1977

В 1977 году выходит фильм режиссера Алексея Германа «20 дней без войны». Литературная основа – «Записки Лопатина», военная проза Константина Симонова. В главной роли – Юрий Никулин.

Когда Герман позвонил Никулину по телефону с предложением сыграть Лопатина, тот отказался. Отказался решительно, сказал: «Ну какой я Лопатин! Лопатин несет очевидные автобиографические черты Симонова. А я стар и по темпераменту другой. Лопатин – не моя роль. Сниматься не буду!»

Герман говорит, что едет из Ленинграда в Москву и хочет встретиться с Никулиным. Просто посидеть, поговорить. Никулину о Германе много рассказывал Ролан Быков, близкий друг Никулина. Никулин договаривается о встрече. Встреча происходит в цирке. Никулин – клоун. В тот вечер – прогон новой программы. Герман с женой приходит на прогон. Они садятся в зале и видят Никулина в репризе, когда он игрой на дудочке выманивает из-под дивана тараканов. Жена тихо спрашивает у Германа: «И это твой Лопатин?»

Потом они долго разговаривают о фильме. Герман говорит, что Симонов одобряет Никулина на роль Лопатина. Они разговаривают до глубокой ночи. Договариваются, что Никулин приедет в Ленинград на пробы. Никулин думает: если кинопробы не получатся, он переживет это спокойно, но зато повстречается с фронтовыми друзьями.

Никулин – фронтовик.

В 47-м на экзамен в студию клоунады Московского цирка на Цветном бульваре Никулин пришел в шинели. Его будущий первый партнер Борис Романов тоже в шинели. Никулин пишет: «У меня еще долго после войны ко всем, кто носил солдатскую шинель, оставалось доброе отношение». И второй многолетний партнер Никулина Михаил Шуйдин – фронтовик. Он до войны год проучился в цирковом училище, мечтал стать турнистом. А когда началась война, закончил танковое училище и командовал танковой ротой. Получил страшные ожоги. Продолжать учиться на акробатическом отделении уже не мог. Никулин увидит Шуйдина первый раз, когда тот на просмотре показывает старое цирковое антре под названием «Пум-гам».

Суть антре в следующем. Белый клоун стреляет из пистолета, а Рыжий ловит пули ртом, потом выплевывает их на блюдечко. В финале у Белого осечка, а Рыжий все равно выплевывает пулю на блюдечко. Михаил Шуйдин был Белым. Чтобы скрыть следы от ожогов, полученных в горящем танке, он сильно замазал лицо белым гримом. После просмотра, когда в цирковом буфете пили портвейн, кто-то сказал: «Ну, у Миши вся грудь в орденах». – «Правда?» – спросил Никулин у Шуйдина. «Да, – ответил тот, – два ордена: Боевого Красного Знамени и Красной Звезды, медали еще». – «А почему не носишь?» – удивился Никулин. «А зачем? – спокойно сказал Миша. – Показать всем, что вот, мол, какой я?!»

Никулин с самого начала войны на Ленинградском фронте. А к этому времени он уже два года как в армии. В своих воспоминаниях Никулин пишет: «Почти семь лет я не снимал с себя гимнастерку, сапоги и солдатскую шинель. Прошел две войны (в смысле – финскую и отечественную). В армию меня призвали в 1939-м, когда мне еще не исполнилось 18 лет».

Алексей Герман вспоминает, что как-то они ехали с Никулиным под Ленинградом по Приморскому шоссе. И он сказал, что здесь, в Лисьем Носу, их готовили перед финской войной.

Когда начинается советско-финская война, его часть стоит как раз на направлении боевых действий. Никулин буквально в двух словах напишет: «Мы стоим под Сестрорецком, а почти рядом с нами идут бои по прорыву обороны противника – линии Маннергейма. В конце февраля – начале марта 40-го года наши войска прорвали долговременную финскую оборону и военные действия с Финляндией закончились».

