Глава 26

Эрнест мог быть добрым и великодушным человеком, бывал сердечно отзывчивым. Его жены и дети могли бы согласиться, что он был щедрым, когда ему этого хотелось, – со всей заключавшейся в этом двусмысленностью. Друзья Эрнеста сказали бы, что он мог быть необыкновенно великодушным – и мы можем привести в доказательство его предложение оплатить Арчи Маклишу и Майку Стратеру расходы на сафари (пусть и деньгами Гаса Пфайффера) или его согласие поддержать пожилых родителей Мэри – однако они заметили бы при этом, что нередко Эрнест делал подарки, выдвигая какие-либо условия. Он щедро давал деньги родному брату, сестрам и матери – но смотрел, с кем они связывали себя узами. Кэрол, которая порвала с Эрнестом из-за Джека Гарднера, к примеру, могла бы это подтвердить. Он не всегда был лучшим отцом, но достал бы детям луну, если б смог украсть ее с неба. Он финансировал и будет продолжать финансировать значительную часть предприятий, многие из которых были сомнительными, всех трех своих интересных сыновей. (В довесок к этому великодушию, к сожалению, выдвигались определенные условия.)

Хотя Эрнест бывал жесток с друзьями-писателями, как Фицджеральд и Дос Пассос, он почти всегда был великодушен к писателям-любителям, которые обращались к нему за помощью, свободно раздавал советы и помогал со связями. И особую симпатию он питал к журналистам – особенно к иностранным и военным корреспондентам. В разгар резни в Хюртенгвальде он написал Мэри, что чувствует ответственность перед следующим поколением журналистов: «Не хочу соревноваться с этими прекрасными ребятами, которые прошли через это все и имеют право – и прекрасно напишут. Молодежь, новички, они всегда приходят на смену, и мы надеемся, что они будут писать лучше и более здраво, чем мы».

Другое поколение: эта перспектива занимала его мысли. Великодушие и родительский долг иногда перекручивались в противном клубке, вместе с эгоизмом, потребностью в благодарности и уважении, замечательным духом веселья и большой склонностью к приключениям. Когда Эрнест только женился на Марте, то написал Максу Перкинсу, у которого было пять дочерей: «Тоже хотел бы дочку. Наверное, это звучит смешно для человека, у которого их пять, но я очень хочу иметь дочку». Он хотел девочку, когда Патрик появился на свет. Это значило, что он (и Полин, которая была во всем с ним солидарна) на самом деле хотел девочку, когда родился Грегори. Понятно, что Грег обратил на это внимание – еще до того, как отец, будучи в отвратительном настроении, сказал ему об этом. И говорил снова и снова, раз за разом. «Отец ужасно хотел девочку», – написал Грег в воспоминаниях об Эрнесте.

Эрнест не знал, когда женился на Марте, что она не может иметь детей, скорее всего, из-за предыдущих абортов – абортом закончилась и ее беременность от Эрнеста. С Мэри Эрнест надеялся на новую жизнь – и на дочь, которую он «заслужил». Мэри было тридцать шесть лет, и она хотела, чтобы у нее были Бриджет или Том. Когда она объявила о своей беременности в марте 1947 года, вскоре после свадьбы, Эрнест пришел в восторг и стал мечтать о маленькой Бриджит. Однако этого не случилось, и беременность едва не стоила Мэри жизни. Именно Эрнест спас ее.

Тем летом Эрнест и Мэри отправились на запад. Эрнест хотел показать Мэри охотничьи и рыболовные угодья в Вайоминге, Монтане и Айдахо, которые он так любил. Джек должен был привезти Патрика и Грега к отцу на машине, и Эрнест очень о них тревожился (в конце концов его страхи воплотятся в гибели двоих сыновей героя в результате автоаварии в «морском» романе, над которым он как раз тогда работал). Все планировали встретиться в Сан-Валли. Эрнест и Мэри ехали по ныне легендарной трассе 66, по жаре, через всю страну; в Канзас-Сити в тени было целых 120 градусов – Мэри проверила [по Фаренгейту, или 48,9 градуса по Цельсию. – Прим. пер.]. Эрнест не любил провинциальные отели и говорил, что терпеть не может носить тонны багажа наверх, поэтому они с Мэри останавливались в недорогих мотелях, щедро рассыпанных по обочинам Америки. (Мэри позже шутила, что подумывала о книге под названием «По деревенским трущобам».)

В один не очень прекрасный день в Вайоминге, в «обшарпанном» мотеле «Мишн» с «линолеумом на полу», как раз когда они паковали вещи, собираясь выехать следующим утром, Мэри пронзила мучительная боль. Заведующий хирургическим отделением в местной больнице был на охоте, но медсестры срочно отправили Мэри в хирургию, где и было выявлено, что внематочная беременность привела к разрыву фаллопиевой трубы. Медсестры накачивали Мэри кровью и плазмой, которые она теряла слишком быстро, пока в тот же вечер не лишилась сознания, сосуды Мэри сжались, пульс исчез, и врач посоветовал Эрнесту попрощаться с ней. Эрнест, который в чрезвычайных ситуациях всегда показывал свои лучшие качества, заставил ассистента открыть вену и поставить в нее новую трубку для перекачки плазмы. Он подавал плазму сам, медленно, «выдаивая» мешочек и наклоняя его до тех пор, пока плазма не потекла свободно; вскоре доктор смог сделать операцию. Кризис миновал. Им повезло; Эрнест писал Баку Лэнхему: «Счастье, что все это случилось в Каспере, а не в горах». Мэри тоже повезло, что ее муж не утратил ясности мысли, был изобретательным и настойчивым.

Паппи и Тилли Арнольд оставили Эрнесту и его компании самую большую хижину в «Хижинах Макдональда» в городке Кетчум, штат Айдахо. Этот «курорт» станет любимым местом Хемингуэев в ближайшие годы. В кукурузных полях, низинах, тополиных и осиновых рощах в изобилии водились фазаны, утки, перепела и другая дичь, которую Мэри, с помощью Тилли Арнольд, вскоре научилась готовить. Грегу пришлось вернуться в школу, но Патрик, окончивший «Кентербери» в прошлом году, взял отпуск на год, а Джек был зачислен в соседний университет Монтаны, и двое сыновей Эрнеста могли поохотиться с отцом и его новой женой, которые решили остаться до конца ноября.

Мэри и Эрнест договорились провести День благодарения с родителями Мэри в Новом Орлеане. Отдавая очередную дань его обаянию, следует сказать, что Эрнест прекрасно с ними ладил, несмотря на то что они не одобряли его пристрастие к спиртному и сквернословие. Из Нового Орлеана они с Мэри уехали в Нью-Йорк, остановившись в «Шерри-Низерленд», где пробыли большую часть декабря. Впрочем, в эту поездку Эрнест был не в лучшей форме. В Нью-Йорке с ними встретился Бак Лэнхем, чтобы поохотиться на острове Гардинерс, арендованный Уинстоном Гестом по такому случаю, но охота не задалась. Когда Бак заехал в отель, забрать Эрнеста и Мэри провести вечер в «Сторк клаб», он почувствовал неловкость, обнаружив своего друга небритым, с брюшком и вообще неухоженным, хотя Эрнест и заявил, что готов идти. (Бак заставил его побриться.) В клубе «Сторк», где они были гостями хозяина, Шермана Биллингсли, их посадили за один столик с обозревателем светской хроники Леонардом Лайонсом и его женой; Эрнест дружил не только с Лайонсом, но и с обозревателем Эрлом Уилсоном примерно с 1944 года. Почему Эрнест решил, что Баку понравится такой вечер, непонятно. Когда Эрнест увидел одну из своих любимых женщин, Ингрид Бергман, за соседним столиком с Чарльзом Бойером, ему пришлось сдержаться, чтобы не наброситься на Бойера.

