Глава 32

Все кончилось плохо. Второго июля 1961 года, между 7.00 и 7.30 утра, Эрнест проснулся в своем доме в Кетчуме, встал и надел поверх синей пижамы блестящий красный халат, который Мэри выписала для него из Италии и который она называла «императорской мантией». Он взял на подоконнике за кухонной раковиной ключ, спустился вниз и отпер кладовую, где лежало оружие. Он взял двуствольное ружье «Босс», вставил в него два патрона и поднялся с ним наверх, ко входу в дом. Там он закрепил приклад на полу, наклонился, приставил лоб к стволу и нажал на курок.

* * *

К тому моменту, когда Эрнест покончил с собой, это казалось неизбежным. C того дня, как он вернулся в Нью-Йорк после кошмарной поездки в Испанию, куда он ездил за дополнительными материалами к статье для журнала «Лайф», которой не были нужны никакие дополнительные материалы, кривая его жизни выровнялась, а затем резко ушла вниз.

Мы не знаем, добавил ли он еще несколько слов к растянутой, хотя и серьезно сокращенной статье, которую он отослал в «Лайф» и передал в «Скрибнерс» перед своей последней и короткой поездкой в Испанию. Если и так, то в печать они не попали. К тому времени рукопись содержала семьдесят тысяч слов; «Лайф» сократил ее до тридцати тысяч слов. В окончательном тексте, который будет издан в виде книги только в 1985 году, будет около 45 000 слов. Не считая огромных страданий относительно того, как материал примут поклонники корриды и испанцы, Эрнесту было стыдно за все предприятие в целом. Он сказал, что это одна из его худших книг.

Неделю Эрнест прожил в Нью-Йорке в квартире на 62-й Ист-стрит с Мэри. Он почти никуда не выходил, бормотал, что снаружи его подкарауливают. Чарльз Скрибнер-младший рассказывал о прошлогодней встрече с Эрнестом: «Он заметно ослабел, казался почти хрупким. Старческие руки утратили крепость, плотность. В движениях была неуверенность». Питер Виртель, видевший Эрнеста в последний раз в октябре, тоже назвал его «изможденным» и заметил: «Руки и грудь у него были как у старика». Когда-то бицепс Эрнеста был восемнадцати дюймов в окружности.

Мэри и Эрнест сели в Нью-Йорке на поезд до Шошони, ближайшей станции к их дому в Кетчуме. Там они почти ни с кем не виделись. Эрнест был охвачен страхами. Во-первых, он по-прежнему беспокоился о Валери Данби-Смит – гадал, следили ли за ней сотрудники иммиграционной службы после того, как ее недействительную временную визу заметили на Ки-Уэсте в предыдущем январе. Он нервничал и потому, что у нее не было разрешения на работу во время пребывания на Кубе, и раздумывал, можно ли соотнести платежи, которые он делал в США, с работой, которую она выполняла на Кубе. После того, как Мэри и Хотч сумели убедить его, что Валери ничего не угрожает, Эрнест решил, что его арестуют за «разложение нравственности несовершеннолетнего лица» – его слова. Хотчнер обратил внимание на его манеру выражаться и заметил, что Эрнесту нравится звучание официальных терминов. Не имело никакого значения, что ни в чем подобном его нельзя было обвинить; охваченный иллюзиями, он верил, что его будут преследовать и даже хуже. Кроме того, Эрнест начал опасаться, что, будучи владельцем недвижимости в штате Айдахо, он нес и несет ответственность за неуплату налогов штата – по его мнению, это было самым серьезным преступлением.

Когда Хотчнер приехал в Кетчум в ноябре, Эрнест встретил его рассказом, что за ним следили по дороге в аэропорт. Автомобиль прослушивается – как и его дом, и номер Хотчнера в мотеле «Христиана». Эрнест сказал, что спокойно поговорить они могут только в лесу. Мэри приходилось лезть из кожи вон в попытках убедить мужа, что его не преследует налоговая служба и что у него достаточно денег на банковских счетах. Однажды в ноябре она случайно обнаружила письмо, адресованное «Морган гэрэнти банк» в Нью-Йорке. После приветствия и первого предложения шла тарабарщина – слова были написаны не на английском и не на любом другом языке, который она могла бы узнать.