Говорит, что держал в руках винтовку и вспоминал детство:

«Моя тетка работала тогда в детском саду. Пришла к нам как-то, увидела кочергу у моей мамы в руках и говорит: «А мы в детском саду мучаемся, у нас вместо кочерги – ружье». – «Вот бы мне это ружье», – подумал я.

Летом на каникулах в Смоленске я упросил бабушку купить на рынке кочергу, а в Москве я поменялся с теткой на ружье. Это была винтовка. У нее было дуло, оплывшее от огня, стрелять из нее было нельзя, но все с ней играли, а я даже с этой винтовкой спал».

Вот, пишет, что об этом вспоминал во время финской войны. Вообще все время вспоминал дом, Москву. Пишет, что «знал в армии много людей, которые редко вспоминали родной дом. А я, – говорит, – скучал, грустил. Мороз страшный, сидишь на дежурстве в тулупе, под тулупом телогрейка и шинель, на голове шерстяной подшлемник, буденовка, валенки, сидишь такой на дежурстве у телефона и думаешь о Москве. Вот прохожу мимо гастронома, меня встречает отец. Мы с ним едем в магазин и покупаем вкусное к чаю: 150 граммов печенья, 100 граммов подушечек (это ириски такие были), 100 граммов халвы. Тут среди воспоминаний телефонный зуммер: «Доложите обстановку». Докладываю: «В воздухе все спокойно». Никакого пафоса. Напишет, что однажды отморозил ноги, когда тянул линию связи, когда один шел по льду Финского залива, а за спиной катушки с телефонным кабелем. После этого ноги всю жизнь быстро замерзали. Пишет, что, когда началась финская война, ежедневно стали выдавать по сто граммов водки. Попробовал как-то выпить, стало противно. Водку менял на сало, которое любил. Только 18 декабря 39-го года выпил. В этот день ему исполнилось 18 лет. И он уже был на своей первой войне.

Когда Герман уговаривает его попробоваться на роль Лопатина, Никулин уже состоявшийся комедийный киноактер. И в таком амплуа он уже к моменту встречи с Германом обрел всю возможную и невозможную популярность.

Драматическая роль к этому времени была у него одна: в фильме Кулиджанова «Когда деревья были большими». Правда, Кулиджанов остановил свой выбор на нем, увидев его в цирке. Так и сказал Никулину: «Я видел вас в цирке. Только в цирке. И вы мне понравились».

На съемки этого фильма Никулин приезжает из Ленинграда, где у него в то время номер в программе Ленинградского цирка. Система Союзгосцирка была жесткой. Направляли на работу то в один цирк, то в другой. Никулин пишет: «В цирке нагрузка доходит до сорока представлений в месяц, а в дни школьных каникул и до 60».

«А некоторые умники говорят, что легко работать клоунаду…» – произнес когда-то известный артист Мозель, проходя за кулисами мимо молодого Никулина. Эта брошенная на ходу фраза никому не была адресована. Артист говорил сам с собой. Медленно передвигая ноги в огромных клоунских ботинках, тяжело дыша, он шел в артистический буфет. В детстве в этом же буфете Никулин впервые увидел живого клоуна. Не на манеже, а близко. Отец Никулина писал для цирка, поэтому они оказались в артистическом буфете. Рядом клоун в рыжем парике, с большим красным носом, сидел, склонившись над столом, и пил чай с баранками. Никулин говорит, что тогда ожидал, что вот сейчас клоун сделает что-то смешное. И даже подошел к нему поближе и заранее начал смеяться. Клоун посмотрел на него строго и сказал: «Чего смеешься? Иди, иди отсюда». Отец тогда объяснил: «Он сейчас не клоун, и он устал». Это было откровением. До этого он думал, что клоун всегда смешной.

Спустя десятилетия в этом же буфете Никулин беседует с великим артистом Игорем Ильинским, который пришел с сыном к нему на представление. Ильинский говорит Никулину: «У меня к вам серьезное предложение. Вы не хотели бы пойти работать в Малый театр? А я буду потихонечку передавать вам свои роли, всячески помогать вам». Никулин откажется. Скажет: «Если бы лет десять назад, пошел бы в театр с удовольствием. Но когда тебе под сорок – вряд ли есть смысл начинать жизнь заново».

