Глава 28

После выхода «За рекой, в тени деревьев» Мэри обращалась с Эрнестом очень бережно. Разочарование из-за рецензий сменилось ликованием при известиях о высоких продажах, а страхи Скрибнера по поводу достоинства книги уступили место заботам о маркетинге и большой рекламной кампании (издательство потратило около 15 000 долларов на рекламу книги уже после публикации). Роман находился в списке бестселлеров в течение двадцати одной недели, в том числе семь недель – на первом месте. Эрнест заработал около 136 000 долларов, т. е. более миллиона в пересчете на сегодняшние деньги, в том числе 85 000 долларов от «Космополитен» за серийную публикацию, согласно информации от Роберта Трогдона. (Что касается рецензий, то Эрнест утешал себя рассуждениями вроде: «Должно быть в ней что-то вызывающее истеричные нападки и защиту».)

И все же Эрнест, похоже, рассчитывал на хвалебные отзывы именно на эту книгу, но они так и не появились. Мэри писала: «Он был как вскипающий, неугомонный котел нетерпения». Волнение Эрнеста усугублялось нетерпеливым ожиданием приезда Адрианы со своей матерью в конце октября. В том году, как писала Мэри, «мой муж нуждался в дружбе, сочувствии и, если б я могла призвать это, в сострадании больше, чем за все то время, что я знала его». Эйфория, в которой он пребывал перед выходом книги, прошла, и он признался Мэри, что стал «отчаявшимся стариком».

Адриана, приехавшая 27 октября, постаралась рассеять его мрачное настроение. Он взял их с Дорой на верхнюю площадку новой башни, чтобы взглянуть оттуда на Гавану. Адриана к тому времени уже всерьез занималась искусством, и скоро она устроила в заброшенном кабинете Эрнеста импровизированную студию. Они с Эрнестом сразу же основали «корпорацию» под названием «Белая башня» – без какой-либо заявленной цели. Эрнест очень любил выдумывать такие несуществующие предприятия; они с Хотчем, к примеру, организовали «Синдикат Хем/Хоч», под которым подразумевалось не что иное, как совместные ставки на лошадиных скачках, а в «За рекой» полковник состоит в таинственном братстве с метрдотелем «Гритти».

Эрнест показал Адриане все любимые места на Кубе, начиная с деревушки Кохимар и заканчивая «Охотничьим клубом Серро» и «Клубом де Касадорес». Они ездили стрелять по голубям и рыбачили в открытом море. Девушка и ее мать обрадовались встрече с Джанфранко, который освободил для них гостевую спальню в «Финке» и переехал в маленький домик, casita, где обычно жили дети, приезжавшие погостить. Он завел много друзей среди резидентов Кубы, в том числе среди сотрудников итальянского посольства в Гаване и в итальянской судоходной компании «Сидарма», где он работал. И Джанфранко, и Хемингуэи познакомили Адриану и Дору со своими знакомыми, представлявшими собой кубинский эквивалент социальной элиты, и в итоге Адриана обзавелась таким количеством женихов, с которым едва могла справиться.

Трудно понять цели, с которыми Дора и Адриана совершили поездку на Кубу, если оставить в стороне возможность проводить время в обществе знаменитого писателя. Возможно, Дора надеялась подыскать дочери хорошую пару в среде кубинской аристократии, а может быть, Джанфранко написал про нескольких потенциальных женихов из итальянской общины в Гаване. Но Дора, пожалуй, могла бы устроить для своей дочери лучший брак в Венеции или даже если бы в Венеции не получилось – в любой из европейских столиц. Патрик не сомневался, что Иванчичи надеялись на брак Адрианы и Эрнеста. Когда он приехал в «Финку» с новой женой на Рождество, то посчитал нужным прозрачно намекнуть матери Адрианы, что Эрнест не так и богат, как может показаться. Тем временем Дора и Адриана были рады возможности увидеть Джанфранко и обсудить его будущее. Вскоре юноша оставил работу в судоходной компании и объявил, что хочет стать писателем; если он действительно строил такие планы, то очевидно, что связи с Эрнестом могли бы принести пользу. Дора, кроме того, изучала различные сферы бизнеса, в которые могла бы вложить деньги ради будущего своего сына, а также искала информацию о существующих компаниях, которые она могла бы ему купить. Если бы какие-то начинания Джанфранко принесли плоды, вероятно, она рассчитывала, что они с Адрианой остались бы с ним на Кубе.

Рене Вильярреал, молодой кубинец, который описал для нас работу Эрнеста в цирке, смотрел на приезд Адрианы другими глазами. Он утверждал, что за время ее трехмесячного пребывания в доме Эрнеста у него с ней завязался любовный роман. Почти каждую ночь, после того как все отправлялись спать, Рене и Адриана встречались у бассейна. На фотографиях Рене, которому в ту пору было двадцать лет, предстает красивым смуглокожим мужчиной с небольшими тонкими усиками. Он поделился убедительным и подробным рассказом об их свидании во время прогулки верхом, с которого и начался роман, и после рассказа остается впечатление, что во время ночных встреч они занимались любовью. Невозможно установить истинность его утверждений.

