Глава 31

Мэри вспоминала, что Эрнест любил Американский Запад – Монтану, Вайоминг и Айдахо. Она спрашивала себя, сможет ли он быть счастливее там, чем на Кубе. В августе 1958 года сначала Мэри, и затем Эрнест написали Ллойду (Паппи) Арнольду и его жене, Тилли, о том, что приедут в Сан-Валли или соседний Кетчум на осень и зиму. Они планировали перебраться туда на время, пока Эрнест заканчивал парижские зарисовки, уже оформившиеся в книгу, и роман «Райский сад», к которому он снова вернулся к концу 1957 года. Весной они уедут в Мадрид на фестиваль Сан-Исидро и проведут лето в Испании. Тринадцатого августа Мэри писала: «Папа решил, что нам лучше, и поскорее уехать на некоторое время из этого климата и поселиться в Кетчуме. Мы слишком долго жили в жарком климате, я уверена, что перемена климата принесет ему пользу». Мэри хотела, чтобы Арнольды подыскали для них дом, который можно было бы снять с 1 октября или с начала охотничьего сезона. Эрнест собирался пожить там месяц, он думал, сможет ли он в Кетчуме избежать публичности. Арнольды были уверены, что да, и Тилли Арнольд сняла для них дом Хейсса до 15 декабря, когда Хемингуэи уже смогли бы перебраться в наполовину достроенный дом Вишера до 15 марта.

Жизнь на Кубе стала напряженной. Противостояние правительства Батисты с повстанцами Кастро становилось все более ожесточенным, и Хемингуэи опасались, что диктатор сочтет их нежелательными персонами. Повсюду были развешены плакаты «Куба да! Янки нет!» Кроме того, Эрнест и Мэри приходили в ужас от творившегося беззакония и разгула грабителей и других злоумышленников. Однажды весенним утром, примерно за пять месяцев до того, как Хемингуэи уедут в Айдахо, Эрнест, взяв с собой Грегорио и Мэри, отправился на рыбалку. Он приказал Грегорио отвести «Пилар» как можно дальше в море и, как только решил, что они уже достаточно далеко от берега, передал штурвал Мэри, а сам вместе с Грегорио спустился вниз и стал выбрасывать из тайника оружие, огромное количество оружия, которое, по-видимому, было спрятано еще со дней охоты на подводные лодки. По словам Мэри, они выбрасывали «тяжелые винтовки, обрезы, гранаты, канистры и пулеметные ленты для ручных пулеметов, о существовании которых я даже не подозревала». Им потребовалось около получаса, сказала она. Журналист Норберто Фуэнтес писал, что Грегорио рассказывал ему о различных тайниках на катере, сделанных еще в 1940-е годы, и сообщил, что после войны «нам разрешили хранить оружие, в том числе противотанковые пушки, несколько базук и магнум Папы «Смит & Вессон». «Все осталось с давних времен, – сказал Эрнест Мэри. – Мой вклад в революцию. Может быть, мы спасли несколько жизней. И пожалуйста, помни, Котенок, ты ничего не видела и не слышала». Похоже, он понимал, что избавление от оружия и выведение его из обращения означает, что тем меньше людей будут ранены или убиты с началом революции. Неизвестно, как или где Эрнест собрал такую коллекцию или почему он хранил ее в течение стольких лет на довольно небольшом катере, на котором часто бывало так много народу. Удивительно, что и Мэри не знала о существовании оружия на протяжении многих лет.

В октябре Хемингуэи покинули Кубу и направились в Айдахо. Эрнест заставил Тоби Брюса и его жену Бетти проехать с ним на автомобиле от Ки-Уэста до Чикаго, где они забрали Мэри и направились в Кетчум, рассчитывая, что Брюсы останутся с ними на несколько дней. В ноябре приехал Хотчнер и обнаружил, что Эрнест «выглядел чудесно… Я не мог поверить в такую метаморфозу. Он стал подтянутым, вялость исчезла, вернулась улыбка, глаза стали ясными, и десять лет ушли с лица».

Осень в Кетчуме выдалась замечательной. Хемингуэи купили четыре участка земли через дорогу от Паппи и Тилли Арнольдов. Мэри начала обдумывать планировку дома, который они построят, точно как Грейс Хемингуэй пятьдесят лет назад. Хотч обратил внимание, что Эрнест «казался довольным режимом питания и употребления напитков, который он сам себе предписал». В марте предыдущего года Эрнест добавил виски к двум ежедневным бокалам вина. Теперь, отмечал Хотч, он выпивал бокал вина за обедом («умеренное» количество) и «сократил вечернее употребление виски до двух стаканов». Эрнест с Хотчем смотрели по телевизору профессиональный футбол днем по воскресеньям и бои по вечерам пятницы. На две недели приехали в гости Гэри и Роки Купер. Они не виделись друг с другом одиннадцать лет. К сожалению, вскоре после этих каникул у Купера обнаружили рак простаты. В феврале Эрнест потерял своего хорошего друга, Тейлора Уильямса по прозвищу Полковник, которому было семьдесят два года. Их с Эрнестом дружба началась в 1939 году, когда Уильямс сопровождал его в Сан-Валли в первый сезон.

Пришла новость, что под Новый год Кастро захватил Кубу – событие, которое Эрнест, как он признался репортеру, посчитал «восхитительным». Мэри заставила его перезвонить журналисту и изменить свои слова, сказав, что он «надеется на лучшее». Они пока не знали, как эти перемены могут затронуть жизнь в «Финке», но Эрнест, по-видимому, хотел иметь безопасное место для жизни. Они решили не застраивать свою территорию и в марте купили дом Боба Топпинга, построенный в красивом месте на реке Биг-Вуд, с потрясающим видом, открывающимся из больших зеркальных окон – в то время своего рода новшество. Дом был построен из бетона, еще не покрашенного в коричневый цвет. Он выглядел неприступным. Внутри ремонт еще был не закончен, на полах до сих пор лежала фанера. Мэри соорудила кое-какую грубую мебель из листов фанеры и шлакобетонных блоков. Она с восторгом рассказывала сыновьям Хемингуэя об аксессуарах нового дома: там была «вытягивающая машина» над плитой, плинтусное отопление, электрический консервный нож и кронштейн для крепления телевизора к потолку.

Пока дела шли неплохо – но уже появлялись предупреждающие знаки. Даже такой восторженный друг, как Паппи Арнольд, заметил, что, когда Эрнест приходил в дом к друзьям пообедать, «Папа завел привычку немного поваляться после плотной еды», может быть, перед «вечерним виски» – немного тревожный знак для мужчины в пятьдесят с небольшим лет. Более того, после зимы 1958/59 года Арнольд «сильно беспокоился о своем друге, и так продолжалось некоторое время». Он надеялся, что состояние Эрнеста объяснялось неопределенностью ситуации на Кубе: Арнольд чувствовал, что она «стала спусковым крючком… к началу беспорядков», которые зимой охватили остров. Арнольд нарисовал яркую картину: Эрнест, расфокусировавшись, смотрит куда-то перед собой, а «пальцы постукивают по нижней губе». Арнольд сказал, что он меньше беспокоился бы о настроении Эрнеста, если бы они с Мэри продали дом на Кубе и переехали в Айдахо насовсем. Впрочем, другие друзья в Айдахо отмечали хорошее здоровье и настроение Эрнеста осенью. И Леонард Бернстайн написал Марте Геллхорн, что при встрече с Эрнестом в январе 1959 года он был не готов к «обаянию» Эрнеста и его «прекрасному виду». На самом деле он заметил даже в изнуренном, ослабевшем Эрнесте те качества, которые так хорошо служили ему в юности. Он обратил внимание на «чудесную юношескую нежность» Эрнеста и добавил: «И голос, и память, и, по-видимому, неподдельный интерес к каждой живой душе: фантастика».

