрудника, который ранее занимал эту должность, незадолго до этого арестовали».

Вот с места ученого секретаря Института экономики Громыко и попадет в структуру Наркоминдела.

2 мая 1939 года начинает работу комиссия ЦК по пересмотру кадрового состава Наркоминдела. В комиссии – Молотов, Маленков, Берия, Деканозов. Комиссия работает в связи с активной подготовкой к подписанию договора о ненападении и дружбе с гитлеровской Германией и на ее фоне. Договор будет подписан через четыре месяца и в преддверии его подписания проводится чистка в Наркоминделе. Это вторая волна репрессий в дипломатическом ведомстве. Первая была, так сказать, в общем порядке, в рамках Большого террора 37-38-го годов.

Теперь, в 39-м, накануне большой дружбы с Гитлером и в соответствии с настроением будущего партнера, из Наркомата иностранных дел изгоняют всех этнических евреев, начиная с наркома Литвинова. Место Литвинова занимает Молотов. Молотов вспоминает: «В 39-м, когда сняли Литвинова и я пришел на иностранные дела, Сталин сказал мне: «Убери из Наркомата евреев».

Дочь Громыко Эмилия напишет: «К 1939 году сложилась новая геополитическая обстановка в мире. Естественно, что она потребовала иных подходов, способных по-новому взглянуть на новые задачи, вставшие перед внешней политикой СССР. В основу работы комиссии по пересмотру кадрового состава Наркоминдела был положен принцип переаттестации всего руководящего состава, средних звеньев и загранучреждений».

Жертвами этой «переаттестации», а на нормальном языке – расправы, становятся пять заместителей наркома, 48 полпредов, 30 завотделами наркомата, 28 глав консульских представительств, 113 других руководящих работников. И это при том, что в составе Наркоминдела всего было менее 500 кадровых дипломатов. При естественной бедности СССР на опытных и просто образованных дипломатов репрессии означали разгром советского иностранного ведомства.

Именно в это время Громыко приглашают в комиссию ЦК. Комиссия заседает на Кузнецком Мосту в здании Наркомата иностранных дел. Громыко вспоминает: «Я вошел и предстал перед членами комиссии. В ее составе сразу узнал В. М. Молотова и Г. М. Маленкова».

Последняя фраза Громыко в этом мемуарном фрагменте заслуживает особого внимания.

Представьте, входит Громыко в кабинет, где сидят члены комиссии, сразу узнает Молотова и Маленкова, но совершенно не узнает наркома внутренних дел Лаврентия Берию, который именно в это время выходит на пик своей узнаваемости. Естественно, Громыко тогда узнал Берию сразу. Но в воспоминаниях, пусть и вышедших в перестроечном 1988 году, Громыко не упоминает Берию по очень веской причине. Ведь кто такой Берия? Берия – английский шпион. Он осужден партией и расстрелян как шпион. Не как сталинский соратник по зверским репрессиям, а как английский шпион. Молотов и Маленков для Громыко – совсем другая история.

Молотов и Маленков в июне 1957 года были отлучены от власти, но их никто не называл шпионами. На июньском Пленуме ЦК им как раз вменялось в вину их участие в массовых репрессиях. Это был апогей борьбы Хрущева за власть, и потому разговор о том, кто более замаран в крови, шел в жесткой форме. Но кровь – кровью, пусть и кровь сотен тысяч, о шпионаже речи не было.

Члены Политбюро Молотов, Маленков, Каганович и бывший министр иностранных дел Шепилов на Пленуме названы антипартийной группой. Новый министр иностранных дел и член ЦК КПСС Громыко выступает на июньском Пленуме:

«Товарищи! Давайте поставим один вопрос: что бы случилось, если бы эта антиправительственная группа захватила руководство, как бы расценили это за рубежом, прежде всего американская буржуазия – наш главный враг? Они бы расценили это как свою победу».

Голос из зала: «Безусловно».

Голоса из зала: «Американская буржуазия благодарила бы Маленкова, Кагановича и Молотова».

Громыко продолжает: «Пусть посмотрят на себя тт. Молотов, Каганович и Маленков, в какое положение они себя поставили. Я думаю, не будет ошибкой, если мы скажем, что они себя поставили в известном смысле в положение союзников американской буржуазии».