Возможно, именно в этот приезд в Нью-Йорк Эрнест пригласил Джина Танни побоксировать, и скорее всего, это случилось в спортивном клубе Джорджа Брауна на 47-й Уэст-стрит. По рассказу Танни, Эрнест пытался заставить его выйти на ринг без перчаток, но Танни все время отвечал «нет». Боксер вспоминал, что еще в 1920-х годах в Париже Джек Демпси отказался боксировать с Эрнестом, когда он был чемпионом в супертяжелом весе. Демпси говорил, что всегда отказывался выходить на ринг с Эрнестом, потому что ему казалось, Эрнест «выскочит из угла как сумасшедший», и боялся травмировать Эрнеста, как это было с Элом Джонсоном в «игровом» тренировочном бое. Танни знал эту историю, и еще он слышал, что Эрнест боксировал с Томом Хини в 1930-е на Бимини, на песке, и бои были настолько жестокими, что, по словам Эрнеста, им по-настоящему платили за них. Как и следовало ожидать, Джордж Браун был настроен скептически. Он заметил, что Эрнест не всегда бился честно и пару раз попытался ударить его коленом. Однажды, когда они сошлись в клинче, Эрнест обрушил кулак на голову Брауна. Но Эрнест продолжал настаивать, и Танни наконец согласился, думая, что всегда сможет прервать бой. Эрнест нанес размашистый удар по лицу Танни, и у того пошла кровь, и затем поймал Танни за левый локоть. Танни хотел на этом остановиться. «Прекрати, пожалуйста, Эрнест», – сказал Танни. Но Эрнест продолжал наносить удары. Танни сказал про себя: «Эрнесту нужен несильный, но хороший удар по печени». И он нанес Эрнесту такой удар. Эрнест съежился, лицо его посерело, но он не упал. «Следующие несколько часов Эрнест был совершенно очаровательным», – заметил Танни.

1947-й год стал для Эрнеста и его семьи annus horribilis [ужасным, тяжелым годом. – Прим. пер.]. В апреле Патрик готовился к вступительным экзаменам в колледж и жил в маленьком домике в «Финке». Когда у Грега начались весенние каникулы, Патрик поехал к нему на Ки-Уэст, чтобы отдохнуть вместе с младшим братом. Полин еще в 1945 году, вскоре после своего пятидесятого дня рождения, купила себе спортивный автомобиль – новый кабриолет «Бантам». Патрик, недавно получивший права, видимо, разрешил Грегори сесть за руль. Через несколько минут они съехали с дороги и врезались в дерево рядом с «Каза Марина». Грег повредил колено, а Патрик ударился головой, но, казалось, без серьезных последствий. Вскоре после этого мальчики уехали в «Финку». Однако через какое-то время после приезда, отправившись на рыбалку с братом и Рене Вильярреалом, Патрик начал вести себя странно. Вернувшись в «Финку», он попросил кастрюлю с горячей водой и чашку чая, а когда Рене принес все это в его домик, Патрик стал жаловаться, что вода грязная. Он начал громко кричать на повара Рамона – которого рядом с ними не было.

Тут же плотным и быстрым потоком полетели взаимные обвинения. Родители спорили, кто несет ответственность за то, что произошло с Патриком после аварии. Однако непоправимое случилось во время аварии, а не после. Эрнест положил Патрика на плетеный шезлонг в главном доме и стал гладить его по голове. Патрик сумел сдать вступительные экзамены на следующий день в Гаване, но в тот же день стал очень возбужденным. Эрнест позвонил доктору Карлосу М. Коли, по прозвищу Куку, своему приятелю по рыбалке. Врач дал Патрику успокоительное, но на следующий день тот был в бреду и скоро впал в ярость. Патрика пришлось изолировать.

Семья Патрика оказалась лицом к лицу со страшным испытанием, поскольку здравый ум мальчика – и его жизнь – оказались на волоске. Мэри в самом начале пришлось уехать, потому что тяжело заболел ее отец в Чикаго, попытавшись «лечиться» от рака простаты с помощью «христианской науки», пока, совершенно изможденный, не свалился в постель. Эрнест уложил Патрика в собственную кровать и спал прямо под дверью, на соломенной циновке в гостиной, практически без перерыва в течение следующих трех месяцев. Полин приехала из Ки-Уэста в середине апреля, и они с Эрнестом оставили разногласия, чтобы заботиться о сыне.

Сначала все надеялись, что все продлится самое большее несколько недель, и Патрик полностью выздоровеет. К Коли был вызван доктор Хосе Эррера Сотолонго, и в конце концов созваны врачи со всего острова. Доктор Эррера сказал, что состояние Патрика предшествует слабоумию и что вызвано оно либо напряжением из-за сдачи экзаменов, либо кризисом католической веры. Религия и в самом деле была центральной темой бреда Патрика; другой темой были puta [исп. проститутки, шлюхи. – Прим. пер.]. Местный священник Дон Андрес, который станет одним из тех, кто выхаживал Патрика, поначалу даже не мог войти в его комнату, чтобы Патрик не обругал его воплощением дьявола – поэтому Дона Андреса скоро все станут называть Черным священником. Эрнест не без гордости отметил, что язык Патрика иногда представлял собой чистую поэзию.

Эрнест и врачи поначалу тревожились, что к Патрику нельзя было подойти, чтобы он кого-нибудь не поцарапал или не укусил. Но состояние мальчика все ухудшалось – он становился все более жестоким – и его постоянно приходилось фиксировать. Сински (Хуан Дуньябейтья), в иных случаях совершенно бесполезный, доказал свое мужество стойкой помощью в уходе за Патриком. Помогали и брат доктора, Роберто Эррера, и Дон Андрес, и нередко Феликс Арейто, игрок в джай-алай, по прозвищу Эрмуа. Сначала врачи советовали Эрнесту положить Патрика в больницу, как только стало ясно, что положение мальчика очень тяжелое. Но Эрнест решил, что Патрик останется дома, и был непреклонен. В любой больнице, говорил Эрнест, персонал, скорее всего, будет обращаться с Патриком грубо и жестоко в отместку за травмы, которые мальчик попытается им нанести. И при этом он чувствовал, что не может нанять сиделку или кого-то другого для выполнения обязанностей, которые он, Полин и его друзья взяли на себя. Эрнест сказал Мэри, что способен сохранять сдержанное «спокойствие и доброжелательность», и, конечно, у него есть силы и физическое здоровье ухаживать за сыном. Эрнест взял со всех клятву сохранить случившееся с Патриком в тайне, и сам проявлял в письмах большую сдержанность ради его будущего. Если бы об этом узнали и мальчику сложно было бы объяснить, что с ним произошло, это могло бы в будущем причинить ему неприятности.