Хемингуэям не хотелось слишком долго жить вдали от «Финки», и в марте они уехали. Хотчнер сопровождал их на машине до Нового Орлеана, а потом на Ки-Уэст. По дороге они заехали в Аризону, где Эрнест встретился со старым другом из Парижа, художником Уолдо Пирсом. В Лас-Вегасе Эрнест два дня играл в рулетку. В «Финке» они оставались меньше месяца, в целом просто проверили, как идут дела в доме. Эрнест связался со старинным другом Биллом Дэвисом, который теперь жил с женой Энни и двумя детьми, Тео и Неной, в Испании. Дэвисы пригласили Хемингуэев в свой дом «Ла Консула» в Малаге, на лето и осень. Эрнест встречался лишь с Биллом полдюжины раз (они с Мартой гостили у него в Мехико), а Мэри никогда не видела Дэвисов.

Билл Дэвис был обаятельный человек, и жизней у него было больше, чем у кошки. Первая жена Дэвиса Эмили была богатой женщиной, и они стали страстными коллекционерами произведений искусства, в особенности картин Джексона Поллока. После того, как супруги расстались, он уехал из страны с картинами Поллока (и других художников). Говорили, что Билл намеренно держится подальше от США, чтобы полотна не попали в руки бывшей жены. Билл был на восемь лет младше Эрнеста, и о нем постоянно ходили какие-то слухи, например, что во время Второй мировой войны он работал на Управление стратегических служб, а впоследствии стал сотрудником ЦРУ. Он снова женился; новая жена, Энни, имела собственный источник дохода. Сестра Энни, Джинни, была первой женой Сирила Коннолли, но бросила его ради Лоренса Вейла, первого мужа Пегги Гуггенхайм (у Билла был роман с Пегги, первооткрывательницей и покровительницей Поллока). По словам одного приятеля тех лет, Билл был «большой, лысый, беспорядочный человек», создававший впечатление «сдержанно жестокого… хитрый, вульгарный, сноб, умеренно начитанный»; тот же самый приятель считал Энни «умной и очень доброй». Писательница и актриса Элейн Данди, которая тогда была замужем за Кеннетом Тайненом и летом 1959 года тоже жила в Малаге, говорила, что познакомилась с Биллом в Париже и что он имел плохую репутацию, пил и лез в драки, но с тех пор он стал более сдержанным и мягким. Она сравнивала «Ла Консулу» с виллой «Америка», сказочным прованским домом Джеральда и Сары Мерфи, где каждый день был праздником; Дэвисы были современными Мерфи. И хотя Малагу 1950-х годов во многом можно было бы назвать Францией 1920-х, разница между двумя обществами была такой же огромной, как между невинностью и опытом. Билл и Энни были интересными и любезными хозяевами, а «Ла Консула» – оживленным, красивым поместьем, однако утраченное за прошедшие годы – саму молодость – уже нельзя было вернуть.

Мэри не решалась принять приглашение, подразумевавшее, что придется несколько недель прожить бок о бок с людьми, которых она не знала, но Эрнест заверил ее, что «Ла Консула» станет их летним плацдармом, и они смогут ходить на бои быков. Они с Биллом были большими поклонниками Антонио Ордоньеса. Эрнест и Мэри стали уже планировать принять участие в мае в празднике Сан-Исидро в Мадриде, где Ордоньес должен был выходить на арену.

Поначалу Эрнест собирался написать «дополнительные» главы, доведя «Смерть после полудня» (книга вышла в 1932 году) до нынешних дней. «Скрибнерс» согласилось выпустить обновленное издание классической книги о корриде в 1961 году. Сейчас мы уже можем понять, что издательство потакало Эрнесту, поскольку вряд ли там считали книгу коммерчески выгодным проектом – впрочем, они, должно быть, вообще были счастливы, что у него хоть что-то есть в планах. Однако, как и в случае с «За рекой, в тени деревьев», нежелание издателя рисковать отношениями со своим прославленным автором повлекло за собой катастрофические последствия для его карьеры и, что еще более важно, для его психики – хотя, конечно, последнего никто не мог предвидеть.

Книгу, которую «Скрибнерс» в конце концов выпустит, Эрнест назовет «Опасное лето». Летом 1959 года на площадках кровавого спорта пролилось еще больше крови, быки нещадно забарывали своих мучителей. В этом сезоне дули сильные ветры, и матадоры часто испытывали трудности с управлением мулетой – ничтожным препятствием между человеком и смертельно опасным быком. Самым же опасным событием того лета стало соперничество mano a mano [исп. один на один. – Прим. пер.] между Ордоньесом и его шурином, Луисом Мигелем Домингином, прославленным тореадором, который год назад вернулся на арену. Такого рода соперничество нередко заканчивается кровавым исходом, поскольку менее одаренный матадор чувствует, что должен повторить все рискованные ходы и трюки соперника, и не всегда это оказывается возможным. Если матадор колеблется, то обычно терпит неудачу с катастрофическими последствиями.

Эрнест в последний раз приехал в страну, которую он любил больше любой другой, в конце мая. Он сошел на берег в Альхесирасе, прибыв из Нью-Йорка на борту «Конституции». Билл Дэвис приехал за Эрнестом и Мэри на темно-розовом взятом в аренду «Форде», получившем прозвище «Пембрукский коралл» в честь своего необычного цвета. Билл привез их в «Ла Консулу», и вскоре они отправились в Мадрид на первый бой быков. Дом постройки 1835 года невозможно было представить более приветливым. Элейн Данди описывала его так:

Красивый белый дом с широкими белыми верандами, на холме, в окружении деревьев и цветов. Комнаты были просторные, белые, украшенные чудесными картинами и обставленные массивной резной мебелью из красного дерева. Рядом сновали наполовину невидимые слуги, готовые заправить постель, приготовить ванну, погладить и убрать одежду, удовлетворить любую вашу потребность и желание и приготовить вкусные блюда… Вода в бассейне благоухала сладкими, сухими запахами деревьев, смешавшимися с ароматом цветов, который приносил бриз.

В доме не было ни радио, ни телефона, хотя на фонографе часто ставили Фэтса Уоллера. Колоритный Поллок присоединился к компании Гойи и коллекции старинных карт на белых стенах. Эрнест вставал рано и писал предисловие к изданию своих рассказов для студентов. После обеда с вином следовала сиеста, в начале вечера хозяева и гости нередко отправлялись в бар гостиницы «Мирамар», а потом устраивали очень поздний ужин в «Ла Консуле». Эрнест вновь стал больше пить, несомненно, из-за царившей в доме веселой атмосферы.

Тринадцатого мая Дэвисы и Хемингуэи уехали на «Пембрукском коралле» в Мадрид на десятидневную корриду Сан-Исидро. К ним присоединились Джордж Савьерс с женой; предыдущей зимой в Айдахо врач Савьерс стал хорошим другом Эрнеста. Хотчнер тоже примкнул к компании. Он взял с собой магнитный самописец, который Эрнест называл «коробкой дьявола». Как заметил один знакомый, Эрнест боялся выступать на публике и в особенности выступать под запись. Но Хотч, как обычно, уговорил его расслабиться. «Самописец в руках кого-то другого стал бы предательством, – рассказывал друг. – А с Хотчем это была возможность поразвлечься». Судя по мемуарам Хотчнера, тем летом он много записывал на магнитофон.