С недавних пор в жизнь Эрнеста плотно вошел доктор Джордж Савьерс. Они познакомились еще в 1940 году в Сан-Валли, где Савьерс работал помощником проводника; тогда ему было двадцать пять лет, и это укрепило дружескую связь между ними. Врач приходил каждый день в обеденное время, мерил Эрнесту артериальное давление и проверял общее состояние здоровья; после этого они с Эрнестом и Паппи Арнольдом часто отправлялись стрелять по тарелочкам с дороги. Савьерсу было известно о бредовом мышлении Эрнеста и о выраженной депрессии, но он был в замешательстве и не знал, что делать. «Я всего лишь сельский доктор, – сказал он Хотчнеру, – и довольно неопытный. Я несу ответственность за понимание, что Эрнест нуждается в немедленной помощи, которую я не могу ему предоставить». И все-таки в письме к Баку насчет высокого кровяного давления его жены Эрнест настоятельно советует ей попробовать резерпин; если после приема этого лекарства у нее появится депрессия, ей нужно принимать вместе с ним риталин. В том же самом письме Эрнест говорит, что теперь от высокого кровяного давления доктор Савьерс выписывает ему диурил (мочегонный и антигипертензивный препарат). Действительно, Савьерс признался Карлосу Бейкеру, что «отлучает» Эрнеста от препарата, который он назвал «производными раувольфии», подразумевая под ним, по-видимому, резерпин. К этому времени уже появились данные, что побочным эффектом резерпина является депрессия, что, по-видимому, и побудило Савьерса прекратить прием препарата. При этом он заметил, что психиатрия не его специальность, и, видимо, именно поэтому решил не назначать другие психотропные препараты.

Несмотря на то что Эрнест изолировал себя в Кетчуме по собственному желанию, отказавшись (лично или через Мэри) встречаться со многими друзьями, а также несмотря на то что сам городок был отрезан от мира, особенно если выпадал снег, все же Эрнеста выследили два молодых преподавателя из Монтанского университета, когда писатель как-то раз, около девяти утра, вышел на порог своего дома. Один из этих молодых людей был критик Лесли Фидлер, чья книга «Любовь и смерть в американском романе» была недавно опубликована. Он приводил довод, тогда считавшийся довольно спорным, что большинство американских писателей, включая Твена и Хемингуэя, могли «представить облагораживающую или искупительную любовь лишь между мужчинами и только в отрыве от женщин и цивилизации». Фидлер доказывал, что литературные произведения американцев изобилуют описаниями гомоэротичных отношений. Эрнест не читал его книгу (после визита Фидлера он попросил Скрибнера прислать один экземпляр), но знал, что эссе оттуда, под названием «Возвращайся на плот, Гек, милый!», вызвало большой переполох, будучи впервые опубликованным в «Партизан ревью» в 1948 году.

Фидлер напечатал болтливый рассказ о встрече с Эрнестом спустя несколько месяцев после смерти Хемингуэя. В целом содержательное эссе, сильное задним умом автора, расставляет несколько острых акцентов. Однако интереснее, что благодаря этому очерку мы можем получить представление о последних месяцах жизни Хемингуэя. Фидлер описывал первое впечатление: «Хемингуэй… поприветствовал нас рядом с огромным черным телеэкраном, доминировавшим в гостиной… старик в очках, сползающих на нос. Старик в шестьдесят один год… Хрупкий, я поймал себя на этой мысли, разрушающийся и поломленный – в какой-то момент его ломало слишком часто – поломленный без возможности восстановления». Хемингуэй и его гости говорили больше всего о других писателях, современниках Эрнеста и о следующем поколении, но Эрнест часто произносил довольно пустые похвалы в адрес всех, о ком заходила речь. Нередко он умолкал. «Мне довольно трудно п-писать, еще труднее – разговаривать», – дважды пожаловался им Эрнест. В лучшем случае разговор получался отрывистым, и, похоже, чтобы ослабить напряжение, Эрнест открыл бутылку тавеля, хотя на часах было всего полдесятого утра. В конце визита Фидлера поразила улыбка Эрнеста: «Зубы желтоватые и широко расставленные, но он раскрыл их во всей торжественной невинности мальчишеской ухмылки. Внезапно, и это было прекрасно, ему стало двенадцать», – писал Фидлер. Он вспомнил рассказ Гертруды Стайн о том, как Хемингуэй воскликнул, что ему всего двадцать три и он слишком молод, чтобы становиться отцом: «И я в глубине своей души сейчас слышал, как он кричит, что слишком молод, чтобы быть стариком».

Если верить рассказу Хотчнера, он первым из окружения Эрнеста сказал ему осенью 1960 года, что он нуждается в психиатрическом лечении. Теперь невозможно узнать, кто первым попытался помочь писателю. Дюк Макмаллен, товарищ Эрнеста по охоте, сказал Хотчнеру: «Хотч, ты должен сделать что-то. Никто ничего не делает. И позволь тебе сказать, что кто-то должен что-нибудь сделать». Это тянулось ужасно долго, и все друзья Эрнеста надеялись, что кто-то другой сделает что-нибудь на фоне развивающегося ухудшения здоровья. Хуже того, в некоторых кругах прихлебатели «Папы» и даже друзья, исполненные благих намерений, нередко подталкивали Эрнеста пить, сплетать свои истории и допоздна не ложиться спать, рассказывая и пересказывая свои небылицы во второй, и даже в третий раз, и неизменно рукоплескали. Никто не препятствовал этому бахвальству, и нельзя обвинять в нем одного Эрнеста.

