Глава 29

После выхода в свет книги «Старик и море» Эрнест, которому уже было пятьдесят три года, больше не писал, но как будто переключился в режим ожидания, в том смысле, что сейчас он ни над чем не работал, что считал возможным опубликовать в ближайшем будущем. Эрнест на время отложил «Райский сад». После публикации книги «Старик и море», которую он всегда считал частью «морской» книги, он не знал, что делать с остальными частями книги, и просто оставил ее.

Можно сказать, что вместо творчества Эрнест занялся экстренными мерами по обеспечению защиты тылов, поскольку, к его ужасу, стали появляться книги о его жизни и творчестве. Он знал, что за подход используют авторы этих книг, которых он делил на три категории: журналисты, биографы и критики. Впрочем, границы между категориями могли быть не очень отчетливыми. Малкольма Коули сегодня можно охарактеризовать как литературного критика, но начинал он свою карьеру как поэт и писатель. После публикации «Возвращения изгнанника» (1934) он приобрел известность как эссеист, автор очерков о писателях 1920-х годов, живших в Париже. К концу 1940-х он стал литературным «мастером на все руки» и дополнил свой заработок должностью редактора, а также изредка писал публицистические статьи и, к примеру, в 1949 году опубликовал в «Лайф» биографию Эрнеста. Хемингуэй взаимодействовал с Коули, сам сообщал ему многочисленные подробности (и часто вводил в заблуждение) и познакомил с разными людьми, например, с Баком Лэнхемом. Статья делала акцент на активной деятельности Эрнеста во Вторую мировую войну: описывались его охота на подводные лодки в Карибском море и подвиги в Европе с удостоверением военного корреспондента и в качестве непризванного солдата в конце войны. И тем не менее Эрнест стал сетовать, что статья в «Лайф» открыла путь более дотошным биографическим исследованиям. А такие исследования в случае Эрнеста были делом чрезвычайно рискованным, ведь его жизнь и творчество переплетались очень тесно. Эрнест возмущался тем, что он считал вторжением в свою личную жизнь, но еще, похоже, он чувствовал, что, позволяя другим писать о своей жизни, он «расходует» материал, лишаясь возможности самому им воспользоваться. «Из-за статьи Коули, – сказал он своему другу, журналисту Джону Уилеру, – я чувствовал себя скверно, поскольку лишился того, что я очень любил, потому что никто не знал об этом».

Биографическая статья Коули была переиздана в первой книге о творчестве Эрнеста: это был сборник эссе под редакцией Джона К. М. Маккэффери «Эрнест Хемингуэй: человек и его творчество», изданный в 1950 году. Вслед за ней поступили запросы от ученых-исследователей Чарльза Фентона (Йельский университет), Филипа Янга (Нью-Йоркский университет) и Карлоса Бейкера (Принстон). И если Бейкер сразу согласился исключить биографические данные из своего исследования, то критическая теория Янга строилась именно на биографическом факте: как и его предшественник Эдмунд Уилсон, Янг в своей книге 1952 года утверждал, что творчество Хемингуэя следует рассматривать через призму телесных и душевных травм, полученных в годы Первой мировой войны. Эрнеста возмущали и исследование, и психологическая интерпретация, и он обдумывал способы, которыми мог бы воспрепятствовать публикации подобных книг. Он изучил возможности защиты своих прав и, разочарованный отсутствием законных мер против такого рода исследований, взялся за критиков лично и вступил с ними в переписку, время от времени подбадривая их – но чаще проявлял воинственность, – и всегда, по крайней мере с Бейкером, Фентоном и Янгом, щедро делился своим временем. Коули сам первым сказал Эрнесту о книге Филипа Янга, так как был знаком с этим редактором через Райнхарта, который работал с Янгом над переделкой докторской диссертации в коммерческое издание. Эрнест попытался бороться с Янгом, просто не позволив ученому приводить цитаты из его произведений, но когда Янг сказал, что его карьера зависит от публикации книги, Эрнест капитулировал и предоставил ученому необходимое разрешение. И все-таки он продолжал ворчать, что диагноз невроз в наши дни не менее убийственный, чем «третичный сифилис».

Фентон привлекал самое большое внимание Эрнеста, и он станет, возможно неслучайно, автором одной из лучших среди первых книг, «Ученичество Эрнеста Хемингуэя». Красавец-профессор из Йеля и бывший пилот Королевских ВВС (он уехал в Канаду, чтобы поступить на службу раньше), Фентон проворно ответил на одну из жалоб Эрнеста по поводу личных вопросов и сказал, что его собственная личная жизнь «слишком увлекательна, чтобы у меня было время заниматься еще чьей-то». Фентона интересовало развитие Эрнеста как писателя, и он сосредоточился на периоде со школьных лет до выхода сборника «В наше время». Он встревожил Эрнеста почти сразу же, потому что одной из первых его находок стал псевдоним Джон Хэдли, которым Эрнест подписывал репортажи из Европы для «Торонто стар уикли» и Службы международных новостей, причем получал оплату от обеих редакций в одно и то же время. Эрнест искренне боялся, что его поймают и накажут за давние проступки, вроде этой двойной журналистской игры. Кроме того, он ужасно волновался оттого, что другие авторы узнали, что в 1915 году он подстрелил голубую цаплю недалеко от «Уиндмира», нарушив охотничьи законы, несмотря на то что прошло уже несколько десятилетий с того времени, когда он предстал перед судьей и заплатил штраф 15 долларов. Со временем страх наказания за реальные или чаще воображаемые преступления лишь усиливался, предвосхищая и иногда даже напоминая паранойю, захватившую его в последние год-два жизни.

Возможно, чтобы исключить такие разоблачения, Эрнест начал рассказывать биографам сложные истории о своем прошлом – о спортивных достижениях, любовных романах и сексуальной активности, и о войне; самыми красочными и многоплановыми были именно рассказы об участии в двух мировых войнах, в том числе об охоте на подводные лодки в годы Второй мировой войны. Вообще-то эти рассказы были настолько хороши, что ему совершенно не хотелось отдавать их биографам. Тринадцатого июля 1952 года Эрнест отправил Фентону письмо с угрозами и приложил к нему чек на 200 долларов, чтобы оплатить поездку ученого на Кубу. Когда Фентон возразил, что не может взять деньги и позволить себе такую поездку, Эрнест извинился, но потом написал агрессивное письмо, в котором приказывал прекратить исследования и воздерживаться впредь, на том основании, что критики слишком часто выдумывают ложные сведения или ошибочно интерпретируют факты и что не стоило писать длинные письма, помогая таким критикам, как Фентон, в работе.

