Глава 8

После того как Хемингуэи прибыли во Францию, Эрнест нашел квартиру в доме № 113 на улице Нотр-Дам-де-Шан. Она занимала второй этаж двухэтажного дома, в задней части которого был большой внутренний двор и лесопилка. Когда пилы замолкали, это было очень симпатичное место, с нежным запахом древесины. Эрнест не смог устоять, чтобы не сообщить родителям: «Мы живем в приятнейшем месте Парижа». Друг Эрнеста, журналист Гай Хикок, навестил его, Хэдли и «жирного» ребенка «в смешном маленьком домике с тенистым внутренним двором лесопилки в Латинском квартале». В распоряжении Эрнеста имелась небольшая комната, где он мог писать, но из-за суматохи, воцарившейся в доме с появлением младенца – Мари Кокотт согласилась вернуться, помогать по хозяйству и заботиться о Бамби, – он часто уходил работать в кафе, обычно в соседнее «Клозери де Лила». Владельцы лесопилки Шотары, которые сдавали им квартиру, жили под ними. Один друг-американец отдал им кота, которого они назвали Мистер Ф. Кис (иногда Эрнест называл Хэдли Ф. Киска).

Эрнест сказал другу, что Хэдли носится по дому «как Роллс-Ройс» и добавил: «Мы с Хэш чертовски отлично проводили и проводим время. Мы ходим на бои и концерты, катаемся на лыжах, смотрим корриду и рыбачим. Она ловит рыбу не с обычным женским притворством, а как мужчина, она разбирается в боях так же хорошо, как и в музыке, и пьет наравне с мужчинами без зазрения совести». И Хэдли «не утратила красоты и все время хорошеет».

Хауэллу Дженкинсу он сообщил то же самое и добавил: «Она продолжает играть на фортепьяно… и всегда готова выйти на улицу, съесть устриц в кафе и выпить бутылку «Пуйи» перед ужином».

Хэдли тоже была рада вернуться в Париж, особенно с маленьким сыном, который светился отменным здоровьем и счастьем; он был необыкновенно жизнерадостным ребенком. Даже когда она выходила погулять, теперь Бамби скрашивал ее былое одиночество: «Люди были счастливы поговорить с матерью этого очаровательного ребенка». В их тесной квартирке не было места для фортепьяно, но Эрнест нашел инструмент, сдававшийся в аренду, в пекарне на бульваре дю Монпарнас. Если Мари Кокотт могла посидеть дома с Бамби, Хэдли собиралась и шла в пекарню поиграть, наверное, наслаждаясь минутами наедине с собой, теплом пекарни и своей музыкой.

То время было совсем другой эпохой, и родители часто оставляли детей дома одних. Когда Хэдли и Эрнест уходили на прогулку, они нередко оставляли Бамби в квартире с котом – но ненадолго, – а мадам Шотар заглядывала к нему каждый час. Эрнест позволял Хэдли утром поспать и вставал пораньше, чтобы подготовить бутылочку для Бамби и покормить его. Десятого марта они взяли ребенка в епископальную часовню Святого Луки, где окрестили его; Чинк Дормен-Смит стал крестным отцом Бамби, а Гертруда Стайн и Элис Токлас – его крестными матерями (Гертруда предложила провести церемонию в этой церкви). Спустя несколько недель Стайн и Токлас принесли на празднование шести месяцев со дня рождения Бамби серебряную крестильную чашу. Они были в восторге от своего статуса и все время называли Бамби «Годди» [от англ. Godson, т. е. «крестник». – Прим. пер.].

На этот домашний покой, на свободу от ответственной должности в газете и избавление от журналистской работы за деньги Эрнест откликнется удивительной плодовитостью и напишет в наступающем году восемь или девять своих лучших рассказов. Понятно, что он с нетерпением ждал, когда же его произведения будут изданы и признаны. Издания Берда и Макалмона – лишь начало; Эрнест знал, что для профессионального успеха ему нужна книга, опубликованная в коммерческом издательстве в Нью-Йорке. Он отчаянно хотел этого.

К каждому делу Эрнест подходил с решительностью, но и изяществом, овладев самыми разнообразными умениями – ловить форель, охотиться на дичь, выбирать вино, боксировать, кататься на лыжах и готовить – и считая, что существует способ делать все правильно, которому и надо следовать. Когда он увлекся корридой, то изучил все материалы по этой теме, посетил множество боев быков и всерьез обдумывал ситуацию, как он сам мог бы выйти против быка на арену. Как позже заметил друг Эрнеста Джон Дос Пассос: «Он с необычайной самоотверженностью отдавался тому, что его интересовало в данный момент… Приклеивался как пиявка, пока каждый нюанс того или иного дела не проникал в его кровь».

Что касалось литературы, то Эрнест знал две вещи: как писать и как быть писателем. Изучение литературной манеры происходило на разных уровнях и разными способами. Он напишет одно настоящее предложение, поклялся он в первые дни в Париже. Он откажется от прилагательных. Он будет работать по принципу айсберга, под которым имел в виду следующее: если писатель знает намного больше того, что в действительности вошло в рассказ – это та часть «айсберга», что находится под водой, – и напишет об этом правильно, то, что было невидимо, наполнит собой рассказ – ту часть «айсберга», что находится над водой, и писателю незачем открыто описывать это. Писательство – это ремесло, и у него есть свои правила, которые, если их пришлось бы свести к единой концепции, диктуют, что писатель должен быть искренним.

Его рассказы и проза, и даже в какой-то мере стихи трогали большинство читателей (и что это были за читатели!), но большинству будет трудно понять, как это происходило. Брайхер, жена Макалмона, запомнила слова Адриенны Монье, подруги Сильвии Бич, высказанные во время обсуждения литературной обстановки в Париже. «Хемингуэй станет самым известным из всех вас», – сказала Монье. Брайхер продолжила: «Она говорила по-французски, и некоторые ее не понимали, но я питала большое уважение к ее критическим заключениям и спросила с некоторым удивлением, почему она считает его лучше нас. «Он заботится, – ответила Монье, – о своем мастерстве». (Кажется, она использовала слово métier».) [фр. «ремесло», «профессия», «мастерство», «умение». – Прим. пер.] Эрнест и в самом деле обрел métier. Он был страстно увлечен писательской работой и, как всякий настоящий мастер, изучал, что будет трогать сердца читателей, а что – нет. Он подыскал лучших учителей – Андерсона, Паунда и Стайн – и пользовался их советами (но часто лишь в том случае, если эти советы ему подходили).