С согласия Мэри Хотчнер позвонил нью-йоркскому психиатру Джеймсу Коттеллу, с которым был немного знаком, чтобы обсудить ситуацию с Эрнестом. И хотя Коттелл подчеркнул, что не встречался с Эрнестом и не может поставить диагноз или назначить ему лечение, кроме самого общего, он заявил, что, по его мнению, Эрнесту нужна госпитализация и лучше всего его поместить в клинику Меннингера в городке Топека, который находится в штате Канзас. Хотчнер, Мэри и Савьерс понимали, что Эрнест не согласится отправиться в психиатрическую больницу, главным образом из-за того, что может подняться шумиха. Тогда Коттелл предложил им подумать о респектабельной клинике Мейо, где лечили не только физические заболевания, но и душевные; они придумали легенду, что Эрнест ляжет в клинику обследоваться из-за высокого кровяного давления.

Хотчнер и Мэри по-разному рассказывали о том, как удалось убедить Эрнеста поехать в клинику Мейо. Мэри говорила, что Эрнест знал легенду о высоком кровяном давлении, но рассказ Хотчнера не подтверждает ее слов. Но если учесть, что Эрнест давно уже говорил себе (или ему говорили), что он принимает резерпин против высокого давления, а не психического расстройства, то вполне возможно, он и не знал о реальной цели своей поездки в больницу. Однако едва ли вероятно, что Эрнест мог долго оставаться в неведении после прибытия в клинику.

Пилот Ларри Джонсон из города Хейли доставил Эрнеста и Мэри в Рочестер (штат Миннесота) 30 ноября. В клинике Эрнест зарегистрировался под именем Джорджа Савьерса, чтобы избежать внимания прессы. Психиатр Говард Роум в январе писал Эрнесту, что при поступлении его артериальное давление показывало значение 160/98 (в прошлом месяце было 250/125). Вес Эрнеста, 175 фунтов, он назвал идеальным. Хью Р. Батт, специалист по заболеваниям печени, обнаружил «пальпируемую левую долю печени… с круглым краем». Кроме того, Ром сообщил Эрнесту, что у него может быть обнаружен гемохроматоз, наследственное или вызванное нарушениями обмена веществ заболевание, представляющее собой накопление железа в органах пациента, часто сопровождающее диабет, цирроз и бронзовую пигментацию кожи (поскольку избыток железа скапливается и в коже). Эрнест определенно страдал от заболевания печени и слабовыраженного диабета (он знал об этом диагнозе, по его признанию). Гемохроматоз, обычно обнаруживаемый у пациентов в возрасте пятидесяти лет, легко лечится и контролируется с помощью средневековой процедуры – кровопускания. Но если этот недуг долго остается без лечения, то он может вызывать органическое повреждение головного мозга и изменения в поведении. Несмотря на то, что гемохроматоз – если Эрнест страдал именно от этого заболевания, – вероятно, не был непосредственно связан с распадом физического и душевного здоровья Эрнеста, скорее всего, свою роль он сыграл.

В ноябрьском письме к Мэри за 1961 год, написанном в ответ на ее просьбу облегчить ее страхи, не совершила ли она или врачи в клинике Мейо каких-либо ошибок в уходе за Эрнестом, доктор Роум, кажется, особенно стремится показать, что Эрнест получает психотерапевтическое лечение – что далеко не ясно из имеющихся записей. Он описывал результаты обследования Эрнеста после его прибытия в клинику. Они с Эрнестом часто беседовали о самоубийстве, говорил доктор Мэри, начиная с того момента, когда Эрнест впервые осознал и спросил, почему его поместили в закрытое психиатрическое отделение.

В январском письме к Эрнесту доктор Роум сообщал, что некоторые симптомы могут оказаться побочным эффектом приема антигипертензивного препарата (резерпина), который назначали ему кубинские врачи и который отменили врачи клиники Мейо, поскольку, как свидетельствовали новые данные, депрессия вызывалась побочным действием препарата. (Эти слова трудно согласовать с сообщением Савьерса Карлосу Бейкеру, что он «отнял» у Эрнеста резерпин немного раньше). Неясно, почему врачи не заменили резерпин другим антипсихотиком – к примеру, торазином, который во многом имеет такое же действие, как серпасил или стелазин. И при этом они, кажется, не рассматривали назначение трициклического антидепрессанта, как тофранил, даже при том, что Эрнест находился в закрытой лечебнице и врачи могли отслеживать результаты действия нового курса лечения.

Вскоре после приезда в клинику Мейо Эрнест согласился пройти курс шоковой терапии. Как сообщал Говард Роум в ноябрьском письме к Мэри, он установил, что при поступлении Эрнест обнаруживал клинические симптомы ажитированной депрессии, утрату самоуважения, беспокойство, мысли о собственной никчемности, говорил, что «не может полагаться» на своих адвокатов и финансовых консультантов (Роум избегал слова «паранойя»?), и винил себя за то, что подвел Мэри, друзей, семью и всех остальных людей, полагавшихся на него. Доктор сказал, что они с Эрнестом поговорили обо всем, что его беспокоило, например о чести (в связи с игорными долгами, корридой и налоговыми платежами), а также о его сомнениях в том, где они с Мэри могли бы жить.