Патрик отказывался есть – Эрнест считал, что он воображает себя пленным бойцом Сопротивления, объявившим голодовку – и когда его заставляли есть, держал пищу во рту и потом выплевывал ее в своих сиделок. Он не мог проглотить слюну. Он вырывал трубки, когда его пытались кормить через нос, и потому через пять дней после начала болезни Патрику начали давать питание ректально – и перед этой ужасной процедурой его приходилось полностью обездвижить и утихомирить. Патрик получал питание капля за каплей, по сто капель в минуту, и все испытание длилось полтора часа. Но несмотря на это, его вес снизился к началу августа до восьмидесяти восьми фунтов.

Патрик узнавал Полин, но в остальном она мало что могла для него сделать – она была недостаточно сильной физически. Она делала кое-что по дому и наблюдала за меню и приготовлением пищи. До того Мэри, поскольку она вынуждена была находиться далеко вместе со своими родителями, написала Полин с просьбой располагаться в ее спальне и сообщила, где в шкафу она сможет найти чистые рубашки и шорты. К 18 мая, когда Мэри приехала в «Финку», Полин улетела на Ки-Уэст недолго отдохнуть. Когда она вернулась на Кубу, обе женщины выяснили, что очень хорошо ладят. Они шутили о том, что стали выпускницами университета Хемингуэя, но Полин была, кажется, очень серьезна, когда назвала Мэри «первоклассной женой, которую мистер Хемингуэй привез с войны. Полагаю, она – лучшая во всем, что касается внешнего вида, обаяния, интеллекта и привлекательности в целом. Она, конечно, мне очень нравится. Милая девочка». Эти женщины были совсем разного типа, однако они нашли точки соприкосновения, и это был не только Эрнест. Тем летом, пока продолжалось испытание Патрика, Мэри уехала на Ки-Уэст, выздоравливать в доме Полин после кишечной инфекции, и они с Полин будут регулярно встречаться, как подруги, после того как Патрик выздоровеет.

И хотя Эрнест часто писал Мэри, он не оставил записей о том, какой ему видится вся эта ситуация в целом, поэтому мы не знаем, что он думал по поводу общего прогресса сына или его отсутствия. Он редко высказывал надежду или опасения по поводу выздоровления Патрика – или того, что этого может не случиться. В письмах к Мэри Эрнест в основном сообщал, сколько времени ему удалось поспать предыдущей ночью. (Кажется, ему приходилось спать меньше четырех часов.) Сиделки Патрика – обычно Эрнест, Сински, Дон Андрес и доктор Эррера – каждую ночь собирались в гостиной «с бутылками спиртного, необходимого им, чтоб самим полечиться – «химическими соединениями», под которыми подразумевали главным образом джин».

Для всех было совершенно ясно, что Патрик стал психопатом. Психиатрический диагноз прошел долгий путь с тех пор, когда родителям Патрика казалось, наверное, что мальчик стал шизофреником и может провести в лечебном учреждении всю свою жизнь. В позднем письме Эрнест крайне жестко высказывался о том, какую роль Полин сыграла в болезни Патрика, и упрекал ее, что она позволила ему играть в теннис и спать на улице после аварии. Более того, он писал: «В семье Полин дети, и это долгая история, проявляли склонность косячить в подростковом возрасте… П., вероятно, все равно бы накосячила, и авария просто дала толчок». Эрнест прекрасно знал – во‑первых, знал о депрессии своего отца, которая привела его к самоубийству. Но все это будет позже: пока Патрик болел, он не тратил время на спекуляции, упреки или обвинения – он просто заботился о сыне.

В июле новый врач посоветовал провести несколько шоковых процедур. В те дни, когда еще не было нейролептиков и психически больным делали лоботомию, электрошок казался единственной оставшейся возможностью для пациента в состоянии Патрика. Отчаявшиеся родители дали согласие. Первую процедуру Патрику сделали в «Финке», в пристройке у бассейна, и после этого он уже мог ездить в местную больницу. Процедуры проводились по вторникам, четвергам и субботам в течение шести недель. Эрнест сообщил Мэри (тогда она находилась на Ки-Уэсте), что у Патрика было «прояснение» после первой же процедуры, которая заняла приблизительно десять минут. Патрик был немного заторможен, но смог сам дойти до дома и съесть завтрак. Эти обычные движения, наверное, казались родителям просто чудом. Случай с Патриком был первым в семье Хемингуэев, в которой к шоковой терапии будут прибегать неоднократно, и все навсегда запомнят, что Патрику от шока стало лучше, когда положение его казалось совсем безнадежным.

Едва ли есть смысл рассматривать диагноз Патрика под современным углом зрения, однако вполне вероятно, что он, как и его отец, перенес травматическое повреждение головного мозга, которое тогда называлось сотрясением мозга. Такие травмы имеют следствием разные состояния, и нередко сопровождаются психозом. В некоторых случаях по-прежнему применяется электрошок, хотя большинству пациентов, у которых диагностируется посттравматическое повреждение мозга с психозом, сегодня выписывают нейролептики. Электрошок вернул Патрика в сознание. К ноябрю Полин отмечала: «Патрик замечательный, милый, внимательный, неэготичный и жизнерадостный, как и прежде». Изредка он бывал «немного заторможенным», «но вообще трудно было поверить, что это ужасное лето имеет к нему хоть какое-то отношение». Полин на сей раз сдержала свой острый язык и сказала Эрнесту, что он был «источником силы» и «неизменно добрым и внимательным во всех отношениях». Его поддержка «морального духа солдат» была совершенно необходимой в это тяжелое время. И хотя Эрнест иногда начинал жалеть себя, чаще ему удавалось отодвинуть эго и свои потребности в сторону, пока Патрик нуждался в нем.

Немаловажную роль в том, что Эрнест справился и с требовательным уходом за Патриком, и с собственными безумными тревогами, сыграли его сексуальные фантазии. В потоке писем к Мэри Эрнест предавался разнообразным фантазиям о том, в какой цвет она могла бы окрасить волосы, когда была в Чикаго или когда вернулась на Кубу. Ему нравилось представлять ее с серебристыми волосами, со смуглой от солнца кожей – такой он вскоре опишет Кэтрин, жену писателя из «Райского сада». Он много размышлял о цвете пепельный блонд: действительно ли он имеет такой дымчатый оттенок, от которого и произошло название? Мэри уехала из Чикаго с лимонным оттенком волос, и Эрнест считал, что его нужно изменить. Впрочем, он не был уверен насчет пепельного блонда и задавался вопросом, не будет ли лучше «лунный» блонд. Эрнест изучал разные краски для волос и вредное воздействие и постоянно советовал Мэри прибегнуть к процедурам горячей обработки волос масляными препаратами, указывал на вред хлорированной воды и на то, как сложно добиться более светлого оттенка белокурых волос («может, что-нибудь вроде дымчато-серебристого?» – спрашивал он), и какой вред это приносит волосам. Даже когда он просто писал эти слова и думал о волосах Мэри и о том, что они называли ее «местом», мистер Скруби часто вставал по стойке «смирно», признавался Эрнест.

Эрнесту понравилась идея, что Мэри могла бы окрасить волосы в рыжий цвет. Некоторое время он развлекал себя этим образом, но затем отверг его, как слишком рискованный, если учесть, сколько времени она летом проводила в бассейне. (Это не помешало ему фантазировать, что Мэри могла бы покрасить волосы в рыжий к его дню рождения). Он начал мечтать о том, как бы покрасить собственные волосы, которые теперь быстро седели, в рыжий – цвет осенних листьев – и сказал Мэри, что «Кэтрин» похудела и отрастила волосы.