Другое августовское письмо к Фентону было примечательным по объему и подробностям. Написано оно было сумбурно и почти бессвязно. Он начал с критики корреспондентов Фентона из «Канзас-Сити стар», рассказавших ему о работе Эрнеста в газете. Потом резко сменил тему и повел разговор о своем сыне Джеке на Второй мировой войне и о собственной службе во время Первой мировой, описав в деталях свою итальянскую медаль. По возвращении с войны, писал Эрнест Фентону, он был избран президентом чикагского отделения «Сицилийского союза». Еще раз он повторил рассказ о боксерском поединке с Морли Каллаганом. Возможно, напоминая себе, что он должен быть твердым с Фентоном, Эрнест рассказал одну из своих любимых историй о том, как он обращался с матерью после смерти отца. Грейс попросила Эрнеста никогда не угрожать ей и сообщила, что его отец однажды попробовал – и пожалел об этом. Эрнест ответил ей угрожающим письмом и заметил, что он – не его отец и что он никогда не угрожал, но только обещал. Потом Эрнест стал описывать свою деятельность в годы Второй мировой войны и сказал Фентону, что получил приказ сражаться, порвал его (чтобы не бросить тень на того, кто отдал приказ) и пошел воевать. Он бы получил Крест за выдающиеся заслуги, говорил Эрнест, однако «технически» он был гражданским лицом. После этого он описывал погоню за субмаринами, утверждая, что полковник морской пехоты Джон Томасон назначил его «пиратом» и что ему не отдавали приказов, но попросили импровизировать.

Затем Эрнест начал рассказывать про разработанный им план, согласно которому они с Фентоном могли бы написать серию книг о его жизни, при этом Эрнест снабжал бы его письмами, Фентон публиковал бы их наряду с результатами исследований, а доходы они делили бы пополам. Эрнест в общих чертах обрисовал, какую форму могла бы принять вторая книга: он поможет Фентону изучать парижские годы и предоставит ему информацию в длинных письмах, причем некоторые из них можно будет включить в книгу как документальные свидетельства. Он пообещал рассказать о Стайн, Паунде и Джойсе. Воспользовавшись военным термином «gen» [англ. данные. – Прим. пер.], сокращенно от «intelligence» [англ. разведка. – Прим. пер.], и потому одним из своих любимых слов, Эрнест сообщил Фентону, что лучше он напишет одно такое длинное письмо, если они собираются описать «данные» в книге и заработать на этом много денег. Несмотря на то что Эрнест, похоже, сделал это предложение совершенно серьезно, точно так же, как когда-то предлагал Питеру Виртелю написать вдвоем роман об охоте на подводные лодки, из этого ничего не вышло. Фентон отстоял свои позиции и издал книгу в 1952 году.

Бак Лэнхем вспоминал одну очень странную историю, рассказанную ему Эрнестом примерно в тот период – хотя биографам, вроде Фентона, Эрнест ее не сообщал – о своей деятельности на гражданской войне в Испании. Эрнест говорил, что мавры, воевавшие на стороне националистов, считались настолько жестокими, что республиканцы приняли решение, что раненых, неспособных передвигаться, лучше убивать, чем позволять им оказаться в плену. Поскольку Эрнест мог сделать то, что нужно было сделать – рассказывал он Баку – он получил задание ликвидировать раненых до того, как националисты продвинутся дальше. Здесь примечательно не столько содержание фантастического вымысла, сколько тот факт, что в то время Эрнест, похоже, не имел механизма самоцензурирования, который предупредил бы его о том, что история слишком необычна, чтобы ее сочли правдоподобной. Кажется, его больше не волновало, верят ли его рассказам – и для автора художественных произведений в этом есть что-то ироническое.

В начале 1950-х Эрнест следовал привычному стилю работы. Он писал с раннего утра до полудня. Но теперь звуки пишущей машинки чаще всего означали, что он пишет длинные письма, адресованные всем и каждому. Эрнест всегда очень любил писать письма; подсчитано, что им написано от восьми до десяти тысяч писем за всю жизнь. После переезда на Кубу Эрнест прибавил темп, а письма стали неряшливыми и многословными, как и литературные произведения. Летом и осенью 1952 года он напечатал убористым шрифтом письма не только к Фентону, но и Янгу, Бейкеру, Уоллесу Мейеру и Чарльзу Скрибнеру в «Скрибнерс» (унаследовавшему дело своего отца), а также Арчи Маклишу, сопроводив послание ему длинным письмом к его жене Аде. Любимым корреспондентом Эрнеста в те месяцы был Бернард Беренсон. Искусствовед писал бойкие письма, полные литературных и художественных наблюдений, квазифилософских мыслей, жалоб на рецензии и просто сплетен. Эрнест отвечал тем же. Мэри недолго общалась с Беренсоном во Флоренции в 1949 году; Эрнест никогда не встречался с ним, хотя неоднократно говорил Беренсону, что они с Мэри его любят. К сожалению, среди других корреспондентов Беренсона была Марта Геллхорн – поэтому Эрнест предложил им избегать этой темы.

В одном письме Эрнест откровенно и живо описывал отношение писателя-прозаика к истине и раскрывал романтическую точку зрения на качества, которые хороший автор привносит в свое творчество – эта точка зрения может оказаться полезной для понимания, почему писал Эрнест:

Писатель-прозаик – единственный невероятный лгун, который, если он знает достаточно и дисциплинирован, может сделать ложь более правдивой, чем сама правда. Если ты воевал, и играл в кости, и служил в суде, и участвовал в войнах, и знаешь навигацию, мореходство, плохой мир и прекрасный мир, и разные страны, и другие вещи – значит ты обладаешь хорошими знаниями, из которых можно сплести вымысел. Вот и все, что представляет собой писатель-прозаик.

Творчество время от времени предоставляло Эрнесту возможность осмыслить прошлое для того, чтобы реальные события, например, Первая мировая война и ее последствия или семейная жизнь в Мичигане, могли стать для него приемлемыми. В этом смысле, при чрезвычайно адаптивном характере его психики и творчества, литература хорошо ему служила на протяжении большей части жизни, отчасти потому, что он так хорошо писал, и с ее помощью не только справлялся с прошлым, но и находил в нем мощные сюжеты.

С другой стороны, Эрнест работал в изоляции. Как показывает его острая реакция на Джеймса Джонса, он почти презирал современных писателей. Он черпал силу для своих лучших произведений из окружающей жизни, но если не считать «морской» книги, Куба не стала для него источником вдохновения. И хотя взаимодействие со своей средой могло бы стать для него целительным, он убегал все дальше. Путешествия в Африку и Испанию по своей природе были необычайно ностальгическими, и Эрнест, казалось, был счастлив оставаться в своих феодальных владениях в «Финке».

Не считая «Старика и море», литературная работа остановилась. В надежде вернуть более плодотворное время, Эрнест обратился к своему старинному герою Нику Адамсу и начал писать рассказ о бегстве Ника и его младшей сестры Литтлес в мичиганский лес. Случай с голубой цаплей, когда Эрнеста разыскивал охотоинспектор, сам по себе вторгся в сознание – конечно, из-за озабоченности Фентоном и др. – и он рассчитывал справиться с тревогой, изложив события на бумаге, как нередко поступал с неприятными ситуациями в прошлом. В этом рассказе, который был опубликован под названием «Последняя хорошая страна» после смерти Эрнеста, Ник попадает в неприятности из-за нарушения охотничьих законов, и его преследуют инспектор и человек из «южных штатов». Поскольку Литтлес настаивает, он берет ее с собой в лес, после того как она подстригает волосы и становится похожа на мальчика. Значительная часть рассказа описывает подготовку к побегу в старый еловый лес с речкой, где водится столько форели, сколько они все равно не смогут съесть. Судя по фрагменту рассказа, который имеется в нашем распоряжении (название ему дала Мэри Хемингуэй), мы можем предположить, что Эрнест задумывал роман.