В общем, умение писать далось Эрнесту относительно легко благодаря врожденному таланту и инстинкту страстного читателя. Он был столь же хорошим учеником и в том, как быть писателем – эта тема занимала его не меньше. В начале 1920-х годов Эрнест организовал кампанию с целью сделать известным свое имя и опубликовать свои произведения. Эзра Паунд тоже входил в его план: он мог помочь с публикациями – хотя и не с коммерческими, которые, как Эрнест понимал, ему нужны для карьеры. В самом начале произведения Эрнеста отвергали все коммерческие журналы – «Сатердэй ивнинг пост», «Эврибадиз мэгэзин», «Атлантик». Он уже посылал рассказы в редакции этих журналов еще в дни «Пути итальянца». Одним из первых знакомых Эрнеста в литературном мире был Эдвин Балмер, тридцатипятилетний редактор, автор детективов и научно-фантастических рассказов, который приезжал на озеро Валлун, где Эрнест с ним и познакомился в 1919 году. Балмер похвалил Эрнеста и назвал ему имена редакторов нескольких популярных журналов, с которыми можно было связаться. Когда зимой того года Эрнест рассказал Балмеру, что с журналами ему не повезло, Балмер разослал его рассказы сам, сопроводив их письмами и рекомендациями. Так, пояснил он Эрнесту, он сможет хотя бы узнать мнение редактора, даже если рассказ отклонят. Эрнест никогда не забудет этой доброты и, что для него несколько нехарактерно, напишет Балмеру в 1934 году со словами благодарности за своевременную помощь (в то время Эрнест мог писать для любых журналов за большие гонорары, и ему не нужен был положительный отзыв Балмера, который тогда состоял редактором «Редбук»). Позднее он с пафосом скажет редактору Арнольду Гингричу, что уважал Балмера не меньше, чем отца.

До самого 1923 года Эрнест мог твердо рассчитывать на публикации только в одном издании, новоорлеанском журнале «Дабл дилер», благодаря рекомендации Шервуда Андерсона. В 1922 году, в майском и июньском выпусках, вышли его басня «Божественный жест» и стихотворение «В конце концов». Это было первое появление произведений Эрнеста в печати после школьного литературного журнала «Табула» в Оак-Парке. Видимо, Хемингуэю заплатили не так быстро, как ему бы хотелось, – любопытно, что он вообще рассчитывал на гонорар от литературного журнала (без сомнений, такое случалось нечасто). Он написал редактору Джону Макклюру и назвал его «сукиным сыном» и сказал, что понял теперь, что означает название журнала – что редактор обманщик, раз не платит незамедлительно. (В оправдание Эрнеста следует сказать, что название у журнала действительно странное [англ. double-dealer – «обманщик», «лицемер», «двурушник». – Прим. пер.]).

Эрнест, судя по всему, так и не отправил письмо, посчитав, что это неразумно. Он стал прибегать к подобной стратегии в начале 1920-х годов. Мало кто мог дать ему совет насчет такого рода вещей: к кому он должен относиться как к врагу, а к кому – как к другу. Боевая натура Эрнеста взяла верх, и он написал что-то вроде шпаргалки с подробным объяснением, как вести себя с другими писателями. Это можно увидеть на примере его обращения с Т. С. Элиотом, если привести только один случай. Элиот был уже признанным писателем, и в большинстве компаний его не стали бы высмеивать, понимая, как это нелепо. Хемингуэй же посмеялся над стилем Элиота в письмах к Паунду, что было неразумно, учитывая громадную работу Паунда над редактированием шедевра Элиота «Бесплодная земля». Эрнест постоянно называл поэта (необъяснимо) майором Эллиотом [так] и пренебрежительно отзывался о его журнале «Крайтерион». В октябре Хемингуэй беспричинно и эксцентрично оскорбил Элиота со страниц парижского литературного журнала. В заметке в память недавно умершего Джозефа Конрада Хемингуэй написал, что если бы мог перемолоть «м-ра Элиота» в пыль, которой потом посыпал бы тело Конрада и вернул его к жизни, то он «уже завтра с утра выехал бы в Лондон с мясорубкой». Возможно, Эрнест открыто поместил Элиота во вражеский лагерь потому, что тот делал себе имя в поэзии – которую Эрнест к тому времени оставил. Кроме того, Элиот создавал свою репутацию в Лондоне, в литературном кружке, который включал [издательство] «Блумсбери», что не представляло интереса для Хемингуэя. Элиот учился в Гарварде, и это не могло способствовать симпаниям Эрнеста. Позднее Джон Дос Пассос отмечал, что Эрнест «был подвержен переменам настроения… Жалел себя. И больше всего он жалел себя из-за того, что не ходил в колледж».

Еще один литературный персонаж навлек на себя публичное пренебрежние Эрнеста, и опять же, без сомнений, это было тщательно просчитано. Хемингуэй невзлюбил редактора «Дил» Скофилда Тайера (которого называл «Скофилдом Содомитом Тайером», опять же, необъяснимо, потому что Тайер предпочитал женщин, чем моложе, тем лучше), потому что «Дил» отказал в публикации стихов Хемингуэя, которые принес в журнал Паунд, и еще, по-видимому, потому, что Тайер был богачом и студентом Гарварда. Гилберт Селдес, только начинавший выступать в качестве критика, получил свою порцию такого же обхождения, потому что состоял в штате «Дил» в тот момент, когда редакция отклонила стихи Хемингуэя. Хемингуэй говорил о «сфинктерной мышце» Селдеса и утрате ее «привлекательной твердости» и будет злословить в адрес Селдеса до конца жизни.

Резко противоположной была манера общения Хемингуэя с теми, кого он надеялся привлечь к обслуживанию своей карьеры. Среди них был Эдвард О’Брайен, с которым Эрнест познакомился в Рапалло и там же его обработал. В письме к О’Брайену с просьбой помочь ему с рассказом, отправленным в «Пикториал ревью», Эрнест заявил в открытую: «И все же я чертовски хочу издаваться». «Пикториал ревью» разительно отличался от «Дабл дилер» и других маленьких журналов. С одной стороны, журнал платил, и платил хорошо. Скоро Эрнест познакомится с Ф. Скоттом Фицджеральдом, который зарабатывал тысячи долларов за рассказы для «Сатердэй ивнинг пост» — чего Хемингуэю так никогда и не удалось. Как оказалось, ему не стоило пробиваться в литературный мир с помощью рассказов, публикуемых в коммерческих журналах. Публикации в таких журналах, как «Поэзия» и «Литтл ревью», хорошо послужили его целям в 1923 и 1924 годах, на заре карьеры Эрнеста. Однако книги, изданные Макалмоном и Биллом Бердом в те годы, «Три рассказа и десять стихотворений» и сборник «В наше время», не достигли широкого круга читателей. Эрнест осознавал, как ему сложно добиться признания своего имени и творчества. Он решил сосредоточить все усилия на поиске нью-йоркского издателя.

