1984

«Вот и проводили еще один год и встретили новый, – начинает дневниковую запись 1 января 1984 года писатель Юрий Нагибин. – Я устал, и время устало от лжи, демагогии, отсутствия жратвы, низости правителей. Всякое столкновение с тем, что заменяет у нас действительность, ошеломляет. Представить себе всю степень коррупции, взяточничества, трусости, перестраховки, забвения всяких приличий, – невозможно».

В феврале 84-го года главного режиссера и основателя, создателя знаменитого Театра на Таганке Юрия Петровича Любимова решают выгнать из партии. Указание спущено из горкома партбюро театра. Партбюро собирается утром 9 февраля 84-го года. Самого Любимова нет. Его настоятельно попросили поехать поработать за границу еще в 83-м.

Театр Любимова – культовый. А это означает, что помимо творческой составляющей, театр известен тем, что спектакли в нем регулярно запрещаются, но Любимов отбивает их, и они идут.

Запрещают спектакль «Павшие и живые» по стихам военных поэтов. Это в год 20-летия Победы над фашизмом. Не понравились еврейские фамилии.

Велели заменить фамилии, но запутались, кто еврей, а кто – нет. Тогда помог писатель Паустовский, который походатайствовал перед премьером Косыгиным. Правда, попытались затоптать Вечный огонь, который был зажжен Любимовым в театре до того, как появился у Кремлевской стены. Прислали генерала пожарной службы. Тот увидел, как весь зрительный зал встает в тот миг, когда зажигается огонь, и сказал: «Огонь я беру на себя».

И с Маяковским скандал был. И с Есениным. Начальство привезло в театр двух старушек – сестер Есенина. И они сначала говорили, что спектакль – оскорбление Есенина. А потом вдруг одна старушка как скажет другой: «Что ты говоришь, Сережа был бы счастлив, что это поставили. Тебя просто напугали, что пенсию отнимут».

И с Галилеем скандал был. Высоцкий – Галилей – на голове стоял. Принимающие спектакль закричали: «Немедленно это убрать! Такой великий ученый и на голове стоит?» Любимов ответил: «Только что в Москве был Джавахарлал Неру, его ТАК принимали, а вы знаете, он каждое утро полчаса на голове стоит. Это освежает мозги». Они ответили: «Если так, то оставим».

Потом был скандал со спектаклем «Живой» по повести Можаева. Запретили. Правда, Любимов всегда приглашал зрителей на прогоны и генеральные репетиции. Поэтому многие запрещенное видели, и впечатления широко разлетались. Министерство культуры вынуждено было сплотить ряды с Министерством сельского хозяйства. Потому что сюжет спектакля разворачивается в деревне. Привели на просмотр сельскохозяйственную номенклатуру, чтобы они, вроде как от земли, заклеймили спектакль. После запрета «Живого» Любимова первый раз сняли с работы и исключили из партии. Но он написал Брежневу. И его приняли в партию обратно.

Ситуация со спектаклем «Живой» – это 68-й год. Из воспоминаний Любимова о 68-м годе: «Когда наши танки вошли в Чехословакию, мне приказано было проводить в театре митинг в поддержку. А я сказал: «Пусть это делает директор. Он был назначен до меня». Я вышел из театра и уехал. А когда меня потом стали спрашивать: «А где вы были?» Я говорю: «А меня вызвали в ЦК». Любимов продолжает: «Я не строю из себя героя-смельчака. Я всегда вспоминаю слова Рубена Николаевича Симонова: «Я ни разу не поднимал руки, а выходил покурить». Кто не жил при советской власти, не поймет.

Любимов виртуоз в деле общения с советской властью. Если бы не это его умение, его театра давно бы вообще не было. Таковы правила существования искусства в постсталинском СССР. Хотя, конечно, что с чем сравнивать. Всеволод Мейерхольд – знаменитый революционный режиссер, одно время даже осуществлял административное руководство театрами, постановщик сталинских парадов на Красной площади. В числе прочего Мейерхольд придумал, чтобы дети бежали через площадь дарить вождям цветы. Дети потом все годы советской власти бегали на Мавзолей. Сталину в 37-м году эта идея с детьми очень понравилась. Но Мейерхольд через два года после этого парада, в 39-м, на Всесоюзной конференции режиссеров скажет: «По совести моей, я считаю происходящее сейчас в наших театрах страшным и жалким. Я знаю, что это бездарно и плохо. И это убогое и жалкое, называющееся социалистическим реализмом, не имеет ничего общего с искусством. А театр – это искусство! Охотясь за формализмом, вы уничтожаете искусство!»

