Похорони надежду

Я высказала матери все… Полтора часа визжала в трубку. Когда в очередной раз она преподнесла мне свою «мудрость» про то, что мужа надо «пасти», чтобы не увели другие молодые да ранние, я… выбирала. Выбирала, как отреагировать: у меня было несколько секунд. Я могла в очередной раз «заморозиться» и пропустить мимо ушей ее перл, но на этот раз я не захотела. Не захотела привычно проглатывать, наращивать обиду. Да наращивать уже некуда, я уже вся состою из обид и несбывшихся надежд!

Я сказала, что верю мужу и у нас с ним не такие отношения, как она себе представляет. Мама пропустила мимо ушей мой ответ и произнесла: «Вот всегда так. Вредничаешь и мать не слушаешь».

…Знаешь, это типичный случай. Она не слушает, она не слышит. У нее своя картина мира, и в мою она даже не хочет войти. Ты знаешь меня… Ты знаешь, какую боль это мне причиняет.

Больно, что мать есть – вот она живая, разговаривает, даже иногда спрашивает, как дела. Да только она готова услышать совсем немногое. То, что во мне, проходит через ее фильтры, и все, что ей не подходит, безжалостно отбрасывается.

Я уже давно отстранилась. У меня нет желания поддерживать с ней отношения – а разве то, что между нами происходит, можно назвать отношениями? Я для нее существую как человек только в очень узком спектре нужд.

…Знаешь, что наделала наша терапия? Я открываю все больше своих потребностей. И все больше осознаю, что они все голодные и больные. И чем больше я в терапии, тем больше голода и боли.

И что мне с этим делать? Все, что я делала до сих пор, – удерживала эту боль внутри себя. Боль, обиду, гнев и другие аффекты. Я уговаривала себя, что мама не услышит, у нее ограничения и все бесполезно. Но потребность-то в матери никуда не девается!

…Я высказала все. Про то, что я отстраняюсь, потому что она отказывает мне в праве быть собой. Когда она пыталась отвечать что-то в духе: «Все так жили, мне надо было работать», я переживала гнев. Потому что она оправдывалась, но не брала ответственность: не сожалела о том, что упустила и чего лишила меня. Потом, после разговора, я все-таки почувствовала облегчение. Знаешь, мне мало жаловаться тебе: хоть и ты и понимаешь, о чем мои страдания, ты не моя мать и не можешь повлиять на наши отношения.

Я принесла свои чувства в наше с матерью пространство – тому, кому они были предназначены. Я думаю, только так можно почувствовать настоящее облегчение, высказавшись в адрес того, к кому я испытываю столько переживаний.

Проговорив все, я убедилась, что мама глуха и слепа и надежды нет. Отчаяние охватило меня. Отчаяние и горечь. Потом мне стало жаль свою мать: как много она упустила в своей жизни… Она не знает меня. Она не знает себя. Это печалит.

Я думала о том, что все мои родные функционируют в таком мире, где нет чувств и нужд, зато есть хорошо и плохо. И с ними совершенно невозможно быть рядом.

Последняя мысль, которая пришла ко мне, была такой: несмотря на то что надежды нет и мы не встретимся с моими самыми близкими людьми, я не желаю быть жертвой.

Я признаю ограничения моей матери реальными. Признаю, что надежды нет. Теперь, когда не нужно ждать, я свободна! Я выбираю отношения с теми людьми, у которых, как и у меня, есть доступ к своим нуждам и чувствам, и мы можем встречаться по-настоящему.

Мечта?

«Здравствуй, мама! Как поживаешь? Что делаешь в субботу? Занята? Мы соскучились. Когда можно с тобой повидаться? Между 14 и 18? Отлично, подходит. Что привезти к чаю? Я помню, что жирное и кремовое ты не любишь. Можно, мы оставим у тебя твою внучку до воскресенья? Не в этот раз? Хорошо, давай до следующих выходных. Пока, мам, целую. Жду встречи».

Мне кажется, я никогда не получу такого уважения от своей дочери. Она уверена, что раз я бабушка, то должна быть счастлива сидеть с внуками. И личной жизни у меня быть не может. Нет, гипотетически она, конечно, согласна. Но не в тот момент, когда ей нужно что-то для себя сделать. В этот самый момент все мои права ликвидируются, потому что я ей нужна.

Говорить с ней о границах невозможно. Она обижается. Потом неделями не может прийти в себя, не разговаривает. Я чувствую огромную вину перед ней. Не сидела с ней, маленькой, подбрасывала своей матери. Не чувствовала толком привязанности. И заботы. Спохватилась, когда она выросла и вышла замуж.

Терапия открыла мне глаза, но к тому моменту у дочери была огромная обида на меня. И никакой терапии.

Они приезжают без предупреждения. Я в это время занята своими любимыми делами: я конструирую одежду. Мне интересно сделать что-то эдакое для себя. У меня куча идей. Я придумываю, как их воплотить.

Раздается звонок в дверь. Меня как будто изгнали из рая. Приехала дочь с внучкой и зятем. С того момента, как они заходят в квартиру, моя жизнь заканчивается. В душе зреют досада и злость. Но я молчу. Семейство проходит на кухню, намекая на угощение. Я понимаю их намерение, но изображаю неведение. Мечтаю, чтоб оставили в покое.

– А не выпить ли нам чаю?

…Не могу найти в себе силы на протест. Я как будто сделана из ваты, а голова чугунная. Наливаю чай, ставлю печенье. Продолжаю переживать внутренний траур. Зять решает рассказать что-то о работе. Прислушиваюсь к себе: не хочу слышать, не хочу вникать.

Хочу к своему конструированию. Хочу, чтобы ушли. Преодолевая гигантскую вину и стыд, наконец, говорю:

– Виталий, у меня нет сейчас сил тебя слушать. Я не была готова к тому, что вы приедете. У меня были свои планы.

Зять пожимает плечами и замолкает на время. Через несколько минут возобновляет свой монолог. Я злюсь на него. Я злюсь на себя – за свою ватность, чугунность и мягкотелость. Моей дочери и ее мужу нужно четко обозначать границы, намеков они не понимают. Но я боюсь последствий. Через пару часов они уходят, я радостно закрываю дверь. Может, я никогда не встречу образцового уважения к своим границам. Но я могу хотя бы порадоваться тому, что они ушли.

И еще: я намерена настаивать… что меня необходимо предупреждать заранее о приезде и приносить сладости к чаю. И рано или поздно я добьюсь, чтобы они спрашивали разрешения, можно ли воспользоваться моей помощью.