Но рассказ ускользал от него. Сюжет зависел от охотоинспектора и второго чиновника, которого вызвали потому, что Ник совершил это нарушение уже во второй раз. Они намереваются дожидаться Ника в доме его семьи, в течение многих дней, если нужно, изучают улики и ведут себя так, будто расследуют уголовное преступление. Разумеется, лишь в детских фантазиях охотоинспектор может с таким усердием преследовать подростка-нарушителя. К тому времени, когда Эрнест написал большую часть рассказа, погоня разгорелась с новой силой, и бурный поворот сюжета казался неизбежным; один критик считал, что сюжет движется к сцене изнасилования Литтлес – самими преследователями, представителями власти. Эрнеста, казалось, подстегивали воспоминания, пробудившие в нем большую тревогу, однако он был неспособен овладеть ими и придать им форму художественного вымысла. Судя по датам на страницах рукописей, он возвращался к рассказу в следующем году, и еще через год, и так и не достиг значительного успеха.

* * *

Идея второго сафари зародилась после решения Патрика отправиться в Восточную Африку с новой женой, чтобы найти какую-то недвижимость и там обосноваться. Эрнест написал для него рекомендательное письмо к белому охотнику Филипу «Попу» Персивалю, который сопровождал его в первую экспедицию, почти двадцать лет назад. Когда начали приходить письма от Патрика, полные восторженных описаний этой земли и ее обитателей, Эрнест стал обдумывать мысль, как бы поехать туда самому, и решил предпринять еще одну экспедицию на сафари. В другом письме Персивалю он говорил, что его кубинское поместье окружено всеми видами городской и пригородной застройки, что он может поохотиться в нескольких минутах ходьбы от «Финки», но не более того. И если раньше он никогда не запирал дверь, то теперь ему пришлось достать оружие, чтобы защищать свой дом от многочисленных воров, которых не становилось меньше. Кроме того, Эрнесту пришло в голову еще раз побывать в Испании, к чему его подтолкнули известия о том, что последний из его друзей, заключенный в тюрьму после гражданской войны, теперь освобожден. Он принял решение приехать в Испанию и до, и после сафари. Он дал прочитать Мэри книги Джеральда Бренана об Испании и Исака Динесена «Из Африки». Весной и летом 1953 года, в процессе подготовки к экспедиции, они решили сосредоточиться на охоте, а не на рыбалке, и стали приводить себя в форму. Каким-то образом Билл Лоу, редактор журнала «Лук», узнал о будущем путешествии (возможно, через Хотчнера) и убедил Эрнеста взять с собой на сафари фотографа Эрла Тейсена. Журнал предложил Хемингуэю 15 000 долларов на расходы и 10 000 долларов за рассказ из 3500 слов.

Экспедиция представлялась сложной, и требовалось разработать план, ничем не уступающий военной кампании. Сначала Эрнест и Мэри полетели на Ки-Уэст, проверить дом на Уайтхед-стрит, который теперь сдавался в аренду, а затем сели на поезд до Нью-Йорка. В Нью-Йорке они занимались отправкой оружия и амуниции в Африку, и еще Эрнест побывал на игре «Янки». Двадцать четвертого июня они отплыли на «Фландрии» во Францию. В Гавре их встретил Джанфранко Иванчич, который лишь несколько месяцев назад вернулся в Венецию, прожив четыре года в «Финке». Джанфранко был на седане «Лянча B10», с водителем Адамо, причем и автомобиль, и водителя предоставил в их распоряжение друг Эрнеста граф Карло Кехлер. Адамо отвез Хемингуэев в Париж, а через несколько дней в Памплону, где Эрнест и Мэри вместе с друзьями вновь оказались на фестивале Сан-Фермин, пусть и под дождем; Эрнест не бывал здесь почти двадцать пять лет. Товарищи aficionado познакомили Эрнеста с талантливым молодым матадором Антонио Ордоньесом, сыном Ниньо де ла Палма, который был прототипом матадора Педро Ромеро в романе «И восходит солнце». Из Памплоны Адамо отвез их в Мадрид (где Эрнест и Мэри остановились в бывшем номере Эрнеста в отеле «Флорида») и затем Валенсию, а после возвращения в Париж – в Марсель. Они отплыли на корабле «Замок Дунноттар», прошли через Суэцкий канал, обогнули Африканский Рог и прибыли в Момбасу. Персиваль, вернувшийся к своему ремеслу для того, чтобы воссоединиться с Хемингуэями на сафари, ненадолго свозил их на свою ферму «Китанга» к югу от Найроби. Вскоре к их компании примкнул богатый кубинский друг, Марио (Майито) Менокаль, сын бывшего президента Кубы, который отправится вместе с ними на сафари.

Первым на маршруте Хемингуэев и Менокаля был Южный охотничий заповедник в районе Каджиадо в Кении. Здесь они будут охотиться весь сентябрь. В Кении и Танганьике, где бы они ни оказывались, им уделяли особое внимание, потому что, как можно было бы предположить, Хемингуэй напишет о Восточной Африке и поможет вернуть на эту землю туристов и охотников, которых отпугнуло долгое восстание Мау-Мау. В заповеднике Каджиадо их встретил Дэнис Зафиро, двадцатисемилетний британский охотоинспектор из Департамента промысловых животных Кении. Он был страстным поклонником Хемингуэя и немедленно завязал с супругами дружеские отношения. Но прежде чем отправиться в дорогу, они дождались остальную часть своей свиты – проводников, поваров, водителей и т. д., в большинстве своем представители племени камба. Эрнест, который до сих пор действовал так, будто решил оживить прошлое – в Париже, Памплоне и Мадриде, – казалось, был слеп к произошедшим изменениям в европейских городах и в Африке. Хорошо, что Персиваль встретил их по прибытии. Когда Эрнест увидел своего ружьеносца Н’Гуи и спросил возраст мужчины, то решил, что это сын М’Колы, его ружьеносца в предыдущую экспедицию; Мэри в этом сомневалась. Во время полета над равниной Серенгети Эрнест показал Мэри место, где, по его словам, «моя предыдущая милая жена мисс Полин» убила льва, и другое место, где он сам убил льва и гиену.

К сожалению, на этом сафари Эрнест уже не мог достичь такого же успеха, как в предшествующую экспедицию. Менокаль его превзошел. На самом деле кубинец настолько был потрясен, как плохо стреляет Эрнест, что потом сказал его сыну, что Эрнест не мог попасть даже в стену сарая; все рабочие были не меньше потрясены ухудшением охотничьего мастерства Эрнеста. Оттого, что стрелял он плохо, рассказывал Менокаль, Эрнест стал больше пить и плести дикую ложь о своих подвигах. Своего первого льва Эрнест добыл с огромным трудом: он ранил зверя и, следовательно, должен был преследовать его; когда они с Дэнисом вышли на льва, то каждый выстрелил в него по два раза. Через несколько дней Менокаль одним выстрелом убил пятисотфунтового черногривого льва. Немного дальше к югу Эрнест и Менокаль выпустили по пуле в леопарда – этому достижению обрадовался Тейсен, фотограф «Лук», который до сих пор не мог сделать приличной фотографии Эрнеста с трофейным животным. И хотя Мэри говорила, что леопарда вполне мог убить кубинец, Тейсен все-таки сделал снимок. Это неоднозначное убийство еще несколько недель оставалось яблоком раздора между Эрнестом и Мэри.