Однажды одинокой ночью в «Финке», после того как Патрик вечером успокоился, Эрнест решился на смелый шаг и покрасил свои волосы в рыжий цвет. Он был немного пьян, говорил он позже, и когда проснулся на следующее утро, то «наложил в штаны» со страху. Его волосы были «красными, как начищенный медный горшок или новенькая отчеканенная монета». У Эрнеста мелькнула мысль, о чем все – слуги, Сински и остальные – могут подумать. Но он вспомнил один пример и почувствовал себя лучше: точно так, как когда-то Кастер отрастил длинные волосы, но солдаты по-прежнему уважали его, так и «войско» Эрнеста – Сински и компания должны были смотреть на него. Он высказался вполне в духе яркой Грейс Хемингуэй: «Если девушка имеет право красить волосы, то и я имею». Объясняясь с «солдатами» по поводу медного цвета волос, Эрнест сказал, что по ошибке вымыл голову оставленным Мартой шампунем. Эрнест сообщил Мэри, будто друзья и слуги сказали ему, что он помолодел на пятнадцать лет. Эрнест был так окрылен успехом, что начал обдумывать идею перекраситься в блондина, но Мэри вернулась раньше, чем он смог реализовать фантазии.

Без сомнений, Мэри улучшила жизнь Эрнеста и предоставила ему пространство озвучить – и реализовать – собственные фантазии, отнеслась к ним серьезно, хотя и не без юмора, и с пониманием. В мемуарах Мэри вскользь упоминает о том, что обесцветила волосы, когда впервые приехала на Кубу, в подарок Эрнесту. Она отметила, что он был «очарован» результатом. «Это глубоко укоренилось в его эстетике, – писала она, – какая-то мистическая преданность белокурости, чем светлее, тем лучше, я так никогда и не узнала почему». И если он хотел писать ей от имени Кэтрин, она готова была отвечать ему от имени Пита.

* * *

В разгар борьбы с болезнью Патрика, 17 июня, Эрнест получил телеграмму от своего издателя Чарльза Скрибнера III, который сообщал ужасные новости: Макс Перкинс умер. Он столько работал, был так измотан, истощен, так загонял себя, что когда слег с плевритом и пневмонией, то почти сразу отошел в мир иной. Макс никогда не был ни крепким, ни здоровым – при росте пять футов десять дюймов он весил всего лишь 150 фунтов – и когда он умер, ему было только шестьдесят три года. Смерть Макса оставила многих авторов «Скрибнерс» безутешными. Когда биограф Перкинса А. Скотт Берг назвал его «редактором гениев», он имел в виду троицу лучших писателей Америки: Фицджеральда, Хемингуэя и Томаса Вулфа. Но у Перкинса под крылом было много других авторов, в том числе Марджори Киннан Роулингс, Тейлор Колдуэлл, Вэнс Бурджайли, Джеймс Джонс, Алан Патон и другие, чьих имен мы уже не помним.

Краткий обзор переписки между Максом и его авторами был бы очень показательным. С Вулфом, например, Макс проводил многоплановую работу: прежде всего, он сокращал текст, превращая лавину цветущей прозы в управляемый поток. Он мысленно помещал себя в мир Вулфа, погружался в его героев и истории и помогал автору вернуться к мысли, если тот сам терял нить. Он способствовал психическому здоровью Вулфа как своего рода врач по вызову и был посредником, при случае занимаясь решением личных проблем Вулфа, или руководил им, ведя его через внешний мир – и точно так же он проводил рукописи Вулфа через все этапы издательского процесса: редактирование, корректорскую правку, издание, сбыт, продажи и рекламу.

Роль Перкинса во взаимодействии с Фицджеральдом была совершенно иной, потому что во всем, что касалось литературы, Скотт был профессионалом. Ему не нужны были построчное редактирование или пересмотр содержания; важнее всего была инстинктивная реакция Перкинса на все, что сейчас писал Скотт: поправить его, если он упирался в тупик, или подбодрить, если начинал сомневаться в ценности самой книги. Он превосходно умел работать над заглавиями. Макс стал очень близким другом Скотта, но ему не было нужды брать на себя эмоционально тяжелую отцовскую роль, какую он играл в жизни Вулфа.

Эрнесту, как и Скотту, Макс стал очень хорошим другом. Макс подбадривал Хемингуэя, когда тот испытывал неуверенность, и переориентировал, если он сбивался с пути. Макс приглядывал за книгами Эрнеста на всех этапах издательского процесса с той же отлаженностью, что и за книгами Вулфа и Фицджеральда – а это был далеко не автоматически гладкий процесс с такими вспыльчивыми авторами. Когда Эрнест спрашивал – и только когда Эрнест спрашивал, – Макс делился мнением по поводу названия или концовки. Но на этом его редакторская работа заканчивалась. По большому счету, никто не трогал произведений Эрнеста – и в том числе Макс Перкинс. В письме Чарли Скрибнеру, написанном сразу после смерти Макса, Эрнест утешал Чарли и говорил, что не переменит издателя и что Макс «не сократил ни одного абзаца моих книг и не просил меня внести изменения ни в один абзац».

Своему первому издателю, Горацию Ливрайту, Эрнест дал указание не вносить никаких изменений в роман «Вешние воды» без его явного разрешения. Напустив на себя высокомерный вид, неестественный для автора его возраста и положения, Эрнест запугивал Ливрайта: «Если изменить хотя бы слово, то все повествование зазвучит фальшиво». При этом он свободно допускал, что орфографические и пунктуационные ошибки нужно исправить и заметил Ливрайту по этому поводу: «Гольф многое потерял бы, если бы на зеленом покрытии разрешили крокетные молотки и бильярдные кии».

И все-таки в этих воспоминаниях Эрнест предстает более добродушным, чем был на самом деле. Макс рассказывал Марджори Киннан Ролингс, что произошло, когда однажды он «рискнул высказать важные критические замечания о книге Хемингуэя». Эрнест выругался и рявкнул: «Почему бы тебе не позвать Тома Вулфа написать за меня?» И Чарли Скрибнер, ставший после смерти Макса неофициальным редактором Эрнеста, к своему вечному огорчению, узнал, что любую точку в тексте Эрнеста можно исправить только на свой страх и риск.

Арнольд Гингрич, редактор Эрнеста в «Эсквайре», рассказывал, каково это – править писателя, который верил громким хвалебным словам в свой адрес. Однажды днем, на «Пилар», Эрнест и Арнольд разговаривали о том, что использование прототипов реальных людей в художественной литературе, бывает, льстит оригиналам. «Это как если бы Сезанн придал сельской сцене твои черты», – заметил Эрнест. Гингрич подумал, что он шутит, и спросил, не перепутал ли Эрнест профессию. «Не совсем, – продолжал Эрнест. – Чего я не могу вдолбить в твой пенсильванско-голландский череп, так это того, что ты имеешь дело не с каким-то наемным писакой из спортивного отдела чикагской «Дейли ньюз». Ты просишь внести изменения в книгу человека, которого уподобляли Сезанну за то, что он привнес «новый способ видения» в американскую литературу». Гингрич потерял дар речи.