Эрнест уже был знаком с электросудорожной терапией – именно благодаря ей Патрик смог справиться со страшными последствиями черепно-мозговой травмы в 1947 году. Спустя десять лет Грег, который дважды оказывался в психиатрической лечебнице в 1957 году, прошел два курса ЭСТ-терапии и подвергся в том году тридцати таким процедурам.

Несмотря на то что позже Грегу будет поставлен диагноз маниакальная депрессия и ему будет предписан курс дополнительных шоковых процедур, в настоящее время его состояние казалось всем, в том числе и отцу, намного лучше. Зная о положительном опыте своих сыновей с электрошоком, Эрнест поначалу с готовностью согласился на процедуры – но затем стал решительно возражать против них из-за в целом негативного воздействия на память.

В позднем письме Мэри Говард Роум признавался, что процедуры стали для всех «испытанием», поскольку пациент обеспокоен утратой контроля над собой и некоторое время после процедуры находится в состоянии затуманненого сознания. Эрнест сказал Роуму, что должен все держать под контролем, чтобы писать. Его очень беспокоила потеря памяти. Электрошок большее воздействие оказывает на краткосрочную память, нежели долгосрочную; но именно последней Эрнест всегда с легкостью пользовался для работы. Однако в 1960–1961 годах утрата памяти, спровоцированная лечением депрессии, в свою очередь, стала источником другой длительной депрессии.

В декабре Эрнест подвергся одиннадцати шоковым процедурам, по словам Хотчнера, и в первую неделю января лечение было «резко» прекращено. Хотчнер навестил Эрнеста еще раз 13 января и обнаружил, что тот страдает от тех же самых навязчивых мыслей, что и раньше: Валери, финансы и т. д. Доктора, впрочем, утверждали, что состояние Эрнеста намного лучше. Наибольшее впечатление на них производили его заявления о том, что он собирается возобновить работу. Несколько странным представляется то, что как-то раз Эрнест отправился стрелять по мишеням вместе с доктором Баттом и одним из его сыновей; Рождество они с Мэри встретили в кругу семьи доктора. Одиннадцатого января Кеннет МакКракен из «Рочестер пост-балэтин» опубликовал заметку о том, что на самом деле под именем Джорджа Савьерса на лечении в клинике Мейо находится сам Эрнест Хемингуэй. После этой новости от поклонников стали приходить многочисленные письма, а также наплечники и четки – видимо, потому, что в заметке сообщалось, что Эрнест лежит в католической больнице Святой Марии.

Доктор Роум сообщил Эрнесту: «По моему мнению, вы полностью восстановились после заболевания, и я не вижу причин ожидать какие-либо дальнейшие трудности». Он заметил Эрнесту, что гипертензивные свойства резерпина вызывали депрессию и беспокойство, усугублявшиеся приемом риталина, выписанного для устранения побочных эффектов. Врач посоветовал Эрнесту продолжать прием анксиолитика либриум до тех пор, пока Эрнест не вернется «к нормальному образу жизни», и добавил к нему туинал, успокоительное. (Неясно, когда Эрнест начал принимать либриум). Он сказал, что исключает резерпин потому, что он имеет побочный эффект в форме депрессии (как считалось в то время) и что этот препарат не будет Эрнесту назначаться «если на то не возникнет абсолютной необходимости» – в случае повышенного кровяного давления или острых симптомов психического заболевания, неясно. (Как уже отмечалось выше, учитывая недавние данные о том, что резерпин, он же серпасил, не вызывает депрессии, можно сделать вывод, что доктор Роум, как и доктор Савьерс до него, могли причинить Эрнесту больше вреда, чем пользы, исключив препарат из схемы лечения – при том, что тогда, конечно, никто не мог об этом подозревать). Опять же, трудно понять, почему врачи клиники Мейо не назначили Эрнесту трициклические антидепрессанты, такие как тофранил, или антипсихотики, например стелазин или торазин.

Несмотря на то что врачи разрешили Эрнесту вернуться домой в середине января, погода не благоприятствовала поездке, и Эрнест воспользовался этим временем, чтобы продиктовать ответы на письма поклонников, а также отправил письма редактору Гарри Брагу в «Скрибнерс», Джорджу Плимптону и т. п. Он разослал почти всем одинаковые письма, сообщая, что, по мнению врачей, он сможет удерживать давление на низком уровне, если сохранит вес 175 фунтов, и что отправится домой сразу же, как только наступит летная погода. Всегда осторожный, Эрнест понимал, что ради будущей литературной карьеры ему важно распространить хорошие известия. В этом смысле врачи были правы – он действительно верил, что снова будет писать.

Эрнест попросил Гарри Брага из «Скрибнерс» прислать ему помимо книги Лесли Фидлера «Тени на траве» Исака Динесена, «Черную книгу» Лоуренса Даррелла, «Производителей ненужных вещей» Вэнса Паккарда, автора спорного исследования о воздействии рекламы на подсознание, «И поджег этот дом» Уильяма Стайрона и последний роман Герберта Голда. Он даже согласился на просьбу Ассоциации современного языка выступить на семинаре с участием Элиота, Камю, Сартра, Сен-Жон Перса (лауреата Нобелевской премии 1960 года) и кубинского поэта Николаса Гильена – весьма необычный шаг, если вспомнить о его страхе публичных выступлений и недоверии к академическим кругам. При столь энергичных и направленных в будущее действиях Эрнеста постоянность его заблуждений, по-видимому, казалась не более чем мелкой неприятностью.