* * *

Эрнест приобрел привычку заходить на чай по четвергам в дом Форда Мэдокса Форда, видного британского романиста. В «Инглиш ревью», основанном Фордом в 1908 году, публиковались британцы Г. Дж. Уэллс, Джон Голсуорси, Томас Харди и Генри Джеймс; произведения Д. Г. Лоуренса и Уиндема Льюиса впервые появились на страницах этого издания. Хемингуэй почти не интересовался британской литературой, но недавно Форд переехал в Париж, где начал издавать, вместе с покровителем Джойса Джоном Квинном, новый литературный журнал «Трансатлантик ревью». Ставший культурной силой в англоязычном Париже, Форд открыл контору в помещении «Три маунтинс пресс» Берда, на набережной Анжу, и устраивал приемы со своей нынешней любовницей, художницей Стеллой Боуэн – раз в неделю это были чаепития, а позже к ним добавились танцы по пятницам.

Хемингуэй и Форд впервые встретились в студии Эзры Паунда. В пятьдесят Форд казался стариком Эрнесту и был некрасив. Эрнест характеризовал его как «идиота», описывал «густо крашенные» усы, «полинявшие» голубые глаза и плохие зубы, отмечая, что грузный Форд держался прямо, «словно ходячая, хорошо одетая перевернутая бочка» («Праздник, который всегда с тобой»). Мемуары Эрнест написал ближе к концу жизни, однако о Форде он отзывался плохо всегда; критик Аллен Тейт вспоминал, что Эрнест безо всяких на то оснований утверждал, что Форд импотент.

Когда Форд осенью предыдущего года задумался над изданием «Трансатлантик ревью», Паунд посоветовал ему взять Хемингуэя заместителем редактора (британцы эту должность называли младшим редактором) и сказал Форду: «Он опытный журналист. Он пишет очень хорошие стихи, он самый лучший прозаик-стилист в мире… И дисциплинированный» [троеточие Паунда]. Форд заметил, что Хемингуэй напомнил ему «Итон-Оксфорд, рослого молодого капитана континентального полка Его Британского Величества» – в первый и последний раз Хемингуэя будут сравнивать с англичанином, хотя замечание о рослой выправке можно назвать оправданным. Хемингуэй вошел к коллегию журнала наряду с Джойсом, Паундом и Квинном. В первые несколько месяцев 1924 года он читал поданные на рассмотрение тексты и редактировал их перед публикацией, часто кое-что «переписывая», как он заявил, «ради смеха». Журнал платил авторам всего 30 франков за страницу, а Эрнесту как помощнику редактора не платили вообще; потом он скажет Карлосу Бейкеру, что это был рабский труд, который, как будет понятно по прошествии времени, очень помог ему выдвинуться вперед в литературном мире. Эрнест был полон решимости оправдать затраченное на работу время и взялся за первую настоящую задачу в «Трансатлантик», убедив Форда издать по частям «Становление американцев» Гертруды Стайн.

«Становление американцев», обширную эпопею о семействе Херсландов, немецких иммигрантов в Америке, чья история некоторым образом отразила историю семьи Стайнов, Гертруда написала между 1903-м и 1911 годом. Тогда она называла ее просто «длинной книгой». Несколько лет спустя, в парижских мемуарах, где Стайн упоминалась резко негативно, Хемингуэй вспоминал: «Книга начиналась великолепно, далее следовали десятки страниц, многие из которых были просто блестящи», но, к сожалению, «затем шли бесконечные повторы, которые более добросовестный и менее ленивый писатель выбросил бы в корзину» («Праздник, который всегда с тобой»). Несмотря на то что слово «ленивый» выглядит несколько странным в отношении книги, для создания которой требовалось не менее чем упорство, Хемингуэй очень точно обозначил чистый эффект книги Стайн, и в особенности то, как трудно было читателю удержать внимание на повествовании, при том, что книга должна была публиковаться по частям. Эрнест предложил Стайн оплату за первую часть, но не сумел убедить Форда заплатить за следующие, отчего Гертруда пришла в ярость, а Эрнест, в свою очередь, оказался в неудобном положении.

Первая часть эпопеи Стайн появилась в апрельском номере 1924 года. В этом же выпуске был и мастерский рассказ Хемингуэя «Индейский поселок», о том, как Ник Адамс вместе с отцом, доктором, помогает индейской женщине в трудных родах. Роды завершаются кесаревым сечением, которое проводится складным ножиком. Потрясенный Ник наблюдает за родами, но потом видит, на верхней койке, тело отца ребенка, который молча перерезал себе горло во время страданий жены. Хемингуэй написал «Индейский поселок», как и несколько других рассказов, после возвращения в Париж из Торонто; он работал так, как будто прорвало плотину – рассказы писались очень быстро и с глубокой убежденностью.

Второе издание произведений Хемингуэя в форме книги, сборник «В наше время», выпущенный Биллом Бердом, появился в марте. Первая рецензия на него вышла в том же выпуске «Трансатлантик», что и «Индейский поселок» и первая часть «Становления американцев», что оставило на издании отпечаток Эрнеста. Секретарь журнала Марджори Рид обращала внимание на эффект, создаваемый лаконичным, сильным языком виньеток: Хемингуэй «изображает мгновения жизни, когда она сгущается, становится отчетливой и значительной, и показывает эти мгновения в миниатюрных рассказах, исключающих всякое бесполезное слово».

Несмотря на то что от «домашней» резенции этого следовало ожидать, отзывы на «В наше время» в других изданиях тоже были благоприятными. «Три рассказа и десять стихотворений» остались фактически не замеченными американскими читателями и рецензентами. Исключением был молодой американский критик Эдмунд Уилсон, который будет внимательно следить за карьерой Эрнеста, к счастью или к несчастью, с этого момента. Эрнест видел в «Нью-Йорк трибьюн» статью литературного редактора Бертона Раско, который отмечал, что Эдмунд Уилсон порекомендовал ему короткие прозаические очерки Хемингуэя в «Литтл ревью». Кажется, Эрнест понимал, что Уилсон уже стал или должен был стать серьезным критиком; будучи редактором светского журнала «Вэнити фейр», двадцативосьмилетний Уилсон уже занял весьма заметное положение в литературном Нью-Йорке.