Дружеская компания перемещалась вслед за Ордоньесом в Кордову, Севилью и Гранаду. В Аранхуэсе бык поднял матадора на рога, и его отправили лечиться в «Ла Консулу». После Севильи Мэри и Энни вернулись в Малагу. Мэри считала такой режим слишком утомительным – обед в четыре, ужин после одиннадцати, и еще несколько часов, уже после того как всю еду убирали, Эрнест продолжал разглагольствовать за обеденным столом до наступления утра. Ей не слишком понравилось, когда Слим Хейворд, в то время лучшая кобыла из целомудренной конюшни Хемингуэя, прислала телеграмму с сообщением, что они с Лорен Бэколл находятся в Гранаде. Эрнест пригласил обеих женщин в «Ла Консулу». Тем летом Бэколл была влюблена в соперника Ордоньеса, Домингина, но это не помешало ей при встрече с Эрнестом пустить в ход все свое обаяние. Позднее Слим писала, что понимала, насколько Мэри не рада появлению этих женщин. И в самом деле, как записывала Мэри, когда они приехали, Слим сделала Эрнесту комплимент: «Дорогой, ты такой стройный и красивый», а Бэколл лишь выдохнула: «Вы даже больше, чем я себе представляла». В последний вечер, когда женщины гостили в Малаге, Мэри подошла к Бэколл, держа перед собой два кулака, и попросила актрису выбрать один кулак. После того, как Бэколл выбрала, Мэри раскрыла ладонь и показала пулю. «Для любой, кто приближается к моему мужчине», – предупредила она. Слим Хейворд, которая в последний раз увидится с Эрнестом в конце лета в Биаррице, писала, что к тому времени его «бросало от депрессии к безумию».

Эрнест, казалось, повсюду привлекал поклонников. Во вторую неделю июля компания (включая Ордоньеса и его свиту, хотя он и не собирался там выступать) направилась в Памплону на фестиваль Сан-Фермин. В Мадриде с Эрнестом связалась молодая и красивая ирландка Валери Данби-Смит и вскоре приехала к нему в отель «Швеция» взять интервью. (Позже Валери выйдет замуж за сына Эрнеста Грегори). Валери получила образование в женском монастыре, мечтала стать писателем и отчаянно искала приключений. Эрнест был немедленно сражен и пригласил ее присоединиться ко всей компании в Памплоне. Когда праздник подошел к концу, Эрнест попросил ее стать его секретарем и ассистентом на оставшуюся часть сезона, и Валери согласилась.

Ордоньес был польщен и очень рад, что Хемингуэй, которого в Испании уважали за беззаветную любовь к корриде и самой стране, привязался к нему. Что до Эрнеста, то этот красивый двадцативосьмилетний матадор казался ему вершиной мастерства. Ордоньес не обнаруживал ни малейшего страха на арене и демонстрировал «совершенную» работу с плащом. Домингену, его великому сопернику, было тридцать четыре, его беспокоила негнущаяся нога, и Эрнест считал, что он свое отслужил. Эрнест пришел к выводу, что Домингин слишком полагается на любимые толпой трюки и не обладает классическим изяществом Ордоньеса.

Тореадоры обычно путешествовали с собственной квадрильей, или окружением – тренерами, женами и/или подругами, врачами и т. п. Но летом 1959 года было трудно понять, следует квадрилья за Антонио или Эрнестом. Хуанито Кинтана, хозяин гостиницы «Памплона», ставший другом Эрнеста более тридцати лет назад (Эрнест вывел его в романе «И восходит солнце» под именем Монтойи), был нанят генеральным фактотумом. Он резервировал для компании номера в гостиницах и помогал с логистикой иным образом. Валери тоже примкнула к группе путешественников, и мужчины шутили о «похищении» двух молодых и симпатичных женщин со Среднего Запада, которых они заметили на празднике и в конце концов взяли с собой на корриду. Молодая белокурая актриса по имени Беверли Бентли, звезда фильма, снимавшегося тем летом в Испании, тоже влилась в компанию; они с Валери быстро подружились.

Как и всегда, когда он оказывался в Памплоне, Эрнест повел компанию к реке Ирати, где они устроили пикник и купались. Он с радостью обнаружил, что река восстановилась после сплава леса (в ранние приезды вода была замусорена сучками и щепками). Бутылки вина охлаждались в реке, а молодые женщины загорали в бикини. Мэри бродила по чудесно прозрачной и восхитительно холодной воде, когда поскользнулась и сломала в двух местах палец ноги. Эрнест сначала о ней заботился, но потом разозился, когда понял, что Мэри придется помогать вернуться к автомобилю. Он предвидел внимание, которое ей будут оказывать в следующие дни – то есть это означало, что она отвлечет внимание от него самого. Валери видела в этом «темную, низкую грань писателя». Перелом заживал медленно, и Мэри была серьезно ограничена в возможности передвигаться тем летом. Не лучшим образом это сказалось и на ее характере.

Но не все было гладко во время пребывания квадрильи в Памплоне. Поскольку фестиваль стал очень популярным (в немалой степени благодаря Эрнесту), то они смогли найти единственное жилье, где мужчинам пришлось спать в одной комнате, напоминавшей общежитие, а женщинам – в другой. По словам Энни Дэвис, один раз ранним утром Эрнест вошел к ним в комнату, обнаженный и с бутылкой в руках, и включил свет. «Я покажу вам, девочки, как устроен настоящий мужчина», – сказал он. Энни так и не рассказала, как женщинам удалось заставить его уйти.

Фестиваль в Памплоне предшествовал знаменательному событию – шестидесятилетию Эрнеста. Билл и Энни Дэвис обрадовались возможности устроить вечеринку в «Ла Консуле». Мэри наняла оркестр, придумала сложнейшее меню и множество развлечений, включая тир, танцы фламенко и фейерверк. На веранде второго этажа поставили длинный узкий стол, на сорок пять человек; его обслуживали пятнадцать слуг. Стол окружили фонарями, а прожекторы направили в сад. Гостями Эрнеста помимо квадрильи были: Бак Лэнхем, Дэвид и Евангелина Брюс (Дэвид был офицером Управления стратегических служб и близко общался с Эрнестом во время войны), два махараджи (один из них пригласит Эрнеста поохотиться на тигра в Индию), Джанфранко Иванчич с женой-кубинкой Кристиной (на новой кремовой «Лянче» Эрнеста) и Питер Бакли с женой, среди прочих. Конечно, был и Ордоньес; на самом деле праздник был устроен не только ради Эрнеста, но в честь тридцатого дня рождения жены Ордоньеса Кармен.

Хозяева купили шесть ящиков розового вина, четыре ящика шампанского и неустановленное количество бутылок виски и джина, запеченный окорок, треску и креветки, пятьдесят фунтов китайской кисло-сладкой индейки (Эрнест и Мэри обожали китайскую кухню) и искусный многоярусный торт. Вечеринка началась в десять и закончилась только после восхода солнца. На рассвете у бассейна подавали коктейли «Кровавая Мэри». Развлечения оказались опасными. Искры фейерверка подожгли листья высокой пальмы, пришлось вызывать бригаду пожарной охраны. Хуже того, Эрнесту взбрело в голову – а может быть, эта идея возникла у одного из его безответственных приятелей – что пневматическое оружие в тире нужно заменить винтовкой 22-го калибра. Он выбил выстрелом зажженную сигарету из губ Ордоньеса.