Теперь, получив предложение от Германа, он думает: «Мне уже за пятьдесят. Наверное, пора искать другое амплуа, другие характеры».

Когда Никулин появился на экране в фильме Тарковского «Андрей Рублев», в первый момент в зрительном зале был смех. Зритель ждал, что будет смешно. Но режиссеров раз за разом комическое амплуа Никулина не смущает.

На Мосфильме Никулин случайно встречается с Сергеем Бондарчуком. «Простите, – говорит Бондарчук, – не знаю вашего отчества, но хотел бы с вами познакомиться, вы мне очень нравитесь на манеже. Я хочу написать о вас статью».

Вскоре в журнале «Советский цирк» появится статья, написанная Бондарчуком. Он пишет о работе Никулина в цирке и кино. И еще о том, что хотел бы когда-нибудь снять его в своем фильме.

А потом Никулину звонят и предлагают приехать для переговоров об участии в фильме «Война и мир». Они разговаривают с Бондарчуком.

«Вы догадываетесь, зачем я попросил вас зайти ко мне?» – спрашивает Бондарчук. «Предполагаю, – говорит Никулин, – вы хотите предложить мне роль Наполеона?»

«Как?» – Никулин вспоминает, что Бондарчук даже замер на секунду. Потом они посмеялись. И Бондарчук сказал, что он хочет, чтобы Никулин сыграл капитана Тушина.

Никулин вспоминает: «Вы помните Тушина? – спросил Бондарчук. «Довольно смутно», – сознался я. Мы остановились на том, что сделаем фотопробу, поищем грим, костюм, а сначала я внимательно прочту роман».

«Багратион проехал к крайнему орудию. В то время как он подъезжал, зазвенел выстрел, и в дыму, окружившем орудие, видны были артиллеристы, подхватившие пушку и накатывавшие ее на прежнее место».

«Ребята после первого боевого крещения, выходя из первого шока, долго смеялись и вспоминали, как командовал, сидя на корточках, Ларин, как пушка Лыткарева сначала повернулась не туда, как Кузовков полез под артиллерийский прибор». – Это уже вспоминает Никулин.

Это из воспоминаний Никулина о другой войне. «В ночь на 23 июня мы увидели «Юнкерсы-88», идущие на бреющем полете со стороны Финляндии. По телефону слышны доклады всех батарей. «Армавир» готов. «Винница» готова. «Богучар» готов».

«Ну-ка, наша Матвеевна», – говорил про себя капитан Тушин. Матвеевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка».

«Капитан Тушин вследствие страшного гула, шума, потребности деятельности не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха. Напротив, ему становилось все веселее и веселее. Несмотря на то что он все помнил, все соображал, все делал ‹…›, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека».

«За годы войны я не раз видел, как люди, стряхивая с себя комья земли после взрыва и осознавая, что все обошлось благополучно, начинали громко смеяться». – Это пишет Никулин.

В его военных воспоминаниях нет пафоса, нет политики, нет Сталина. Воспоминания вне режима. Частные, личные. Прозаичные, достоверные. Поэтому так легко выстраиваются параллели с другой Отечественной войной.

«… два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями, и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому».

А Никулин вспоминает: «Ты слышишь орудийный выстрел, потом приближается звук летящего снаряда. В те секунды, пока снаряд летит, приближаясь, ты про себя говоришь: «Ну вот, это все, это мой снаряд». «Ему несколько раз казалось, что этот снаряд последний, и он загадывал, что если этот снаряд последний, то его уже не убьют и вообще все в жизни будет хорошо». А это уже из Симонова. Из «Записок» Лопатина, которого предстоит сыграть Никулину. Никулин пишет:

«Первого убитого при мне человека невозможно забыть. Мы сидели на огневой позиции и ели из котелка. Вдруг рядом с нашим орудием разорвался снаряд, и заряжающему осколком срезало голову. Сидит человек с ложкой в руках, пар идет из котелка, а верхняя часть головы срезана, как бритвой, начисто».