В октябре возле «Лагеря фигового дерева», недалеко от болот Кимана, территории, недавно открытой для охоты, компаньоны разъехались: Менокаль уехал в Танганьику, Тейсен полетел домой, а Персиваль ненадолго вернулся на ферму «Китанга». Несколько недель Эрнест и Мэри почти не охотились, не считая птиц, и просто наблюдали за животными из автомобиля. В сумерках они смотрели, как стада слонов направляются к водоему у реки. Мэри взяла на воспитание маленькую газель Гранта, оставшуюся без матери.

Разумеется, из-за неудач на охоте Эрнест больше склонялся к наблюдениям – и наблюдения могли возвращать его к воспоминаниям о детстве и об отце, который был не только охотником, но и натуралистом, а возможно, он думал о своем ошибочном и опасном, одержимом желании работать и дружить со львами и медведями. Однако им с Мэри нравилось жить бок о бок с животными в те дни. Они чувствовали нежность друг к другу, как показывают письма и дневники Мэри. По ночам они наслаждались «маленькими личными карнавалами» на своей походной кровати, как позже записывала Мэри, выдумывая «игры, и секретные имена, и веселые шутки».

Хемингуэи приехали навестить Патрика и Хенни в Танганьику, где их охоту прервали дожди, и затем вернулись на болота Кимана, где охотились еще семь недель. Мэри наконец – с помощью Дэниса Зафиро – добыла своего льва. В остальном у Эрнеста продолжалась черная полоса: он выпал из «Лендровера», ободрал лицо, расшиб правый бок и вывихнул плечо; с охотой дела обстояли не лучше. Однако по ночам царила идиллия, Эрнест и Мэри открыли для себя новые удовольствия, которые, похоже, были связаны с сексуальными ролевыми играми. Мэри записала в дневнике выдуманное интервью Эрнеста репортеру, которое он сочинил для того, чтобы развлечь ее. Репортер спрашивал: «Правда ли, что ваша жена лесбиянка?» Эрнест отвечал: «Конечно, нет. Миссис Хемингуэй – мальчик». Они ужасно веселились и придумали, что дальше говорят репортеру, будто одно из их любимых развлечений – содомский грех. Однажды ночью Эрнест, завладев дневником Мэри, сделал там следующую запись:

[Мэри] всегда хотела быть мальчиком и мыслит как мальчик, не теряя при этом женственности… Ей нравится, когда я одна из ее девочек, и мне тоже это нравится… Мэри никогда не испытывала лесбийского чувства, но всегда хотела быть мальчиком. Поскольку мне никогда не было дела до мужчин и я не люблю тактильных контактов с мужчинами, кроме испанских abrazo, или объятий… мне нравилось чувствовать объятия Мэри, это явилось для меня чем-то совершенно новым и за рамками всяких племенных законов.

В ночь на 19 декабря Эрнест сделал запись, подписавшись и поставив дату: «Мы все сладили, и я еще никогда не был так счастлив».

В середине декабря Мэри улетела в Найроби подстричься (это сыграет очень большую роль в будущих сексуальных играх, если верить ее дневнику) и прикупить кое-что к Рождеству. Тем временем Эрнест сделал все возможное, чтобы самому стать камба. Он обрил голову, на которой сразу стали видны многочисленные шрамы, и выкрасил одежду в ржавый желтоватый цвет, которого камба добиваются, натирая свои одеяния жиром и красной землей. Мэри спокойно отнеслась к этой трансформации, и они с Эрнестом отпраздновали Рождество, украсив терновник свечами и устроив пир со спагетти и вишневым пирогом. К этому времени вернулся Дэнис Зафиро с Уильямом Хейлом, главой Департамента промысловых животных Кении. Хейл запретил им убивать животных ради трофеев, но при этом назначил Эрнеста почетным охотоинспектором, что сводило на нет всякое разочарование из-за запрета охотиться. В ближайшие месяцы это назначение будет приобретать все более грандиозное значение в его воображении и станет отличительной особенностью будущей «африканской книги», которую Эрнест начнет после того, как они с Мэри покинут страну. Он сравнивал назначение охотоинспектором (и вел себя так, будто был назначен на реальную должность) с принятием командования в Рамбуйе Свободными французскими силами, которые он называл своими «нерегулярными войсками» в годы Второй мировой войны. Как было и с прошлыми фантазиями, полномочия, приобретенные в Африке, превратились в навязчивую идею.

Как почетный охотоинспектор, Эрнест по-прежнему имел право убивать гиен, шакалов и других животных, если они могли представлять угрозу для населения или должны были быть ликвидированы по иным мотивам. Первой задачей, с которой он столкнулся, оказалось разрушение кукурузного поля слонами-мародерами. По традиции, слона нужно было убить, а его тело оставить в знак предупреждения остальным животным, но Эрнест не хотел убивать слона и просто возместил фермеру ущерб от потерянного урожая. Мы сможем понять, насколько широкой он считал свою власть и как распоряжался ею, если посмотрим, в какой манере он разрешил другую спорную ситуацию:

Я сказал старейшинам, по мне так лучше, чтобы молодежь упражнялась с копьями, чем сосала шерри «Голден джип» в Лойтокитоке. Но я не представитель закона, и потому отец должен забрать сына и отвезти его в ближайший полицейский участок, и проследить, чтобы ему перевязали раны и сделали укол пенициллина («Под Килиманджаро»). [Переводчик Никита Красников. – Прим. пер.]

Неясно, как такая сцена могла произойти, если учесть, что Эрнест не знал языка суахили или масаи, а большинство камба почти не говорили по-английски. Позднее Эрнест сказал, что учил племя испанскому и они разговаривали на этом языке.

Жизнь Эрнеста в качестве одного из племени камба послужила толчком к изощренным фантазиям в «африканской» книге, и все они имели некоторое основание в реальности. Как Хемингуэй говорил в рукописях, которые будут отредактированы и изданы после его смерти, сначала под названием «Проблеск истины» и затем – «Под Килиманджаро», его рассказы характеризуются сдержанным, часто неуловимым юмором, который является особенностью его позднего творчества. Как-то раз камба завладели журналом, который привезли с собой Хемингуэи, где были изображены саблезубые тигры, шерстистые мастодонты и бронтозавры – и предположили, что Эрнест охотился на этих животных в Америке. Понятно, что многие страницы неизбежно граничат с расизмом и колониализмом того конкретного периода и в том контексте; Эрнест с таким энтузиазмом принял на себя роль Великого Белого Отца, что называет Мэри в африканской книге «мемсаиб», путая континенты. По иронии судьбы, именно в это время происходили восстание Мау-Мау и другие антиколониалистские восстания.

Он усердно учился охотиться с копьем и преследовать дичь так, как это делали камба – ночью, и утверждал, что таким способом успешно убивал диких собак, гиен, шакалов и диких свиней. Словно бы для того, чтобы разогреть фантазии о себе как о настоящем камба, и, похоже, воспламененный осуществлением своих гендерных капризов с Мэри, он принял на себя обязательство взять в жены женщину-камба, Деббу. В письме к Харви Брайту Эрнест хвастался, что Дебба была наследницей своего племени, «как Бренда Фрейзер». Она была «темнокожей и очень красивой», писал Эрнест, а позднее рассказал Арчи, что она была как Мэрилин Монро, только черная. Семья Деббы принесла ему дары в виде зерна и пива, а он отдал им свиное сало и бедро бородавочника. «Моя девушка очень дерзкая, – говорил он Харви. – Когда она спокойна, ее лицо дерзкое, но очень любящее и нежно-грубое». Мэри, писал Эрнест, «все понимает и вообще молодец».