Эрнест увидел колонку Раско еще в конце 1923 года в Торонто. Как только книга была опубликована, он отослал Уилсону экземпляр «Трех рассказов и десяти стихотворений», вместе с почтительным и наивным письмом. Он сказал, что в США его книга еще не получила откликов, хотя Гертруда Стайн в письме к нему написала, что «завершила» рецензию. Эрнест просил об одолжении: он хотел, чтобы Уилсон назвал ему имена четырех или пяти человек, которым можно отправить книгу на рецензирование – и почти наверняка надеялся, что Уилсон сам напишет рецензию. Как ни удивительно, но Уилсон ответил на письмо. Похоже, он сообщил Эрнесту (письмо не сохранилось), что напишет о «Трех рассказах» в разделе «Краткое упоминание» в «Дил». Хемингуэй отговорил его и попросил подождать, пока он не отправит ему еще и экземпляр «В наше время» (тогда Эрнест писал название сборника с прописной буквы), чтобы Уилсон написал рецензию сразу на две книги. Возможно, именно тогда Хемингуэй впервые задумался о том, чтобы объединить две книги, конечно, с нетерпением ожидая в 1925 году публикации «В наше время» издательством «Бони и Ливрайт».

Эрнест признался Уилсону, что его «критическое мнение» – «единственное в Штатах, которое я уважаю», и продолжал писать в знакомой манере об Э. Э. Каммингсе, Гертруде Стайн и Уилле Кэсер. (В сентябрьском «Вэнити фейр» Уилсон одобрительно написал о «Географии и пьесах» Стайн, вышедшей в 1922 году.) Еще Эрнест рассказал, что «Мой старик» включен в сборник «Лучшие рассказы 1923 года» Эдварда О’Брайена, который посвящен ему самому. О’Брайен, по словам Эрнеста, спрашивал, достаточно ли у него материала для сборника рассказов, который могли бы издать «Бони и Ливрайт», и Эрнест, в свою очередь, несколько саркастично спросил Уилсона, как тот считает, сможет ли О’Брайен «заставить их издать рассказы».

Оказавшись в Нью-Йорке в начале января 1924 года по дороге в Париж, Эрнест встретился с Уилсоном. После встречи Уилсон записал, что Хемингуэй показался ему «одним из самых бойких, скользских и знающих газетчиков», с которыми ему приходилось иметь дело. Уилсон был почти единственным среди критиков, кто мог в такой манере высказаться об этом человеке и при этом справедливо написать о его творчестве. Уилсон сделал все так, как просил Хемингуэй: написал отзыв на обе книги «Три рассказа и десять стихотворений» и «В наше время», и его рецензия появилась в сентябрьском «Дил».

Это все, о чем мог попросить молодой писатель. Уилсон разделался со стихами Хемингуэя в первой половине первого же предложения, но продолжал писать почти в безоговорочных хвалебных выражениях. Во-первых, он протестовал против заголовка «В наше время», написанного строчными буквами, поскольку это «становится повсеместным и скучным». (Эрнест незамедлительно поддакнет Уилсону, что, с его точки зрения, это «очень глупая и подражательная» практика.) «Его проза необычайно характерная», – писал Уилсон, упоминая в особенности «сухие и сжатые литературные виньетки» из сборника «В наше время» и полностью процитировав пассаж о расстрельной команде и членах кабинета министров. Он говорил, что «склонен думать, что эта небольшая книга обладает большим художественным достоинством, чем любая другая, написанная американцем о войне».

Эрнест с благодарностью откликнулся на рецензию Уилсона 18 октября. В письме он признавался, что «ужасно рад», что Уилсону книга понравилась, и передавал «наилучшие пожелания вам и миссис Уилсон» от Хэдли. Однако интонации Хемингуэя оставались курьезными. Он благодарен, писал Эрнест, что рецензия Уилсона была «спокойной и ясной, сдержанной, безличной и сочувствующей. Господи, как я ненавижу говорить что-то личное. Вы помните, как я писал из Торонто и хотел рецензий и публичности? И потом появилось кое-что, и мне стало тошно». Как указывал Джон Реберн в исследовании, посвященном Хемингуэю как публичной персоне, все три рецензия, написанные на произведения Хемингуэя к этому моменту – причем одна из них, опубликованная в «Чикаго трибьюн», принадлежала Гертруде Стайн и была слишком афористичной, чтобы иметь значение, – были весьма благоприятны и не касались никоим образом личной жизни Хемингуэя. Не было никакой «публичности», которая могла бы задевать его личность, несмотря на то, что он написал Уилсону. И тем не менее то была лишь первая из многочисленных жалоб (и жаловаться он не прекратит до конца своих дней) на то, что его личная жизнь стала достоянием публики. Реберн продолжал указывать, что Хемингуэй добивался публичности почти на каждом этапе литературной жизни, уделяя большое внимание собственному образу и со временем сложившейся о нем легенде. На этом раннем этапе он, видимо, осознал, что жалобы на докучливое любопытство рецензентов – неотъемлемая часть жизни значительного писателя, которым ему отчаянно хотелось быть.