Голоса из зала: «Правильно».

Тут в принципе уже два шага до обвинений в шпионаже в пользу США. Если руководство захочет сделать эти два шага, как в случае с Берией.

Примечательно, что все это Громыко произносит на Пленуме, который идет в очень жестком режиме, и победа Хрущева неочевидна. Известный правительственный переводчик Виктор Суходрев, много лет работавший с Громыко, говорит: «Он всегда умел вовремя определиться. И это чутье ни разу его не обмануло».

Видный советский дипломат, многолетний посол в США Добрынин подчеркивает:

«Громыко обладал каким-то природным чутьем определять будущего победителя в периодических схватках за власть в советском руководстве и вовремя становиться на его сторону».

О своем недавнем непосредственном начальнике, министре иностранных дел Шепилове, примкнувшем к Молотову и Маленкову, Громыко говорит: «Что сказать о кандидате в члены Президиума ЦК Шепилове и некоторых других? Это люди бесхребетные, хлюпики. Нужно удивляться, как они до сих пор принимали участие в крупнейших вопросах жизни нашей партии, нашей страны. Такие люди не должны быть в руководстве».

Соблюдение стиля сталинских погромов и разоблачений в выступлении Громыко не удивляет. Обращает внимание общая раскрепощенность докладчика, говоря современным языком, его отвязность. Ни одно из привычных выражений лица Громыко не соответствует тому веселью, с которым он бросает слова в ходе этого выступления.

«Они считают нас подростками, которые под стол пешком ходят. Верно, многие из нас на десять, на пятнадцать лет моложе их. Но если и есть чья-либо в этом вина, то вина наших матерей и отцов. А нашей вины нет».

И больше всего, практически исключительно, Громыко клеймит лично Молотова.

Но это ровным счетом ничего не значит. В конце жизни в мемуарах Громыко отчетливо дает это понять. Он напишет:

«Молотов – старый революционер. При Сталине Молотов являлся вторым по положению лицом. Должен подтвердить справедливость того, что Молотов оказывал на Сталина заметное влияние. Как личность Молотов был человеком больших способностей и огромного трудолюбия. При работе над документом много трудился над стилем». Громыко уточняет: в литературе описаны мучения над словом выдающихся писателей. Страдали этим Гюстав Флобер, Лев Толстой, мучивший машинисток. Так что было на кого Молотову ссылаться».

Громыко завершает две страницы о Молотове словами:

«Молотов умер 8 ноября 1986 года в возрасте 96 лет. Ушел он из жизни, будучи членом КПСС».

Последнее замечание особенно важно. Молотова исключили из партии в 57-м, после Пленума, на котором ярко выступал и Громыко. А восстановили в рядах КПСС в 1984-м.

В 71-м году, при Брежневе, уже была попытка восстановить Молотова в партии. Заседала комиссия. Был документ, в котором приводились страшные факты и цифры расстрелянных и репрессированных. В 84-м по Молотову принято положительное решение. Оно принято без всякой комиссии, просто на Политбюро, значит, при участии Громыко. О репрессиях больше не вспоминали. Только сам Молотов в интервью скажет: «А то, что мы перед войной провели эти репрессии, я считаю, мы правильно сделали». Новый партбилет Молотову вручил Генеральный секретарь. Им в то время, после смерти Брежнева, а затем и Андропова, был К. У. Черненко. Громыко о Черненко пишет, что знал его на протяжении 20 лет.

Громыко вспоминает: «Дня за три до кончины, почувствовав себя плохо, Черненко позвонил мне и говорит: «Андрей Андреевич, чувствую себя плохо, вот и думаю, не следует ли мне самому подать в отставку? Советуюсь с тобой…»

Громыко говорит, что его ответ Черненко был кратким, но определенным.

То есть умирающий Черненко спросил у Громыко, стоит ли ему подать в отставку. А Громыко кратко и определенно ответил: «Не будет ли это форсированием событий, не отвечающим объективному положению? Ведь, насколько я знаю, врачи не настроены так пессимистично».