Тридцатого января Эрнест и Мэри вылетели вместе с Ларри Джонсоном обратно в Кетчум. Однако, вслед за внушающим надежду январским улучшением, вскоре здоровье Эрнеста вновь ухудшилось. Сейчас его вес был почти в норме, но Эрнест зациклился на нем. Понемногу, но стабильно он стал снижать вес. После войны вес Эрнеста обычно превышал 200 фунтов; когда-то он весил целых 260 фунтов. В январе врачи сказали Эрнесту: «Можете есть все, что хотите, что вы должны поддерживать нынешний вес», – этому совету не так легко было следовать. Эрнест должен был вернуться к нормальному питанию, как только его вес достиг 178 фунтов, идеальной отметки для человека ростом шесть футов и с крупным костяком, однако и дальше вес продолжал снижаться – в феврале он составлял 171 фунт, в марте 166 фунтов и в апреле – 164 фунта. Доктор Роум, в январском письме к Эрнесту, упомянул о том, что тот продолжает терять вес, «несмотря на питание». Доктор Савьерс позже скажет, что вес Эрнеста беспокоил еще в 1960 году и он избегал углеводов и пива. Доктор Роум сообщил Мэри, что из-за необходимости следить за здоровьем Эрнест стал есть «меньше предписанного диетологами». Эти слова звучат зловеще на фоне тех графиков веса, которые Эрнест стал записывать с января.

Эрнест давно делал записи на стене ванной комнаты в «Финке», отмечая вес вплоть до полуфунта (что может подтвердить любой посетитель «Финки»); впрочем, там он отмечал только дату и вес. Неизвестно, делал ли он такие же пометки на стенах в кетчумском доме, однако, начиная с января, Эрнест стал записывать страницы за страницами с цифрами веса в течение каждого дня. Он взвешивался несколько раз уже за утро; он отмечает вес в разные моменты, например, до и после завтрака. Почти каждый день Эрнест записывал, что съел утром (например, «4 ломтика тоста, компот из фруктов, яйцо, сок») и как опорожнился кишечник (мало, много, нормально, ничего). В какой-то определенный день он мог оставить такую запись: «16 марта, 169 (раздет) в синей пижаме как в больнице – 170 – мало». Или в другой раз: «23 марта, без одежды перед завтраком 167, в синей пижаме как в больнице 168 (практически ничего), после завтрака – 3 ломтика тостов, 1 ломтик ветчины, 1 яйцо – фруктовый сок, компот – кофе – молоко – 169 в носках и нижнем белье». Если бы такие записи делала девочка-подросток, можно было бы подозревать анорексию или булимию.

Хотя эти недуги оказывали, скорее всего, весьма незначительное воздействие на эмоциональное состояние Эрнеста, ясно, что он считал вес тем фактором, который может попытаться держать под контролем. Разумеется, проблема контроля всегда имела для Эрнеста значение, отчасти это был способ упорядочить мир. Для поклонника Хемингуэя не стало бы неожиданностью признание доктора Роума Мэри, что едва ли не больше всего Эрнест был «глубоко озабочен тем, чтобы все делать правильно». Правильно делать все – насаживать наживку на крючок, бегать с быками, вести автомобиль от Ки-Уэста до Пигготта – это была навязчивая идея Эрнеста. Когда с началом болезни он обнаружил, что теряет контроль, он с одержимостью стал пытаться удержать контроль над теми вещами, что еще были в его власти. Шоковые процедуры глубоко на него воздействовали; он потерял контроль над телом и над памятью. Доктор Роум сказал Мэри в клинике, что Эрнест чрезмерно напрягается, пытаясь убедиться, что он со всем хорошо справляется; потому Эрнест критиковал медсестер, измеряющих ему давление, делал подробнейшие записи, особенно незадолго до смерти, и фиксировал мельчайшие детали, связанные с налогообложением. Доктор Роум отмечал, что, когда в соответствии с обычной практикой, Эрнесту в клинике давали деньги, он прилагал все усилия, чтобы отчитаться медсестрам за каждый пенс; то же самое он проделывал с бутылками от вина, отмечая на них уровень выпитого и считая обязательным после еды продемонстрировать отметку медсестрам. Они поддразнивали его, на что Эрнест отвечал «с нехарактерным отсутствием юмора», «что если это способ вернуться туда, где нам не нужно ни о чем беспокоиться, то он будет это делать».