В 1963 году, когда Любимов в Щукинском училище со своими студентами поставит брехтовского «Доброго человека из Сезуана», спектакль решают «закрыть как антинародный и формалистический». То есть к Любимову в оттепель те же самые сталинские по духу претензии, что были и к Мейерхольду в 39-м, которые для Мейерхольда были настолько невыносимы, что он не смолчал и поплатился за это жизнью. Мейерхольд будет арестован и уничтожен после зверских пыток. А его жена будет зарезана.

После Сталина режиссеров не убивают. Но надзор за театром неусыпный. Любимов говорит:

«Театр всегда находился под тройной цензурой. Надо было получить лит на пьесу (т. е. разрешение цензора), разрешение на репетиции, а потом приходили приемочные комиссии смотреть спектакль».

В предложенных обстоятельствах наиболее эффективным способом сохранения спектакля служит общение с первым лицом в государстве, если это общение удается находить. Этот способ был экспериментальным путем опробован, можно сказать, открыт академиком Павловым в общении со Сталиным. Павлов считал такое общение напрямую наилучшим в целях физического самосохранения при массовом терроре, а также единственным способом высказаться в обстановке всеобщего молчания и страха.

Свое ноу-хау академик Павлов передал по наследству академику Капице. Незадолго до смерти он так и сказал: «Я умру – вы будете им писать».

Петр Леонидович Капица, который работал в Англии, приехал ненадолго в СССР и не был выпущен обратно, следует совету Павлова, вступает в переписку со Сталиным, что как минимум сохраняет жизнь ему самому, кроме того, жизнь гениальному физику Ландау и как максимум сохраняет при этом независимость собственной позиции вплоть до отказа от участия в Атомном проекте.

После смерти Сталина, когда живодерня прекратила массовую работу, метод Павлова-Капицы не утратил своего смысла. Общение с первым лицом повышает статус и иммунитет того, кто к этому, первому, лицу имеет доступ. И главное, дает большой результат, потому что в советской системе все значимое происходит с оглядкой на самый верх.

Петр Леонидович Капица – добрый друг Юрия Петровича Любимова. В 1981 году после запрета спектакля о Высоцком Любимов из дома Капицы звонит по вертушке секретарю ЦК Черненко, который в тот момент правая рука Генерального секретаря Брежнева. Любимов через Черненко несколько раз передавал свои письма Брежневу.

Любимов звонит от Капицы Черненко и рассказывает, что к нему, Любимову, в театр явились трое, чтобы зачитать приказ о строгом выговоре с последним предупреждением о снятии с работы. Зачитывание приказа проходило в кабинете Любимова, расписанном знаменитыми людьми со всего мира. Пришедшие с приказом сначала решили было, что стены кабинета надо бы покрасить. Потом одумались. Кто-то, увидев на стене иероглифы, спросил: «Это кто, китайцы?» (С Китаем СССР тогда был в ссоре.) Любимов ответил: «Нет, все японцы, китайца ни одного». Интересовавшийся сказал: «Надо сделать перевод, а то не поймешь». Вот после этого зачитали приказ с предупреждением. Любимов выслушал, расписался и попросил покинуть кабинет. Ему в ответ говорят: «Это кабинет не ваш – государственный». Любимов вышел из кабинета. Они немного посидели и ушли. А он вернулся. Вот все это Любимов по телефону рассказывает Черненко.

Черненко в ответ произносит: «Не может быть! Ну и ну, вот, оказывается, до чего мы дожили. Позвоните мне, я разберусь».

Сам Черненко, как ни удивительно, бывал в Театре на Таганке. В частности, на «Мастере и Маргарите».

Это нормальная советская практика. В неблагонадежный театр Любимова ломится вся номенклатура с женами, детьми и дальними родственниками.

Особенно когда съезды, сессии. Из 620 билетов в кассу попадало 180. Остальные билеты шли в Совмин, в ЦК, в КГБ, в МК, в райкомы.

«При этом на официальном уровне, – вспоминает Любимов, – считается, что в театр ходят фрондирующая молодежь и евреи».

Чиновники любят задавать Любимову вопрос: «Какой контингент к вам ходит?» Он им отвечает: «Вы сами забираете большую часть билетов, куда вас отнести? К фрондирующей молодежи или евреям?»