Никулина на роль капитана Тушина Бондарчук утвердит. Никулин в это время работает в цирке в Куйбышеве. Откуда его вызовут на съемки «Войны и мира». А Куйбышевский цирк клоуна Никулина не отпустит. И Никулин не сыграет капитана Тушина. Его замечательно сыграет Трофимов.

Кстати, у Никулина был шанс сыграть британского офицера в армии Веллингтона в фильме Бондарчука «Ватерлоо». Не получилось. Цирк не отпустил на съемки.

И вот теперь – шанс сыграть симоновского Лопатина в фильме у Германа. В этом фильме собственно военных эпизодов всего три. Все сняты в стиле военной хроники. Все остальное пространство – у Германа и у Симонова – мир. В смысле – не боевые действия. И получается, что Никулин все-таки играет в «Войне и мире», правда другого, XX века, где мир – это тыл, а значит, тоже война. И те, кто на фронте, могут только догадываться о горе и значительности этой «второй войны». Никулин видел и эту войну. Он пишет:

«Я видел Ленинград во время блокады».

Он пешком с линии фронта ходил в Ленинград получать продукты для своей артиллерийской батареи. Ходили с санками. Все продукты на 120 человек, на три дня, умещались на санках. По пути назад эти санки охраняют пятеро вооруженных солдат.

Как-то зашел к родственникам. На втором этаже на лестничной клетке увидел труп. На третьем этаже – тоже труп. С трудом достучался в квартиру. Открывшая дверь старушка с трудом его признала. Никулин пишет: «У меня в сумке осталось немножко сухого гороха и граммов пятьдесят табака. Все это я отдал бабушке Леле. «Ой, горох, – сказала она чуть слышно, – я его долго буду есть».

Никулин вспоминает историю, которая произошла в этом доме в апреле 41-го года. У Никулина тогда был батальонный комиссар. И вот в начале апреля он собрал всю их артиллерийскую батарею и сказал: «Товарищи, вполне возможно, что в этом году нам придется воевать. Думается, что войны нам не избежать». Никулин вспоминает: «Мы все с недоверием его слушали. Как же так? Только что мы подписали с Германией договор о ненападении».

Вот вскоре после этого он в увольнении пошел в Ленинграде к родственникам. Там зашел разговор о международном положении. Возник вопрос: будет ли война? Никулин вспоминает: «Неожиданно кто-то обратился ко мне: интересно, что думает на этот счет военный. «Война будет, – сказал я спокойно, – ожидается в этом году». – «Интересно, с кем же?» – спросили у меня. «С Германией», – ответил я. Мой ответ вызвал у всех ироническую улыбку. И мой родственник сказал: «Войны не может быть. Надо газеты читать».

Спустя десятилетия, перед съемками «Лопатина», Никулин в разговоре с Германом вспомнит осень 41 – го года. Тогда у них на батарее все ослепли: «После октябрьских праздников 41-го года на фронте паек резко сократили. Половину пайка составлял хлеб. 150 граммов. Тяжелый, сырой и липкий, как мыло. Некоторые хлеб съедали по кусочкам. Я съедал все сразу.

Еще выдавали один сухарь весом 75 граммов. И ложку муки – на каждого. Ее взбалтывали в общем котле. Получали белесую воду без соли. Соли тоже не было. Старшина взвешивал порции и выдавал».

Алексей Герман вспоминает: «Никулин рассказывал, что от голода у всех началась так называемая куриная слепота. И тогда на каждый расчет выделили по одному зрячему. И он наводил пушку. Все остальное они делали вслепую».

Алексей Герман пишет: «Только русские могут так поступать, защищая Отечество».

Никулин вспоминает: «В 44-м началось наше наступление на Ленинградском фронте, в результате которого наши войска сняли блокаду Ленинграда.

