Глава 25

Эрнест вернулся на Кубу с войны в начале марта 1945 года. Он не издал ни одной большой книги после романа «По ком звонит колокол», вышедшего пять лет назад. Он признавался, что упорно работает, но это «трудно, если целых пять лет заниматься чем-то совершенно противоположным писательству». У него масса материала, сообщал Эрнест Максу Перкинсу, хотя о военном романе он не думал. Скорее, он напишет роман – конечно, это будет самый грандиозный его роман – сюжетно связанный с тремя стихиями: Морем, Воздухом и Землей. Так, «Воздух» расскажет о Королевских ВВС, а «Земля» о войне в Европе. «Морская» часть уже была «готова» излиться на бумагу, когда он уезжал из Европы, говорил Эрнест, отмечая, что этот роман будет посвящен погоне за подводными лодками. Эрнест будет строить честолюбивые планы об эпопее «Море-Воздух-Земля» все следующие десять лет, хотя со временем он разделит ее на несколько разных романов, которые будут отличаться от первоначального замысла. Эрнест будет называть это «Большой книгой». По мере того, как крупный замысел стал разваливаться, он перестанет упоминать «Воздух» и «Землю» и будет говорить о «Морской книге», хотя даже ее потом разделит на несколько разных частей.

И все же Эрнесту трудно было взяться за книгу. В апреле он заявил Баку Лэнхему, что ему наплевать на литературу. Мэри он написал, что хочет нанять других – как Джеймс Тербер, – кто будет писать вместо него. Несколько раз он принимался за книгу, каждый раз неудачно, но все же он начал писать, и начал с «Морской книги»: страницы, которые выходили из-под его руки, превратятся в трехчастный роман «Острова в океане» – и вовсе не о погоне за подводными лодками. Действие романа Эрнест поместил в 1936 год, когда впервые оказался на Бимини. Героем романа с очевидными автобиографическими чертами станет Томас Хадсон, художник, который живет на Бимини с тремя сыновьями, чьими прототипами, несомненно, были Джек, Патрик и Грегори. (Позже Эрнест разделит персонаж Хадсона на два, вторым станет Роджер Дэвис, хороший друг Хадсона, писатель; характеры сыновей он изменит или перетасует иначе). Та часть романа, где описывается Бимини, завершается гибелью двух младших сыновей и их матери в автомобильной катастрофе. В начале второй части романа, «Куба», старший сын Хадсона, списанный с Джека, погибает на войне. В этом глубоком, двойственном отцовском чувстве, обозначенном вымышленной схемой, отразились крайне противоречивые взаимоотношения Эрнеста с Джеком, Патриком и Грегори.

В последний раз Эрнест получал новости о Джеке в ноябре 1944 года, когда Мэри Уэлш, отправляя ему письмо из гор Вогез недалеко от Германии, сообщала, что Джек находится в немецком лагере для военнопленных, он легко ранен в правую руку и плечо из винтовки и осколками гранаты. Потом Эрнест узнал, что солдаты 4-й бронетанковой дивизии освободили его из лагеря для военнопленных около Хаммельберга; четыре дня спустя Джек вновь был захвачен и помещен в лагерь под Нюрнбергом. После победы Джек вышел из лагеря; он потерял двадцать пять фунтов веса. Эрнест рассчитывал, что Джек приедет восстанавливаться в «Финку» в июне. Он просто разрывался от гордости за сына. Эрнест хвастался Максу, что хотя рана Джека была настолько серьезной, что врачи угрожали ампутировать руку, сын относился ко всему с легкостью и только беспечно заметил, что подача в теннисе у него ослабела. Перед тем как Джек ушел на войну, Эрнест бранил его в письме к Марте за то, что тот слишком увлечен теннисом и рыбалкой, и безжалосто замечал, что Джек не столько тупой, сколько «заторможенный». Джек успешно поступил в школу-пансион «Сторм кинг», чтобы попасть в Дартмут, и теперь, после войны, планировал снова приступить к занятиям в Монтанском университете, который он выбрал отчасти из-за близости расположения университета к превосходным рыболовным местам. И хотя позже Эрнест разочаруется в том, как Джек искал свое призвание после войны и потерпел ряд неудач с работой, он считал, что Джек идет к успеху.