Бак Лэнхем не мог не заметить резких перепадов настроения у своего друга. Как-то вечером он решил прихвастнуть перед Эрнестом записанной историей 22-го пехотного полка. Эрнест был подавлен и вышел из комнаты в слезах. В другой раз Бак пришел на ужин в отель «Мирамар» к восьми, и когда проходил позади сиденья Эрнеста, то слегка коснулся его, задев голову. Эрнест рассвирепел и громко объявил, что никто не смеет касаться его головы. Потом, примирившись с Баком, он объяснил, что зачес, которым он в те дни прикрывал лысину, причесывая волосы от затылка вперед, упал ему на лоб. Потому нельзя было тревожить его волосы. Эрнест застенчиво сказал, что пойдет и подстрижется коротко, как его друг, но Бак отговорил его. Несмотря на то что они с Эрнестом все уладили, у Бака осталось неприятное чувство.

Еще более странное поведение спровоцировала телеграмма, которую Эрнест получил от кинопродюсера Дэвида О. Селзника с сообщением, что тот находится в Испании на кинофестивале. Эрнест был в ярости. Селзник недавно телеграфировал, что снимает новый фильм «Прощай, оружие!» со своей женой Дженнифер Джонс в роли Кэтрин Баркли и Роком Хадсоном в роли Фредерика Генри. Селзник предложил заплатить Эрнесту 50 000 долларов с прибыли, чего ему не стоило делать: когда тридцать лет назад Эрнест продавал права на фильм, он отказался от прав на все ремейки. Предложение Селзника лишь усугубило страдания Эрнеста из-за сделанной тогда ошибки. Эрнест убедил Хотча, будто написал в ответ грубую телеграмму. Валери заметила, что Эрнест часто расхаживал по дому с раскрытым перочинным ножом и угрожал кастрировать Селзника, если тот появится в Памплоне. Однако как раз в это время в Памплоне появилась Лорен Бэколл, и его навязчивая идея исчезла.

Компания направилась вереницей в Валенсию. В «Лянче», которую вел Билл Дэвис, Валери сидела на переднем сиденье между ним и Эрнестом, а Бак и Хотч – на заднем. Они договорились, что на обеде Валери будет сидеть слева от Эрнеста, а Ордоньес – справа от него. Валери и Беверли Бентли иногда теряли терпение, их «раздражали непрерывные похвалы в адрес Антонио и бесконечные пирушки, где требовалось наше постоянное присутствие и внимание».

На пятый день корриды в Валенсии Ордоньес и Домингин наконец встретились mano a mano [исп. один на один. – Прим. пер.]. Домингин еще не оправился полностью после травмы, и нога беспокоила его несколько дней. Эрнест говорил о ветрах как еще одном факторе того опасного лета, и действительно, во время faena [исп. выход на арену. – Прим. пер.] ветер подбросил в воздух мулету, и рог быка вонзился Домингину в пах. Квадрилья проявила силу духа и продолжала работать в Аликанте, Мурсии и Гранаде. Мэри вернулась в «Ла Консулу» с Энни в ее «Фольксвагене». Из-за больного пальца на ноге ей еще было трудно передвигаться, и она заметила, что Эрнест пил водку и вино в огромных количествах. Но было и еще кое-что, как она писала:

Что-то изменилось в нем, или во мне, или в нас обоих. Он спал в среднем три или четыре часа в сутки… Меня все больше отталкивали эти грязные столы, кислый запах пролитого вина, глупая болтовня с незнакомцами и бесконечно повторявшиеся афоризмы Эрнеста, я не могла выносить четыре часа этого перед полуночным ужином.

Без сомнений, присутствие Валери тоже огорчало ее – она опасалась возможного увлечения Эрнеста, повторения безумной влюбленности в Адриану Иванчич. Валери позднее рассказывала, что Эрнест разговаривал с ней об их совместном будущем, о том, что брак с Мэри окончен, он предполагал, что они с Валери поженятся и родят дочь, о которой он так долго мечтал. Валери запротестовала. «Я не могла и не приняла всерьез все, что он сказал, – написала она позже. – Это была всего лишь еще одна игра, похожая на многие другие игры, в которые он любил играть – тайные общества, прозвища, воображаемое нападение на врагов и прочее из ребяческой выдуманной жизни, которая была в целом очаровательной, безвредной и интересной, но которую нельзя было путать с реальностью».

Где-то в мае или июне Уилл Лэнг из парижского бюро «Лайф» приехал в Испанию, прослышав, что Эрнест следует за корридой ради создания дополнительных глав, или постскриптума, к «Смерти после полудня». Он выпросил у Эрнеста разрешение опубликовать в «Лайф» все, что он написал.

Итак, Эрнест продолжил набрасывать заметки, а тореадоры продолжали попадать к быкам на рога. После захватывающего mano a mano в Малаге Домингин поехал в Бильбао, и там бык ранил его так сильно, что ему пришлось пропустить остальную часть сезона. Антонио был госпитализирован с травмой стопы во время боя в Даксе, у самой французской границы. На обратном пути в Мадрид на «Лянче» (они называли ее «Ла Барата», т. е. «Дешевая», потому что машина была очень дорогой) Билл Дэвис заснул за рулем, и автомобиль съехал с дороги. Рядом с ним сидели Эрнест и Валери. Никто не пострадал, но этот несчастный случай отмечал начало конца того опасного лета. Эрнест и Билл проследовали за корридой в Куэнку, Мурсию, Аликанте и Ронду. Узнав, что Антонио запретили выступать в течение месяца из-за нарушения правил, они прервали поездку и провели два дня в Мадриде, а затем вернулись в Малагу.

К середине сентября Мэри, которая продолжала страдать из-за сломанного пальца, устала от корриды и от мужа. Пока Эрнест, Билл и Валери следовали за выступлениями тореадоров, Мэри села на поезд до Парижа с Энни, планируя воссоединиться с Эрнестом и Биллом в «Ритце» на пару дней. Потом она собиралась улететь домой. Словно бы ей было мало хлопот, Эрнест пригласил Антонио и Кармен приехать в «Финку» и затем отвезти Хемингуэев на машине в Айдахо, где они могли бы поохотиться. Поскольку Эрнест и Мэри еще успели переехать в дом Топпинга в Кетчуме, Мэри, понятно, была обеспокоена приглашением гостей. Дом был обставлен, но мебель была не в ее вкусе, и она понятия не имела, насколько это было приемлемо.

Приглашение Ордоньесу подразумевало, что Эрнест не хотел расставаться с корридой. И все же, когда Эрнест и Мэри разлучались тем летом, и особенно после того, как они расстались в середине сентября, Эрнест писал ей почти ежедневно. В середине августа он жаловался на дорогу, напряжение и график работы, сказал, что пьет только вино. Его потребность в Мэри становилась ощутимой. Как будто бы он поразмыслил, сможет ли управляться со своей жизнью без нее, и увидел, что это невозможно. Эрнест путешествовал по югу Франции с Валери и Дэвисами, но точно так же, как Адриана не оживила его фантазии об аристократической жизни в Венеции, так и Валери не помогла ему воссоздать прошлое в Эг-Морте (где он провел медовый месяц с Полин), в Ле-Гро-дю-Руа (где происходило действие «Райского сада») или Арле (где он обнаружил бордель Ван Гога).

Когда в начале октября Эрнест и Мэри, Дэвисы и Валери встретились в «Ритце», прежняя сказка как будто вернулась ненадолго. Эрнест провел друзей с экскурсией по своим любимым местам; он проверял адреса и вспоминал дела минувших дней для своих парижских зарисовок. Как он проделывал это прежде с Джиджи Виртель, Эрнест показал себя вновь великодушным патриархом: он забрал свои французские гонорары и разделил деньги на пять пачек, которые он потом распределил между Мэри, Биллом, Энни и Валери. Это деньги на ставки, сказал он им, и, откупорив бутылку шампанского, взял всех с собой на скачки в Отей.