Черненко уточнил: «Значит, не спешить?» – «Да, – ответил ему Громыко, – спешить не надо, это было бы не оправданно». Громыко завершает этот фрагмент воспоминаний словами: «Продолжительная болезнь свалила этого деятеля».

Так вот, незадолго до смерти Черненко в здании ЦК вручает Молотову партбилет. Молотов рассказывал: «Мы поздоровались за руку и сели за длинным столом напротив друг друга. Черненко что-то сказал, но я плохо слышу, а он, бедолага, неважно говорит».

В связи с восстановлением Молотова в партии во французской прессе опубликована карикатура: – нарисован 94-летний Молотов и 73-летний Черненко и подпись: «Черненко готовит себе преемника». На самом деле наиболее вероятными преемниками тогда считались Романов (секретарь ЦК), Гришин (первый секретарь МГК) и сам Громыко. Громыко делает неожиданный ход. Через сына он доводит до сведения секретаря ЦК Михаила Горбачева информацию о том, что он, Громыко, готов предложить его кандидатуру на должность Генерального секретаря. Они встречаются с Горбачевым, обсуждают, и на Политбюро Громыко встает и выдвигает Горбачева. Все поддерживают инициативу Громыко, т. е. между восстановлением в партии Молотова и избранием Горбачева всего 9 месяцев.

Существовать в пространстве между Молотовым и Горбачевым для Громыко не просто.

31 октября 87-го года, в преддверии 70-летия революции, на Политбюро идет дискуссия по поводу Сталина.

Горбачев говорит: «Молотов пишет в мемуарах, что все, что было в 37-м году, правильно».

Громыко:

«Я бы квалифицировал террор как теоретическую ошибку Сталина. Чего ему не хватало? А он пошел на истребление громадного количества людей».

Громыко продолжает:

«Сталин никогда не был теоретиком. Он не касался теоретических проблем. Отсюда и несуразицы, которые он допускал».

Громыко продолжает:

«Вот Крымская конференция 45-го года. Среди наших – Берия, я, другие. Черчилль спрашивает у Сталина, что это за господа. Сталин при всех, указывая на Берию, произносит: «Это же советский Гиммлер». Представляете, какое впечатление? – говорит Громыко. И, обращаясь к членам Политбюро, произносит: – Почему он прибег к террору?»

В своих воспоминаниях Громыко даст однозначно иконописный образ Сталина. Хотя известно, что раздел о Сталине он переписывал несколько раз. В то же самое время, когда писал воспоминания, на Политбюро называл культ личности уродством. Говорил, что солдаты на войне сражались за страну, а не за личность.

В 88-м году на Политбюро зайдет речь о секретных советско-германских протоколах 39-го года, т. е. о территориальном разделе Европы между Гитлером и Сталиным, т. е. о пакте Молотова-Риббентропа. Громыко выскажется трезво: «Непризнание секретных протоколов неприемлемо. С точки зрения длительных интересов необходимо сказать правду».

Но на другом заседании Политбюро он разворачивается в строго противоположную сторону:

«Нельзя проходить мимо того, что у нас не перевелись люди, которые хотят, чтобы мы вернулись к переоценке прошлого.

Чтобы снова поставили бы под вопрос Сталина, коллективизацию. Это просто недопустимо.

Я согласен, – продолжает Громыко, – что, видимо, жестковато поступили в свое время с Ахматовой, Цветаевой, Мандельштамом. Но нельзя же, как это делается теперь, превращать их в иконы. Вот Ленин, – продолжает Громыко, – умел работать с интеллигенцией. И нам надо у него учиться. Хочу напомнить, как мудро Ленин учил Горького, что мы не можем быть добренькими. И мы, конечно, не можем быть добренькими.

Нам предлагают реабилитировать русских буржуазных экономистов: Чаянова, Кондратьева, Челинцева, Макарова. Разве можно это делать? Это махровые защитники кулачества.

Мне самому, – говорит Громыко, – когда я преподавал политэкономию, приходилось разоблачать этих горе-теоретиков. А теперь нам предлагают, видите ли, реабилитировать этих буржуазных лжеученых».