Сначала артиллерийская подготовка. 20 градусов мороза. Но снег весь оплавился. Потом пехота пошла в наступление. Наша батарея снялась, и мы двинулись из Пулкова. На дороге поток из бесчисленного количества людей и военной техники. Образовалась пробка. Мы остановились у пустого немецкого блиндажа. Зашли. Стали есть.

И тут увидели, как к нам спокойно идет мышь. Ни на кого не обращая внимания, прыгнула на стол, поднялась на задние лапки и, как делают собаки, начала просить еду. Видимо, этому ее научили жившие здесь немцы». Никулин продолжает: «Петухов замахнулся на мышь автоматом. Я схватил его за руку: «Вась, не надо». – «Мышь-то немецкая», – возмутился Петухов. – «Да нет», – сказал я, – это наша мышь, ленинградская. Посмотри на ее лицо». Все рассмеялись. Мышка осталась жить».

После войны Никулин расскажет об этом отцу. Тот растрогается, считая, что его сын совершил героический поступок. Отец Никулина всю жизнь любил всяких животных. А у Никулина было правильное детство.

Герман не видел необходимости делать актерские пробы с Никулиным. Он был абсолютно уверен в точности выбора. Когда Герман рассказывает Симонову о своем выборе, тот его однозначно поддерживает. Начинаются съемки.

Части отснятого материала отсматривает председатель Госкино Ермаш и произносит: «Ну, что ж, товарищи, надо обсудить масштабы постигшей нас катастрофы».

Никулина в серьезной роли в фильме о войне власть категорически не принимает, исключает. Никулин не соответствует советскому шаблонному представлению о положительном герое. Отступление от шаблона невозможно.

Директор «Ленфильма», где снимается фильм, говорит Герману: «Вы самостоятельно снимете Никулина с роли, объяснив, что у него ничего не получается. Мы вам дадим деньги на пересъемку. Если этого не сделаете, мы вобьем вам в спину осиновый кол – вы никогда не будете работать в кино. Даю вам слово коммуниста. И не вздумайте обращаться за помощью к Симонову». Именно Симонов спасет дело.

До начала съемок у Никулина масса сомнений. Он вспоминает:

«По моему представлению, я не имел ничего общего с удивительно точно выписанным образом Лопатина. К тому же у Симонова он несет автобиографические черты». И значит, типажно должна быть хоть какая-то общность. А тут – ничего. К тому же смущали некоторые сцены. Ар сих пор я ни разу не играл в кино влюбленного человека. Как объясняться в любви, как это сыграть – зарождение чувства, увлечение, грусть».

А потом ему уже очень хочется сыграть Лопатина. С Симоновым Никулин знакомится, когда отсматривают пробы. В Москве, на студии документальных фильмов. Никулин вспоминает:

«Начался просмотр. И вдруг я почувствовал страшное волнение, даже руки вспотели. Ведь он, Симонов, писал о себе, а на экране я? Мне хотелось быть статным, красивым, молодым. Пожалуй, первый раз в жизни меня очень интересовало, каким я получился на экране».

Между тем очень автобиографичный симоновский Лопатин начисто лишен с ходу узнаваемой симоновской стати. Симонов сделал его внешность таковой, что советская власть середины 70-х годов смотрит и на Лопатина, и на Симонова, и на Германа как на инакомыслящих. Идеология к этому времени уже практически умерла, ее заменили штампы и шаблоны. Лопатин, какой он у Симонова, под шаблон не подходит. «Похож то ли на торговца шерстью из Монголии, то ли на клоуна». «Нескладная сутулая фигура в длинном, по-бабьи сидевшем полушубке. В валенках не по размеру. Слишком широкий воротник хомутом стоял вокруг жилистой шеи».

Алексей Герман говорит: «В «Лопатинских рассказах» Симонова был просто написан Никулин. Еще у Симонова о лопатинской внешности: «На стуле, нескладно растопырив ноги в сапогах со слишком широкими голенищами, сидел худощавый человек в роговых профессорских очках». То есть он еще и очевидный интеллигент».