Но возможно, той осенью и зимой в «Финке» завязался еще один роман. Кажется, между Мэри и Джанфранко, которого она описывала «тоненьким, как кипарис, и с глубокими темными глазами его сестры», происходило что-то вроде флирта, хотя итальянец был на двенадцать лет моложе Мэри. Джанфранко жил в «Финке» с начала 1949 года – сейчас в casita, а раньше в комнате для гостей, где когда-то жили кошки, но потом, из-за Джанфранко, ее станут называть венецианской комнатой, – и будет жить вместе с Хемингуэями в течение пятнадцати лет, став другом Мэри на всю жизнь. В недатированной записке Джанфранко от Мэри (она называла его Банни, потому что он был невысоким и худощавым), которая находится среди бумаг Карлоса Бейкера в Принстоне, мы видим довольно очевидный намек:

Банни-Бинни –

Любопытно, почему это не становится лучше – боль и тоска в костях, и крови, и коже, и глазах, и ушах, и носу. Иногда, сильно страдая, я спрашиваю себя: «Стоило ли оно того – эта радость, это несчастье?» И ответ всегда «да», дорогой Хуомино.

к которой Бейкер присовокупил примечание: «Не открывать для исследователей до смерти Мэри Хемингуэй».

Хотя Эрнест был поглощен Адрианой, он, похоже, уловил романтическое настроение Мэри и Джанфранко. Как-то раз, вечером, Мэри принесла в гостиную пишущую машинку, собираясь помочь Джанфранко с заявлением на предоставление визы в США (он хотел сопровождать мать и сестру в поездке на материк). Эрнест взял пишущую машинку и бросил ее на пол, а затем швырнул бокал с вином в лицо Мэри. Позади нее на белой стене осталось пятно от бургундского.

Впрочем, к тому моменту Эрнесту едва ли нужен был предлог для нападок на Мэри. Во время визита Иванчичей, возможно из-за неудавшегося романа с Адрианой или ревности к Джанфранко, он обращался с женой особенно оскорбительно, и присутствие гостей его никоим образом не сдерживало. Его обвинения нередко были загадочны и поражали своей нелогичностью. Однажды ночью он сказал Мэри, что у нее лицо Торквемады, великого инквизитора. В другой раз он отчитал ее за темную одежду и сказал, что это «костюм палача, костюм убийцы». А когда все уехали смотреть кино в Гавану, заявил: «Ты все испортила». Как-то Эрнест спросил Мэри про синяк на руке; она ответила, что это Джанфранко схватил ее слишком сильно. Эрнест назвал синяк «отметиной позора», выставил фонарь за переднюю дверь и стал угрожать отстрелить оскорбившую ее руку Джанфранко.

Мэри несколько раз думала о том, как уйти от Эрнеста. Она написала длинное письмо Чарли Скрибнеру (конечно, он был не лучшим доверенным лицом) и пожаловалась, что Эрнест «агрессивный, жестокий, оскорбляет меня и ведет себя очень ребячливо». Если ему не нравилась еда, он без слов ставил полную тарелку на пол. Он разрушал, писала Мэри, оставшееся чувство верности ему. Это обращение было особенно жестоким потому, писала Мэри, что она недавно узнала окончательно, что не сможет родить ребенка – и он бросил ей это обвинение в лицо. Вскоре после этого Мэри приняла решение: пусть даже Эрнест будет подталкивать ее своим поведением уйти, она останется, невзирая на любые провокации, если только он не придет рано утром, трезвый, и не скажет прямо, что хочет, чтобы она ушла. Он не перестанет с ней плохо обращаться после этого – через несколько дней, в канун Нового года, может быть потому, что Адриана ушла с кавалером, Эрнест вышвырнул венецианскую пепельницу Мэри за дверь, и она разбилась на плитке террасы. Однако после принятия этого решения Мэри испытала облегчение хотя бы оттого, что перестала постоянно сомневаться, что же ей делать.

После Нового года Эрнест пережил кризис, вызванный отъездом Адрианы и Доры; мать с дочерью отправились посмотреть Нью-Йорк, прежде чем отплыть домой, в Италию. Дора получила письмо из Венеции, в котором пересказывались слухи, что именно Адриана стала прототипом Ренаты в последнем романе Хемингуэя. Несмотря на то что «За рекой, в тени деревьев» еще не был переведен на итальянский язык, новости распространялись беспрепятственно. Слухи ходили еще до того, как книга появилась на прилавках; в общем-то, непонятно, почему это для кого-то стало сюрпризом. Но Дора почувствовала, что по репутации Адрианы нанесен потенциально серьезный удар, и переехала вместе с дочерью в гаванский отель. Впрочем, они оставались на Кубе еще долго и приняли участие в официальном торжестве, устроенном Хемингуэями для двухсот гостей в честь Адрианы в начале февраля. Вскоре после праздника, 7-го числа, мать и дочь покинули Кубу. Мэри отправилась вместе с ними, чтобы показать им некоторые районы Флориды и Юга, после чего они вдвоем уехали на север. Эрнест, с нетерпением ждавший этой поездки, остался на Кубе, чтобы успокоить Дору.