С Патриком и Грегори все было немного сложнее. В марте, вернувшись из Европы, Эрнест встретил Патрика в Нью-Йорке у поезда. Они пробыли в городе несколько дней, Эрнест сводил Патрика в «Эберкромби и Фитч» и купил ему охотничье ружье. Потом Джордж Браун, владелец боксерского зала на 47-й Уэст-стрит, куда Эрнест ходил боксироваться, посадил отца и сына на поезд до Майами: Эрнест планировал забрать Грегори на Ки-Уэсте. Полин рассердилась на Эрнеста оттого, что он не советуется с ней насчет мальчиков, и заявила, что Грегу в это время уезжать неудобно; она отправила его на Кубу день или два спустя. У Патрика были каникулы; он учился в предпоследнем классе светской католической школы для мальчиков «Кентербери», которая находилась в Нью-Милфорде, в штате Коннектикут (Полин воспитывала Патрика и его брата католиками – оба были министрантами, – и поначалу они ходили в приходскую школу на Ки-Уэсте). «Кентербери» не отличалась той же академической строгостью, как некоторые подготовительные школы для мальчиков, но была одной из лучших католических школ-пансионатов. У Эрнеста были сомнения насчет «Кентербери», где мальчики ежедневно посещали часовню. Он опасался, что «церковь» пагубно повлияет на Мышку (семейное прозвище Патрика). Несомненно, отчасти потому, что школу выбирала Полин, Эрнест заявлял о своей ненависти к ней (осенью сюда же должен был пойти и Грегори) и называл ее одной из «тех снобских школ». И все же Эрнест гордился спортивными способностями Патрика в футболе, хотя мальчик стал играть за спортивную команду, только перейдя в выпускной класс.

Грегори (которого звали Гиги или Гигги) всегда вызывал у своего отца самые сильные чувства – плохие или хорошие. Несомненно, одним из решающих событий жизни Грегори стал конкурс по стрельбе, который проводился гаванским клубом «Касадорес де Серро» 26 июля 1942 года. Позже, в интервью и книге об отце, Грег сообщал много подробностей о конкурсе, но в основном неточных; Эрнест тоже будет часто пересказывать эту историю, и его слова точно так же ненадежны – а его ошибки будут повторять исследователи и биографы. Этот конкурс Эрнест описывает в рассказе: «Наверное, все напоминает человеку о чем-то», который был написан около 1955 года и опубликован только после смерти писателя. Вкратце: Грег этим летом научился стрелять и выиграл несколько небольших соревнований. Патрик и Эрнест тоже приняли участие в летнем турнире, но вылетели в первом же раунде. Грег дошел до финала, где он ко всеобщему удивлению подстрелил определенное количество птиц без единого промаха. В конце концов Грег проиграл. (С каким счетом он проиграл – это вопрос, существуют разные мнения на этот счет, а после книги Грега «Папа» (1976) остается впечатление, что он победил в конкурсе.)

Но факт в том, что одиннадцатилетний мальчик попал в финальный раунд международного конкурса и блестяще показал себя, дал отцу возможность гордиться собой и сам стал намного увереннее в себе. Внимание гаванских газет привлек возраст мальчика, прекрасно выступившего на конкурсе, и Патрик потом будет вспоминать, что газеты называли его брата Эль Пекеньо Рэй де ла Эскопета («Маленький король ружья»). «Состязание в стрельбе стало поворотным этапом для Гигги», – бодро писал Эрнест Марте. Он поддержал победу сына, как будто это деньги в банке, и сообщил Марте, что дети «сейчас хорошо развиваются».

Однако с детьми все было не так уж «хорошо». И в особенности Эрнеста тревожило поведение Грегори. Когда Грег был маленьким, его, на время отсутствия матери (самым долгим оказалось отсутствие на африканском сафари, тогда родителей не было целый год), оставляли с няней, Адой Стерн. В эти месяцы Грегу исполнилось два года. По-видимому, Ада, когда Грег плохо себя вел, угрожала оставить мальчика, и напуганный ребенок обнаружил, что ему становится намного легче, если он брал из комода чулки матери и потирал шелковистым материалом щеку.

К тому времени, когда Грегори исполнилось десять лет, он понял, что его успокаивают и одновременно возбуждают и другие предметы женской одежды, особенно если он их наденет. Неясно, когда Эрнест впервые узнал об этой привычке Грега (и очень встревожился) и когда о ней узнала Полин. Мы располагаем противоречивой информацией. В 1999 году биограф Джеффри Майерс сообщил, что Грегори увидели в женском платье летом 1946 года, когда ему было пятнадцать лет. По этой версии, Мэри обнаружила у себя пропажу французского нижнего белья, и ей пришлось уволить служанку-кубинку, на которую она подумала. Однако осенью, когда Грег уехал в школу, Мэри нашла свое нижнее белье под матрасом его двухъярусной кровати.