В прошлом указанные Громыко экономисты Кондратьев и Чаянов расстреляны. Челинцев и Макаров репрессированы, но выжили. Реабилитированы в 1987 году. Громыко разоблачал их, еще будучи специалистом в области политэкономии социализма. До начала дипломатической карьеры.

Громыко начал дипломатическую карьеру в Соединенных Штатах Америки. Перед отъездом в Штаты его вызвали в Кремль, к Сталину. Это неординарно. Сталин встречался даже не с каждым послом, а Громыко – даже не посол. Но это не знак внимания Громыко, а кивок в сторону Молотова, который протежирует Громыко и ненавидит снятого с Наркоминдела Литвинова, который был направлен послом в Штаты. Между тем опытный Литвинов, известный как противник пакта Молотова-Риббентропа, будет удерживать своим авторитетом связь с США весь период действия договора СССР с фашистской Германией. А в первую тяжелейшую половину войны обеспечит американскую экономическую помощь СССР. Когда война повернет на победу и Литвинов будет не нужен, Сталин сменит его на совсем молодого Громыко.

Дочь Громыко пишет: «Однажды папа был приглашен Рузвельтом в Белый дом. По ходу беседы папа делал записи. В один из моментов, когда папа, склонив голову, не отрываясь, писал, Рузвельт задумчиво на него посмотрел и тихо произнес: «Ах ты, мой мальчуган».

Громыко присутствовал ни много ни мало на Ялтинской и Потсдамской конференциях «Большой тройки» – Сталина, Черчилля, Рузвельта.

Громыко воспроизводит свой разговор со Сталиным во время Ялтинской конференции. Сталин спрашивает у Громыко: «А скажите, Рузвельт, как по-вашему, умный человек?» Громыко отвечает: «Товарищ Сталин, Рузвельт – человек большого ума и способностей. Тот факт, что ему удалось добиться своего переизбрания в третий, а затем и в четвертый раз, говорит сам за себя. Традиция не избирать президента больше чем два раза казалась в США прочной и сложившейся. И вдруг Рузвельт ее сломал. И сломал эффектно». Сталин лаконично заметил: «Как он это ловко сделал. Да, все было сделано так, как надо». Громыко вспоминает: «При этих словах на лице Сталина появилась улыбка. Я бы назвал ее улыбкой солидарности. Не было сомнений, что Сталин оценил успех Рузвельта».

Громыко пробудет в Штатах почти 10 лет. Завершит срок в должности постоянного представителя в Совете Безопасности ООН. Устав ООН от имени СССР также подписывал Громыко.

Из впечатлений Громыко от Штатов конца 50-х годов: «Внимание человека, попадающего в США, притягивает прежде всего то, что с кем бы он ни встречался – за исключением коммунистов, конечно, – все говорят об американской демократии. Если спросишь члена профсоюза, есть ли в США демократия, то следует ответ – да, конечно. А каковы взгляды представителей американского бизнеса, культуры? И они – поборники американской демократии. И американские солдаты, и офицеры, и даже, совсем не редко, встречаются негры, пуэрториканцы, мексиканцы, которые тоже говорят: США – демократическая страна. Даже видные негритянские проповедники, выступая с резким обличением расовой дискриминации, полагают, что демократия поможет им в их борьбе».

У Громыко в воспоминаниях есть глава о демократии с названием «Отрава в сознании американцев». На самом деле слова «демократия», «демократ» Громыко знает с раннего детства.

Когда он шалил в деревне Старые Громыки, бабушка грозила ему пальцем и говорила: «Ах ты, демократ! Зачем шалишь?» Бабушка Громыко понаслышке знала, что демократ – это враг власти, и потому, если что было не по-бабушкиному, она говорила: «Ах ты, демократ!»

Судя по воспоминаниям, Громыко холоден к Штатам, где прожил почти десять лет своей молодости. На самом деле именно американские политики были первыми на дипломатическом пути Громыко, они преподали ему первые внешнеполитические уроки и дали впечатления о стиле.