Той зимой, как говорил Паппи Арнольд, он казался «уставшим, изнуренным и старым – древний старик, которого я точно никогда не видел раньше». Эрнест сказал, что ему необходимы физические упражнения, поэтому Мэри купила им снегоступы и они стали ходить по заснеженным полям. Однако пейзаж казался ему слишком тихим и одиноким. В конце концов они начали постоянно ходить по оживленным тропам на север вдоль трассы 93, две мили туда и две мили обратно. Каждый день Эрнест вставал за рабочую конторку, достигавшую ему до груди, которую Паппи поставил перед окном, и подолгу наблюдал за рекой Биг-Вуд. В реку упал тополь, создавая естественный мост через поток, и Эрнест стал беспокоиться, что кто-нибудь из его преследователей сможет перебраться через реку и найти его.

В основном он возился с парижской книгой. Эрнест не мог придумать финала, не мог придумать важный заголовок – не мог вообще ничего добавить. Он написал несколько писем, где в основном рассказывал, что работает. В письме Патрику (Мэри написала детям о том, что происходит) он кратко сказал: «Здесь не все хорошо, как и в «Финке», и я не очень хорошо себя чувствую». Скоро он попросил «Скрибнерс» свернуть все планы с «парижской» книгой. Он не мог ее закончить, он боялся исков за клевету и беспокоился, что был несправедлив к Хэдли, Полин и Скотту Фицджеральду.

«В марте, – писала Мэри, – он становился все молчаливее, глаза стали пустыми». Бредовые иллюзии множились: он боялся, что его накажут за то, как он платил рабочим в «Финке». Эрнест попросил Хотча и Валери класть свои письма к нему в конверты на адрес доктора Савьерса из больницы Сан-Валли, Хотчнеру он сказал использовать имя адресата, начинавшееся с буквы «о», а Валери – имя, начинавшееся с буквы «а». Почерк Эрнеста становился все более мелким и наконец стал нечитаемым. Он опять начал оскорблять Мэри, как в первые месяцы в новом доме, когда он вставал в дверях ее комнаты, когда она собиралась ложиться спать, и принимался ругать ее за все, что казалось ему не так: за отъезд с Кубы (ситуация на острове стала намного хуже после инцидента в заливе Свиней), за невозможность писать, за то, что она приехала с ним с Айдахо и за ухудшение положения с налогами.

Доктор Роум позже заверил Мэри, что Эрнест ценил ее терпение: «Он особенно гордился тем, что вы разделили с ним эту, как он говорил, штуку в его голове, постукивая указательным пальцем по виску». Эрнест признался доктору Роуму, что пытался донести до Мэри, как он любит ее и нуждается в ней, но опасался, что на самом деле так и не смог сказать этого так, как надо. «Он часто говорил, как трудно с ним жить и что вы каким-то образом научились этому». Мэри долго держалась, когда более слабонервный человек сбежал бы, показывая необыкновенную любовь и сострадание – и толстую кожу. Это было непросто.

В апреле Хемингуэи и Арнольды встретились по радостному поводу: они собирались посмотреть церемонию «Оскар». Паппи обратил внимание, что Эрнест «состарился и стал выглядеть хуже». Гэри Купер, умирающий от рака предстательной железы, получил почетную награду, и Джимми Стюарт сказал по этому поводу слезную речь. После окончания церемонии Мэри решила, что им нужно позвонить Куперу; когда они наконец дозвонились до него и Роки, Мэри разговаривала целых десять минут, Арнольды, старые друзья Куперов, тоже долго общались с Куперами, однако Эрнест проговорил с былым товарищем по охоте всего секунд тридцать. Легенда гласит, что Купер сказал ему на прощание: «Бьюсь об заклад, я доберусь до амбара раньше тебя».

Восемнадцатого апреля Мэри спустилась вниз около одиннадцати утра и обнаружила Эрнеста в углу гостиной возле стойки с оружием. Он держал дробовик, а на подоконнике рядом с ним лежали два патрона. Мэри сумела поговорить с ним ободряюще и мягко, как успокаивают животное или ребенка. В обеденный час пришел Джордж Савьерс со своим обычным визитом. Он позвонил другому доктору, и они, посоветовавшись, дали Эрнесту амобарбитал и отвезли его в больницу Сан-Валли. Было ясно, что Эрнесту снова понадобилась госпитализация. По мнению Савьерса, ситуация была ужасной. Эрнест снова попытается совершить самоубийство, если его не поместить повторно в клинику Мейо.

Ужасной проблемой для друзей Мэри и Эрнеста оказалось просто довезти его до клиники. Снова дожидаясь летной погоды, Эрнест провел несколько дней в больнице Сан-Валли. В тот день, когда он должен был уехать, его друг Дон Андерсон и медсестра Джоан Хиггонс отвели его назад в дом, собрать вещи. Как только Эрнест оказался в доме – Дон стоял за его спиной – он схватил дробовик и попытался положить его вместе с вещами. Дон и Джоан вырвали оружие из рук Эрнеста, и позже им удалось посадить его на самолет. На этом неприятности не закончились. После того, как Ларри Джонсон посадил самолет в Рапид-Сити для дозаправки, Эрнест, которому разрешили выйти наружу, побежал в ангар и начал рыться по ящикам и шкафам, ища оружие. Дон Андерсон привел его обратно в самолет, но Эрнест стряхнул с себя руку Дона и пошел к крутящимся лопастям пропеллера, по-видимому, желая покончить с собой с помощью лопастей.