По другим сообщениям, Эрнест обнаружил эту склонность у Грега гораздо раньше. Дональд Джанкинс, поэт и друг Грега, рассказал репортеру «Чикаго трибьюн» Наре Шенберг, что, когда Грегу было около десяти, Эрнест увидел, что тот надевает нижнее белье его жены – только этой женой тогда была Марта, а не Мэри. Открытие привело Эрнеста в «бешенство». Репортер Джеральд Кларк передавал рассказ Грега, что, когда тому было «около двенадцати лет», Эрнест вломился к нему в тот момент, когда Грег «примерял нейлоновые чулки матери». Грег сообщил Кларку, что у отца на лице было «выражение полного ужаса». Через несколько недель он сказал сыну: «Гиги, мы из странного племени, ты и я».

Оба рассказа, описывающие реакцию Эрнеста – он либо «приходил в бешенство», либо на лице у него оказалось выражение «ужаса», – были записаны через много лет после случившегося; нам трудно точно сказать, как Эрнест отреагировал на свое открытие именно тогда. Письмо Эрнеста Полин, написанное в июне 1941 года, подтверждает слова Джанкинса о том, что Грегу было около десяти лет, когда отец увидел его в женской одежде: «Думаю, Гигги все лучше, – писал Эрнест. – У него в семье больше всего скелетов в шкафу, не считая тебя и меня, а я уже не семья». Если это можно назвать свидетельством, которое каким-либо косвенным образом подтверждает открытие Эрнеста, кажется, он не собирался говорить Полин, что именно увидел. Кроме того, мы можем предположить, что Эрнест не сделал никаких выводов насчет Грега и его сексуальной или гендерной ориентации и что он, вероятно, надеялся на то, что проблема сама собой исчезнет. Любопытно также, что Эрнест ощутил связь с Грегом, несмотря на – или из-за склонностей сына. Не конкретных – Эрнест никогда не надевал женскую одежду, – но в том смысле, что понимал, что «скелеты в шкафу» не только порождают его собственных демонов, как и демонов сына, но и являются, возможно, истоком его таланта.

Какие-то чувства Эрнеста раскрываются в похожем абзаце из «морской» рукописи, которую он начал где-то после войны и позже включил в роман «Острова в океане». Эрнест описывал младшего сына Томаса Хадсона, Эндрю, который изводит своих старших братьев, следующим образом:

Младший мальчик был светлый, а сложением – настоящий карманный крейсер. Физически он в точности повторял Томаса Хадсона… и вредным старикашкой он был с рождения. Но не только старикашкой, а также и чертенком. Он любил задевать своих старших братьев – была в его натуре темная сторона, которую никто, кроме Томаса Хадсона, не мог понять. Ни отец, ни сын об этом не задумывались, но они различали друг в друге эту особенность, знали, что это плохо, и отец относился к ней всерьез и понимал, откуда это у сына… Он родился каверзным мальчишкой, а казался очень хорошим, и свою каверзность подменял чем-то вроде задиристой веселости. И все-таки по натуре он был дурной мальчик, и все знали это, и он сам знал. Он просто по-хорошему держался, пока дурное зрело в нем («Острова в океане»). [Перевод Н. Волжиной и Е. Калашниковой. – Прим. пер.]

Здесь стоит отметить, что не только у Эндрю или Грега, есть «темная сторона»; Хемингуэй указывает, что она есть и у Томаса Хадсона, то есть в широком смысле у него самого. Конечно, при всем при том следует помнить, что извлекать автобиографические свидетельства из художественной литературы нужно с большой осторожностью.

Озабоченность Эрнеста проблемами индивидуальности сына подкреплялась дальнейшим развитием его творчества. В то же самое время, когда он взялся за рукопись, которая вскоре превратится в «Острова в океане», Эрнест засел за другой, совершенно непохожий роман, «Райский сад». В своем последнем, положительно странном романе об андрогинности, сексуальном дублировании и гендерных подменах, часто с фетишистским отношением к волосам, Эрнест допускал, пусть и лишь в пределах литературного вымысла и лишь по отношению к самому себе, существование собственной «темной стороны», опять же, с путаницей в различении полов в ее основе. Пройдут годы, и Грег мужественно, хотя и с трагизмом, сразится с этой своей «стороной». Что же касалось Эрнеста, то это была совсем другая история.