После того, как 4 октября они проводили Мэри, компания вернулась в Малагу. Десятого числа Эрнест начал писать текст о корриде. Но через три дня пришло письмо от Мэри, в котором она оценивала сопутствующие потери их семьи за это лето – об этом письме Эрнест сам ее попросил. Мэри вернулась на Кубу и обнаружила в «Финке» беспорядок: после урагана Джудит крыша протекала, а в помпе плавательного бассейна поселилось семейство крыс. Необходимость наводить порядок в доме заставляло ее чувствовать себя ломовой лошадью, как будто бы она больше ничем не должна была заниматься, только обслуживать Эрнеста Хемингуэя и его резиденции. Она написала ему о том, как невыносимо он себя вел за прошедшие пять месяцев; она завладела его вниманием и позволила себе выругаться. Эрнест сразу же отправил ей телеграмму, в которой поблагодарил за работу, проведенную в «Финке», и сообщил, что не согласен с ее выводами насчет этого лета. Он сказал, что по-прежнему любит ее. Сознательно или нет, но Эрнест женился на Мэри в том числе потому, что знал: равно или поздно наступит день, когда ему потребуется опекун. Вероятно, он понял, что такой день наступил.

Вслед за телеграммой Эрнест отправил еще письма – 13, 14 и 15 октября. Он был само раскаяние, но ему хотелось, чтобы Мэри обратила внимание на его страдания. Письма Эрнеста за этот период напоминают те, что он писал Полин во время стодневной разлуки, когда единственной темой его посланий было то, насколько сильно он расстроен. Эрнест сказал Мэри, что всегда получал письма «дорогой Джон!» в тяжелые времена; [ «дорогой Джон!» – письмо, в котором девушка сообщает мужчине, что полюбила другого, или жена пишет солдату с требованием развода. – Прим. пер.] у Мэри, может, уйма хлопот в «Финке», но и ему нужно разобраться с финансами и найти деньги для налогов, «так что у других людей тоже есть трудности», писал он ей, подчеркивая свои слова. Он не хотел выяснять отношения в письмах, говорил Эрнест, и спрашивал, что привезти ей из Парижа. Голова его не в лучшем состоянии, писал он. У него ужасная боль в шее, и каждое утро он просыпается очень подавленным, «в дьявольски мрачном настроении», и все же заставляет себя писать каждый день. К тому моменту Мэри поняла, чего она хочет: ей нужна квартира в Нью-Йорке, где она могла бы пожить для себя, написала она.

Эрнест признался Хотчнеру, который теперь стал его ближайшим доверенным лицом, что отношения с Мэри беспокоят его. Он признавал, что пренебрегал ею и чувствует себя виноватым. «И, знаешь, у нее такой зуб на меня. Я здорово повеселился… что ж, не все вертится вокруг нее», – заметил он, слагая с себя часть вины. Однако проводив ее в Штаты, Эрнест действительно начал беспокоиться, и эта озабоченность часто будет прорываться в его разговорах. Он купил ей бриллиантовую брошь в «Картье», надеясь тем сгладить разногласия между ними, и не раз спрашивал Хотча и Валери, как они считают, расположит ли это ее к нему. Кажется, он наконец понял, что его просьба развлекать Ордоньесов в Гаване и затем в новом доме в Кетчуме доставит ей много хлопот. И пусть это показалось бы пустяковой уступкой, Эрнест, похоже, понял чувства Мэри, чей труд он принимал как само собой разумеющееся.

И в то же время ему хотелось сохранить отношения с Валери. Несмотря на то как позже она написала, что тем летом в Испании они едва касались друг друга, не считая нескольких медвежьих объятий, он старался ходить с ней под руку; Эрнест продолжал терзаться муками, которые, по его мнению, были любовью. В один из последних вечеров во Франции, когда Мэри уже улетела домой, Эрнест попросил Валери приехать на Кубу в январе и пожить с ними в «Финке». Он сказал, что не сможет хорошо работать без нее, что нуждается в ее присутствии в эмоциональном смысле. Валери, не ожидавшая такого поворота событий, сказала, что ей придется об этом подумать. Эрнест продолжал говорить, как записывала Валери: «Жизнь без меня… есть nada» [исп. ничто. – Прим. пер.]. Он угрожал покончить с собой, если она не приедет. «Первой моей реакцией был гнев», – написала Валери. Он слишком часто говорил о самоубийстве своего отца как о малодушном поступке (он верил в это, хотя и не всегда признавался). Она понимала, что Эрнест ее тонко шантажирует. Валери, необыкновенно добросердечная и находчивая молодая женщина, отнеслась к событиям того лета и своей дружбе с Эрнестом как отличному приключению и очень привязалась к нему за это время. «Путешествие с Эрнестом не могло надоесть, – писала она. – Он был человеком крайностей». Она видела его темную сторону: депрессии, гнев, огромный эгоизм. Но когда Эрнест наслаждался жизнью, то «наслаждался ею в полной мере, и у него был дар делиться своей радостью и энтузиазмом с окружающими… У него был самый пытливый ум из всех, кого я встречала». Несмотря на его безрассудное увлечение, когда Эрнест сказал, что она нужна ему на Кубе, Валери ощутила, что на самом деле романтическая любовь во всем этом играет совсем небольшую роль. Он буквально не мог жить без нее, но она нужна была ему как ассистент и секретарь, как компаньонка, как человек, который мог удовлетворить его нарциссические потребности, не обременяя его супружеством. И пожалуй, самое главное – она нужна была ему как человек, с которым он мог бы фантазировать о будущем, в те моменты, когда перед собой он видел только черноту.

Работа над текстом о корриде продвигалась не очень хорошо, хотя фотограф «Лайф» Ларри Берроуз сделал несколько впечатляющих снимков и не лез к Эрнесту, как одобрительно заметил тот Хотчнеру. Однако действительно существуют признаки, что Эрнесту трудно было излагать слова на бумаге. Валери в мемуарах написала, что от нее требовалось не только быть «читателем-критиком». Она должна была уметь «писать понятным языком, уметь слушать и обсуждать, запоминать и делать необходимые заметки». Когда Хотчнер прилетел в США, то оставил «коробку дьявола» у Эрнеста. Этим аппаратом на самом деле был портативный магнитофон «Могавк», Эрнест и Хотч часто говорили о том, что Эрнест «запишет на «Могавк» речь, которую потом можно будет расшифровывать. Хотчнер работал над телевизионной постановкой «Убийц», и когда ему требовались новые тексты от Эрнеста, он просил его «наговорить на ленту «Могавка». Эрнест по-прежнему чувствовал себя неуютно в компании аппарата, но он схватился за эту возможность, чтобы начать сочинять – настолько ему было трудно писать. Эрнест уже давно привык диктовать письма и потому считал, что «коробка» поможет ему писать тексты для Хотчнера, который в дальнейшем поможет ему выразить все, что он хотел сказать. К сожалению, Эрнест оставил аппарат в Малаге. «Если бы ящик был здесь, – писал он Хотчу, – я бы просто наговорил в него, отправил тебе пленки, и ты бы использовал их или нет».