К тому времени, когда Эрнеста все же благополучно доставили в клинику Мейо, в больницу Святой Марии, Мэри и Хотчнер поняли, что нужен новый подход. Шоковая терапия улучшила состояние Эрнеста лишь временно – но Мэри даже не была уверена в этом, подозревая, что Эрнест разыграл перед врачами сцену хорошего психического здоровья. На этот раз ей посоветовали не сопровождать мужа, и Мэри улетела в Нью-Йорк, в квартиру на 62-й улице.

Снова были назначены электрошоковые процедуры, и Эрнест опять показал некоторое улучшение. Он возобновил стрельбу по мишеням и пообещал доктору Роуму, что не станет убивать себя в клинике, после того как продемонстрировал, что легко мог бы это сделать. И опять врачи не предприняли никаких попыток назначить лечение антидепрессантами или антипсихотическими препаратами.

Хотчнер еще раз ненадолго приехал в клинику. И снова Эрнест не стал разговаривать, пока они не ушли на лесистый склон, где, к ужасу Хотча, Эрнест выдал все те же бредовые иллюзии и повторил их по нескольку раз. Хотчнер попытался напомнить ему о вещах, которые Эрнест так любил: на ипподроме в Отее весна, напомнил он, и он смог бы отправиться охотиться на тигра, как обещал ему махараджа, например. Эрнест изложил Хотчнеру причины, которые сообщают смысл человеческой жизни: «Быть здоровым. Работать. Есть и пить с друзьями. Любить женщину в постели». И добавил: «У меня не осталось ни одной причины». Хотчнер попытался уверить его, что все это из области возможного, но Эрнест снова запустил свою литанию бредовых тревог. Они поговорили еще немного, и Хотчнер тем же днем уехал, попрощавшись с «тем худым, старым, прекрасным человеком». Он больше никогда не увидит своего лучшего друга.

В конце мая Мэри смогла встретиться в Нью-Йорке с доктором Коттеллом лично; Хотчнер тоже позвонил ему после возвращения из Рочестера. Доктор предложил отправить Эрнеста в Институт жизни в Хартфорд в штате Коннектикут. Это было одно из старейших психиатрических учреждений в стране, с прекрасной репутацией, и когда Мэри приехала в Хартфорд навести справки, ей понравилось то, что она увидела. Доктор Коттелл связался с врачами клиники Мейо и предложил переправить туда Эрнеста, однако столкнулся с твердым отказом Эрнеста: «Он говорил, что ему этого не нужно», – рассказывала Мэри. Без его согласия они не могли направить его в другое психиатрическое учреждение.

Мэри написала Джеку и Патрику письмо и рассказала, что теперь Эрнест обвинял ее в том, что она планировала отправить его в новую клинику потому, что собиралась завладеть его деньгами. По ее словам, он проявлял к ней «сильную враждебность». Он отчитал ее в особенности за то, что она не позволила ему поехать в Памплону в июле на бег с быками. Ему могло показаться, будто у него отняли еще одну часть жизни, которую он очень любил: «Я чувствую себя просто прекрасно, пока идет [коррида]», – писал он в «Смерти после полудня», – «и есть ощущение жизни и смерти, смертности и бессмертия, и после того, как все закончится, я чувствую себя очень грустно, но очень хорошо». Возможно, он и сейчас искал ту же ясность и устремленность в будущее. Это был, несомненно, еще один удар по духу, но Мэри знала, что лучше так, чем поощрять невозможное.

В мае врачи связались с Мэри и разрешили приехать к мужу. Встреча прошла не очень хорошо. Спустя несколько дней после ее приезда доктор Роум вызвал Мэри в свой кабинет, где она обнаружила Эрнеста «в уличной одежде и с ухмылкой Чеширского кота». Врач сказал Мэри, что ее муж готов вернуться домой. Возможно, Эрнест снова одурачил врачей – так подумала Мэри. Может быть, не желая признавать у себя серьезное психическое заболевание, он отказался оставаться в клинике или продолжать подвергаться шоковым процедурам – этот отказ был его правом. Мэри писала в мемуарах, что понимала, ей нельзя не соглашаться с доктором в присутствии Эрнеста, по-видимому, из чувства приличия или нежелания смущать Эрнеста или саму себя. Возможно, и зря, но, учитывая, что Эрнест хотел покинуть клинику, это в любом случае было бы бесполезно.