Никулин вспоминает, как ему дотошно подбирали костюм. Говорит: «Долго подбирали очки. Я остановился на очках в металлической оправе, надел их, подошел к зеркалу и вдруг, пожалуй, впервые в жизни отметил, я это увидел, почувствовал, свое сходство с отцом. Точно такие же очки в войну носил отец».

Отец Никулина зарабатывал на жизнь литературным трудом. Он писал репризы, скетчи для цирка, для эстрады, для самодеятельности. До революции, в Москве, он окончил гимназию, поступил на юридический факультет университета, но после революции его забрали в армию. Потом он поехал в Смоленскую губернию, поближе к родным. До этого женился.

До революции семья матери Никулина жила в Прибалтике. Ее отец был начальником городской почты. Она вспоминала, какие в семье были праздники, красивые елки.

В городе Демидове Смоленской губернии отец Никулина создал театр. Для которого писал, ставил и сам играл.

А потом семья переехала в Москву. Уплотняли семью приятеля отца Никулина по гимназии. Они прислали письмо: «Приезжайте. Давайте будем жить вместе с вами, а не с кем-то посторонним». И семья Никулиных поселилась в Токмаковском переулке.

Никулин говорит, что их двор был точь-в-точь как на картине Поленова «Московский дворик». В их своеобразной коммуналке двери комнат не запираются. Все вместе по радио слушают трансляции опер из Большого театра.

Родители Никулина любят Камерный театр Таирова, 2-й МХАТ и Мейерхольда. Отец еще и страстный болельщик и знаток футбола. Устраивают домашние спектакли. Играл Никулин в детстве и в драмкружке. Однажды играл Горького в детстве.

Потом – мальчика-китайца. По совету отца ходил на рынок и присматривался, как ведут себя китайцы-лоточники, как они разговаривают, как двигаются.

Никулин вспоминает и немецкий рынок на Бауманской. Пишет: «Там у меня всегда разбегались глаза. Там на лотках стояли размалеванные кошки. Мне они казались прекрасными. Продавались глиняные петушки-свистульки. До сих пор у мамы стоит глиняная кошка-копилка. Эта обшарпанная кошка мало похожа на ту яркую и красивую, которую мы купили около пятидесяти лет назад на немецком рынке. Но это именно та кошка».

Старая дама из семьи соседей, попыхивая папиросой «Бокс», читала детям вслух Майн Рида, Жюля Верна, сказки Андерсена.

Со знакомой девочкой во дворе Никулин обсуждает Конан Дойля и Эдгара По.

Еще до войны Никулин читал Ремарка. «На Западном фронте без перемен». Хотя чтение Ремарка обычно у нас ассоциируется с концом 50-х годов.

Во время войны Никулин на фронте опять читает Ремарка. Никулин участвовал в боях за освобождение Риги. Вспоминает, что в Риге, в одном из подвалов, нашел гору книг. Среди них – Ремарк. «Возвращение» – о возвращении с другой, Первой мировой войны. Никулин читал запоем. Думал о своем возвращении после войны. О том, что в армии за него думали, им руководили, кормили, одевали. А ему оставались сущие пустяки – не терять присутствие духа, выполнять приказ и по возможности не погибнуть. Спустя три десятилетия после войны, он и играет симоновского Лопатина, которому по иным причинам на войне было проще, чем до нее и после нее.

Герман о персонаже Никулина скажет: «Забавный интеллигент из той породы людей, для которых война была лучшим временем жизни: там было ясно – с кем воевать».

Симонов с Никулиным будут много говорить о Лопатине. Никулин скажет, что его смущает собственный возраст: не слишком ли он стар для Лопатина. Симонов отвечает: «Понимаете, я приезжал в Ташкент, когда мне было тридцать лет, и все, что произошло со мной тогда, происходит с моим Лопатиным. Но я не мог сделать его молодым. Дело в том, что отношение Лопатина к людям, событиям, его ощущения – это ведь точка зрения меня более взрослого, более позднего. В тридцать лет я по-другому все воспринимал».