Но даже если эти фантазии и отталкивались от реальности, тот факт, что он вновь был захвачен ими, говорит о том, что Эрнест снова погрузился в маниакальную фазу – которая продлится еще несколько месяцев, пока он будет работать над «африканской» книгой. В рукописи «Под Килиманджаро» он воссоздает разговоры с Мэри, которые показывают ее страхи по поводу его психического состояния. Как почетный охотоинспектор, Эрнест взялся распределить все лекарства, которые были при них в экспедиции. «Ты сам лучше любого врача, набил руку, – говорит Мэри. – Может, и себя вылечишь?» «От чего?» – отвечает Эрнест, на что она говорит: «От того, что на тебя иногда находит». [Переводчик Н. Красников. – Прим. пер.] В другой раз он говорит Мэри, что Персиваль назвал его сумасшедшим и сказал, что он всегда был сумасшедшим. Мэри и Эрнест продолжают обсуждать, безумны ли писатели; Эрнест считал, что да. Мэри спрашивает, верно ли это для всех писателей, и Эрнест отвечает: «Только для хороших». Мэри беспокоили фантазии Эрнеста о камба – которым люди племени, казалось, подыгрывали, может быть потому, что, учитывая языковой барьер, не знали, о чем говорил Эрнест. Она предупредила Эрнеста: «Мне нравится, как ты и твои друзья вечно все выдумываете и живете в воображаемом мире; иногда я даже над вами смеюсь. Но это не мое, я выше воображаемой чепухи» («Под Килиманджаро»).

На Рождество Эрнест сделал Мэри подарок: он пригласил ее полететь на самолете на северо-запад над бельгийским Конго в Уганду, переночевать в Бакаву и Энтеббе и затем продолжить путь к водопадам Мурчисон. Хозяин «Сессны‑180», Рой Марш, был опытным пилотом, однако, когда он зашел на третий круг над водопадами, чтобы Мэри могла сделать хороший снимок, у него возникла неприятность: внезапно на пути самолета появилась стая ибисов. Он попытался поднырнуть под птиц, но зацепился за нерабочие телеграфные провода, пробил пропеллер и хвост самолета. Он был вынужден приземлиться в глубоком буше, примерно в трех милях к югу от водопадов, у притока Нила. Компания сверилась с картой и обнаружила, что они находятся в сорока милях от ближайшей деревни, в которой может быть телефон – а может и не быть. Антенна «Сессны» была сломана, но Марш попытался передать по радиосвязи просьбу о помощи. Спохватившись, Мэри и Эрнест оценили свое состояние: у Мэри колотилось сердце, она чувствовала тошноту, кажется, у нее был шок; у Эрнеста была повреждена спина. Они нашли песчаное место на холмике, где могли расположиться лагерем на ночь, и принесли из самолета воду, недоеденные бутерброды, пиво и виски.

На следующий день, поднявшись в пять, они разожгли костер и съели все, что нашли среди запасов в самолете. Это может показаться невероятным, но Эрнест, осмотревшись за время короткой прогулки, сообщил, что видел судно на реке, обычно совершенно пустынной. К огромному восторгу Марша и Хемингуэев, это оказался зафрахтованный баркас «Мерчисон», на котором Джон Хьюстон вел съемки «Африканской королевы» (1951). Баркас доставил их в город Бутиаба на озере Альберт, где их встретил другой опытный пилот, Реджи Картрайт, и местный полицейский. Картрайт и полицейский пролетали над этой территорией, разыскивая тела, поскольку кто-то заметил разбившуюся «Сессну» и предположил, что пилот и пассажиры погибли. Двадцать четвертого января службы новостей передали сообщение о смерти Хемингуэя – и наверняка тысячи читателей были шокированы, хотя это было бы едва ли удивительно, если вспомнить, как часто Эрнест играл со смертью. Картрайт предложил Хемингуэям и Маршу долететь на его скрипучем двухдвигательном «Де Хевилленде» до Энтеббе.

Несмотря на то что уже темнело, Картрайт выехал на неровную взлетно-посадочную полосу в Бутьябе. Самолет поднялся и снова опустился, стукнувшись о взлетную полосу. Внезапно двигатель с правого борта и топливный бак загорелись, и, когда самолет остановился, огонь перекинулся на кабину. Маршу удалось выбить окно, через которое он и Мэри смогли выбраться. Эрнест, слишком большой, чтобы пролезть через окно, обнаружил, что дверь накрепко завалена обломками, и, не сумев открыть ее ногой, распахнул ее ударом головы. Картрайт выбрался последним, выбив другое окно. Самолет сгорел дотла, и вместе с ним сгорели «Хассельблад» Мэри [марка фотоаппарата. – Прим. пер.] и все ее фотопленки, свидетельство летчика Марша, паспорта Хемингуэев, очки, деньги и аккредитив на 15 000 долларов. Полицейский отвез их в соседний город Масинди, они остановились в гостинице «Рейлвей» и каждый мечтал только о глотке желанного спиртного. Слишком уставшие, чтобы вымыться, они упали на кровать и уснули.

На следующее утро Эрнест проснулся и увидел, что рана на голове, за правым ухом, сочится прозрачной жидкостью – мозговой жидкостью – которая стекает на наволочку. Местный врач прочистил раны на ногах Эрнеста и Мэри. Мэри сильно повредила колено, у нее были сломаны два ребра. Характер повреждений Эрнеста точно не смогли установить, пока они не добрались до Найроби. Здесь доктора выяснили, что у него вывихнуто плечо, сплющен нижний отдел кишечника, раздроблены два поясничных позвонка, сильно повреждены печень и почка, нарушен слух в правом ухе и зрение в правом глазе. В моче была кровь, а сфинктер был ослаблен, что означало, когда Эрнест кашлял, то он невольно испражнялся. Когда Эрнест увидел Питера Виртеля, то присовокупил к списку своих травм постоянную эрекцию, довольно убедительно объяснив, что это происходит из-за пережатия позвонков.

Однако наиболее серьезными были повреждения головы. Это была пятая черепно-мозговая травма Эрнеста, и пожалуй, самая тяжелая. Эрнест ослаб, страдал от спутанного сознания и двоения в глазах. И до самого конца восстановительного периода он умудрился понемногу выпивать. Через неделю в письме к Беренсону, поговорив немного о языках Африки, он отметил: «Забавная штука. Может быть – сотрясение это очень странно – и я это изучаю. Двоение в глазах; слух то появляется, то исчезает, а обоняние (способность чувствовать запахи) может становиться немыслимо острым». Ясность сознания, кажется, тоже появилась и исчезла. Мышление Эрнеста так больше и не прояснится.

Билл Лоу из «Лук» пообещал Эрнесту 20 000 долларов за эксклюзивную статью о катастрофе. Неизменный профессионал, Эрнест согласился. Он продиктовал рассказ жене пилота Королевских ВВС из номера в гостинице «Нью стенли» в Найроби, где они с Мэри поправлялись после катастрофы. Рассказ был озаглавлен «Подарок на Рождество» (Эрнест подарил Мэри этот полет на «Сессне») и напечатан в двух выпусках журнала. В путаной истории, примечательной своей словоохотливостью (и юмором), характерными для всех произведений Хемингуэя об Африке, упоминались джин «Гордонз» (антисептик и тонизирующее средство), сенатор Джозеф Маккарти, звуки буша ночью, мечты о любви со львицей и чтение преждевременных некрологов.