Со дня приезда Доры и Адрианы на Кубу Хемингуэй напряженно работал. Переписка того периода свидетельствует о том, что он оставался на пике маниакальной фазы; позже он признался Адриане, что благодаря ее присутствию может работать. К 8 января он уже сообщал Баку Лэнхему, что закончил «морскую» книгу, хотя будет вставлять в рукопись целые куски до конца весны; эта книга выйдет только после смерти Хемингуэя под названием «Острова в океане». Сразу после Рождества Эрнест взялся за новый рассказ. Историю старика, который четыре дня и четыре ночи сражался в лодке с огромным марлином и наконец одолел его, он услышал от Карлоса Гутьерреса, бывшего помощника на «Пилар». Старик привязал мертвую рыбу к лодке, но акулы объели тушу еще до того, как он добрался с ней до берега. Эрнест кратко пересказал эту историю в апреле 1936 года в написанной для «Эсквайра» статье «В открытом море».

Действие рассказа разворачивалось в деревушке, очень похожей на Кохимар, а его главными героями были старик Сантьяго и маленький мальчик Манолине, друг старика, которого Эрнест списал со своего знакомого ребенка из Кохимара. Эрнест написал рассказ очень простым и лаконичным слогом. Вначале он планировал сделать его эпилогом к «морскому» роману, но вскоре понял, что тот может стать самостоятельным произведением. И все же некоторое время он придерживал эту историю. Весной Эрнеста навестили Чарли и Вера Скрибнеры, Чарли прочитал черновик рукописи и сказал уклончиво: «Очень интересно».

Повесть «Старик и море», гораздо сильнее, чем предыдущие произведения, наполнена близостью смерти. Эти же слова можно сказать и о предыдущем романе, «За рекой». Почему пятидесятилетнего человека стали так беспокоить мысли об окончании жизни – сложный вопрос, хотя причин можно назвать много. Одной из них, несомненно, послужила смерть нескольких людей, сыгравших большую роль в его жизни, и напоминание о другом умершем друге.

В начале 1951 года вышла биография Фицджеральда «На другой стороне рая», которую написал Артур Мизенер. Эрнест в числе первых получил экземпляр книги, а вскоре после этого прочитал отрывок из нее в журнале «Лайф». И хотя понятно, что в этот момент не было уже никакого смысла сообщать какие-то сведения Мизенеру, Эрнест продолжал распространяться на выдохшуюся тему о матче с Каллаганом в парижском спортзале, состоявшемся в 1929 году, в котором Скотт считал очки. В первом из двух писем, написанных после получения книги, Эрнест занимал более вдумчивую позицию в сравнении с эгоистичными письмами, которыми он забрасывал Мизенера раньше. «Ужасно быть чьим-то героем, – писал он, – когда тебе приписывают самые разные качества, а ты всего лишь человек, который пытается работать над собой как можно лучше». Если он сурово отзывался о творчесте Скотта, то только «потому, что я хотел, чтобы он писал идеально, и образумился, и стал искренним». Это письмо было не особенно критичным к Мизенеру, хотя Эрнест и говорил о том, что биограф «похоронил» Скотта, однако Мизенер обиделся или, что вероятнее, узнал о едких комментариях, которые Эрнест делал по поводу отрывков из его биографии, опубликованных в «Лайф». Письмом от 11 января Эрнест, по-видимому, отвечал на письмо Мизенера и приносил извинения за резкость. Из книги Мизенера Эрнест узнал много нового о Скотте, и он писал, что это прекрасно, «но понимаете, что я чувствовал бы, увидев… обнаженное мертвое тело Скотта на рыночной площади». (Через неделю, когда Эрнест написал последнее письмо Мизенеру, он уже решил, что биографа нужно повесить). Несмотря на то что он свободно искажал факты об их отношениях, наблюдения Эрнеста в основном рождались из сожаления, что Скотт не был более жестким человеком и не смог преодолеть невзгоды в жизни, большую часть которых сам и создал. Эрнест злился на Скотта на самом деле из-за того, что тот умер. Коротко говоря, Хемингуэй очень остро желал, чтобы его друг был по-прежнему с ним.

Несомненно, он оказался во власти таких же сложных переживаний, когда узнал, 29 июня, что его мать умерла. «Я думал о том, какой красивой она была в молодости, – писал он Карлосу Бейкеру, – пока все не пошло к черту в нашей семье, и о том, какими мы были счастливыми детьми, пока все не сломалось». Грейс Холл Хемингуэй умерла семидесяти девяти лет от роду. Какое-то время она оправлялась в больнице Оак-Парка после травмы головы, полученной в результате несчастного случая с инвалидной коляской, ставшего причиной потери памяти и в дальнейшем старческой деменции. Ее третья дочь, Санни, которая теперь жила в Мемфисе, перевезла Грейс к себе. Когда Эрнест узнал об этом, то очень откровенно написал Санни: пусть он покажется бессердечным, поскольку не желает брать на себя заботы по уходу за Грейс, он не может этого сделать, потому что не выносит ее присутствия. Ближе к концу Грейс перестала узнавать Санни, но в тот вечер, перед тем как отправиться в Мемфисскую больницу, она с великолепным чувством играла на пианино классические композиции. Несколько недель спустя Грейс умерла.