На «Мастера» приходил замминистра внутренних дел с женой и дочкой, посмотрел, потом спросил Любимова: «Кто же это разрешил?» Любимов говорит: «А что вам показалось тут крамольного, ведь этот роман издан». Замминистра спрашивает: «Да-да, но все-таки кто-то же это разрешил?» Любимов говорит: «Ну, все это знают». Замминистра говорит: «Ну раз разрешили, конечно. А вы сами не чувствуете, что надо бы тут немножечко…» Любимов говорит: «А что вас смущает? Голая дама спиной сидит». В спектакле актриса Шацкая, игравшая Маргариту, сидит обалденной, глубоко обнаженной спиной к залу. Жена замминистра говорит: «Ни к чему это так уж». Любимов отвечает: «Да, может, вы и правы, потому что многие чиновники, когда принимали, все спрашивали: «А что, спереди она тоже открыта?» Я им предлагал зайти посмотреть с той стороны».

Вероятно, у Черненко сохранились впечатления от похода на «Мастера и Маргариту». И вследствие этих впечатлений он обещает Любимову разобраться с запретом спектакля о Высоцком. Это минутная слабость секретаря ЦК КПСС Черненко. Его следующий разговор с Любимовым краток.

Глава КГБ Андропов тогда же, 13 июля 81-го года, пишет:

«Секретно. ЦК КПСС. По полученным от оперативных источников данным, Ю. Любимов пытается с тенденциозных позиций показать творческий путь В. Высоцкого, его взаимоотношения с органами культуры. Это мероприятие может вызвать нездоровый ажиотаж со стороны почитателей В. Высоцкого из околотеатральной среды и создать условия для проявлений антиобщественного характера».

Любимову удается переговорить с Андроповым по телефону. Любимов говорит, что вопрос о спектакле политический и международный, т. е. это вопрос ведомства Андропова. И с государственной точки зрения этот вопрос необходимо решить положительно.

Андропов соглашается. Более того, добавляет: «Я с вами разговариваю как товарищ. Называю вас «товарищ Любимов».

На самом деле Андропов возвращает Любимову долг. В свое время Любимов отговорил детей Андропова идти на сцену.

Андропов Любимову долг вернул: спектакль о Высоцком 25 июля 81-го года разрешают. А потом опять запрещают. Потом запрещают «Бориса Годунова». Любимов закончил репетировать его осенью 82-го. Но тут к «Борису Годунову» примешивается Брежнев. В том смысле, что Брежнев умирает, а на смену ему в Кремль приходит Андропов. Что придает спектаклю неожиданный оттенок.

Представители Министерства культуры приходят принимать «Бориса Годунова». Слышат со сцены: «Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,/ Зять палача и сам в душе палач,/ Возьмет венец и бармы Мономаха».

Слышат Пушкина, сами проецируют на Андропова и сами от этого приходят в ужас.

От сценических костюмов тоже страшно. Федор, сын Бориса, в джинсах и свитере. Странно потому, что осовременивание, разговор вроде как о сегодняшнем дне. А Гришка Отрепьев, Самозванец, в бушлате, а под ним – тельняшка. Ужас. Люди из министерства шепотом Любимову: «Вы что, не знали, что Андропов был матросом? Вы что, биографию вождя не читаете?» Любимов им: «Да что вы все на свой счет принимаете?» А они говорят: «И не надо, чтобы дирижер дирижировал хором: все сразу поймут, что народ все время пляшет под палочку».

В общем, все надо переделать – и тогда «спектакль может быть допущен к эксплуатации». Любимов в интервью потом скажет: «Мы подписали протокол, и я его выполнил. Но это ничего не значит. Да нет законов в этой стране. Ну, как у Пушкина: «В России нет закона – есть столб, а на столбе – корона». Это система, которую нельзя объяснить никому: что хотят, то и делают – вот и все». Любимов продолжает: «Причем они ждали, пока я заканчивал работу, и закрывали спектакль. И при этом еще говорили, что «он мало работает, он не выпускает новых спектаклей». Они и раньше говорили: если хотите, делайте «Мать» Горького, а не хотите – можете вообще ничего не делать. Потом меня попросили отбыть в Англию и поставить спектакль там».

Любимов едет в Лондон ставить Достоевского, «Преступление и наказание» в театре Лирик-Хаммерсмит. Любимов напишет: «Меня всегда поражало, что в мире знают Достоевского, а его очень люблю. Когда меня выгнали из страны и я начал скитаться, Достоевский помог мне выживать. У меня покупали постановки Достоевского, и я мог кормить семью.