«Когда Макс умер, мне казалось, я не выдержу этого, – писал Эрнест другому редактору «Скрибнерс». – Мы так хорошо понимали друг друга, что умерла как будто часть меня». Макс и Эрнест были друзьями больше двадцати лет. «Ты самый мой надежный друг», – сказал ему Эрнест в 1943 году. Макс был одним из немногих людей, с которыми Эрнест никогда не порывал отношений. Со смертью Макса Эрнест утратил творческое сознание; с этого момента он, казалось, не имел ни одной настоящей идеи, о чем писать и что публиковать, и часто принимал неправильное решение насчет и того и другого. И еще со смертью Макса Эрнест утратил эмоциональный «якорь»: Макс был постояннее семьи и более терпимый, чем друзья. Казалось, он понимал Эрнеста как никто другой, и Эрнест никем не мог его заменить.

За неимением таких настоящих друзей Эрнест водил за собой вездесущий кубинский отряд, который безотказно откликался на его настроение и капризы и был готов потакать прихотям. В целом Эрнест смирился с ситуацией как она есть и искал настоящих друзей в другом месте. Поскольку он был неспособен поддерживать отношения с равными себе, он начал, как и раньше, искать дружбы молодых людей, которые выполняли бы при нем роль младших братьев – людей хотя бы в некотором роде образованных, кого он мог научить рыбалке или стрельбе, писать рассказы, обращаться с женщинами и все делать правильно – выбирать вино, давать клички кошкам, все.

Одним из таких молодых товарищей был его настоящий младший брат Лестер. В детстве и юности Эрнест почти не виделся с самым юным Хемингуэем, родившимся в 1915 году, пока младший брат не объявился на Ки-Уэсте в 1934 году, где он провел несколько месяцев. Эрнест встретил Лестера еще раз в Лондоне во время войны; Лестер тогда уже был журналистом и служил в войсках связи. Ирвин Шоу, также состоявший в этом подразделении, нарисует яркий (и убийственный) портрет Эрнеста и Лестера в своем военном романе «Молодые львы» (1948). Лестер, который хотел стать писателем, обратился к Эрнесту после войны и попросил помочь ему с местом в кубинском издании «Тайм», приложив к письму черновик своего романа о войне. Эрнест написал в ответ доброе и великодушное письмо и в то же время прямо сказал о сильных и слабых сторонах романа. Он не мог помочь Лестеру с работой, но предлагал одолжить ему любую сумму и в любое время. Потом добрался и до романа: он считал, что одна его часть была первоклассной и посоветовал Лестеру сделать из ее центрального эпизода рассказ, который Эрнест с радостью отослал бы знакомым редакторам в журналы: он только предложил Лестеру дать другое имя своему герою Рику, чтобы его не путали с героем самого Хемингуэя, Ником Адамсом. Но в остальном над романом нужно было еще много работать. Любовная история «не очень», роман не является «единым целым», и его нужно переписать. Лестер продолжал упорствовать и написал еще четыре романа, и один из них будет издан в 1953 году.

Лестер был в корне неприятен старшему брату в целом. Поразительно красивый в юности, Лестер напоминал Эрнеста ростом и выправкой, но имел неудачное сходство с Грейс Хемингуэй, и Эрнест не мог с этим примириться. У Лестера был зычный голос и огромная энергия, и Эрнеста смущал его безмерный энтузиазм. В письмах к Баку Лэнхему Эрнест ужасно переживал, что Лестер не показывал себя на войне с хорошей стороны; когда Лестер еще не сделал ничего, что выставило бы его в черном свете в глазах Эрнеста, тот тем не менее осуждал военную деятельность Лестера, вероятно потому, что, в отличие от его собственного сына Джека, чьи деяния наполняли Эрнеста гордостью, Лестер не совершил на войне ничего героического.

Более значимым, впрочем, был тот факт, что, в отличие от других молодых мужчин, с которыми Эрнест взаимодействовал в годы войны и после нее, Лестер имел огромное эго и не мог согласиться на обязательную, неуловимо подчиненную роль, которую предпочел бы Эрнест. «Эрнест не мог быть слишком довольным жизнью, если рядом с ним не было брата по духу, меньшего брата, – писал Лестер позже. – Ему нужен был тот, перед кем он мог хвастаться и кого мог обучать. Он нуждался в безоговорочном восхищении. Если меньший брат выказывал благоговейный трепет, это становилось отличной помощью в отношениях». Лестер, похоже, понимал, что его присутствие немного раздражает старшего брата.

Несколько сильных кандидатур на роль младшего брата появилось в послевоенные годы. Одним из таких был Питер Виртель, молодой красивый сценарист с немецкими корнями. Родители Питера, писатели Залька и Бертольд Виртель, относились к сливкам голливудского общества. Помимо прочего, Залька снималась в фильмах и держала салоны для киношной интеллигенции. Жена Питера Вирджиния, поразительная красавица, которую все называли Джиджи, родилась в Питсбурге и была на шесть лет моложе своего мужа. До Питера она была замужем за писателем Баддом Шульбергом и высказывала активные взгляды среди голливудских левых. Питер и Джиджи познакомились с Эрнестом на лыжном курорте в «Хижинах Макдональда» в Кетчуме зимой 1947/48 года. Питер был на двадцать лет младше Эрнеста. Он вспомнил, что видел того на голливудском показе «Испанской земли» в 1937 году. Питер, будучи писателем, давно восхищался Эрнестом. Роберт Капа предупредил его, что Эрнест тоже может оказаться в Сан-Валли. Джиджи повстречала Эрнеста рядом со своим коттеджем, они завязали беседу, и за этим последовало знакомство с супругами. Эрнест и Мэри пригласили молодую пару на обед с Гэри Купером и его женой. Эрнест оставался невозмутим, когда Джиджи позже раскритиковала «реакционные» политические взгляды Купера, и лишь ответил, что сам он не согласен с обоими друзьями, занимающими позиции на разных краях политического спектра. Обе пары быстро подружились, хотя Питера и озадачили некоторые рассказы Эрнеста, в особенности об одном местном проводнике, который спросил Эрнеста, почему он не ходит на лыжах. Эрнест (который действительно совершенно необъяснимо отказался от лыж) посчитал вопрос оскорблением, отвел проводника в сторону и угрожал вырезать его печень охотничьим ножом. Обращая внимание на странную стенографическую речь Эрнеста и «элемент тестирования» при встречах, Питер заметил: «Стало понятно, что он жил в каком-то своем мире». Вскоре после знакомства Питер передал Эрнесту экземпляр своего первого, успешного, романа «Каньон» (1940), и Эрнест сказал, что он ему очень понравился.

Их дружба станет крепче, когда через пять месяцев Питер приедет на Кубу вместе с Джоном Хьюстоном, человеком необычайного масштаба, и его женой Эвелин. Виртель и Хьюстон задумали снять фильм «Чайна Вальдес» (который выйдет в прокат под названием «Мы были чужими» в 1949 г.), рассказывающий о заговоре против кубинского диктатора Херардо Мачадо. Испытывая временные трудности со сценарием, режиссер и автор сюжета решили отдохнуть на Кубе и одновременно поискать здесь места для съемок.

Хьюстон и Виртель писали сценарий на основе настоящих событий. По сюжету заговорщики взрывают на кладбище Гаваны бомбу в тот момент, когда Мачадо с членами правительства присутствует там на государственных похоронах. И Эрнест, и Мэри посоветовали им освежить свой взгляд на кубинскую политику, и Хьюстон с Виртелем, выбравшие эту тему, потому что она была похожа на «увлекательный рассказ», были озадачены. Как Питер и ожидал, Хемингуэю и Хьюстону было нелегко друг с другом, огромное эго мешало им завязать нормальные отношения. Питеру дважды приходилось вмешиваться, чтобы помешать им начать драку.