Кажется, перед авиакатастрофой мания настигала Эрнеста эпизодически, но после аварии стало очевидно, что черепно-мозговая травма глубоко воздействовала на его психику, спровоцировав возвращение самого страшного заболевания – Эрнеста дико бросало из мании в депрессию. Фантазии множились. В характерном письме к Хотчнеру он добавил экспертные знания самолетов к своему арсеналу воображаемых умений. Эрнест признавал, что в одно мгновение в полете он встревожился, но теперь он задавался вопросом, кто начал все эти разговоры, будто он боится летать. Теперь он разбирается в аэронавигации, сообщал он Хотчу, он летал на B‑25, «Москито», планерах «Ураган» и всех видах «летучек» (с тех пор, как Эрнест «разбился» на своей «летучке», он полюбил жаргон летчиков). Он болтал про гудение шамбы (он хотел сделать над ней «медленные круги», но сдержался), про то, как срезал пропеллерами флаг, развевающийся над полицейским участком в местном городе. В том же письме он пространно разглагольствовал о своих обязанностях почетного охотоинспектора и о своей поддержке компанией, которую он называл «Честные Эрни»; описывал тонкости помолвки с Деббой.

Эрнест играл спектакль как для читателей «Лук», так и для Хоча. Он выдавал новые небылицы и убедил Хоча сохранить это письмо, чтобы он смог использовать его в будущем рассказе. Он гордился тем, что сумел надиктовать шестнадцать тысяч слов «Лук» и надеялся, что все написанное им покажется публике смешным. Благоразумие и заторможенность, которыми проверялись худшие его выходки, кажется, вовсе исчезли. Потом он решил не ограничиваться своими травмами и придрался к Мэри, и, казалось, отлично развлекался. И все же Эрнест понимал, что что-то не так, и когда он сумел отстраниться и понаблюдать за собой, он встревожился. Беренсону он сказал, что слышит в голове свои ошибки – что он повторяет слова, говорит странные и сердитые фразы – и все это из-за травмы головы.

Тем временем Мэри отправилась в Момбасу, где они с Эрнестом раньше зафрахтовали рыболовное судно из города Шимони, чтобы порыбачить с Патриком, Хенни и компанией, в которую вошли Персиваль, Дэнис Зафиро и Рой Марш; Эрнест приехал к ним 21 февраля. Через несколько дней он стал очевидцем низового пожара в маленькой рыбацкой деревушке и бросился помогать тушить его, но из-за ослабленного физического состояния потерял равновесие и сильно обжег ноги, туловище, левую руку и правое предплечье. Его травмы, после пожара, но большей частью после авиакатастрофы, были слишком обширными, чтобы можно было продолжать рыбалку, и потому он расположился на веранде снятого в аренду коттеджа. Мэри позже записывала, что там он «возобновил длительные разговоры со всеми, кто бы ни оказывался рядом, повторял одни и те же анекдоты, гордо/скромно пересказывал истории о своих подвигах и сообщал кустарные философские истины». Эрнест выходил на лодке только один или два раза и все остальное время разглагольствовал из своего «командного пункта» на веранде о том, как они «стали «единокровными братьями» с вакамба из нашей обслуги на сафари». Как-то утром, отвечая на вопрос Эрнеста, Патрик сказал, что наживка «более или менее в порядке», и Эрнест взорвался. Он начал со слов: «Я не разрешаю «более или менее в порядке» и продолжил тирадой, обращенной к Патрику, об ответственности и абсолютной необходимости делать все правильно, пока Хенни не расплакалась. Патрик вышел и уехал в Момбасу, а затем прислал людей за Хенни и багажом. В тот день рыбалки не получилось. Возможно, и к лучшему. Хемингуэям повезло с рыбалкой не больше, чем с охотой.

Из Африки Эрнест и Мэри направились в Венецию, как и планировали. По приезде они поселились в «Гритти», где Эрнест принимал посетителей – включая Адриану – в постели. Позже его тщательно обследовали несколько врачей в местной больнице. Эрнест признал, что Мэри было тяжело, ей пришлось выносить его дурное настроение в недели выздоровления, и отправил ее в Лондон, Париж и Испанию, собираясь воссоединиться с ней в Мадриде. Оставшись в Венеции в одиночестве, он начал страдать, вызвал Хотчнера, который въехал в «Гритти» 2 мая, и вместе они отправились в Испанию. Адамо отвез их туда на «Лянче», и они нагнали Мэри. В Испании она ходила смотреть бои быков с Питером Виртелем и британским aficionado Рупертом Белльвиллем, бывшим пилотом Королевских ВВС и плейбоем, который дружил с Эрнестом с 1937 года. Эрнест и Хотчнер приехали как раз к началу фестиваля Сан-Исидро и приняли участие в нынешних, уже лишенных блеска, боях быков, а затем посетили ранчо матадора Луиса Мигеля Домингина, который приходился шурином сопернику Антонио Ордоньеса. Здесь они встретили возлюбленную Домингина, Аву Гарднер (которая еще была замужем за Фрэнком Синатрой). Эрнест описывал Домингина как человека, напоминающего одновременно Дона Хуана и Гамлета.

Этой весной Эрнест и Ава Гарднер сдружились. С неизбежностью он стал Папой, а она – Дочкой, но Гарднер была очень этим тронута, потому что ее собственный отец всегда называл ее дочкой. В 1946 году она снялась в известном фильме «Убийцы», который теперь считается классикой нуара. Сюжет фильма, состоящего в основном из ретроспективных сцен, был написан по рассказу Эрнеста; Ава сыграла подругу Шведа в сценах прошлого. В «Снегах Килиманджаро», менее успешном фильме, Ава сыграла роль, придуманную специально для нее. Этой весной актрису госпитализировали из-за приступа мочекаменной болезни; Эрнест навестил ее и, сидя на ее постели, болтал: ««Убийцы» неплохие. Но в «Снегах Килиманджаро» только и было хорошего, что ты и мертвая кошка», – сказал он, имея в виду мертвого леопарда, которого нашли на одноименной горе. После того, как Аве удалили почечные камни, Эрнест (что несколько странно) попросил ее разрешения взять один камень на удачу. Она согласилась, и он носил с собой этот камень несколько лет. В 1957 году выйдет фильм по роману «И восходит солнце», в котором Ава Гарднер сыграла леди Бретт Эшли. После премьеры она призналась, что «всегда чувствовала себя близкой к женщинам Папы».

Позднее Виртель описал визит компании на ранчо Домингина и заметил, что Ава и Домингин «были красивой парой – молодая кинозвезда и ее тореадор».