За день до премьеры «Преступления и наказания» Любимов дает интервью газете «Таймс».

Первый вопрос:

– Вы верующий?

– Да.

– Вы член партии?

– Да.

Дальше Любимов говорит:

«Мне 65 лет, у меня нет времени дожидаться, пока правительственные чиновники начнут понимать культуру, достойную моей Родины. Я не верю, что те, кто контролирует театр, могут измениться. Сегодняшние условия делают мою работу невозможной. Я предложил свою отставку, написал об этом Андропову – никакого ответа».

Интервью вызывает скандал.

Переводчиком во время интервью выступает Джон Робертс, известный русист и председатель «Ассоциации Великобритания- СССР». Он на одну ночь свозит Любимова на тайную встречу с Ростроповичем и Вишневской. В Олдборо, на побережье.

Ростропович в деревенской гостинице записывает Любимова с женой как мистера и миссис Андроповых, проживающих в Кремле. Ростропович комментирует: «Самое замечательное здесь, что никто никого не боится».

Вскоре после этого премьера «Преступления и наказания», за которую Любимов получит престижную театральную премию влиятельной лондонской газеты «Ивнинг Стандарт», как лучший режиссер 83-го года.

После блестящей премьеры к Любимову подходит сотрудник советского посольства, предлагает встречу в посольстве. Любимов отказывается, опасаясь ареста. Сотрудник посольства впоследствии скаламбурит, имея в виду спектакль «Преступление и наказание»: Любимов совершил преступление, и наказание последует. Ему от нас не уйти.

В Москве одни говорят: чего он там боится, пусть едет. Другие советуют подождать и не ехать.

13 января 1984 года с Любимовым в Париже встречается актер Театра на Таганке Смехов.

Смехов вспоминает Любимова в тот день в отеле «Интерконтиненталь»:

«И приеду, да! Приеду – работать, а не слушать проработки. Но ведь вы можете меня понять. Двадцать лет, почти каждый шаг с таким трудом… А как они со мной в райкоме… Как с мальчиком… И теперь я должен им верить. Я больной… Один, денег нет. Да, я все понимаю… Веня, как я приду в посольство? Я приду, мне в жопу вколют и мешком привезут в Москву… что мне там, их пенсия нужна? Я же хочу вернуться – но не для битья, а как режиссер! Я должен работать…»

Этот разговор происходит, когда у власти Андропов. Вот через три недели после этого разговора и собирается партбюро театра, чтобы выгнать Любимова из партии. Это 9 февраля 84-го года. Заседание партбюро начинается, когда еще нет информации о смерти Андропова. А потом вдруг сообщают, что он умер. Воспользовавшись этим обстоятельством, партбюро прекращает заседание и не выгоняет Любимова из партии. Но 6 марта 84-го года наверху принято новое решение – выгнать Любимова с работы.

У Любимова в его книге воспоминаний в виде писем сыну Петру, которому тогда, в 84-м, пять лет, написано:

«6 марта 84-го года в 11 часов 40 минут. Из Англии. Ночь. Вот, мой дорогой младший сын, и выгнали твоего отца сегодня утром. Приехали чиновники, собрали весь театр и зачитали бумагу».

Дальше Любимов пишет:

«Вчера в 12 часов звонил Рострапович. Матерился, как всегда, грустно шутил: «Ну! Безработный! Уволенный! Плюнь. Им же,… хуже». Все пересыпалось матом».

Любимов напишет:

«Два десятилетия я пытался доказывать, убеждать, уступать, терпеть всю нелепость, чванство, глупость. Ничего не помогло. А я, дурак, все надеюсь, что как-то все образуется».

Потом напишет:

«Выгнали из России, лишили всего: родных, друзей, театра. Да не выйдет у них ничего. Площадь Таганская останется знаменитой тюрьмой да театром, а не их вшивыми заседаньями да постановлениями».

Он ставит в июне 84-го в Вене, впервые начинает работу над оперой в Милане, потом, 14 июля, прилетает в Париж по приглашению министра культуры Франции Жака Ланга.

Министр говорит: «Я и Франция рады оказать вам гостеприимство, предоставить вам театр». Министр выводит Любимова на балкон. Любимову в тот же день сообщают, что в Москве советский министр культуры Демичев на вопрос артистов, сможет ли Любимов работать у себя в театре, ответил: «Нет. Мы подыщем ему работу, если вернется».