Питер и Джиджи быстро подружились с Хемингуэями. Эрнеста очень привлекала Джиджи, кокетливая и очаровательная брюнетка, однако она стала лишь еще одной «звездочкой» его целомудренной плеяды, которой он постоянно исповедовался в своей любви. Эрнест восхищался биографией Питера, который сначала служил морским пехотинцем, а затем стал офицером Управления стратегических служб, его мастерством лыжника и в целом прекрасной физической формой, дружбой с Марлен Дитрих и непринужденными отношениями с другими знаменитостями. Самое главное, Эрнест интересовался литературным творчеством Питера и очень огорчался оттого, что Питер писал сценарии к фильмам – Эрнест считал это гарантированным писательским крахом. Фильмы, снятые по книгам и рассказам Эрнеста, так или иначе разочаровали его, и хотя Голливуд, несомненно, был бы счастлив, если бы Эрнест решил сам писать сценарии, он предпочел использовать свои ресурсы с умом и считал, что и другие писатели должны так же поступать.

Эрнесту пришла в голову мысль о том, что они с Питером могли бы написать вместе книгу. Он обрисовал несколькими штрихами сюжет: катер-ловушка, очень похожий на «Пилар», наталкивается на немецкую субмарину, и за этим следует яркий, но неравный бой. Эрнест предложил написать главы, посвященные катеру-ловушке, а Питер должен был рассказать о германской подлодке. Эрнест предсказывал, что получится бестселлер и они разделят доходы пополам, и это позволило бы Питеру, как выразился Эрнест, больше никогда «не заниматься проституцией для Голливуда». И хотя Питер был польщен и испытывал соблазн, он сомневался, что сможет правдоподобно написать, даже проделав большую исследовательскую работу, о немецкой подводной лодке. Кроме того, он предвидел, что сотрудничество с Эрнестом будет крайне трудным – он знал, как тяжело ему было работать с Джоном Хьюстоном. Питер провел «пару бессонных ночей», обдумывая предложение Эрнеста, и все-таки отказался, но при этом предлагал сохранить их дружбу. Эрнест, отвечая на это письмо, сделал вид, что не понял Питера, и говорил, что с нетерпением ждет встречи, на которой они могли бы обсудить дальнейшие действия.

Вскоре после приезда Виртелей Эрнест познакомился с молодым человеком, который станет ему другом до конца жизни и настоящим Босуэллом – и в этой роли будет возбуждать много споров. [Босуэлл – т. е. биограф, который в подробностях записывает жизнь другого и получает информацию из близкого знакомства с субъектом; от имени Джеймса Босуэлла, шотландского мемуариста, автора «Жизни Сэмуэла Джонсона». – Прим. пер.] Аарон Эдвард Хотчнер, которого все называли Эд, родился, как и первые три жены Эрнеста, в Сент-Луисе в 1920 году (с Питером Виртелем они были одногодки). Он закончил Вашингтонский университет (как Полин), получил там юридическую степень и некоторое время занимался юридической практикой – этот опыт поможет ему в будущей карьере писателя, редактора и бизнесмена. Когда они с Эрнестом познакомились в мае 1948 года, Хотчнер был штатным автором «Космополитен», где тогда печатались выдающиеся литераторы.

«Космополитен» планировал выпустить номер, посвященный будущему, и обратился с просьбой к экспертам в различных сферах высказать свое мнение по этому вопросу относительно своей области деятельности. Эда Хотчнера журнал отправил в Гавану, чтобы тот вытащил из Хемингуэя статью о будущем литературы. Эрнест согласился встретиться с Хотчем, как он станет называть своего нового друга (Эд будет называть его Папой с самого начала), в баре «Флоридита». Здесь он представил журналисту «Двойного папу», напиток типа дайкири, который Эрнест изобрел сам: двойная порция вспененного рома со льдом, свежий сок грейпфрута и лайма и никакого сахара. Хотч пытался не отставать от Эрнеста с «Двойным папой», но без успеха. На следующий день они отправились порыбачить на «Пилар», и Эрнест, узнав, что журнал предлагает более чем приличные 15 000 долларов за статью, согласился ее написать. Вскоре он пообещал журналу, через Хотча, два рассказа, а потом и права на будущий роман.

Хотч был не самым перспективным кандидатом на роль меньшего брата Эрнеста. Невысокий, конопатый и невзрачный, он был сыном коммивояжера, начинал с самых низов и сначала тянул лямку журналиста при армии во Вторую мировую войну (об этом они с Эрнестом, кажется, не разговаривали). После сорока Хотч превратится в плодовитого автора, но молодым человеком публиковался очень мало. И все же их с Эрнестом крепнущая дружба помогла ему найти свою нишу, и Хотч стал адаптировать рассказы и романы Эрнеста для телевидения, а иногда для сцены и кино. Труды Хотча на этой ниве принесли Эрнесту желанные деньги и рекламу.

Сразу после знакомства Хотч и Эрнест начали вынашивать совместные планы разных проектов, однако статью о будущем литературы Эрнест передумал писать. Хотч договорился об авансе за два рассказа (которые так и не появятся в «Космополитене»), но Эрнест отказался от всех авансов ради будущих романов «Райский сад» и «Острова в океане»; он заявил, что не может писать, если кто-то дышит ему в затылок.

В сентябре Эрнест на время отложил творческие планы, и они с Мэри отправились на борту «Ягайло» в Италию, в свой запоздалый медовый месяц. Питеру Виртелю Эрнест сообщил, что надеется порыбачить с кормы небольшого судна, что, конечно, было невозможно. Они сошли на берег в Генуе и проехали на автомобиле через Стрезу и Кортину, вокруг озера Маджоре – по всем старым любимым местам, которые Эрнест описал в романе «Прощай, оружие!». Северные итальянцы оказали ему очень теплый прием; Альберто Мондадори, один из двух его итальянских издателей, сообщил об огромных продажах книг Эрнеста на итальянском.

Именно в эту поездку Эрнест начал тянуться к людям из высшего общества, к кому раньше он был равнодушен, несмотря на дружеские отношения со знаменитостями и плейбоями вроде Уинстона Геста и Томми Шевлина. Его новые друзья были на голову выше прежних на социальной лестнице – родовитые члены старинных европейских аристократических семей. В Кортине, например, он познакомился с графом Федерико Келером, который так же, как Эрнест, был увлечен охотой и рыбалкой, и постарался укрепить с ним дружбу. Хемингуэям так понравилась Кортина, что они решили снять на окраине города дом, «Виллу Априле», в декабре. Мэри думала кататься на лыжах, а Эрнест – охотиться и рыбачить, как в Сан-Валли.