Преданная подруга Грейс, Рут Арнольд, вышла замуж в 1926 году. Ее муж, Гарри Михан, скончался спустя пять лет после свадьбы, и вскоре Рут переехала в дом Грейс в Ривер-Форест. Уже взрослые дети в переписке с матерью часто просили передать сердечный привет Рут – Эрнест никогда не передавал ей привета. По предложению Марселины дети сделали Рут денежный подарок, при этом у нас нет сведений, внес ли Эрнест свою лепту. По невыясненным причинам Эрнест относился категорически неодобрительно к сделкам Марселины с недвижимостью и нередко отказывался подписывать важные документы, по-видимому только ради того, чтобы задержками досадить старшей сестре. В какой-то момент Санни пришлось выступать посредником между Марселиной и Эрнестом, пока тот не сказал, что не хочет больше ничего слышать на эту тему, потому что ему мешают работать. Несколько раз, пока устраивались дела с недвижимостью, он умолял Санни отдать ему картины бабушки Холл – на одной была изображена барка (так он называл лодку), и на другой – морской пейзаж; Эрнест многозначительно добавил, что хочет получить именно эти картины, а не картины матери. Он заметил, что Грейс, скорее всего, выбросила картины, которые он хотел взять себе, – если только их не забрала Марселина.

Письмо, которое Грейс написала Эрнесту к пятидесятому дню его рождения, в пиковый период маниакальной фазы, вызвало поток бранных писем от него другим корреспондентам. Он с наслаждением пересказывал переписку с матерью после гибели Эда Хемингуэя, говорил, кто кому угрожал, и добавил: «Я ее на дух не переношу, а она – меня». Это единственное известное нам упоминание о том, что мать его ненавидела – и если оставить в стороне перегибы, похоже, отчасти это верно. По крайней мере, будучи приличной женщиной, воспитанной в Викторианскую эпоху, она не проявляла традиционных чувств к своему взрослому сыну и часто открыто выражала негодование; в 1940-е годы Грейс несколько раз пыталась продать находившиеся у нее экземпляры школьной газеты и литературного журнала, в которых были напечатаны ранние рассказы Эрнеста. И хотя это, конечно, не означает, что она его не любила, справедливости ради следует признать, что Грейс не проявляла чувств или нежности по отношению к сыну. В целом, прежнее благочестие с возрастом уступало место вере в спиритизм, и Грейс стала настолько надоедливым его проповедником, что вызывала раздражение даже у своей преданной дочери Марселины.

И все же невозможно отрицать, что когда-то Эрнест был затянут на ее орбиту, как будто Грейс была планетой, а он – луной. В 1949 году, когда Эрнест находился на пике психической нестабильности, Грейс, видимо наводя порядок в доме, отправила сыну детские альбомы с фотографиями, сделанными в первые годы его жизни. Каждый такой альбом был по крайней мере два дюйма толщиной; все пять штук представляли собой впечатляющий сверток. Эрнест сразу же убрал альбомы в ящик бюро, чтобы Мэри их не увидела.

В тот вечер, когда Грейс умерла, к Эрнесту пришел Билл Уолтон. Поздней ночью, скорее всего за бутылкой спиртного, Эрнест отвел его в венецианскую комнату и достал детские альбомы. Уолтон позже назвал их «ужасно откровенными». На фотографиях Эрнест был в платьицах и нарядах, точь-в-точь таких же, как и у его сестры Марселины – в этом проявлялось стремление Грейс заставить брата и сестру стать «близнецами». Архив завершался экземплярами «Табулы» и свидетельством об окончании школы. Все собранное в альбомах говорило не столько о любви матери к сыну, сколько о ее навязчивой идее. Что касается массивных альбомов с вырезками, которые Грейс кропотливо собирала, то они, конечно, говорили о самой Грейс, о ее материнских достижениях. В ту ночь, когда до «Финки» добрались известия о смерти Грейс, они не могли утешиться.

В 1951 году неожиданно умерла Полин, 1 октября, в возрасте пятидесяти шести лет, от редкой опухоли надпочечников, феохромоцитомы (однако о причинах смерти Эрнест и его сыновья узнают только через девять лет). Все случилось очень быстро и странно – и это событие проливает свет на жизнь Эрнеста в роли мужа и отца. После смерти Полин его отношения с обоими сыновьями от этого брака радикально изменились.

В юности жизнь всех сыновей Эрнеста развивалась не по обычной траектории. Пожалуй, меньше всего хлопот доставлял Джек, или Бамби, но это значит, что отношения между ним и отцом были легкими или беззаботными. После драматических событий Второй мировой войны Джек с трудом нашел работу. Он так и не закончил образование в Дартмуте, и некоторое время учился в университете Монтаны. С раннего возраста страстью Джека была рыбная ловля нахлыстом, и первой его работой стал небольшой партнерский бизнес по вязанию мушек в Сан-Франциско. Брак и рождение Джоан, его первого ребенка (позже у Джека родятся еще две дочери – в 1955 году Марго и в 1961 году Мариэль), привели его к мысли о необходимости найти более надежную работу. Не зная, чем ему заняться, Джек вернулся на действительную службу в армию и в настоящее время находился в Берлине. В сельской местности ему больше приходилось охотиться, чем рыбачить; самой памятной стала охота на кабана. В 1951 году они с Пак потеряли в младенчестве сына.