Никулин потом напишет: «Чем больше Симонов говорил, тем больше мне нравился Лопатин. Я понимал, что этот человек мне близок, интересен, его взгляды совпадают с моими».

Он, Никулин, очень серьезный человек. Он серьезно относится к жизни. Отлично различает фальшь, демагогию. Читает запрещенную литературу. По телефону шифруется, имея в виду Солженицына, говорит: «Я везу Короленко. Третий том».

Он не борец, но он бьется и помогает всем, кому может помочь.

Во время съемок «Двадцати дней без войны» в Ташкенте съемочную группу во главе с Симоновым принимает глава Узбекистана, единовластный хозяин республики Рашидов. Герман просит, чтобы для съемок дали войска, перекрыли движение. А Никулин, перебивая, умоляет дать квартиру какому-то старому клоуну, которому в Ташкенте негде жить. Герман наступает Никулину под столом на ногу. Никулин продолжает просить за клоуна. Герман говорит, что в конце встречи просто стоял у Никулина на ноге. Тот все просил за клоуна. Когда вышли, он сказал Герману: «Да достанешь ты все для своей картины. А за старого клоуна кто попросит?»

Когда снимают «20 дней без войны» – вся съемочная группа живет в поезде. Ездят и снимают. Был и вагон-ресторан. У хозяина ресторана висел портрет Сталина. Герман приходит, видит портрет и просит его снять. Хозяин возмущается. Потом соглашается. Портрет Сталина меняют на портрет Людмилы Гурченко, в которую хозяин ресторана влюблен.

В 1977 году на государственном уровне в связи со Сталиным также происходят некоторые изменения. Дело в том, что вплоть до 77-го года, несмотря на осуждение культа личности и вынос Сталина из Мавзолея, советский гимн сохраняет те же слова, что были и при Сталине.

То есть до 77-го года слова «Нас вырастил Сталин» считаются действующими. Просто их не пели вслух. Так вот с 1 сентября 1977 года вводится повсеместное исполнение государственного гимна с новыми словами. Авторы нового гимна – старые, те же Михалков и Эль-Регистан.

В том же 77-м году вместо сталинской Конституции 36-го года принята новая. Принятие новой Конституции никоим образом не имеет антисталинской направленности.

Тем более что так называемая сталинская Конституция была исключительно хороша и демократична. Правда, написавший ее Бухарин был арестован, подвергся пыткам, оговорил себя и был осужден неправым подконтрольным судом в ходе одного из Больших процессов, затеянных лично Сталиным, невзирая на только что принятую Конституцию. Принятый закон, пусть даже Основной закон, и правоприменительная практика – вещи совсем не обязательно связанные между собой. Не случайно первая диссидентская демонстрация в 1965 году пройдет под лозунгом «Уважайте собственную Конституцию».

Главная новость в Конституции 77-го года – 6-я статья, провозгласившая Коммунистическую партию Советского Союза «ядром политической системы». Сталинская Конституция, принятая на фоне массового террора, в этом не нуждалась. Реальность была гораздо красноречивее и убедительнее слов.

Кроме того, террор при своей несомненной тотальности прежде всего косил старую номенклатуру всех уровней. На освободившиеся места приходила другая номенклатура, безусловно преданная лично Сталину. Сталин в ее лице создает в стране новый правящий класс. Карьерным взлетом и просто физическим выживанием его члены обязаны ему, Сталину. Это посильнее любого членства в любой партии. Именно поэтому партия теряет для Сталина смысл и ценность. Он ощущает собственную абсолютную власть и не нуждается в погремушках вроде «руководящей и направляющей роли партии». А Конституция получилась насмешкой. И ее массовое обсуждение, принятие и дальнейшее существование – тоже насмешка. Бухарин, когда писал Конституцию, сталинских планов не угадывал, под ногами земли не чуял.

Будущее автора Конституции 36-го года определено еще до ее утверждения. Бухарин – человек Ленина, а не Сталина, а значит, сочиняет Конституцию уже с петлей на шее.