Три положительные рецензии, оживление, окружавшее Хемингуэя как видного американца в Париже, высокая оценка, которую давали ему Паунд, Макалмон и О’Брайен, – все это резко контрастировало с откликом из Оак-Парка. Эрнест дал семье знать, что книга, по пять экземпляров которой заказали Грейс и Эд, скоро выйдет в издательстве «Три маунтинз пресс». В ноябре 1923 года он похвастал, что они смогут купить ее в самом известном чикагском книжном магазине Маккларга. Принимая во внимание тот факт, что из печати вышло всего 170 экземпляров книги (которая должна была выйти тиражом 250 экземпляров), о чем знал Эрнест, хвастовство родилось из желания порадовать родителей, особенно отца. Однако сестра Эрнеста Марселина в мемуарах, написанных после его смерти, описывая свой приезд к родителям в 1924 году, после того, как пришли книги, отмечает «мрачный взгляд отца». Потом она обнаружит, как он упаковывает две связки книг, собираясь отправить их обратно издателю. Родители были «шокированы и напуганы содержанием некоторых рассказов», – пишет Марселина. В особенности их огорчила небольшая виньетка, которая позже получит название «Очень короткий рассказ», где мазками описаны любовные отношения с девушкой по имени Луз, прообразом которых послужил его роман с Агнес. В особенности Грейс и Эду не понравились последние строки рассказа: «А он вскоре после того заразился гонореей от продавщицы универсального магазина, с которой катался в такси по Линкольн-парку» [перевод Н. Георгиевской. – Прим. пер.]. Марселина пишет, что отец «пришел в ярость» и написал Эрнесту, что «ни один джентльмен не станет говорить о венерическом заболевании, кроме как в кабинете врача» (это письмо не сохранилось). Грейс хотела оставить хотя бы один экземпляр книги, но Эд ей не позволил: «Он не потерпит такой грязи в своем доме, объявил папа». Эрнест, писала Марселина, «горько обиделся» на реакцию родителей и «какое-то время просто не писал семье». Произошедшее примечательно в двух отношениях: во‑первых, тем, что отец протестовал решительнее матери, хотя обычно как раз он проявлял больше мягкости и любви к детям, а во‑вторых, тем, что в процитированном ими пассаже говорилось о сексе прямо у них за спиной, в Чикаго, в Луп. В такси. Их унижение было полным.

Между тем Эрнест превращался во все более заметный артефакт эмигрантской жизни в Париже. Весной 1924 года главное место в его мыслях занимал «Трансатлантик ревью» – его главная возможность сформировать литературную сцену на страницах журнала. В каждый выпуск он передавал серию «заметок» (в 1924 году журнал выходил ежемесячно) на такие темы, как возвращение Майка Стратера с семьей в США, боксерские поединки Эжена Крики и приезд в Латинский квартал американской писательницы Джуны Барнс, чей рассказ появился в апрельском номере. Эрнест опубликовал пьесу Ринга Ларднера. И жаловался на Форда, в основном Эзре Паунду. Его разногласия с боссом, сказал он Паунду, носят не «личный» характер. А «литературный». Он плакался, что Форд не станет публиковать его рассказ, испугавшись намеков на секс. «Черт побери, у него нет рекламодателей, которых он мог бы оскорбить, нет подписчиков, которые аннулировали бы подписку, так почему бы не рискнуть?»

Эрнест предоставил друзьям платформу для дискуссий на страницах «Ревью». Боб Макалмон поделился рассказами, журнал опубликовал рецензии на его роман и сборники рассказов. В «Трансатлантик ревью» вышли стихи Х.Д. и ее подруги Брайхер. В 1923 и 1924 годах Эрнест обзавелся новыми друзьями и с удовольствием размещал их произведения в издании Форда. Среди этих друзей был Эван Шипмен; крепкую дружбу они сохранят до самой смерти писателя в 1957 году. Первые стихотворения Шипмена появились в последнем номере «Трансатлантик ревью»; потом он издаст роман в «Скрибнерс» под редакцией Максвелла Перкинса, тогдашнего редактора Хемингуэя. Шипмен появится в парижских мемуарах Эрнеста в образе милого, бедного поэта, друга официантов и любителя лошадей, с которым Эрнест проведет немало приятных часов в кафе. Хемингуэй завязал дружбу и с Натаном Ашем; Аш напечатал в «Ревью» три рассказа – часть своего первого романа «Контора», опубликованного в 1925 году. Имя Аша неоднократно упоминается в переписке Хемингуэя, чаще всего Эрнест говорит о нем как о талантливом писателе, которого уважает – впрочем, как злобно добавил Хемингуэй: «Трудно сказать. Евреи быстро гниют». Дружба не пережила возвращение Аша в Штаты в 1927 году.

Аш и Шипмен принадлежали эмигрантским кругам американских писателей и журналистов, куда входили Джозефина Хербст и ее друг (а позднее муж) Джон Херрманн, Малколм Коули, Дональд Огден Стюарт и Джон Дос Пассос. С некоторыми из них Эрнест познакомился на литературных посиделках у Форда; позже Форд, устав от шумных развлечений дома, устраивал танцы в bal musette [фр. место для танцев, где танцуют под аккордеон. – Прим. пер.] – как часто и случается, это был тот самый зал, на той самой улице, где Хемингуэи поселились после первого приезда в Париж. Херрманн был родом из Мичигана, и они с Эрнестом часто разговаривали о ландшафте северной части штата. Херрманн и Хербст, которые придерживались радикальных политических взглядов, будут оставаться с Хемингуэем друзьями до 1930-х годов, чтобы потом со злобой разорвать отношения. Коули, позднее задокументировавший жизнь эмигрантов 1920-х годов в своей книге «Возвращение изгнанника» (1933), был завсегдатаем в «Дом». Он снискал дурную славу в эмигрантских кругах Парижа тем, что начал драку в «Ротонде», которая быстро переросла в потасовку, закончившуюся арестами американцев. Как и Хемингуэй, он работал водителем автомобиля «Скорой помощи» в Первую мировую войну. Э. Э. Каммингс в войну также служил в санитарной части, потом провел пару лет в Париже, был недолго женат на Элайн Орр, с которой они родили ребенка и которую он затем украл у Скофилда Тайера. Каммингс написал книгу о трехмесячном заключении во французском лагере для интернированных, «Чудовищное пространство», изданную в 1922 году, получившую много хвалебных отзывов. Этого было достаточно, чтобы Эрнест возревновал и не признавал его творчество, однако он осторожничал из-за связей с Тайером и еще потому, что Каммингс окончил Гарвард.

Джона Дос Пассоса, который работал на санитарном автомобиле в том же подразделении, что и Каммингс, с Хемингуэем тоже свяжет долгая дружба – хотя и не без серьезных разногласий. Дос Пассос был внебрачным сыном адвоката португальского происхождения и его любовницы-южанки, необычайно хорошо образованный (Чоат, частные преподаватели, Гарвард). Он много путешествовал и изучал искусство в Испании.

Дос Пассосу было всего двадцать восемь, но он уже написал пять романов к тому времени, когда они с Эрнестом подружились, в том числе «Посвящение одного человека: 1917» (1920) и «Три солдата» (1920), которые были хорошо приняты критиками – это достижение позже будет превзойдено романом «Манхэттен» (1925) и трилогией «США» (1930–1936), скоро ставшими классикой. Несмотря на то что работоспособность его была очевидно неравномерной, Дос Пассос, что понятно из этой оценки, был плодовитым писателем. Обычно все это вызывало у Эрнеста глубокое подозрение. Но Дос, как Эрнест стал называть его, был дружелюбным и скромным человеком и чрезвычайно серьезно относился к своему творчеству. Хэдли позже скажет об их дружбе: Эрнест «всегда искал того, кто по-настоящему мог поговорить с ним, и на его уровне, и имел такие же интересы… Им было что сказать друг другу».