Мэри позвонила Джорджу Брауну, старому другу Эрнеста и его партнеру по боксу, который сопровождал Хемингуэя в коротком круизе по Карибскому морю в 1957 году и потом жил какое-то время в «Финке». Браун согласился отвезти их с Эрнестом в Кетчум на взятой в аренду машине. Мэри в поездку обычно покупала несколько бутылок вина. Эрнест всегда любил пить в машине, и за рулем, и на сиденье пассажира; все, кто бывал рядом с ним, могли наблюдать, как он смешивает напитки прямо в дороге. Во всех своих автомобилях он установил специальные держатели для напитка – неслыханная вещь в то время. Но на сей раз он стал бояться, что их остановят и арестуют за перевозку алкоголя. Они ничем не могли его успокоить, и тогда Мэри пришлось оставить нераспечатанные бутылки в канаве рядом с дорогой. Это была долгая и чрезвычайно трудная поездка. Джеймс Кори, поклонник Хемингуэя, наблюдавший, как писатель выходил из машины и заходил в придорожную закусочную, был потрясен его обликом, обратив внимание на «изнуренное» тело, похожее на скелет. Хемингуэй, по его словам, не мог ходить без посторонней помощи. Он казался «ушедшим в себя, замкнутым, лишенным жизненной силы из-за лекарств, или просто смирившись, или из-за того и другого».

В Кетчуме все осталось по-прежнему. Теперь Эрнест почти все время молчал, говорил редко и заговаривал только для того, чтобы озвучить свои эфемерные жалобы. Он вел себя так же, как и его отец, до того как тот застрелился в 1928 году. Незадолго до смерти Эд Хемингуэй стал чрезвычайно раздражительным и подозрительным, стал запирать свои вещи под замок. Он безумно привязался к младшему сыну, Лестеру, и зацикливался на страхах, связанных с финансами. В конце жизни его, как и его старшего сына, одолевали навязчивые мысли о налогах. Болезнь, писала сестра Эда, «помутила его рассудок». Когда он застрелился, никто, в общем, не удивился.

Психическая болезнь проходила сквозь семейство Хемингуэев, как река, одна из тех, что Эрнест описывал с такой прекрасной лаконичностью; эта река неслась вперед неудержимо, с непримиримой силой, приостанавливаясь только у маленьких водоворотов, причиняя страдания таким людям, как Эд Хемингуэй, Эрнест Хемингуэй, Грег Хемингуэй и следующим поколениям, и следующим за ними. Эта болезнь принимала и продолжает принимать форму циклов мании и сменяющей ее психотической депрессии, алкоголизма и других пагубных склонностей, и самоубийства. Многие полагают, что трое из шести детей Эда и Грейс – половина – покончили с собой.

Но река несла с собой и другие качества, не в последнюю очередь красоту и харизму. Эд и Грейс были интересными и красивыми людьми, и у них было чудесное и красивое потомство. Еще важнее, мчащаяся река несла с собой художественный талант, даже гений, а также необыкновенное личное обаяние. Эти качества можно увидеть и в музыкальной одаренности Грейс и в невероятной харизме, которую она разделила со своим сыном. Потомки Хемингуэя писали, рисовали, играли в кино и изучали историю искусств. Один из внуков Эрнеста написал книгу, которая была номинирована на Пулитцеровскую премию и Национальную книжную премию. Эти наследственные черты сохранялись в ДНК, и река передавала их так же верно, как и психические болезни и склонность к самоубийству.

На надгробии Хемингуэя в Кетчуме можно прочесть надпись: «Больше всего он любил осень / Желтые листья на тополях / Плавающие листья в реках с форелью / И над холмами / Высокое синее безветренное небо/ …Теперь он часть всего этого навечно». Эти слова Эрнест написал о другом своем друге из Сан-Валли, Джине Ван Гилдере, к его похоронам в 1939 году. Нет сомнений, что осень на американском Западе прекрасное время года, и места эти прекрасные, и она принадлежала второй половине его жизни, и приобрела для Эрнеста горьковато-сладкий привкус прощания.

В последние два года, в мемуарах «Праздник, который всегда с тобой», Эрнест снова написал об осени, на этот раз об осеннем Париже 1920-х годов – еще одна прекрасная пора в прекрасном городе. «Каждый год в тебе что-то умирает, когда с деревьев опадают листья, а голые ветки беззащитно качаются на ветру в холодном зимнем свете». И все же осень в тот период его жизни была прекрасной, оттого что за ней неизбежно следовало: «Но ты знаешь, что весна обязательно придет, так же как ты уверен, что замерзшая река снова освободится ото льда».

С женой Паулин после прибытия в Америку, 9 июня 1937 год.

В клубе «Сторк» в Нью-Йорке, слева направо: Эрнест Хемингуэй с женой, миссис Леланд Хейворд, Спенсер Трейси, Джордж Джессель и Леланд Хейворд, 1954 год.

Хемингуэй (в центре) с актером Гари Купером (слева) после охоты, 1959 год.

Хемингуэй с сыновьями Грегори и Патриком, а также знаменитым режиссером Мервином Лероем и его женой, 7 октября 1940 год.

Эрнест Хемингуэй (справа) над картами вторжения с капитаном атакующего судна, 4 июля 1944 год.

С Ингрид Бергман, 31 января, 1941 год.

В боксерском снаряжении, июль 1944 года.

Эрнест Хемингуэй и Фидель Кастро на Кубе 15 мая 1960 года, за 14 месяцев до смерти автора.