После того как Эрнест, Мэри и Беллвилл уехали на корриду в Мадрид, Виртель и матадор заговорили о Хемингуэе. Домингин сообщил, что Эрнест сказал о Питере слова, которые его встревожили: Эрнест заметил, что у Питера есть талант, но он никогда не напишет ничего значительного. Домингин не мог ему этого простить: «Даже если это правда, так говорить о друге нельзя», – сказал он Питеру. Несколько дней спустя они вновь обсуждали этот случай, и Домингин сообщил, что слова Эрнеста лишили его иллюзий, а Питер заметил, что у Папы «тяжелый характер». Питер задумался над «двоедушием» Эрнеста и решил, что Эрнест сказал эти слова потому, что посчитал – Питер вторгся на его территорию, корриду, к которой он питал чрезвычайно собственнические чувства. Скорее всего, проницательный задним умом, Питер распознал во всем этом симптомы начинающейся паранойи Эрнеста, ибо «как мог он, величайший англосаксонский эксперт по fiesta brava, так беспокоиться по поводу вызова какого-то неофита вроде меня?»

В гостиничном номере «Палас-хотэл» Эрнеста и Мэри посетил Джордж Плимптон, высокий и поразительно красивый молодой американский писатель. Уроженец Нью-Йорка, выпускник Гарварда и Кембриджа, Плимптон недавно стал сотрудником нового литературного журнала «Пари ревью». Он встретился с Эрнестом в Париже в 1953 году, на пути Хемингуэев в Африку, где убедил Хемингуэя дать интервью «Пари ревью», для журнальной серии «Писатели за работой». Сейчас Плимптон прибыл в Мадрид, чтобы попытаться, без особого успеха, наконец провести интервью. Эрнест примет Плимптона поздним утром в постели, рядом с ним будут Ава Гарднер и Домингин, которые иногда ложились поперек кровати; приходил Хотчнер с кувшином мартини со льдом. Интервью застопорилось, и его удастся завершить только в марте 1957 года.

После возвращения в «Финку» летом 1954 года Эрнест казался уже стариком. Когда Хотчнер увидел его, в первый раз после авиакатастрофы, он был поражен: «Я был потрясен тем, насколько он постарел… Он как будто немного уменьшился – я имею в виду, он не стал ниже ростом, но от него как будто бы откололась частица ауры массивности». Волосы Эрнеста снова отрастали (и стали почти совершенно белыми), однако шрамы на голове еще были видны, и некоторые из них выглядели пугающе. Как и прежде, Эрнест коротко подстригал бородку, и седая щетина торчала примерно на полдюйма, потому что из-за постоянных проблем с кожей Эрнесту трудно было бриться. Когда волосы отросли, он вновь стал зачесывать их назад, как он делал с тех пор, когда ему исполнилось сорок восемь и линия волосяного покрова начала отступать, а оставшиеся волосы поредели. (Ему нравилось носить длинные волосы, ровно подстриженные сзади). Нередко он носил очки в стальной оправе. Улыбка открывала два ряда ровных зубов; она вовсе не была сверкающей или довольной, если только он не смеялся; часто она казалась немного пугающей, и действительно, Эрнест, как говорили, показывал свое неудовольствие, отчетливо скрипя зубами. Слим Хейворд часто виделась с ним, по мере того как приближались съемки фильма «Старик и море», и для нее он оставался почти таким же «массивным». «Папа был крупным человеком, и уже только поэтому вы почти все время боялись его, – написала она позже. – Он мог бы убить вас одним ударом, если б захотел. Он по-особенному сужал глаза, когда злился или полностью вас игнорировал».

Тем летом Мэри в своем дневнике описывала физическую немощь Эрнеста в записи о первом выходе на «Пилар» после возвращения на Кубу:

Когда мы отправились рыбачить в первый раз, я смотрела, и мое горло сжалось, как мой муж медленно и решительно перевалился через борт «Пилар» в кокпит. Несмотря на то что день был теплым, он надел куртку «сафари», под бризом с Гольфстрима, хотя прежде он всегда выходил в море обнаженным по пояс. Все, что мы в тот день поймали, не имело большого значения, и на этот раз я была благодарна за маленький успех. В тот вечер Эрнест мирно читал в своем кресле. Это был день истинного триумфа.

Немногие люди, включая самых близких, понимали, насколько серьезной была травма.

В Испании Эрнест посетил врача, который порекомендовал продолжительный отдых и ограничил потребление спиртного. Эрнест пытался следовать его указаниям; какое-то время Мэри требовала от него пить не больше одного стакана виски и трех бокалов вина в день. Эрнест любил говорить, что алкоголь был его «гигантом-убийцей», однако, несмотря на все эти разговоры о том, что его друг Фицджеральд был «пьянчужкой», он сам, похоже, не понимал, что алкоголь причиняет ему и его творчеству такой же огромный вред, как и Скотту. Как и многие алкоголики, он придумывал сложные рационалистические объяснения своему поведению. «Пьяницы – это пьяницы, они не могут себе помочь и не должны пить, – сказал он Чарльзу Пуру. – Но если ты научился пить еще до того, как тебе исполнилось четырнадцать, и с тех пор пьешь, и любишь пить, и еще можешь хорошо писать в 53, ты правда считаешь себя алкоголиком?» Несколько лет назад он разъяснял, что алкоголь для него значит, в письме Ивану Кашкину, своему первому критику и поклоннику в Советском Союзе:

Вы, должно быть, не пьете. Я заметил, что Вы с пренебрежением отзываетесь о бутылке. Я пью с пятнадцатилетнего возраста, и мало что доставляло мне большее удовольствие. Когда целый день напряженно работала голова и знаешь, что назавтра предстоит такая же напряженная работа, что может отвлечь мысль лучше виски и перевести ее в другую плоскость? Когда ты промок до костей и дрожишь от холода, что лучше виски подбодрит и согреет тебя? И назовет ли кто-нибудь средство, которое лучше рома дало бы перед атакой мгновение хорошего самочувствия? Я лучше откажусь от ужина, чем от стакана красного вина с водою на ночь. [Не нашла имя переводчика. – Прим. пер.]

Нетрудно обрисовать динамику взаимодействия Эрнеста с алкоголем. Первые несколько лет Эрнест просто наслаждался спиртным, он был чертой хорошей жизни в юности Хемингуэя. Он и его современники с подозрением относились к тем, кто не пил. Все начало меняться примерно с 1940 года. Скоро выпивка стала повседневной необходимостью. На Кубе он обычно выпивал первый бокал до полудня, иногда сразу после пробуждения. На втором сафари в Африке Эрнест выпивал кварту пива каждый день перед завтраком. Дэнис Зафиро рассказал биографу, что Эрнест пил по две бутылки крепкого алкоголя в день – мы можем утверждать, что это заявление явное преувеличение, хотя Патрик говорил, что его отец пил по кварте виски в день примерно с 1940 года. И все-таки Эрнест, кажется, никогда не напивался вдрызг пьяным. «Думаю, он был пьян все время», – сказал Зафиро, но добавил, что Эрнест редко это показывал. Майито Менокаль заметил: «Постепенно алкоголь стал подчинять его себе, пока Эрнест полностью не подпал под его власть». Врачи предупреждали его с 1954 года, что он рискует жизнью, продолжая пить как раньше, и несколько раз Эрнест строго ограничивал потребление алкоголя: иногда прекращал пить после обеда, например, или исключал все напитки, кроме вина. (Вопрос, следовал ли он заявленному режиму, остается открытым.) Похоже, Эрнест никогда не исключал алкоголь полностью, даже в последние годы.