Вообще-то Эрнест и Дос Пассос встречались мимоходом в 1918 году в Италии и, может быть, еще раз (по словам Дос Пассоса) в 1922 году, однако дружба между ними завязалась только в 1924 году. Дос считал, что это произошло весной, потому что они сидели на улице в «Клозери де Лила», и он с удовольствием заметил, что цветет сирень. В те дни Эрнест был увлечен профессиональными боксерскими боями в Парижском цирке, шестидневными велогонками на Зимнем велодроме, скачками и, конечно, корридой. Дос отмечал «миссионерскую жилку», вынуждавшую Эрнеста пытаться «обратить» друзей разделить с ним его увлечения. Неизбежно, что между двумя мужчинами возникали разногласия, как заметил Дос Пассос в своей автобиографии: «Иногда он вспоминал, что я его соперник по перу, и обрывал разговор или резко предупреждал меня, что я не должен ничего писать о [например] велогонках». Рассказ Дос Пассоса «Июль» появился в августовском номере «Трансатлантик ревью».

Каждый день Эрнест час или два проводил в конторе «Ревью», посвящал несколько часов литературной работе в кафе, а в конце дня иногда боксировал, обычно в спортзале «Американского клуба», расположенном в подвале. Он часто играл в теннис, обычно с Паундом или Гарольдом Лебом, своим новым другом, а также с Уильямом Карлосом Уильямсом, когда тот был проездом в Париже. Эрнест с Гарольдом иногда играли против Билла Буллитта и еще одного приятеля, архитектора Пола Смита, с которым Эрнест боксировал. Леб писал: «Ему мешала боль в колене и больной глаз», что, как заставил его поверить Эрнест, было «отголоском ранений, полученных на службе в Красном Кресте в Италии». Леб отметил, что Эрнест играл в теннис с огромным увлечением и получал удовольствие от хорошего удара.

Похоже, Эрнест стал выделять теннисного игрока Гарольда Леба в качестве особой милости. Леб, высокий и красивый, выпускник Принстона, был родственником богачей Гуггенхаймов. Некоторое время он помогал управлять нью-йоркским книжным магазином «Санвайз терн», куда часто захаживали писатели и другие представители богемы. В 1921 году Леб переехал в Европу и начал издавать, вместе с Альфредом Краймборгом, литературный журнал «Брум», сначала в Риме, а позже в Берлине. В 1924 году «Брум» закрылся, и Леб перебрался в Париж. Когда они с Эрнестом познакомились, Леб только что подписал договор на свой первый роман, «Дудаб», с нью-йоркским издательством «Бони и Ливрайт». Гарольд, благодаря опыту работы в «Санвайз терн» и в качестве редактора «Брума», имел очень хорошие связи, и это не ускользнуло от внимания Эрнеста. В свою очередь, Гарольд нашел Эрнеста «непосредственным». И чем больше он узнавал Эрнеста, тем больше тот ему нравился. Позднее он сделал мудрое наблюдение о том, что это значило – что такой человек, как Эрнест, был писателем. Леб заметил, что после эпохи «Оскара Уайлда и его лилии» можно назвать хорошим предзнаменованием, что такие мужчины, как Хемингуэй, становятся писателями, очищая это ремесло от «инфекции» женственности, гомосексуализма и декаданса. И хотя Леб, скорее всего, сделал это наблюдение одним из первых, мужчины-писатели будут озвучивать его на протяжении всего двадцатого столетия. Декаданс и эстетство 1890-х следовали по пятам модернизма, потому по-прежнему было необходимо, чтобы писатель-мужчина отмежевался от этого «изнеженного» движения.

Подруга Леба, Китти Кэннелл, была невысокого мнения об Эрнесте. Она чувствовала, что в нем есть другая, чувствительная грань и что он скрывает ее, «переигрывая роль брутального, волосатого, неинтеллектуального самца». Леб рассказал, что разногласия между ними усилились, когда Эрнест купил картину «Ферма» Жоана Миро, которой он восхищался. Кэннелл, высокая, белокурая, хорошо одетая, автор статей о танцах и моде, протестовала против трат денег на картины, когда Хэдли носила немодную прошлогоднюю одежду. «И это ее деньги», – добавила Кэннелл.

Поскольку Эрнест по-прежнему был озабочен поисками коммерческого издателя для своих произведений, должно быть, он страдал оттого, что многие его друзья издают книги и заключают договоры на публикации. Дональд Огден Стюарт, писатель-юморист, входивший в группу «Круглый стол алгонкина», только что закончил вторую книгу, а четырьмя годами ранее имел успех с пародией на «Очерк истории» Г. Дж. Уэллса (1920). Дружелюбный, выходец со Среднего Запада, Стюарт был в хороших отношениях с Джоном Дос Пассосом и некоторыми другими, о ком он рассказал Эрнесту – включая поэта Арчибальда Маклиша и его жену Аду, певицу, и невероятных Джеральда и Сару Мерфи, богачей, легендарных устроителей приемов, которые станут большими друзьями Хемингуэя.

Эрнесту удалось заинтересовать корридой сразу нескольких парижских эмигрантов, и, когда Эрнест объявил, что он и Хэдли возвращаются в июле в Памплону на бег быков, Дос Пассос, Стюарт и Леб изъявили желание к ним присоединиться. Старинные друзья Эрнеста, Боб Макалмон и Билл Берд с женой Салли, Чинк Дормен-Смит и друг семьи Джордж О’Нейл, позже примкнули к компании. Это путешествие станет удачной репетицией шумной поездки в Памплону в 1925 году, которая вдохновит Хемингуэя на первый роман – намного веселее и радостнее будущего, с какой стороны ни посмотреть. «Самая дьявольски дикая гульба и веселье, которые ты видел, – писал Эрнест чикагскому другу Хауэллу Дженкинсу о поездке. – Весь город праздновал целую неделю».