Прозвище Билла Дэвиса «el Negro» [исп. черный. – Прим. пер.] стало дежурной шуткой среди квадрильи Хемингуэя-Ордоньеса. Никто не знал, откуда взялось это имя, хотя кое-кто считал, что Билла прозвали так из-за больших губ. Впрочем, судя по замечанию Ордоньеса, можно предполагать другой источник. Hacer el negro на испанском языке означает «выполнять работу литературного негра». Ордоньес шутил: «Эрнесто не может писать… Билл – его negro. Он рассказывает Биллу истории в путешествиях или когда они едут в город, и потом негр записывает их. Теперь я знаю этот трюк» («Скрибнерс» исключит это слово из текста опубликованной в 1985 году книги «Опасное лето»). И хотя маловероятно, чтобы самые близкие к Эрнесту люди действительно писали за него, неизбежно создается впечатление, что они беспокоились о его способности писать в то время и что ощущали его собственное беспокойство. Писать – больше не было естественной способностью.

Эти опасения и сомнения оказались убийственно верными. Эрнест вернулся из Европы на «Либерте» и прибыл в Нью-Йорк 1 ноября. Через несколько дней вместе с Ордоньесами он вылетел в Гавану. Мэри встретила их в «Финке», но вскоре уехала в Чикаго вместе с горничной-ямайкой Лолой, купить предметы домашнего обихода и интерьера, а затем отправилась в Кетчум. Эрнест и Ордоньесы, вместе с Роберто Эррерой, меняясь за рулем, отправились в дорогу из Ки-Уэста в Айдахо в новом микроавтобусе, который предоставил им «Бьюик» (в обмен на разрешение сделать рекламные фотографии и получить положительный отзыв – все устроил Хотчнер). Хотчнеру Эрнест сказал, что поездка прошла не очень хорошо (подробностей мы не знаем) и что его гости чувствовали себя в Кетчуме не так непринужденно, как на испаноязычной Кубе. Еще до того, как они смогли выбраться на один день поохотиться на уток, Антонио позвонила сестра из Мексики, и он объявил, что чрезвычайные семейные обстоятельства вынуждают его и Кармен немедленно уехать. Можно предположить, какое облегчение испытала Мэри, но Эрнест пал духом.

Эрнест передал рукопись парижских зарисовок Чарльзу Скрибнеру-младшему, когда был в Нью-Йорке проездом. В Кетчуме он написал еще несколько страниц, но понял, что не способен взяться за рукопись «Райского сада», как он надеялся. Осень выдалась не очень хорошей; по какой-то причине старые товарищи Эрнеста не смогли выйти вместе с ним на охоту, и он стрелял с ними по тарелочкам на стоянке рядом с домом около часа в обеденное время. В начале охоты на уток Мэри неудачно упала на замерзшую землю, она умудрилась поднять ружье над головой, но разбила локоть. Рука требовала небольшой хирургической операции; однако потом, поскольку восстановление пошло не так, руку пришлось снова сломать и заново зафиксировать. Эрнест проявил немилосердие; по дороге в больницу в машине он ругал Мэри за то, что она жалуется на боль, и говорил, что его солдаты так не поступали. Выздоровление оказалось долгим и трудным, и Эрнест с неохотой помогал ей.

Хуже всего, что Эрнест становился параноиком, настолько, что перестал следить за своими словами, как раньше, и открыто делился страхами. В начале января, когда они шли к Арнольдсам на ужин, Эрнест заметил, что в местном банке горят огни и пришел к выводу, что ФБР проверяет их с Мэри счета. Финансы стали его непрестанной заботой. Арнольдсы обратили внимание на его необычное поведение, особенно на те случаи, когда Эрнест проявлял чрезмерный, даже для него, гнев. Как-то раз они были в баре местного ресторана «Кристиана», и один постоянный посетитель отпустил комментарий насчет его бороды. Эрнест ответил с таким бешенством, что весь зал замолчал; Паппи Арнольду едва удалось предотвратить драку. Хуже того, в тот вечер Эрнест не мог выбросить этот случай из головы, снова и снова вспоминая о нем, с той же яростью. Несмотря на то что Паппи не углублялся в подробности, Арнольдсы не раз наблюдали такое поведение, которое можно было бы охарактеризовать как клинически психопатическое. Рассказывая об инциденте в «Кристиане», Паппи писал: «Мы кое-что знали о признаках галлюцинаторного бреда, небольших выдумках о том и об этом, и о преувеличениях, и о слишком серьезной критике». Душевнобольных людей бывает трудно выносить, и редко когда близкие знают, что нужно делать, они часто надеются, что кто-то другой справится с проблемой или что это временно. «Вы говорите себе, – писал Паппи, – что это не может продолжаться слишком долго, пока не возникает напряженность».

После праздников Хемингуэи вернулись на Кубу. Вспоминая о тех днях, Паппи понял, что кое-какие слова, которые Эрнест сказал перед отъездом, показались ему тревожными. Эрнест признался, что теперь, когда он привык к дому в Кетчуме, он ему понравился, и добавил: «Но я купил его на черный день для мисс Мэри».

* * *

Эрнест оставил краткое описание событий, которые привели его к полному разрушению здоровья. Все началось летом 1959 года и закончилось его самоубийством в 1961 году. «Мэри чудесно заботилась обо мне на протяжении долгого и трудного времени, она очень старалась, и, много времени посвящая упражнениям, я снова стал здоровым и крепким». Действительно, той зимой в «Финке» было тише, чем обычно, как рассказывала Мэри позже. После того, как власть на Кубе перешла к новому правительству, к которому Вашингтон проявлял все более недружелюбное отношение, друзья и родственники Хемингуэя перестали навещать его. По словам Мэри, Эрнест не заводил разговора о том, что Валери приедет к ним, до конца января. Мэри с готовностью согласилась, потому что Эрнест отчаянно нуждался в помощи с книгой о корриде, в которой теперь было намного больше десяти тысяч слов, как того и хотел «Лайф». Она надеялась и на то, что присутствие Валери подбодрит Эрнеста. Как и Валери, Мэри понимала потребности Эрнеста. И хотя она планировала начать новую жизнь, для себя, на ближайшие месяцы «я отложила эту идею, – писала она позже, – казалось, у него появилось столько серьезных проблем, что я не могла прибавить к ним еще одну». Кроме того, «он снова стал обращаться ко мне «моя дорогая Котофейка».

Валери приехала 27 января и поселилась в домике для гостей. Куба пленила ее, и она сразу же поддалась очарованию «Финки» – хотя и отметила «слегка гнилой запах плесени, влажности и усталости» – и легко приспособилась к ежедневному ритму домашнего хозяйства. По утрам Эрнест работал, а днем отправлялся плавать. Валери приходила к нему поздним утром или после полудня и писала под диктовку письма, большинство которых она отсылала написанными своим почерком, хотя деловые письма она печатала. Эрнест будет часто заводить разговор о рукописи о корриде и иногда спрашивать ее, не помнит ли она подробности боев, которые ускользали из его памяти. Мэри постепенно прониклась к девушке теплыми чувствами, и они обычно вместе ходили на рынки Гаваны. Мэри нравилось придумывать для Валери легкие тропические наряды с красочным узором.

Перед обедом все выпивали по два бокала, и за столом с ними почти всегда восседал гость, обычно кубинец. В разные дни регулярно приходили посетители: например, доктор Хосе Луис Эррера и его брат Роберто приезжали по понедельникам. Врач мерил Эрнесту давление и проверял общее физическое состояние; кроме того, он на полчаса ставил электрический вибратор на локоть Мэри, который до сих пор еще не зажил. Если гостей не было, после обеда Валери и Эрнест уходили в деревню и пили ром с содовой и свежим лаймом в уличном кафе. После этого они возвращались домой пешком, поднимались на вершину холма и смотрели на ночную Гавану. Эрнест, бывало, клал руку на плечо Валери (иногда они касались друг друга, когда Эрнест клал свои босые ноги на ее за обеденным столом).