11 июля 84-го года Любимова лишают советского гражданства.

Большинство из того меньшинства, которое в курсе истории с Любимовым, в душе считает, что эмиграция – это удача, потому что заграница для советского человека – это награда. Лишение гражданства в 84-м году в массовом сознании так же не существенно, как отлучение от церкви.

Любимов лишается советского гражданства в 1984 году одновременно с Тарковским. Тарковский отказывается от гражданства сам, считая, что в этом случае к нему отпустят сына, которого не пускают к нему за границу, где он работает, и несмотря на то, что он смертельно болен. Любимов считает, что у Тарковского наивная логика: он отказывается от гражданства, и детям разрешают поехать к нему. Любимов говорит, что «для нормального мышления это нормальный ход, но для нашего отечества уважаемого, где все шиворот навыворот, одна логика: добить!». Потом напишет: «На Западе Тарковский сделал бы картин двадцать, а у нас с трудом сделал четыре. По себе знаю, что на спектакль тратишь гораздо меньше времени, чем на бесконечные сдачи. И унизительно, и время теряем, ведь они дают свои идиотские замечания и говорят: «Через две недели или через месяц мы будем еще раз смотреть. Начинаешь править, чтоб не испортить спектакль». Иногда по пять, по шесть раз сдавали. Ведь эти все безобразия и вынудили уехать Андрея Тарковского».

Любимов будет у Тарковского в его квартире в Париже, в день, когда он получит премию за «Жертвоприношение» и когда он уже умирает.

Любимов и Тарковский и раньше разговаривали о том, почему таковы их отношения с властью. Тарковский говорил: «С вами понятно, вы с ними дрались, что-то доказывали. Но я же никогда с ними не спорил. Они просто не давали работать. Очень трудно я пробивал свои сценарии. Я очень мало сделал. Это меня взорвало, и я решил, что я не буду больше там работать».

Любимов отвечает Тарковскому: «Андрей, я так же, как и вы, старался заниматься искусством. Вы думаете, что я специально создавал политический театр?»

Любимова лишают гражданства за девять месяцев до начала перестройки, т. е. на самом хвосте застоя, уже при Черненко. То есть, даже сходя в могилу, в полной немощности власть делает то, что только и умеет: карает. Конечно, в смысле смягчения карательной практики период застоя можно расценивать как определенный прогресс. Не расстреливают, массово не сажают. Но фокус в том, что в этих крайних мерах теперь просто нет никакой необходимости. Массовый террор – признак юности тоталитаризма, когда тот еще только становится на ноги. Тогда, при Сталине, некоторым даже наивно казалось, что, исчезни диктатор, и все вернется в нормальное состояние. Но они ошибались. Тотальный террор сделал свое дело на десятилетия вперед. Писатель Вячеслав Пьецух напишет продолжение к «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, назовет: «История города Глупова в новое и новейшее время». Доведет ее как раз до конца застоя. Там есть авторский комментарий: «Может быть, самым поразительным в характере глуповцев является то, что они влюбляются в собственных палачей». Так вот, в зрелом состоянии тоталитарная власть не нуждается в массовых репрессиях. Застой – это как раз тоталитарная зрелость. Зрелость режима, когда понятны правила игры. Основная масса населения занята постоянным добыванием продуктов, одежды, лекарств. Они не в счет. Открытых диссидентов, инакомыслящих – единицы. Основная масса интеллигенции привычно живет в условиях двоемыслия, т. е. знает, что вокруг плохо, смешно, лживо, воровато, но все следуют внешним принятым правилам поведения. Правда, при всем при этом именно это время – последнее, когда статистически значимое число людей занято самостоятельной, бескорыстной, умственной работой. Они читают. Перечитывают классику, свою и западную, читают фантастику, читают в бледных, слепых ксерокопиях тамиздат. Опубликованное на Западе интересует не политически. Это желание раздвинуть рамки в заданных условиях. Обильное чтение выполняет социальную функцию. Оно дает пищу для общения с близкими друзьями, определяет круг этих друзей. По обрывкам цитат, по словам в проброс чувствуешь своих. Режим застоя с барского плеча позволяет частным лицам этим заниматься. Впоследствии, как выяснится, этот интеллектуальный багаж не будет иметь принципиального значения.

Публичным людям, профессионально связанным с культурой, и в финале застоя несопоставимо сложнее. Власть предлагает им жесткий выбор из двух вариантов. Либо вы – придворные, служите и поступаете так, как мы вас просим, либо вы – аутсайдеры, и тогда извините. Третьего не дано.