Дон Стюарт, похоже, говорил за всех мужчин компании, когда писал, что опасается корриды, потому что Эрнест, по слухам, гонит всех, кому она не нравится. Однако, писал Стюарт, среди «круглосуточно льющегося вина и веселых уличных танцев» он осознал, что бои быков полюбились ему «почти так же, как и Эрнесту». Каждое утро, после сумасшедшего бега от быков по мощеным улицам, один или двое мужчин, обычно Стюарт и Чинк, отправлялись вместе с Эрнестом перед началом боев на арену, когда любителям разрешалось попрактиковаться против небольших бычков с подбитыми рогами. Один раз молодой бык атаковал своего мучителя и прорвался через ограду к первым рядам, где сидели зрители. Дос Пассос успел отскочить, но Стюарта каким-то образом вытолкнули на арену, где его тут же «забодал» бык. И хотя Хемингуэю удалось спасти его от серьезной травмы, Стюарт испытал на собственной шкуре, что разозленное животное, весом почти в тонну, может причинить боль, без разницы, подбиты у него рога или нет. Он отделался парой сломанных ребер. Случившееся будет описано через неделю в «Чикаго трибьюн» и оттуда мигрирует в виде сплетни в литературные круги и превратит Хемингуэя в героя дня. Рождению этой легенды в немалой степени поспособствовало хвастливое письмо Хемингуэя, предоставленное «Торонто стар» даром.

Эрнест и Хэдли никогда не забудут буколическое, мирное окончание этой поездки в Испанию. Они оставались в Памплоне до самого конца feria [исп. празднества. – Прим. пер.], затем отправились вместе с Бердами и Макалмоном в Бургет, баскскую деревню в Пиренеях, недалеко от реки Ирати. Форель клевала превосходно, и Эрнест наслаждался ледяными водами реки и буковыми лесами сельских пейзажей недалеко от Ронсесвальеса, почти не тронутых современной цивилизацией. Поездка укрепила его любовь к Испании, любовь, оставшуюся с ним до конца его дней. «Самая дикая, черт возьми, страна», – сказал Эрнест в письме Хауэллу Дженкинсу. Часть компании затем направится в двухнедельный поход в Верхние Пиренеи, в Андорру, куда Эрнесту тоже очень хотелось пойти. Но их с Хэдли ждала femme de ménage [фр. домработница. – Прим. пер.] с мужем, на попечении которых оставался юный Бамби.

В Париже Эрнест вновь переключился на «Трансатлантик ревью». В мае Форд осознал, что «Ревью», ради выживания, нуждается во вливании денег, и с этой целью уехал в Нью-Йорк, попытаться привлечь к журналу покровителя Джойса, Джона Квинна. Он оставил вместо себя Хемингуэя; в июльский выпуск Эрнест включил рассказ Дос Пассоса, два стихотворения Брайхер и еще два – необычайно эксцентричной баронессы Эльзы фон Фрейтаг-Лорингофен, которая иногда носила вместо шляпки ведерко для угля. (Форд неизменно отказывался публиковать произведения баронессы, и Эрнест с чрезвычайным наслаждением поступил по-своему.) В августовское издание вошли произведения Стюарта, Аша и Гая Хикока, а также рецензия Уильяма Карлоса Уильямса на творчество Макалмона; Эрнест демонстративно приостановил публикацию романа Форда «Некоторые нет», выходившего по частям. В осеннем номере Форд был вынужден извиняться за гадкие замечания Эрнеста о Т. С. Элиоте, сделанные в приложении в память Джозефа Конрада.

К сожалению, Форду не удалось добиться от Квинна финансирования. Когда Эрнест вернулся из Испании, то предложил Форду связаться с Кребсом Френдом, ветераном войны, работавшим в «Кооператив коммонуэлс», теневом чикагском издании, с которым Эрнест сотрудничал в 1920 и 1921 годах. Френд недавно женился на богатой наследнице, значительно старше себя, и вел роскошную жизнь на Правом берегу. Он немедленно согласился ежемесячно давать Форду двести долларов на протяжении полугода, взамен должности «президента» «Трансатлантик ревью». Впрочем, деньги не спасли издателя от головной боли, связанной с журналом. Жена Френда Элизабет тоже заинтересовалась делами журнала и стала настаивать, чтобы средства использовались в первую очередь для погашения долгов «Трансатлантик», а не выплат сотрудникам газеты. Если сотрудники вообще получали какие-то деньги – некоторые авторы, среди них громче всех Гертруда Стайн, поднимали шум по поводу оплаты.

Тем временем Эрнест жаловался Эзре Паунду на то, что «Трансатлантик» уничтожил мои шансы опубликовать этой осенью книгу». Ему «придется бросить писать», говорил он, «потому что у нас нет денег». На сей раз, к сожалению, Эрнест имел веские основания сетовать на бедность. В 1923 году он попросил Джорджа Брикера, мужа сент-луисской подруги Хэдли Хелен, вложить во что-нибудь 19 000 долларов, которые Хэдли держала в облигациях железнодорожной компании. Облигации падали в цене, и Эрнест хотел, чтобы Брикер продал их, прежде чем они обесценятся. Брикер строил большие планы на 10 000 долларов, которые принесли облигации, и отправил Эрнесту и Хэдли отчет о разных предприятиях, в которые он вложил деньги. Однако документы показали, что Брикер вернул на счет Хэдли всего лишь немногим больше тысячи долларов после первоначальной продажи облигаций. Всю весну и лето 1924 года Эрнест гонялся за Брикером, который не отвечал на его письма и телеграммы. И хотя, по признанию Хэдли, каким-то образом им удалось вернуть часть денег, утрата части дохода стала горьким ударом. Железнодорожные облигации добавляли 760 долларов к годовому доходу Хемингуэев – эти деньги они могли не экономить. Им сразу же пришлось отменить запланированные поездки, вроде испанской. Если, конечно, он не найдет издателя для своей книги. Своей «настоящей» книги.

* * *

В 1924 году – в этот год ему исполнялось двадцать пять лет – Эрнеста, казалось, переполняла безграничная энергия. Несмотря на пошатнувшееся финансовое положение, они с Хэдли не только провели месяц в Испании, на корриде, но и отправились в конце года кататься на лыжах в Австрию. Эрнест налаживал новые дружеские связи, отчасти с теми, кто был знаком с важными людьми, отчасти – с теми, кто сам станет важной фигурой, как Дос Пассос. Он был редактором одного из самых влиятельных модернистских журналов, «Трансатлантик ревью». Они с Хэдли гуляли ночью по городу, а днем ходили на скачки или велогонки (спасибо няне Мари Кокотт). Когда к ним приехали друзья из Чикаго, Хемингуэи нашли время показать им Париж, и не только туристические достопримечательности. Они имели возможность показать гостям знакомый им литературный Париж, посетили «Шекспира и компанию» Сильвии Бич и пятничные танцы, организованные Фордом Мэдоксом Фордом. Эрнест показал им редакцию «Ревью» и прошелся с ними по кафе, от «Клозери де Лила» до неизменно популярного «Дом», где их гости имели больше шансов заметить кого-то, кого они знали на родине.