Валери вспоминает первые месяцы на Кубе как относительно беззаботные; по-видимому, Эрнесту удалось загнать демонов, показавшихся на поверхности в Кетчуме той зимой, в угол. Гольфстрим, казалось, был обезрыблен, но Эрнест все равно выходил в море на «Пилар», обычно в среду днем и в субботу. Валери сопровождала его чаще, чем Мэри, которая до сих пор страдала от боли в локте. Была и пара приятных гостей: так, однажды к ним приехал Герберт Мэттьюз, репортер «Нью-Йорк таймс», с которым Эрнест познакомился во время гражданской войны в Испании. Позже Мэттьюз виделся с Эрнестом, когда приезжал на Кубу делать репортажи о кубинской политике в 1952 году. Крупнейшей журналистской удачей Мэттьюза стала встреча и последующее интервью с Кастро в Сьерра-Маэстре в 1957 году, после того как Батиста объявил его погибшим. Сейчас он был одним из немногих американских журналистов на Кубе, который рассказывал о революции и последовавших за ней событиях из самого эпицентра; Мэттьюз вскоре попал под жесткий огонь критики из-за своих, как считалось, прокастровских взглядов. Эрнест был одним из самых стойких защитников Мэттьюза – заметное исключение в манере общаться со старыми друзьями. Мэттьюз напоминал Эрнесту о более простых временах, и они подолгу обсуждали ситуацию на Кубе. Другим гостем был поклонник Хемингуэя из российской делегации на Кубе, что тоже не могло не напоминать об изменившейся атмосфере для живущих там американцев.

Смена режима на Кубе, несомненно, стала причиной многих волнений в «Финке». Американский посол Фил Бонсол был хорошим другом Хемингуэя. Он постоянно приходил к ним ужинать (его днем был четверг) и рассказывал Эрнесту и Мэри об опасной напряженности в дипломатических отношениях США и Кубы. Несмотря на то что после революции США официально признали новое правительство, с тех пор отношения с островом ухудшились, особенно после того, как Кастро начал национализацию американских компаний. Валери, благодаря которой мы теперь знаем об общении Эрнеста с Бонсолом в тот период, писала, что вскоре после того как она приехала (в январе), посол посоветовал Эрнесту всерьез подумать об отъезде. Правительство США хотело, чтобы он уехал, считая, что отъезд Эрнеста будет иметь большое символическое значение и даст сигнал кубинским властям, что американское правительство не одобряет Кастро. По крайней мере, Эрнест должен хотя бы выступить против нового режима, заявил Бонсол. Эрнест не хотел ничего этого делать. У него было много возражений: и пожалуй, наиболее весомым было то, что он любил кубинский народ и еще любил свой дом и не хотел покидать его. Он писатель, и политика его не интересует, говорил он.

Во время последнего визита Бонсол сообщил Эрнесту, что его отзывают; разрыв дипломатических отношений между США и Кубой становился неизбежным. И потому стало еще важнее, чтобы Эрнест сделал то, что Бонсол советовал ему ранее. И все же Эрнест остался. Однажды он встретился с Кастро, в мае, когда был на рыбалке. Турнир по ловле марлина имени Хемингуэя стал проводиться на Кубе ежегодно и пользовался популярностью у туристов. Кастро тоже присоединился к двухдневным состязаниям. Он рыбачил с лодки, которая ранее принадлежала эвакуировавшимся американцам. Когда в конце состязаний рыбу взвесили, улов Кастро оказался самым увесистым. По всей видимости, это была справедливая и честная победа. Поскольку конкурс носил имя Эрнеста, он и вручил серебряный трофей победителю, без сомнений, к большому замешательству выдающихся мастеров кубинской политики в Вашингтоне. Эрнест тяжело переносил нарастающее напряжение отношений между странами. Однажды Питер Виртель спросил Эрнеста, куда он уедет, если ему придется покинуть Кубу. Эрнест ответил, что, наверное, выведет «Пилар» в море, на глубину восемьсот морских саженей, и спрыгнет с кормы.

Той зимой и весной он одержимо работал над статьей для «Лайф», и она все росла и росла. Журнал просил десять тысяч слов. В марте Эрнест написал уже тридцать тысяч и попросил Хотчнера передать «Лайф», что новый срок сдачи он переносит на 7 апреля. К тому времени Эрнест написал 63 000 слов и продолжал писать. Он был погребен под материалом и не мог увидеть леса за деревьями. Первая книга Хемингуэя о корриде была обаятельной и доступной непосвященным. Для aficionado, с другой стороны, она была настоящей библией – прекрасное изложение безупречно упорядоченного материала о невероятно опасном спорте. Но со статьей для «Лайф» (которую к марту, как он извещал «Скрибнерс», можно было издать в виде книги, какой и была его первоначальная идея насчет обновленной «Смерти после полудня» с дополнительными главами) он увяз и продолжал плести нечто громоздкое и многословное. Эрнест, неспособный упорядочить материал (или свои мысли), описал почти все поединки в мельчайших подробностях.

К июню он стал умолять Хотча приехать и помочь ему; уже задолго до этого его друг понимал, что помощь Эрнесту необходима, но был занят с телевизионными постановками по произведениям Хемингуэя, которые оставались единственным прибыльным и функционирующим предприятием. Объем рукописи составлял уже 110 000 слов; «Лайф» согласился, хотя едва ли с большой радостью, растянуть статью на три выпуска. Хотч приехал на Кубу 27 июня. В первый же день он описывал Эрнеста за обедом:

Он съел очень мало, а бокал вина наполовину заполнил водой. Он часто закрывал глаза и прижимал к ним пальцы. Борода не подстригалась месяцами; передняя часть головы облысела, но он успешно прикрывал ее, зачесывая ко лбу длинные волосы с затылка, отчего казался похожим на римского императора… Он похудел. Грудь и плечи уже не выступали вперед, а верхняя часть рук была тонкой и бесформенной, как будто его огромные бицепсы срезал какой-то неумелый резчик.

Хуже всего было душевное состояние Эрнеста. Он сказал Хотчнеру, что будто живет в ночном кошмаре Кафки.

Он был совершенно неспособен сократить шестисотстраничную рукопись. Когда Хотч предложил исключить некоторые части, Эрнест не согласился. Каждая деталь, говорил он, важна. Несколько раз они брались за рукопись, причем Эрнест постоянно жаловался, что глаза его ничего не видят. Когда рукопись наконец была готова, в ней оставалось 54 000 слов, и Хотч и Эрнест разрешили редакторам «Лайф» подумать, что еще можно выбросить. Хотчнер привез рукопись с собой в Нью-Йорк и отправился на переговоры по новой сделке, поскольку относительно короткая статья, о которой он первоначально договаривался, теперь состояла из трех частей. Хотчнер вытребовал у «Лайф» согласие заплатить Эрнесту 90 000 долларов и еще 10 000 долларов – за право опубликовать статью в испанском издании «Лайф».

Журнал планировал публиковать материал с сентября. И все же Эрнест решил, что ему нужно немедленно вернуться в Испанию, чтобы сделать заметки о боях, проходивших летом 1960 года. Ордоньес и Домингин выступали вместе (хотя и не mano a mano), и Эрнест чувствовал, что должен быть там и поддержать своего друга, а также внести в рукопись необходимые дополнения и исправления.

Тем временем Хотчнер нашел удобную небольшую квартиру для Мэри и Эрнеста на 62-й Уан-Ист-стрит. Мэри больше не строила планы жить в городе самостоятельно, однако идея нью-йоркского плацдарма представлялась неплохой на тот случай, если б им пришлось покинуть «Финку». Одной заботой стало меньше, когда Эрнест и Мэри решили откликнуться на давнюю просьбу Музея современного искусства передать ему на время картину Миро «Ферма», которая была у Эрнеста. После того, как договоренность с музеем была достигнута, Мэри тут же отправила картину. Хемингуэям было бы сложно забрать с собой картину с Кубы, однако благодаря запросу музея Миро удалось покинуть страну. Картина была самым ценным имуществом Хемингуэев, и действия их показывали, что они собираются оставить Кубу навсегда.