Патрик, второй сын Эрнеста, два года проучился в Стэнфордском университете и получил в Гарварде степень бакалавра по истории и литературе. Он тоже не знал, чем зарабатывать на жизнь. Некоторое время он рисовал, по-видимому, весьма неплохо. В июне 1950 года Патрик женился, и после свадьбы они с Хенни отправились в Европу, а затем в Африку. Патрик полностью восстановился после травмы мозга в 1947 году, к огромному облегчению Эрнеста и Полин. Эрнест, впрочем, не смог удержаться и обвинил Полин в том, что она не обратилась немедленно за медицинской помощью после аварии, хотя подобные обвинения между разведенными родителями едва ли необычны. Эрнест сообщил Хотчнеру, что Полин рассказала Патрику о его болезни, и поэтому Патрик отстранился от него.

Джек Хемингуэй позже скажет, что отец был в отношении сыновей достаточно проницательным: «На меня он смотрел как на… эээ… милого парня, достаточно умного, но давайте посмотрим правде в глаза, который никогда не станет феноменом. В Патрике он видел огромный интеллектуальный потенциал. По-моему, в Грегори он узнавал многое от себя, способность к добру и к злу». На самом деле Эрнест не раз будет высказывать очень противоречивые мысли в адрес Грега. Иногда он считал, что того ждет очень яркое будущее, но потом Грег развернулся практически в диаметрально противоположную сторону. По большому счету, о своем младшем сыне он говорил ужасные вещи. Как-то раз Эрнест написал Джеку, когда Мэри думала, что беременна, что он доволен, потому что другой ребенок «избавит меня от привкуса Грегори во рту».

Но тогда Грегори очень старался. Он поступил в университет Св. Иоанна в Аннаполисе, высокоуважаемый колледж со строгим учебным планом «Великие книги». Однако с программой он не справился и к 1951 году бросил учебу и пошел учиться к Л. Рону Хаббарду, чья книга по саентологии «Дианетика» в то время была в списке бестселлеров (1950). Грег позже сказал, что все время искал «лекарство» от привычки переодеваться в женскую одежду, однако, судя по переписке между Эрнестом и Грегом, в то время эту тему они не упоминали (впрочем, несколько писем Эрнеста сыновьям до сих пор закрыты от исследователей). Грег женился 29 апреля, и на следующий день получил телеграмму, что отец явно не давал на свадьбу своего согласия. Когда Полин узнала, что Эрнест не был на свадьбе, она откровенно отругала его: «Я правда не понимаю, [как] ты можешь настолько ужасно вести себя с женщинами, на которых женятся твои сыновья. Им пришлось принять четырех твоих [жен], и полагаю, они при этом проявили чертовски большую доброжелательность и воспитанность. Так что если они тебе не нравятся – веди себя так, как будто они тебе нравятся». В конце концов Эрнест изменил отношение к женам Патрика и Джека, но в случае с Грегом все будет обстоять намного сложнее.

Грег со своей новой женой, Джейн, поселились в Венеции, в штате Калифорния, где у Грега была работа в «Дуглас эйркрафт». Тридцатого сентября Полин, которая тогда жила в Сан-Франциско, позвонили и сообщили, что Грег арестован в женском туалете в лос-анджелесском кинотеатре. Полин немедленно вылетела в Лос-Анджелес. Она остановилась в доме своей сестры Джинни и ее подруги Лауры Арчеры, и, по-видимому, ей удалось добиться, чтобы Грега отпустили под залог. Полин послала телеграмму Эрнесту, и тем же вечером, около девяти, у них состоялся желчный скандал по телефону, как потом Джинни рассказывала Грегу. В предыдущие недели Полин страдала от головных болей и усталости; в ту ночь она проснулась в агонии, ее доставили в больницу, где Полин и скончалась на операционном столе.

Через месяц, в ноябре, Грег и Джейн приехали в «Финку». В один из редких счастливых моментов, когда они с отцом ладили, Грег напомнил про свой арест на Западном побережье и сказал: «Все было не так уж плохо, правда, папа». «Да? – загремел Эрнест. – Это убило твою мать». Конечно, Грег мог сказать отцу то же самое. Все так и оставались при своем девять лет. Семья считала, что Полин умерла на операционном столе от шока. В 1960 году, когда Грег учился в медицинской школе, он получил отчет о вскрытии матери и узнал об опухоли надпочечников, которая и стала причиной смерти Полин. Присутствие этой опухоли в организме может повышать кровяное давление и учащать сердечный ритм, что нередко становится причиной разрыва артерии. Опухоль может «выстрелить», если использовать термин Грега, в силу многих факторов, в том числе из-за нервного потрясения. Грег рассказал отцу обо всем, что узнал; в своих мемуарах Грег пишет, что, по словам «человека, который находился [с Эрнестом]» в Гаване в тот момент, когда он получил письмо от сына, Эрнест «сначала бушевал, и оставшуюся часть дня ходил в молчании по дому».

Патрик и Грег унаследовали состояние Полин (она оставила Джеку 10 000 долларов), и после ее смерти их отношения с Эрнестом кардинально изменились – безотносительно к причине смерти матери. Деньги подарили им свободу, по крайней мере временную, от финансовой зависимости от отца. Сыновьям Полин и Эрнеста принадлежала собственность на Ки-Уэсте, в том числе двухэтажный дом у бассейна со студией – Эрнесту принадлежали 40 % собственности, а Грегу и Патрику – по 30 %. Однако владение общей долевой собственностью будет связывать их еще многие годы, причем положение дел усугублялось наличием в доме мебели и другого имущества, потому что дом сдавался в аренду, и, таким образом, отцу и сыновьям приходилось поддерживать почти постоянный контакт.