Посреди всей этой суеты Эрнест написал самые значительные за свое творчество рассказы, в том числе «Кошку под дождем», о неудовлетворенных желаниях жены-американки, и «Что-то кончилось», еще один рассказ из серии о Нике Адамсе, где писатель покончил с подростковыми годами героя, потому что «это больше неинтересно». И Хемингуэй тонко объясняет, почему, словами Ника Марджори: «У меня такое чувство, будто все во мне оборвалось». Рассказ «Трехдневная непогода», где Ник и его друг Билл ведут долгую беседу у камина и напиваются, представляется отчасти эпилогом к предыдущему рассказу, но на самом деле это самостоятельная, глубоко трогательная история утраты: того, что было потеряно, когда отношения с Марджори закончились, уже никогда не вернуть – неважно, сколько они с Биллом выпили или сколько раз могли бы благополучно сходить на охоту теперь, когда Ник и Марджори расстались. В какой-то мере это связано с ограничениями мужской дружбы, будто напоминая читателю, что Хемингуэя не следует понимать слишком поспешно. В рассказе «Кросс по снегу», словно из другой эпохи, Ник катается на лыжах в Швейцарии со своим другом Джорджем (вероятно, Джордж Брикер) и говорит ему, что у его жены, Хелен, скоро будет ребенок. Джордж отвечает: «Скверно, да?» Нет, ничего, говорит Ник. После того как они соглашаются друг с другом, что в Штатах неважно кататься на лыжах, Джордж задается вопросом, будут ли они еще когда-нибудь вместе ходить на лыжах. «Непременно пойдем, – отвечает Ник. – Тогда не стоит жить на свете», если это невозможно. И опять же в основе разговора между мужчинами-друзьями лежит глубокое чувство потери, на сей раз отчасти из-за утраты мужской дружбы, но больше – потеря всего, что было до этого мгновения, и не в последнюю очередь утрата Ником юности и невинности.

Самый известный рассказ о Нике Адамсе, «На Биг-Ривер», Хемингуэй начал в июне и отложил его на время, пока они с Хэдли уезжали в Испанию. Это был самый длинный рассказ из всего, что он до сих пор написал, и в конце концов он разделит его на две части. События, которые были взяты за основу рассказа, это поездка на рыбалку к Фокс-Ривер в 1919 году. Рассказ начинается в выжженной и пустынной местности возле города Сеней на верхнем полуострове Мичигана. Ник добирается до реки, которая называется Большая река двух сердец [в рус. переводе – Биг-Ривер. – Прим. пер.], потому что имя – это «поэзия», как Хемингуэй скажет позднее. Здесь первозданная природа, деревья не спилены, Ник ищет кузнечиков для наживки, ловит форель, готовит бобы и спагетти на костре на обед и сладкие лепешки на завтрак к утру. Мы знаем только то, что Ник «чувствовал, что все осталось позади, не нужно думать, не нужно писать, ничего не нужно. Все осталось позади». Однако за этим таится нечто большее, читатель понимает, что подтверждается и другими рассказами о Нике Адамсе, что на Ника глубоко повлиял опыт, полученный на войне. Эрнест покажет в эссе «Искусство рассказа», написанном ближе к концу его жизни, что рассказ «На Биг-Ривер» является превосходным примером теории айсберга: за плечами Ника тяжелое ранение на войне, это ощущается читателем несмотря на то, что «война, любые упоминания о войне, все, что связано с войной, опущено».

Хотя рассказы о Нике Адамсе основывались на личных переживаниях Хемингуэя, он старался представить их абсолютным вымыслом. В известном отрывке из письма Гертруде Стайн, где он несколько таинственно говорит, что пытался «создать страну, как Сезанн», он утверждает: «Я все это придумал, и я все это вижу». Однако первые наброски рассказа были прямо автобиографичными, как свидетельствует одиннадцатистраничный внутренний монолог Ника, завершающий черновик. Ник вспоминает предыдущие поездки на рыбалку с Биллом Смитом (в основном Хемингуэй использует настоящие имена), летние месяцы на озере Валлун и бои быков в Памплоне. Что самое примечательное, Ник-писатель, пишет те же произведения, что и Эрнест, он размышляет о рассказах «Индейский поселок» и «Мой старик» (и здесь мы видим реальные названия), а также современниках, Макалмоне и Джойсе. К ноябрю он полностью исключил эту часть, сказав Макалмону, что «весь этот мысленный разговор… дерьмо» и что он испытал «адский шок», когда «понял, насколько он плох». И вот теперь рассказ «заканчивается так, каким он и должен был быть. Просто настоящая рыбалка».

Другой рассказ, созданный в том же творческом порыве, опять же прямо автобиографичен. Действие рассказа, который называется «Доктор и его жена», происходит в Северном Мичигане, а темой его является брак родителей Эрнеста. Доктор хочет договориться с индейцами о распиле бревен, которые река вытолкнула на пляж. Разговор заканчивается ссорой, и работа не закончена. После этого доктор идет в дом и рассказывает о ссоре жене, которая лежит с головной болью на кровати в темной комнате, затем выходит на улицу и сообщает сыну, которого здесь тоже зовут Ник, что мать хочет его видеть. Ник отвечает, что лучше останется с отцом, и они уходят, и Ник говорит отцу, что знает, где можно увидеть черных белок. Одна маленькая деталь подсказывает, что в рассказе вновь был применен принцип айсберга, поскольку она сообщает эмоциональную подоплеку скрытой части рассказа. Эрнест не скрывал, что всегда обвинял мать в том, что он считал «оскоплением» отца. Это оскопление, или обессиливание, обнаруживалось иногда ясно, иногда менее очевидным образом, но в целом он чувствовал, что мать не верит в отца. Эта деталь (единственная, которую Хемингуэй выдумал в рассказе) заключается в том, что жена доктора – последовательница учения «Христианская наука», и номер журнала под тем же названием, а также экземпляр «Науки и здоровья» миссис Эдди лежит на ее прикроватной тумбочке рядом с Библией. Последователи «Христианской науки» не верят в медицину, полагаясь на целительные силы Бога. Они не верят во врачей.