В 1977 году 6-я статья новой Конституции, провозглашающая КПСС «ядром политической системы», отвечает новым советским реалиям. Под ядром прежде всего подразумевается Политбюро ЦК КПСС, члены которого являются фактической властью в стране. Особенно в условиях нарастающей болезни первого лица, Брежнева. 6-я статья новой Конституции их страхует, законодательно закрепляет их вмешательство в деятельность всех ветвей государственной власти. Аппарат ЦК КПСС дублирует всю систему управления страной, делая ее недееспособной и безответственной.

На самом деле Конституция 77-го года закрепляет форму существования сталинской номенклатуры на самом позднем этапе. Это каста. Она закрыта. Неподконтрольна. Внутри нее идет борьба. Наиболее активны КГБ и ВПК.

Формально выборные должности пополняются методами, выработанными еще в 30-е годы. Выборы безальтернативны. Фактически они прикрывают систему назначений. Свежая кровь в систему управления не поступает. Основная задача – удержать все под контролем.

Фильм «20 дней без войны» готов весной 76-го. 2 апреля его отсматривают в Госкино. Чиновникам не нравится негероичность Лопатина, некрасивость Ники, убогость интерьеров, монолог летчика.

Потом этот монолог назовут одним из лучших в отечественном кино. Тогда требовали вдвое сократить. Симонову в фильме тоже многое не нравится. Но его переубедит Товстоногов. Два вечера в его кабинете в театре будет идти страшный скандал. Товстоногов будет кричать на Симонова. Кажется, что они поссорятся навсегда. Но нет. И Симонов поддержит фильм. И будет плакать на сцене митинга. Фильм будет принят. А потом его положат на полку. Германа поддерживают Эфрос и Ефремов. Через год, в мае 1977 года, «20 дней без войны» выпустят на экран как фильм 3-й категории, то есть ограниченным тиражом.

И в советские времена «третья» категория никак не означала третий сорт. Она означала цензуру, поражение в правах и режиссера, и зрителей, но только не третьесортность. При этом нюхом циничных продюсеров советские чиновники чуяли, что это – кино не для всех. В том смысле, как это воспринимается сейчас. То есть это интеллектуальное кино, по-русски – интеллигентское, которое не все способны воспринимать и понимать.

Действительно, главный персонаж негероичен и героиня лишена красоты в привычном смысле. И нет батальных сцен. И любовь – непонятно, то ли есть, то ли нет. И все скороговоркой. Камерно. И финал странный.

И Никулин ведет себя против правил. Он сбросил привычную маску. Нет, не в том смысле, что он у Германа играет драматическую роль, а не комедийную. А в том смысле, что для большинства его комедийный образ слился с его человеческим образом. И он сам, Никулин, вроде как был доволен этим. Как удавшимся розыгрышем. А тут он как есть – фронтовик.

Ну, а после войны была острая потребность в клоунах.

Никулин вспоминает, что долго хранил свое армейское обмундирование. Как-то поехали на загородный участок, картошку копать. Он надел свои сапоги, гимнастерку, шинель. Накопали картошку. Сели у костра. Я, говорит, подсел поближе, прикурил от костра. Сижу, греюсь. И тут ухом задел поднятый воротник шинели. Несколько раз потерся о воротник и вдруг почувствовал себя как на фронте. Жутко стало.

И понеслось в голове, путаясь, где из ранних симоновских повестей о Лопатине, где из его собственных воспоминаний. «Они поднялись на горку, теперь с нее было видно все поле. Оно было черное, истоптанное так, словно по нему ходил скот, и по всему этому большому грязному полю, далеко, сколько было видно глазу, лежали трупы». Так у Симонова.

И у него, Никулина, в воспоминаниях также:

«Я видел поля, на которых лежали рядами убитые люди: как шли они в атаку, так и скосил их всех пулемет. Я видел тела, разорванные снарядами. Видел и самое обидное – нелепую смерть, когда убивает шальная пуля. А мне какие-то случайности сохраняли жизнь. И я понимаю, как мне повезло».