Мэри и Валери приехали с Эрнестом в Нью-Йорк в первую неделю августа. Они планировали прожить в новой квартире неделю и посадить Эрнеста на самолет в Мадрид 5 августа. Все это время он провел в обсуждениях с Чарльзом Скрибнером-младшим. Они решали, что следует издавать первым: парижские зарисовки или книгу о корриде, которая теперь называлась «Опасное лето». Скрибнер позднее рассказывал, что Эрнест «мучился» над выбором, неоднократно принимал решение и затем полностью менял его. Редактору нравились парижские зарисовки, но он признавал, что «Опасное лето» следовало издать как можно скорее. Решение пришлось отложить. Эрнест опасался, в чем он не раз признавался Хотчу, что книга слишком пристрастна по отношению к Ордоньесу и не совсем справедлива к Домингину.

Эрнест не привык к авиаперелетам. В Малагу он прибыл растерянным из-за смены часовых поясов. Сейчас он принимал широкий спектр лекарств: серпазил, он же резерпин (от расстройства психики и/или кровяного давления), виколь (липотропное средство для печени), экванил (транквилизатор) и дориден (успокоительное). Это сочетание лекарств, похоже, не ослабило психическую дезорганизацию. Эрнест писал или телеграфировал Мэри почти ежедневно, жалуясь на «больную голову». Он совершил ошибку, приехав сюда, говорил он, и в уме у него постоянно крутилась мысль, что нужно сесть на следующий же самолет домой. Он с оптимизмом уверял себя (и Мэри), что, бывало, чувствовал себя плохо и раньше, но всегда возвращался из этого состояния в «прекрасную эпоху» (один из его любимых терминов). Действительно, за чернейшей депрессией всегда следовала очень продуктивная и счастливая маниакальная фаза; он полагал, что схема будет повторяться. «Никогда еще не чувствовал такого омертвения в голове за всю жизнь», – писал Эрнест Хотчнеру. Но надеялся, что выйдет из этого состояния.

Свое внимание – каким бы расфокусированным оно ни было – он делил между заметками о нынешних поединках и поддержкой Ордоньеса, особенно после того, как матадор перенес черепно-мозговую травму, а у Кармен случился выкидыш. Когда вышла статья в «Лайф», Эрнест встревожился – его расстроили сопровождавшие ее иллюстрации. «Лайф», как он с ужасом убедился уже после первого выпуска журнала, взял не те снимки. Эрнест тщательно отбирал фотографии, которые показывали тореадоров в лучшем виде, а журнал опубликовал те, на которых их движения казались неуклюжими. Эрнест опасался, что эти фотографии серьезно повредят репутации «честного парня» и сделают его «посмешищем» в сообществе знатоков и любителей корриды, чье хорошее мнение много значило для него. И если испанские читатели могли не увидеть статью в американском «Лайф», то вскоре она должна была выйти в испанском издании. (Что касалось фотографии Эрнеста на обложке, сопровождавшей первую часть статьи, то она, без сомнений, показалась бы на посторонний взгляд классическим изображением «Папы», хотя сам Эрнест, возможно, видел старика, седого и с несколько маниакальной ухмылкой).

Дела ухудшались. Эрнест опасался, что все идет к полному краху, физическому и нервному. Вскоре стало ясно, что он прав. Бывало, он не мог заснуть; в какой-то момент он не спал сорок четыре часа. Глаза болели (хотя нью-йоркский доктор объявил их здоровыми). Хуже того, по ночам он видел плохие сны – сказал он Мэри – да и днем тоже. Мэри решила, что было бы неплохо, если бы Валери помогла ему с работой и поддержала эмоционально, и Валери, которая в то время отдыхала в Париже, 30 августа вылетела в Мадрид. Эрнест проводил ее до номера; он показался ей «неуверенным и неловким, посматривал через плечо, когда мы проходили по фойе и заходили в лифт, на всякий случай, если кто-нибудь подслушивает наш разговор, – писала она. – Тоска стала его неизменной спутницей». Приехал и Хотчнер, поработать с Эрнестом над рассказами о Нике Адамсе. Он тоже ощутил страдания Эрнеста – настоящее испытание для окружающих. Когда Хотчнер вошел в номер Эрнеста в гостинице «Швеция», он почувствовал: «В комнате, как черный креп, повисла тревога».

Целый месяц Билл Дэвис возил по дорогам Испании за рулем отремонтированной «Ла Бараты», вслед за тореадорами, Валери и «угрюмого», молчаливого Эрнеста. Потом Эрнесту пришло в голову, что Билл хочет убить его в автокатастрофе. Валери пыталась его убедить, что он ошибается, но Эрнест упорствовал в своем заблуждении весь остаток времени, которое они провели в Испании. К тому дню, когда они вернулись в «Ла Консулу», он уже настолько уверился, что в мире корриды его презирают, что не стал ни с кем видеться. Он либо молчал, либо все время говорил о фотографиях в «Лайф» и предвзятости статей. Он попросил Валери посидеть у его постели ночью, пока он не заснет. Он постоянно говорил о самоубийстве, но, сказал он ей, ему нужно быть уверенным в ее будущем. Он стал одержим мыслями о ее статусе в Отделе иммиграции: Хемингуэи узнали, что временная виза Валери истекла, хотя это и было несущественно. Эрнест забеспокоился о том, что в начале 1960-х она работала у него на Кубе без разрешения на работу – как он должен был платить ей: и в смысле соблюдения формальностей, и в смысле уплаты налогов? (В основном его навязчивые идеи и иллюзии вращались вокруг налогов и других финансовых вопросов.)

Все, включая Эрнеста, надеялись, что приезд Хотчнера поможет ему. Но Эрнест все продолжал говорить о фотографиях в «Лайф» и о том, что подумают об этом Ордоньес и Домингин. Дэвисы сказали Хотчнеру, что он начал жаловаться на почки и почти все время молчал. Он пил только вино, но даже по-настоящему хорошее вино казалось ему плохим, хотя, как написал он Мэри, «оно бодрит меня, и без него я ужасно нервничаю». Эрнесту казалось, что он отравлен, и задавался вопросом, не доведут ли лекарства, в сочетании с усталостью, до токсического уровня, и потому исключил некоторые препараты. В зависимости от того, какие таблетки он перестал пить, это могло сказаться на его состоянии хорошо или плохо.

Когда пришло время лететь домой, Дэвисы, Хотчнер и Валери столкнулись еще с одной трудностью. Эрнест беспокоился, что ему запретят сесть на самолет, потому что его багаж слишком много весит, даже при том, что после звонков в авиакомпанию стало ясно, что вес багажа Эрнеста не превышает норму и что в конечном счете обычное дело, если пассажир доплачивал за любое превышение веса при регистрации. Эрнест не успокоился, пока Билл не съездил в аэропорт и не привез подписанное письмо от авиакомпании с подтверждением, что Эрнесту не запретят посадку на самолет. Он забронировал билет на рейс под именем Билла, чтобы сбить с толку прессу, и поделился с Валери надеждой, что самолет рухнет, так что все будет кончено. Хотчнер заверил Эрнеста, что с ним все будет в порядке, как только он доберется до Кетчума и снова «подышит хорошим горным воздухом». Но никто уже в это не верил.