«Она была прекрасной храброй девочкой, и все по ней скучают», – написала Сара Мерфи Эрнесту через год после смерти Полин; Сара всегда была защитницей Полин. Поскольку арест Грега был связан со смертью его бывшей жены, Эрнест был в замешательстве. Эрнест написал Чарли Скрибнеру три письма в течение двух дней после смерти Полин. В одном письме он называл Грегори «испорченным». В другом признался, в довольно мастерском пассаже, что потрясен: «Волна воспоминаний поднялась так, что разбилась о причал, построенный мною для защиты открытого рейда моего сердца». Теперь, писал он: «У меня осталась только печаль после смерти Полин, со всей морской пеной, ставшей ее причиной. Я очень любил ее, много лет, и черт возьми, со всеми ее недостатками». Полин, без сомнений, была единственным человеком в жизни Эрнеста, любившим его безоговорочно, и утрата была невосполнимой.

* * *

Эрнест придерживал рукопись «Старик и море», намереваясь сделать ее эпилогом к своему трехчастному «морскому» роману. Однако по мере того как рассказ все рос и становился все более неуправляемым, Эрнест начал видеть в истории кубинского рыбака самостоятельное произведение – повесть или рассказ, он еще точно не был уверен, что именно.

Примерно через год после завершения работы над рукописью умер Чарли Скрибнер. Это был еще один большой удар в год потерь. Эрнест объяснил Уоллесу Мейеру, что он понимал: Чарли переживает трудные времена, следуя по стопам Макса, и поэтому он принял решение доказать ему и издательству «абсолютную преданность». Он любил Чарли, сказал он Мейеру. Чарльз Скрибнер IV (которого всегда называли Чарльз-младший) взялся за дело достаточно умело, хотя смена руководства неизбежно разрушала близкие личные связи Эрнеста с издательством. Чарли-младший был не в большом восторге от «Старика и моря», когда впервые прочитал повесть в феврале 1951 года; теперь, когда Эрнест снова вспомнил о ней, Чарли изучил ее внимательнее.

Слим Хейворд, еще одна красавица из целомудренного сераля Хемингуэя, была знакома с ним много лет еще с тех пор, как она и Говард Хоукс, ее первый муж, приезжали на Ки-Уэст. Тогда Хоукс интересовался возможность снять фильм по роману «Иметь и не иметь». Слим (позднее Слим Кит) говорила, что между ней и Эрнестом в ту же минуту возникло влечение, но с ее стороны это было восхищение исключительно его интеллектом. Несмотря на то что на фотографиях он выглядел физически привлекательным, позже признавалась Слим, при личной встрече он был совершенно другим: «Мне всегда казалось, что Эрнест не очень чистый или что он не купается. Борода была всклокоченной. Он по пять дней носил одну и ту же одежду». Слим ближе узнала его в Сан-Валли, где он восхищался ее мастерством в стрельбе. Как-то раз в конце дня на курорте, сидя у костра, она расчесывала мокрые волосы. Эрнест спросил, можно ли ей помочь и расчесать волосы, пока они не высохнут. Его сердце было покорено.

В феврале 1952 года Слим отдыхала на Кубе со своим вторым мужем, голливудским агентом и продюсером Лиландом Хейвордом, который интересовался также книжной собственностью. Однажды вечером в «Финке» Эрнест застенчиво спросил Слим, не хочет ли она прочитать машинописный текст. Слим с мужем вернулись в свой номер в гостинице «Насьонал», и Лиланд прочел рукопись через ее плечо. Повествование захватило их обоих. Лиланд, непревзойденный промоутер и организатор, убедил Эрнеста, что история настолько сильная, что нужно подумать о чем-то еще, помимо обычных способов публикации. «Нью-Йоркер» недавно полностью напечатал «Хиросиму» Джона Херси; Лиланд сказал, что «Лайф» должен опубликовать произведение Эрнеста целиком, с иллюстрациями.

В какой-то момент Эрнест убедился в желательности издания «Старика и моря» в виде отдельной повести – или романа, как они и «Скрибнерс» стали называть рукопись. В откровенном письме Уоллесу Мейеру он говорил, что у него есть мысли, что новая книга может ударить по критикам, нападавшим на него из-за последнего романа. «Тактически, – писал Эрнест, – публикацией [Старика] я разделаюсь с литературными критиками как писатель». Это, по сути, был фундаментальный момент – по крайней мере, насколько касалось репутации Эрнеста.

Повесть «Старик и море» появилась в номере «Лайф» от 1 сентября, на прилавки журнал поступил уже 28 августа, 8 сентября в книжном формате повесть была выпущена издательством «Скрибнерс», а 9 сентября книга попала в список клуба «Книга месяца». Удивительно, но публикация имела успех во всех трех форматах. «Лайф», например, продал 5 300 000 экземпляров журнала за два дня. В «Скрибнерс» с удовольствием обнаружили, что журнальная публикация сама по себе является новостью, достойной отдельного пресс-релиза. Книга попала в список бестселлеров и пробыла там двадцать шесть недель. Общий вывод, впрочем, заключался в том, что публикация в журнале навредила продажам книги, просто потому, что количество людей, прочитавших повесть в «Лайф» – потенциальных покупателей книги, – было гораздо больше проданных книг.