Канцлер ФРГ Брандт вспоминает о Громыко 70-х годов: «Он производил впечатление корректного и невозмутимого человека, сдержанного на приятный англосакский манер». Самому Громыко этот образ, очевидно, нравится, и он дает понять, где его позаимствовал. В воспоминаниях Громыко описывает манеру поведения министра обороны США в администрации Рузвельта Генри Стимсона:

«Его отличали специфическая англосаксонская уравновешенность, спокойствие, хотя чаще внешнее. Речь и голос его были невыразительны, монотонны. Раньше о таких людях говорили: похож на дьячка. Но слова Стимсона ложились плотно, выглядели обдуманными». Напоминает знаменитое диккенсовское описание Домби-отца.

Так вот эти новые представления о прекрасном смешались у Громыко с его представлениями о манере Молотова. Получился такой «коктейль Громыко». Он, провинциал, резко, неожиданно попал в большой мир, в эпицентр мировой политики, который не может не расширять личные мировоззренческие горизонты, но его не отпускает чисто молотовский глубинный догматизм.

Дочь Громыко вспоминает: «Помню папу на пляже. Он никогда не раздевался. Так и сидел – в брюках, рубашке с галстуком и шляпе. Он не считал удобным для советского посла ходить в трусах перед иностранцами».

Громыко всегда осторожен. Фантастически работоспособен, физически вынослив, въедлив и обладает уникальной памятью. И главное, Громыко всегда честно и полностью разделяет меняющиеся взгляды руководства страны на внешнюю политику. Все тот же Молотов в свое время сказал:

«Громыко очень молодой и неопытный дипломат, но честный. Мы знали, что этот не подведет».

Он – классный исполнитель. Первые лица меняются, холодная война сменяется разрядкой, Громыко остается постоянным.

Хрущев в 57-м, назначив Громыко министром, скажет: «У меня такой министр иностранных дел, которого я посажу голой задницей на лед, и он будет сидеть столько, сколько захочу».

Громыко будет сопровождать Хрущева во время его визита в Штаты. Вспоминает встречу советской делегации в Голливуде: «Всего в каких-нибудь пяти метрах от нас сидела Мэрилин Монро. Когда официальная часть закончилась, я пошел мимо небольших столиков, неожиданно она ко мне обращается: «Мистер Громыко, как вы поживаете?» Я остановился и скорее из учтивости отвечаю: «Здравствуйте, у меня все в порядке. А как ваши успехи?» Она протянула мне руку, но цепочка гостей понесла меня из одного зала в другой».

Разрядка, пошедшая при Брежневе с начала 70-х годов, – процесс, завязанный как на политику, так и на экономику. И больше на экономику. Разрядка – политическое прикрытие нашего отставания в гонке вооружений с западным миром. Надо затормозить производство у них тех видов оружия, по которым мы отстаем, – и советская дипломатия берет курс на разрядку международной напряженности. То есть не только вся экономика страны фактически кормит военно-промышленный комплекс, но и дипломатия обслуживает его. Но постепенно идея разрядки, идея мирового сосуществования приобретает самостоятельную политическую ценность.

Эта идея симпатична Брежневу, который вообще испытывает большой личный интерес к внешней политике. Брежневу, который еще физически крепок, импонирует то, что он вместе и на равных с американцами может добиться успеха в деле ограничения и сокращения вооружений.

Этот крайне позитивный брежневский импульс, свидетельствующий об отступлении от нашего обычного закомплексованного отношения к США, в котором смешивались идеология, зависть и пренебрежение.

Дипломатия в этот период выходит на первый план и – временно-кратковременно – освобождается от необходимости вторить военным и тем, кто их безоговорочно поддерживает в Политбюро.

В 88-м, при Горбачеве, на Политбюро Громыко будет говорить о гонке вооружений:

«И при Брежневе можно было занять более разумную позицию. Но мы оставались при принципе: американцы гонят и мы гоним, как в спорте. Наука и умные люди уже сделали вывод о бессмысленности этой гонки. Но мы примитивно подходили к этому делу. А высший наш командный состав исходил из того, что мы победим, если разразится война. И гнали, и гнали ядерное оружие».