В конце октября они приехали в Венецию, остановились в «Гритти-палас», и Эрнест скоро обнаружил поблизости бар «У Гарри». Город очаровал обоих. Тут же Эрнест узнал об острове Торчелло в венецианской лагуне, который показался ему более спокойным; они сняли номер в «Локанда Чиприани» на острове, здесь Эрнест по утрам писал, во второй половине дня охотился на уток, а вечером отлично ужинал в хорошем ресторане при гостинице. Он работал над рассказом о полковнике в отставке, который охотился, как сам Эрнест, и по мере того, как рассказ обретал форму, он начинал спрашивать себя, нельзя ли сделать из него роман. Ноябрь Мэри провела в Фьезоле недалеко от Флоренции, вместе со своими друзьями Аланом и Люси Мурхед, и познакомилась здесь с Бернардом Беренсоном – который станет восторженным корреспондентом Эрнеста, хотя двое мужчин никогда не будут встречаться. Эрнест же безмерно наслаждался жизнью на Торчелло.

Карлос Бейкер сообщает, что Эрнест после нескольких поездок по северу Италии так полюбил Венецию, что стал представлять, будто он защищал этот город в Первую мировую войну. Фоссальта находилась недалеко от Венеции, и Эрнест поехал взглянуть на места, где был ранен, по-видимому позабыв, что уже приезжал сюда раньше, в 1922 году. Его сопровождала Фернанда Пивано, переводчик романа «Прощай, оружие!», который раньше не издавался на итальянском языке. Пивано очень интересовала Эрнеста, потому что ее арестовали вскоре после того, как она принялась за перевод, еще в 1943 году (в то время роман планировало выпустить издательство «Эйнауди»). Муссолини наложил на публикацию этой книги запрет, потому что в ней итальянская армия представала не в лучшем свете, особенно в описании битвы при Капоретто. Эрнест решил, что Пивано нужно увидеть места, описанные в разных сценах романа. (Ее перевод появится в 1949 году). Фоссальта, к огромному разочарованию Эрнеста, сильно изменилась. Там, где когда-то находилось поле боя, теперь зиял кратер. Эрнест представил, как испражняется на этом месте – странный, но, пожалуй, понятный импульс. Однако вместо этого он, вспомнив о древнем эквиваленте дерьма, деньгах (прости, Фрейд), выкопал небольшую ямку и набил ее десятитысячелировыми банкнотами, что-то около 15 долларов. Он не хотел думать, что был ранен в таком невзрачном месте, и скорее предпочел вообразить себя защитником Венеции при атаке австрийцев.

В декабре Хемингуэи познакомились с братом Федерико Келера, Карло. Он взял Эрнеста поохотиться на куропаток в болотах нижнего течения реки Тальяменто, недалеко от Адриатического побережья, и затем на рыбалку в имение друга Карло, барона Нанука (или Наньюки) Франкетти; отец Нанука дал ему и его сестре Афдере африканские имена, и Эрнеста это заинтриговало. Как-то раз Карло пригласил на выходные в охотничий домик Франкетти свою восемнадцатилетнюю подругу, Адриану Иванчич. В пятницу они с Эрнестом должны были забрать ее на перекрестке возле дома Иванчичей, но завели разговор о Первой мировой войне и забыли о времени, заставив Адриану прождать под дождем. Когда они добрались до охотничьего домика Франкетти, Адриана села у камина, чтобы просушить свои роскошные длинные темные волосы. Расчески у нее не было. И тут Эрнест совершил поступок, который, наверное, показался ему верхом романтики, начиная при этом погружаться в похотливые фантазии: он сломал свой гребень пополам и отдал одну половину Адриане.

Эрнест был сражен. Несмотря на то что через год ему исполнялось пятьдесят лет, он продолжал вести себя так, будто у него начинался новый любовный роман. Он как будто бы установил правило: расставаться с женой, когда появлялась новая женщина – Скотт Фицджеральд однажды сказал, что его друг менял женщину с каждой книгой. Эрнест, похоже, рассчитывал, что его ухаживания за Адрианой не встретят абсолютно никакого сопротивления – что юная венецианка ответит взаимностью на его любовь и что ее семья будет счастлива выдать замуж молодую родовитую Адриану за эксцентричного американского писателя средних лет, который к тому времени будет уже четыре раза разведен. Эрнест давно привык к тому, что желанные женщины влюблялись в него, и ему пришлось, пожалуй, очень резко пробудиться, что глубоко задело его.

Адриана позднее рассказывала, что, когда она забралась в автомобиль Карло, Эрнест на первый взгляд показался ей стариком – хотя, присмотревшись, она поняла, что он, наверное, не так уж и стар, как выглядит. Мужчины предложили ей выпить из фляги, но она отказалась. Что бы ни случилось в тот охотничий уик-энд в доме Франкетти, никаких записей об этом не осталось. В следующие месяцы Эрнест несколько раз виделся с Адрианой и безумно влюбился в нее. Почти сразу он понял, что не сможет взять ее штурмом, как поступал в прежние годы, потому что Иванчичи были очень древним родом. Они вели свое происхождение с одного из островов Далмации. Их торговые суда путешествовали по всей Европе. В семнадцатом веке Антон Луиджи Иванчич перевез семью из Далмации в Венецию, где они заняли подобающее им место среди венецианской аристократии; считалось, что Иванчичи были одним из пяти главных семейств города. Дед Адрианы, по ее словам, был владельцем «Гранд-отеля», в котором останавливалась королева Виктория. Со своей семьей он занял изящный старинный палаццо на Калле-де-Римедио, рядом с площадью Сан-Марко. Отцу Адрианы, Карло, было присвоено звание Grandissimo Ufficiale Dottore за деятельность на благо города, особенно за электрификацию. Во время недавней войны, когда Северная Италия еще удерживалась немцами, Карло Иванчич помогал наладить маршруты снабжения итальянцам, сотрудничавшим в подполье с союзниками. Джанфранко, старший из трех братьев Адрианы, сражался против Роммеля в Северной Африке, в 1942 году был ранен, но поступил на службу в американскую разведку и подпольно работал в Венеции. В сентябре 1943 года Италия примкнула к союзникам, но северные регионы оставались под контролем немцев и подвергались атакам с воздуха. Загородный дом Иванчичей в Сан-Микеле был разрушен в 1945 году во время бомбардировок союзников, целью которых был ближайший мост; Карло и Джанфранко сбежали на велосипеде. Однажды Карло нашли убитым на узкой улочке в Сан-Микеле: он стал жертвой загадочных и запутанных связей между партизанами и их противниками. Драматическая череда семейных трагедий, с отчаянным романтическим подтекстом, возбуждала сочувствие Эрнеста.

Дора Иванчич не знала, что делать с этим белобородым американцем, который все больше претендовал на время и внимание ее дочери, и объяснения Адрианы ее не удовлетворяли. Внимание Эрнеста льстило Адриане, она чувствовала к нему симпатию – и какое-то время эти чувства продлятся, хотя вскоре, с ее стороны, флирт превратится в дружбу. Мать разрешила ей пойти с Эрнестом на обед в бар «У Гарри», когда узнала, что Мэри тоже там будет. Адриана, дебютировавшая в Венеции год назад, получила настолько прекрасное воспитание, насколько это было возможно в военное время. Она посещала католические школы для девочек и шесть месяцев училась в швейцарской школе. Несмотря на довольно неоднородное образование, она была умной и талантливой девушкой и проявляла большой интерес к искусству. И она была классически красива. Ясные зеленые глаза, безупречная оливковая кожа и рельефные скулы обрамлялись темными волосами, и тело было очень стройным. Она говорила на прекрасном английском, однако эксцентричные речевые обороты и сленг Эрнеста нередко запутывали ее, при том его «туристский» итальянский, хотя и выше среднего уровня, был плохим.