Итак, если в 1950 году Эрнест издал книгу, которую возненавидели почти все критики – «За рекой, в тени деревьев», то в 1952 году он показал миру повесть «Старик и море», которой все почти единодушно пели хвалы. «Никаких фальшивых гламурных девиц, никаких глумливых хвастунов, идеализированных почти до карикатуры, – писал рецензент «Нью-Йорк таймс», едва не ликуя от облегчения. – Вот он, мастер своего дела, в лучшей форме, вот превосходная работа, которая выходит у него лучше, чем у кого-либо еще».

Эрнест мобилизовал двух рецензентов, на положительные рецензии которых мог рассчитывать. Первым был Харви Брайт, писатель и критик, чья статья об Эрнесте в сентябрьском номере «Нью-Йорк таймс» за 1950 год положила начало эпистолярной дружбе. В рецензии для «Нейшн» Брайт назвал «Старик и море» «великим и подлинным романом, трогательным и страшным, трагическим и счастливым». Вторым был Карлос Бейкер, профессор из Принстона, писавший книгу об Эрнесте и его творчестве. Когда-то Эрнест поклялся «не помогать и не препятствовать никакими способами, включая юридические» всем таким книгам, однако теперь заставил Бейкера дать согласие не включать в свое критическое исследование «Хемингуэй: писатель как художник» (1952) биографических фактов. Эрнест опасался Бейкера, но полагал, что на него можно рассчитывать в смысле положительной рецензии. И действительно, Бейкер дал обзор книги в «Сатердей ревью», назвав Хемингуэя «одним из немногих настоящих трагических писателей современности».

Критики отмечали, что главный герой притчи, Сантьяго, является в некоторой степени автобиографическим портретом. Эрнест надеялся избежать этого; он надеялся, что публикация книги «опровергнет критиков, утверждающих, что я не могу писать ни о чем, кроме себя и собственного опыта». Однако Роберт Горам Дэвис из «Нью-Йорк таймс бук ревью» напоминал читателям: «Хемингуэй, которого мы знаем, сам был победителем». Рыбак Сантьяго восемьдесят четыре дня возвращается домой с пустыми руками, точно так же, как самому Хемингуэю пришлось пережить полосу неудач. Бейсболист Джо Димаджо, ставший своеобразным символом в притче, как и Сантьяго, и Хемингуэй, тоже был победителем, сумевшим вернуться в спорт. Дэвис писал: «История сделана великолепно, и Эрнест Хемингуэй задействует все свое мастерство, которого за столько лет достиг дисциплинированным трудом». Старинный заклятый враг Эрнеста, Фанни Бучер писала в «Чикаго сандей трибьюн», газете его родного города, что книга является «великой американской классикой и рассказывает о битве Человека с Титаном моря». Это была в каком-то смысле победа, о которой Эрнест мог даже не знать. Рецензенты говорили о зрелости Хемингуэя; осознанно или нет, но они увидели в дисциплине и упорстве Сантьяго то, что, по их мнению, наблюдали и на творческом пути Эрнеста.

Но не все откликнулись одобрительно. Критики – напоминавшие, конечно, акул, которые уничтожили марлина – высмеивали слишком очевидный христианский символизм, ребяческие диалоги о бейсболе, притворно-серьезные интонации. Делмор Шварц написал в «Партисан ревью» умную статью о повести и о том, как ее приняли. Он обнаружил «нотку настойчивости в похвалах и нотку облегчения. «За рекой, в тени деревьев» был чрезвычайно плох и не внушал никаких надежд». Читатели и критики уверились в таланте Хемингуэя. «Это произведение хорошо не столько само по себе, сколько как виртуозное действо, напомнившее нам Хемингуэя в своей лучшей форме», – писал Шварц.

Многие люди заработали на книге много денег и продолжали это делать. Роберт Трогдон подсчитал, что Эрнест получил в совокупности около 137 000 долларов от «Лайф», «Скрибнерс» и клуба «Книга месяца». Права на фильм он продал Лиланду Хейворду примерно за 150 000 долларов; в эту сумму входила оплата его услуг в качестве консультанта по рыбной ловле. «Скрибнерс» заработало на книге около 38 000 долларов в 1952 году. И после того, как в 1953 году повесть будет удостоена Пулитцеровской премии, продажи останутся очень высокими.

По сути, «Старик и море» напоминает нам, как и сказал Шварц, о таланте Хемингуэя, но повесть лишь показывает этот талант, а не является подлинным, заслуженным представлением его мастерства. Она сообщила карьере Эрнеста очень необходимый импульс, как он сам признавал; неясно только, что книга принесла Хемингуэю как человеку, если не считать огромной суммы денег. Успех повести немного примирил его с критиками, но породил глубокий и безрадостный цинизм. Маниакальная фаза в целом закончилась, и Эрнест, похоже, соскальзывал в депрессию – или, говоря точнее, в «смешанное» состояние – депрессию с признаками мании.