Во всех многочисленных несчастных случаях, произошедшими с Эрнестом, алкоголь сыграл роковую роль, начиная с происшествия в туалете, когда он потянул цепочку и обрушил световой люк на свою голову, отчего на лице у него остался шрам на всю жизнь, и заканчивая очередной черепно-мозговой травмой, когда Эрнест поскользнулся на борту «Пилар» и разбил голову. Нет никаких сомнений в том, что употребление алкоголя после серьезных повреждений головы усугубляло последствия и что алкоголь же катастрофическим образом сказывался на психике, подпитывая душевный подъем в маниакальные фазы и усиливая депрессию во время спадов. В зрелые годы алкоголь не только поставил под угрозу здоровье Эрнеста, но и вызвал упадок творческих сил. «За рекой, в тени деревьев» стал продуктом не только психического расстройства, но и алкоголизма. К тому времени, когда ему исполнилось пятьдесят лет, Эрнест писал уже заметно реже, чем в двадцать или тридцать лет, и то, что выходило из-под его руки, становилось все слабее. Кажется, он потерялся в «Большой книге», которая теперь представляла собой несколько книг в различной степени беспорядка.

* * *

Эрнест долгое время следил за присуждением Нобелевской премии по литературе, еще с 1930 года, когда первым американцем, получившим премию, стал Синклер Льюис. Он сказал Арчи Маклишу, что премию, как ему казалось, дают всегда в тот момент, когда ты уже очень старый, поэтому, признавался он, это «был адский удар по мне», когда Льюис получил премию в сорок пять лет (весьма любопытный выбор слов). Замечание Эрнеста свидетельствует о том, что он был потрясен, потому что Льюис, которого прежде он не представлял своим соперником, получил премию, а Эрнест – нет. С тех пор у него было время привыкнуть к Льюису, но когда в 1950 году Нобелевскую премию присудили Фолкнеру, он ощутил мучительную боль. И все же Фолкнер никогда не раздражал его так, как Скотт Фицджеральд или Джеймс Джонс. Эрнест и Фолкнер сохраняли дистанцию, пока в 1947 году Эрнест не услышал интервью, в котором Фолкнер говорил, что из всех современных писателей Хемингуэй берет на себя наименьший риск в творчестве; он даже произнес слово «трус». Фолкнер имел в виду стилистические эксперименты, но Эрнест (по понятным причинам) воспринял его слова на счет своего мужества. Что довольно странно – Бак Лэнхем написал Фолкнеру о том, что во время войны он видел, каким храбрым был Эрнест. Фолкнер принес Эрнесту извинения и сказал, что должен был просмотреть интервью, прежде чем позволить его напечатать. Небольшой шум возник еще после того, как Харви Брейт, преуспевший, похоже, в разжигании литературных интриг, предположил, что Фолкнер напишет рецензию на повесть «Старик и море». В это время Фолкнер как раз получил Нобелевскую премию, и в письме к Брейту Эрнест изобличил Фолкнера в том, что тому необходимо выпивать, чтобы чувствовать себя хорошо, имея в руках Нобеля, пока Эрнест еще жив. Тем временем Фолкнер написал на повесть благосклонный отзыв в литературном журнале «Шенандоа»: «Может быть, время покажет, что он написал лучше всех нас».

В октябре 1954 года ходили слухи, что в этом году Эрнест станет лауреатом Нобелевской премии. Пятого октября «Нью-Йорк таймс» написала, что единственным его соперником является исландский писатель Хальдоур Лакснесс. Позднее газета довольно язвительно утверждала, что Эрнест стал главным кандидатом потому, что испугались за его жизнь после авиакатастрофы в Африке.

Ранним утром 28 октября в доме Эрнеста зазвонил телефон. Он снял трубку и узнал, что получил Нобелевскую премию. Сначала Эрнест разбудил Мэри, а затем позвонил Баку Лэнхему, чтобы сообщить ему эту новость. Последние два дня журналисты дежурили возле «Финки», и Эрнест вышел к ним и поговорил с ними на ступенях и на террасе. За обедом он принял около дюжины репортеров и еще больше – во второй половине дня. Бывший автор «Гавана пост» и внештатный корреспондент «Тайм» Генри Ф. Уоллес заметил, что Эрнест пил джин с тоником, и сказал, что он «опрокинулся на правый борт, как старый грузовой корабль». Эрнест утверждал, что он в режиме сурового воздержания, но в этот день «прерывает тренировку». Он назвал журналистам трех писателей, которые, по его мнению, заслуживали премию: Исака Динесена, Бернарда Беренсона и Карла Сэндберга, чикагского поэта, которого он знал и которым восхищался в молодости. Кроме того, Эрнест воспользовался возможностью и попросил освободить своего старого друга, Эзру Паунда, который тогда находился в психиатрической лечебнице Сент-Элизабет в Вашингтоне. В больнице Паунд оказался из-за профашистских радиопередач, которые вел из Италии в годы Второй мировой войны. В три часа дня Эрнест произнес короткую речь, которую написал на бумажке. В записи Мэри эта речь почти не имеет смысла: «Я человек вне политики. Это большой недостаток, но предпочтительней артериосклероза, – начал Эрнест. – Мне нравятся [бойцовые] петухи и филармонический оркестр… Теперь простите некоторые шутки и последующее законное предостережение, которое все видят в зеркале по утрам. Нам не хватает людей, которые помогают нам увидеть добро, которое есть человечность, и тех, кто умеет съедать свои неудачи». Потом Эрнест сказал, что отдает медаль Деве Марии Милосердной де Кобре, святой покровительнице Кубы, и пусть ее хранят в ее храме за пределами Сантьяго-де-Кубы – где нобелевская медаль и в самом деле в конце концов окажется (хотя в 1980-е годы ее украли, потом вернули и поместили в безопасное хранилище католической церкви). Он весьма агрессивно высказался по поводу денежной премии в 35 000 долларов, насчет которой заметил репортерам и очевидцам, что она пока не в его распоряжении, и, воспользовавшись возможностью, выступил против грабителей, которые несколько раз проникали в его дом в прошлом году. Он сказал репортерам, что не рассчитывает прожить еще пять лет – и в этом шокирующем заявлении, несомненно, нашло выражение ощущение собственной физической уязвимости.

Эрнест был слишком вымотан, чтобы думать о поездке в Швецию на церемонию вручения премии, и это было кстати, потому что он ненавидел публичные выступления. Сама медаль была присуждена ему на следующий день после того, как он сделал объявление в «Финке», и Мэри устроила по этому случаю торжественный обед. В официальном заявлении, сопровождавшем присвоение премии, высоко оценивалось его «владение искусством повествования, недавно продемонстрированное в [повести] «Старик и море». Американский посол в Швеции, Джон Кэбот, получил премию вместо Эрнеста на официальной церемонии в Стокгольме 10 декабря. Эрнест по этому торжественному случаю записал благодарственную речь, короткую и красноречивую. Однако некоторые его слова кажутся любопытными, в частности следующие: «Жизнь писателя, когда он на высоте, протекает в одиночестве… Избавляясь от одиночества, он вырастает как общественная фигура, и нередко это идет во вред его творчеству. Ибо творит он один, и, если он достаточно хороший писатель, его дело – изо дня в день видеть впереди вечность или отсутствие таковой». Эрнест мог сказать какие угодно слова на вручение Нобелевской премии, но именно эти кажутся прямо противоречивыми – если не разоблачающими – поскольку говорит он о писателе, чей общественный статус растет по мере того, как его собственное творчество становится все слабее. Ибо становилось слишком очевидно, что именно это с ним и происходит.