Академик Георгий Арбатов вспоминает о Громыко при Брежневе: «Перед министром обороны Устиновым Громыко панически робел». О предшественнике Устинова на посту министра, маршале Гречко, Громыко вспоминает:

«Не проходило двух-трех дней, чтобы мы не обсуждали вопросы, где переплетались интересы обороны и внешней политики. Гречко компетентно высказывал суждения по вопросам, выходящим за рамки военной области, излагал свои взгляды в отношении внешней политики США и политики других государств».

Вспоминает Громыко и предыдущего министра обороны маршала Малиновского: как с трибуны, так и в ходе бесед с товарищами, Малиновский не скупился на крепкие слова по адресу тех, кто кует оружие против Советского Союза. «С маршалом Малиновским, – пишет Громыко, – разговоры получались приятными и интересными». И тут же продолжает: «Малиновский любил охоту. Набраться нового заряда сил нам обоим помогала охота. Особенно на глухаря».

И тут Громыко позволяет себе расслабиться: «Глухарь – реликтовая птица, обитающая на территории Советского Союза. Он проявляет, – говорит Громыко, – особую активность в свадебный период, который длится примерно 10–12 суток».

И еще полстраницы про глухаря в том же духе. И сноска на странице с педантичными примечаниями автора: «Мало кто знает, что в 1981 году в Москве прошло международное совещание по проблеме сохранения и увеличения численности глухаря».

За годы разрядки, которая была близка Брежневу и на которую, как всегда, честно работал Громыко, были получены реальные результаты. Заря разрядки – Московский договор 1970 г. с ФРГ, означавший признание нерушимости послевоенных границ. Правда, информация о договоре с Германией первоначально привела население СССР в ужас. Люди хорошо помнили последствия пакта Молотова-Риббентропа. И поэтому немедленно начали раскупать соль, мыло и спички. Люди говорили: «С немцами договор подписали. Значит, скоро война».

Раньше, до разрядки, в 68-м году подписан договор с США и Великобританией о нераспространении ядерного оружия, в 72-73-м с США подписаны договоры по ПРО и ограничению стратегических вооружений, так называемый ОСВ-1. В 79-м подпишут договор ОСВ-2.

В 73-м году с США подписано соглашение о предотвращении ядерной войны. В том же 73-м дипломатия Громыко внесла значительный вклад в подписание Парижского соглашения о прекращении войны и восстановлении мира во Вьетнаме.

Пиком разрядки станет 1975 год, когда в Хельсинки будет подписан Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Важной составляющей Хельсинкского акта станет раздел о сотрудничестве в гуманитарной и иных областях. Его основная идея – контакты между людьми в различных сферах, свободный доступ к информации, соблюдение прав человека.

Громыко, который вел огромную работу по подготовке Хельсинкского совещания, к правам человека совершенно равнодушен. Права человека для него – это элемент вражеской пропаганды.

В 1973 году начинается третья арабо-израильская война. У министра иностранных дел СССР Громыко профессиональный интерес к ближневосточным проблемам отсутствует. Ему, очевидно, интересны Америка и Старая Европа. Между тем, в свое время он сыграл не первую, но вторую роль в истории возникновения государства Израиль. Первую роль сыграл Сталин, который рассчитывал силами нового государства Израиль укрепить свои позиции на Ближнем Востоке. Постоянный представитель СССР в Совбезе ООН Громыко выступает за создание независимого еврейского государства.

Громыко на короткий срок становится самым популярным человеком в Израиле. В то время многие и в СССР, и в Израиле уверены, что советская позиция определяется моральными соображениями. Голда Меир пишет: «Осенью 47-го года, когда происходили дебаты в ООН, мне казалось, что советский блок поддерживает нас потому, что русские сами оплатили свою победу страшной ценой. И потому глубоко сочувствуют евреям, тяжко пострадавшим от нацистов. И понимают, что они заслужили свое государство».

Израиль провозглашен независимым государством 14 мая 1948 года. На следующий день США признают Израиль де-факто, что не подразумевает полных дипломатических отношений. СССР признает Израиль через два дня, но сразу де-юре. То есть СССР – первая страна, установившая с Израилем дипломатические отношения. На следующий день после провозглашения независимости Израиля войска Ирака, Сирии, Египта, Ливана и Иордании вторгаются на его территорию. Начинается первая арабо-израильская война. СССР поддерживает Израиль.