Эрнест привязался и к другим членам семьи Иванчичей, особенно к Джанфранко, который вел себя на войне как настоящий герой и перенес ужасные страдания. Джанфранко вскоре начнет сотрудничать с судоходной компанией «Сидарма», чья контора, по счастью, находилась в Гаване. Джанфранко подружился и с Эрнестом, и с Мэри, но через несколько лет именно с Мэри его свяжут близкие отношения. В своих мемуарах Мэри выразительно описывает Джанфранко – «восхитительные… глубокие темные глаза» – и едва упоминает Адриану. На Мэри произвело желание Эрнеста помогать истерзанной семье, однако она с опаской наблюдала за флиртом между ним и Адрианой. Она не столько ревновала, сколько боялась, что Эрнеста обидят или унизят. В голову ей приходили мысли: «Эрнест сплетает сеть, в которой сам может запутаться или пораниться». Впрочем, она понимала, что едва ли сможет сказать что-то такое, что оттолкнуло бы его от этих отношений.

В мае 1949 года Хемингуэи вернулись на Кубу. Рядом с домом они обнаружили три гнезда плачущих горлиц и цветущий жасмин, обвившийся вокруг массивного дерева сейба. В их отсутствие с северо-западной стороны дома была построена башня, план которой Мэри составила с немалой помощью Полин. Первый этаж башни отдали кошкам, изгнанным из комнаты в главном доме, которую позже Мэри превратила в комнату для гостей. На втором этаже хранилась огромная коллекция вещей Хемингуэев, а третий этаж, откуда открывался поразительный вид на Гавану, решили отдать под кабинет Эрнеста. Сама Мэри рассчитывала загорать голышом на крыше башни, это было одно из ее любимых занятий. Избавление от кошек в доме, которых теперь насчитывалось больше тридцати, стало огромным облегчением. Некоторые гости, и неудивительно, обращали внимание на запах от лотков. Однако Эрнест почти не пользовался кабинетом на третьем этаже. Он сказал Мэри, что скучает без привычных домашних звуков, и ему трудно без них писать.

Эрнест непрерывно трудился за пишущей машинкой, которую поставили на книжный шкаф в спальне, чтобы он мог печатать стоя. Во второй половине дня он обычно отправлялся на рыбалку или бесцельно бродил по «Финке». В июне его навестил Бак Лэнхем; свою жену Мэри он оставил дома. (Жену Бака все называли Питом – этим именем пользовалась и Мэри Хемингуэй в сексуальных играх с Эрнестом). Лэнхемы посетили «Финку» сразу после войны, но Пит Лэнхем и Эрнест не раз вступали в конфликт по любому поводу – начиная с корриды и заканчивая отношением Эрнеста к женщинам. Однажды Эрнест едва сдержался, когда уже был готов швырнуть бокал ему в лицо. Поэтому сейчас Бак приехал из Вашингтона один. В этот приезд он обратил внимание на – нередко – оскорбительное обращение Эрнеста с Мэри, которая, в свою очередь, с улыбкой наблюдала за тем, как Эрнест рассказывал о своих сексуальных подвигах. Она знала, что большая часть этих историй была выдуманной.

В начале июня Эрнест узнал радостные известия: Джек собирался жениться на Байре «Пак» Уиттлси, вдове военного, с которой познакомился на западе. Несколько месяцев Эрнест враждовал с Джеком из-за того, что тот ухаживал за другой женщиной, Нанси де Маринье. С Нанси, молодой вдовой и другом семьи, Джек познакомился в «Финке». Когда она уехала домой на Багамы, он последовал за ней, и Эрнест почувствовал тогда к нему необъяснимое отвращение. Он пришел в такую ярость, что угрожал лишить наследства старшего сына. С этого момента ситуация неизменно повторялась: Эрнест всегда бурно возражал против женщин, с которыми его сыновья собирались связать себя серьезными отношениями, хотя в конце концов, как правило, смирялся. Не обращая внимания на протест Эрнеста, 25 июня Джек сыграл с Пак свадьбу в Париже; Джулия Чайлд стала замужней подругой невесты, а Элис Б. Токлас – остававшаяся крестной матерью Джека после смерти Гертруды Стайн в 1946 году – стала самой популярной гостьей на празднике, который устроили в квартире Хэдли и Пола Морера. Эрнест смягчился, когда появились свадебные фотографии, а к тому времени, когда на свет родился их первый ребенок, девочка Джоан, или Маффет – первая внучка Эрнеста – все простилось. Эрнест не превратится в слепо обожающего дедушку – он почти не упоминает о внуках в письмах – и у них с сыном возникли новые сложности в отношениях из-за неудач в карьере Джека.

* * *

Весной Эрнест понял, что рассказ об американском полковнике, который охотится в венецианских болотах, стал заметно объемнее и начал приобретать форму романа. Наверное, он испытал большое облегчение, потому что конца «Райскому саду» или «морскому» роману не было видно. Герой повествования Ричард Кантуэлл, выпускник Вест-Пойнта, ветеран обеих мировых войн, находится в Испании во время гражданской войны в качестве эксперта (во многом как Чарли Суини, любимый друг Эрнеста и наемный солдат). После страшной битвы на полях Второй мировой войны он понижен в звании. Кантуэлл заводит роман с восемнадцатилетней красавицей, венецианской графиней, которой Эрнест сначала дал имя Никола, а потом – Рената.

Действие рассказа происходит в разных местах Венеции, ресторанах и в «Гритти-Палас». Рената зачем-то дарит или передает на время несколько семейных изумрудов полковнику; они занимаются любовью в гондоле. Большей частью они разговаривают, обедая в «Гритти», и Хемингуэй в мельчайших подробностях описывает дружбу Кантуэлла с метрдотелем. Кантуэлл пространно рассказывает Ренате (которая периодически уверяет его, что да, она еще слушает) о событиях на войне, которые частично были извлечены из биографии самого Эрнеста, но главным образом – из биографии Бака Лэнхема и старого приятеля Эрнеста, Чинка Дорман-Смита. Военная карьера Чинка, всегда сомнительная, пошла под откос после службы руководителем операций под командованием фельдмаршала Клода Окинлека в Северной Африке – именно это станет причиной опалы Кантуэлла. Кантуэлл подробно описывает битву на реке Пьяве в Первую мировую войну и излагает истории времен Второй мировой войны о боях в Нормандии и Хюртгенвальде и об освобождении Парижа.

Кантуэлл болен, он страдает от сердечного заболевания и высокого кровяного давления; самого Эрнеста несколько месяцев назад серьезно предупредили насчет давления. Полковник расстался с женой-журналисткой, в образе которой явно угадываются черты Марты. Первые страницы, описывающие утиную охоту полковника на рассвете в болотах под Венецией, кажутся многообещающими. Элегический тон повествования готовит читателя к тому, что вскоре произойдет: Кантуэллу всего лишь пятьдесят – Эрнесту исполнилось пятьдесят, когда он работал над этой книгой – и все же в конце он умирает, у него отказывает сердце, в одиночестве, на заднем сиденье своего «Бьюика», который ведет его шофер, по дороге в Триест. Эрнест даст книге очередной свой мастерский заголовок – «За рекой, в тени деревьев» – позаимствованный из последних слов «Каменной стены» Джексона: «Давайте перейдем реку и отдохнем в тени деревьев».

Это будет его самая слабая книга.