В 1950-е годы Эрнест ощущал постоянную потребность сравнивать себя с собратьями-писателями, и неизменно в свою пользу. Его больным местом были романисты, писавшие о Второй мировой войне. Эрнест был одним из величайших военных романистов всех времен, о чем ясно свидетельствовали «Прощай, оружие!» и «По ком звонит колокол». Однако романа о Второй мировой войне у него не было; «За рекой, в тени деревьев» лишь с большой натяжкой можно было считать романом «о войне». Несмотря на то что многие авторы романов о недавней войне были его возраста, и лишь некоторые моложе, он, вероятно, боялся, что его сочтут старомодным летописцем давнишних сражений. Эрнеста в особенности раздосадовала одаренность «Бруклинского Толстого», Нормана Мейлера. Когда он заводил разговор о литераторах на боксерском ринге, то никогда не утверждал, что выиграл бой с «мистером Толстым».

Однако по-настоящему его поглотил не кто иной, как Джеймс Джонс. Его книга «Отныне и во веки веков» вышла из печати в 1951 году и немедленно попала на верхние строчки списка бестселлеров, где и оставалась и получила Национальную книжную премию за 1952 год. В особенности досаждал тот факт, что Джонс был автором «Скрибнерс» – и что имя Эрнеста появлялось в романе три раза, один из персонажей «казался страницей из Хемингуэя». Джонс был моложе Эрнеста на двадцать два года. Свою книгу он писал в колонии писателей, возглавляемой зрелой женщиной (и любовницей Джонса), Лауни Хэнди, о чем читатели журнала «Лайф» узнали из девятистраничной статьи, посвященной Джонсу и самой литературной колонии. Джонс поступил на службу в армию, и сначала его отправили в Перл-Харбор, а потом в Гуадалканал, где он был ранен под минометным огнем и, похоже, пережил что-то вроде военного невроза, или ПТСР, и впоследствии ушел в самоволку. Репортер «Лайф» писал, что после войны Джонс превратился в «хныкающего невротика», а Эрнест считал, что тот «псих», а не солдат. Он нещадно поносил Джонса. Он немедленно заверил Чарли Скрибнера, что Джонс совершит самоубийство. Это странное и иррациональное обвинение он повторял несколько раз в разных письмах. Эрнест пришел к мысли, что Джонс не выполнил своего солдатского долга, и утверждал, что «Отныне и во веки веков» «принесет большой вред нашей стране». Он решил, что, пожалуй, следует перечитать книгу, чтобы быть в этом уверенным. «Но мне не нужно есть целую чашу струпьев, чтобы понять, что это струпья, и не нужно высасывать нарыв, чтобы знать, что это нарыв… Если дать [Джонсу] литературного чаю, можно попросить его набрать ведро соплей и потом высосать мочу из уха мертвого ниггера». (Черновик этого письма, сохранившийся в бумагах Хемингуэя, еще более грубый и странный.)

Эпизод с книгой Джонса фактически подхлестнул наступление следующей, хотя и более сдержанной, фазы мании. Предыдущим летом Эрнест перенес еще одно сотрясение мозга, когда поскользнулся и упал на «Пилар», что, конечно, не улучшило его психическое состояние. В письме к Чарли, которое он писал несколько дней, Эрнест начал исследовать собственную военную биографию – как и прежде, приписывая себе многочисленные воображаемые достижения и рассказывая, по-видимому, придуманные подробности. Он просил Чарли понять, что его презрение к жалобщикам и «безнадежным» происходит из достойного источника: его личной жертвы, принесенной в первую войну. Вновь он начал сплетать небылицы, достойные книги рекордов. В первую войну, писал Эрнест, заключенным тюрьмы «Джолиет», которые добровольно вызвались участвовать в боевых действиях, разрешили сражаться в Европе, где Эрнест их и встретил. Один заключенный якобы подошел к нему и сказал, что слышал, будто Эрнест из Чикаго. Эрнест велел каторжнику уйти, пока он не отрезал ему тестикулы и не засунул в рот. Потом он сказал Чарли убрать упоминание его имени из книги Джонса, потому что это «хорошее боевое имя 1700-х». Он дал это честное имя своему сыну Джеку и не хочет, чтобы его «насмешливо упоминал какой-то трус».

Этот полет фантазии – упоминание о тюрьме «Джолиет» (в Иллинойсе) наводит на мысль о каких-то детских байках – был верным признаком того, что у Эрнеста началась следующая фаза нестабильности. В письмах к Чарли, написанных в этот период, содержатся обличительные речи в адрес кардинала Спеллмана, тоже автора «Скрибнерс» (Эрнест написал кардиналу письмо с угрозами во время последней маниакальной фазы), бессвязный рассказ о том, что мальчиком он страдал запором и потом засорил туалет на легкоатлетических соревнованиях, за этим последовало заявление, скорее всего выдуманное, что он был капитаном школьной команды по водному поло. Чарли, видимо, написал Эрнесту озабоченное письмо, поскольку тот попросил его не волноваться насчет того, что он не ест – медведи не едят всю зиму, а боксер Гарри Уиллс постился каждый месяц. Чарли, должно быть, был потрясен.