В Израиль направляют большое число военных этнических евреев, воевавших против Гитлера. Первый посол Израиля в Москве и премьер-министр Израиля Голда Меир пишет в своих воспоминаниях: «Как бы радикально ни изменилось советское отношение к нам за последующие 25 лет, я не могу забыть картину, которую видела тогда. Нельзя зачеркивать прошлое оттого, что настоящее на него не похоже».

В прошлом на Генассамблее ООН Громыко произнес исключительно эмоциональную речь:

«Бедствия и страдания еврейского народа в последней войне без преувеличения не поддаются описанию. Их трудно выразить рядами сухих цифр о жертвах. Ни одно западноевропейское государство оказалось не в состоянии оградить еврейский народ от насилия фашистских палачей. Было бы несправедливо отрицать право еврейского народа на создание своего государства. Особенно если учитывать то, что он пережил во Вторую мировую войну».

Через год Сталин в СССР начинает кампанию по борьбе с космополитизмом, т. е. кампанию преследования евреев, которая прекратится только с его смертью. Израиль смещается в сторону США.

В 1967 году, после второй арабо-израильской войны, дипломатические отношения СССР с Израилем вообще разорваны.

В октябре 73-го президент Сирии Хафез Асад ставит Брежнева в известность о намерении ударить по Израилю непосредственно накануне начала боевых действий. Сирия и Египет терпят поражение.

Брежнев говорит Громыко: «Надо участвовать в переговорах и надо гарантировать границы Израиля, и в свое время установим дипотношения с Израилем». Громыко отвечает: «Арабы обидятся, шум будет». Брежнев в ответ выругался, потом сказал: «Мы им предлагали разумный путь. Нет, они хотели повоевать. Пожалуйста. Мы дали им новейшую технику. Они во всем имели абсолютное превосходство. И что? Их опять раздолбали. И они опять вопили, чтобы мы их спасли. Мы за них воевать не будем. И затевать мировую войну из-за них тем более не собираюсь».

Болезнь и ослабление Брежнева означают усиление борьбы в советском руководстве. Идеи международной разрядки на этом фоне отступают. Просто потому, что не могут способствовать выигрышу во внутриполитической борьбе, где необыкновенно сильно влияние военно-промышленного комплекса. А ВПК к этому времени уже вошел во вкус.

Еще в 73-м году, во время арабо-израильской войны, арабские страны-экспортеры нефти вводят эмбарго на поставки нефтепродуктов в США и страны Европы, которые поддерживают Израиль. Цена на нефть взлетает в 4 раза. США и Западная Европа входят в экономический кризис. СССР бросается наращивать экспорт нефти. Отныне экономическая и политическая стабильность находится в прямой зависимости от нефтедобычи. Обеспечение страны продовольствием, закупки хлеба и мяса за границей зависят только от нефти. Но главное, торговля нефтью обеспечивает возможность наращивать гонку вооружений с США. Цены на нефть растут, гонка вооружений представляется вечной. Лихие цены на нефть расслабляют и толкают на авантюры во внешней политике. Советские войска вводят в Афганистан. Еще весной, в марте 79-го года, все сомневались. И Брежнев, и Андропов, и Громыко. Громыко говорил:

«Наша армия, которая войдет в Афганистан, будет агрессором. Против кого же она будет воевать? Да против афганского народа прежде всего. И в него надо будет стрелять».

Но эти временные сомнения не помешают Политбюро в декабре 79-го принять решение о вводе войск в Афганистан. Громыко на вопрос посла в США Добрынина, зачем ввели войска в Афганистан, отвечает:

«Это только на месяц, все сделаем и быстро уйдем».

Ввод войск в Афганистан станет огромной внешнеполитической проблемой, поражением и, главное, проблемой внешнеполитической. Ничего из беспечного заявления Громыко не оправдалось. В войне увязли на годы, получили гробы, инвалидов, отвращение населения. В определенном смысле правдой оказались только слова Громыко «быстро уйдем». Все они, кто под конец своей власти затеял афганскую войну, действительно быстро ушли. Бросили на войну нефтяные деньги и ушли.