Любимов двадцать лет публичен, двадцать лет успешен. Настолько, что известный диссидент писатель Александр Зиновьев в своей книге «Зияющие высоты» заподозрит его в связи с КГБ.

Любимова двадцать лет терпят и даже, похоже, считают необходимым его присутствие. В номенклатурных кругах это сохранилось до сих пор.

Так вот, его двадцать лет терпели, а потом выгнали из страны. Втихую так выгнали, как не фига делать.

Лондон. 19 августа 84-го года. Он ставит тогда «Бесов» Достоевского в Театре Алмейда. Пишет: «Все снятся мне странные сны. Чаще всего – моя Таганка. Я прихожу, все боюсь, что выгонят, спросят: зачем пришел. Потом вдруг снится, что надо бежать на аплодисменты, а я ботинки не могу найти».

23 сентября 84-го года. Из Англии – сыну:

«Пишу, а из окна доносится органная музыка Баха. Выгнали, Петр, твоего папу на старости лет советские проходимцы. Сколько раз мой отец, твой дед, говорил: «Юрий, бойся этих мерзавцев», и иначе как бандитами их не называл. А мы с братом отцу заявляли: «Вы отсталый тип и не понимаете всего величия их замыслов».

Осенью 84-го Любимов начинает работу в театре в пригороде Парижа Бобиньи. Но там коммунисты устраивают демонстрации, расклеивают листовки: «Зачем нам изменник родины, который будет получать как пять рабочих?» И сотрудники театра говорят: «Зачем нам русский, который покинул свою родину, и потом, должна быть солидарность между коммунистическими партиями». Из Советского Союза на них к тому же жали. Так ничего и не получилось.

В Париже Любимов вспоминает, как однажды сидели здесь с Высоцким и Мариной Влади и долго разговаривали. И Марина Влади сказала: «Господи! О чем вы говорите! Какие вы несчастные! Вы все время должны о НИХ говорить». О НИХ – это о тех, кто у власти. Еще Любимов вспоминает, как хороший советский драматург Рощин приехал в Париж и с кем-то пошел в бордель. Там шел стриптиз. На них окружающие стали шикать, что они мешают. Рощин Любимову рассказывает: «Ты знаешь, о чем мы говорили? Мы говорили о Польше, о политической борьбе там, о вмешательстве СССР в польские дела. Об этом – в борделе. Вы представляете, как же нас всех довели!»

О лишении советского гражданства, т. е. о лишении права возвращения на Родину, Любимову сообщают по телефону. Как о пустяке. Говорят, чтобы сдал паспорт. Любимов отказался. Сказал: «Оставлю как сувенир. А через год-два посмотрим».

Работник советского консульства в 84-м году не мог знать, что все изменится очень быстро. Любимов ошибется совсем немного. Не год-два, а пять лет. Гражданство ему вернут в 89-м, и он сам вернется.

Годы лишения гражданства дали ему совершенно новый опыт, в смысле, опыт работы не при советской власти. Советская власть умерла очень скоро после его возвращения, а он, Любимов, остался в жизни, где никто из молодых толком не знает, ни как работают в большом мире, ни как это было устроено долгие десятилетия в нашей отдельной жизни. А у него самого с его невероятно большой жизнью слишком много опыта и впечатлений – от Ковент-Гардена и Ла Скала до ансамбля НКВД, созданного Лаврентием Берией. Любимов же восемь лет и до войны, и всю войну, на всех фронтах, выступал с бериевским ансамблем. И под Москвой в 41-м с ополченцами, в окопах с «коктейлем Молотова» в руках, и в Ленинграде долго, в блокаду, и в Сталинграде.

По сути, ансамбль был крепостной. Брали туда, не спрашивая. Берия мог себе позволить: Шостакович, знаменитый Голейзовский ставит танцы, танцует Асаф Мессерер, режиссеры – Рубен Симонов, Охлопков, Юткевич. Репетиционная работа – мхатовские Тарханов и Белокуров.

Любимов вел концерты. Конферанс пишет прекрасный драматург Николай Эрдман, только что выпущенный из лагеря. Этот ансамбль будет выступать на станции метро «Маяковская» 7 ноября 41-го года перед Сталиным.

Спустя 70 лет 95-летний Юрий Петрович Любимов по принципиальным соображениям ушел из созданного им театра. Ставит на сцене Вахтанговского и в Большом. Свободный художник. Востребован.