Путаница в подобных вопросах коренилась, конечно, в детстве Эрнеста, когда Грейс Хемингуэй одевала их с сестрой Марселиной в одинаковые платья. Грейс упорствовала с этим бутафорским двойничеством даже тогда, когда дети достигли школьного возраста. «У нас были совершенно одинаковые стрижки», – рассказывала Марселина. Эрнесту не стригли волосы, пока ему не исполнилось шесть лет. Особое внимание Грейс уделяла цвету волос и прическам. Эрнест сам усвоил этот внимательный интерес, до тех пор пока тот не трансформировался в одержимость, к которой примешивались гендерные проблемы, проблемы сексуальной ориентации и сексуальность.

Подростком и молодым человеком Эрнест старался не сосредотачивать внимание на подобных вопросах, хотя он всегда проявлял большой интерес к цвету волос и стрижкам своих жен и часто связывал это с определенной гендерной переменчивостью, которая, казалось, притягивала его. Намного позже, в черновике к роману «Праздник, который всегда с тобой», Эрнест опишет, какую яркую роль играли рыже-золотистые волосы Хэдли в их сексуальной жизни, впрочем, нам трудно принять это описание в качестве доказательства, отчасти из-за времени создания – спустя несколько десятков лет после описываемых событий. В черновике записан разговор между Эрнестом и Хэдли о том, как они будут одновременно отращивать волосы и подстригать, чтобы добиться сходства друг с другом. Они были и напуганы, и взволнованы этой перспективой, но решили игнорировать мнение окружающих ради собственного удовольствия. Опять же, нам трудно понять, как относиться к этому черновику; конечно, Эрнест преувеличивает интерес Хэдли к экспериментам с волосами, хотя, скорее всего, она пошла бы навстречу его желаниям.

Впрочем, творчество периода брака с Хэдли не выдвигает отношение к волосам и гендерные вопросы на центральное место, как это будет происходить в поздних сочинениях. Роман «И восходит солнце» во многом отталкивается от некоего мужеподобия леди Бретт, что никоим образом не компрометирует ее сексуальную привлекательность для Джейка или других героев романа. «Ее волосы были зачесаны назад, как у мальчика, – пишет Хемингуэй. – С этого все и началось». Действительно, многое отталкивается от мужеподобия Бретт, и особенно в связи с ранением Джейка: кажется – текст умалчивает об этом – Джейк лишился пениса. Многое строится и на символическом ранении Джейка, хотя Хемингуэй изо всех сил старается указать, что травма повлияла на Джейка только в том смысле, что он не может вступить в половую связь; другими словами, Хемингуэй пытается сказать читателю, что травма Джейка «ничего не значит». Это просто элемент сюжета. И если этот аспект первого большого романа Эрнеста получил свою долю внимания критиков, тот факт, что он выполняет роль сюжетного поворота не был достаточно исследован. Почему Хемингуэй сделал подобное ранение самой заметной особенностью главного героя в своем первом романе? Зачем ему, в самом начале творческого пути, создавать кастрированного героя? Этот шаг кажется в особенности ненормальным в свете усилий Эрнеста построить репутацию мачо. Он так и не прокомментирует и не даст объяснения решению наделить своего вымышленного героя именно этой травмой.

Однако существуют свидетельства, что мысль о похожем ранении стала для него чем-то вроде навязчивой идеи. Позднее Эрнест рассказывал, что в Первую мировую войну его «чиркнуло по мошонке» и он некоторое время провел в «мочеполовом» отделении госпиталя после появления загадочной «волосяной инфекции», от которой яички «раздулись, как футбольные мячи». Вот так идея о ранении Джейка Барнса пришла ему в голову, говорил он.

Но все же это было не такое уже замечательное решение для человека, столь противоречивого в фундаментальных вопросах пола. Едва ли кто-нибудь попытался бы опровергнуть тот факт, что Джейк Барнс во многих отношениях является «вторым я» автора, и Хемингуэй на протяжении всей жизни и творческого пути одержимо исследовал такие вопросы. Впрочем, мы знаем о том, что нельзя принимать свидетельства художественной литературы в качестве биографических, и потому с осторожностью должны относиться к указанию на тяжкую долю Джейка; действительно, едва ли Эрнест в то время осознавал связь между тяжелым положением Джейка и путаницей с собственной сексуальностью.

Эрнест начнет прямо писать об этом предмете только после Второй мировой войны. Хотя уже в некоторых довоенных сочинениях он описывал влюбленных, которые сливались друг с другом и становились единым целым так, что никто из них не был ни мужчиной, ни женщиной. Герои и героини Хемингуэя нередко говорят о своем желании стать другими. В романе «Прощай, оружие!» Кэтрин Баркли говорит, что она хочет остричь волосы и предлагает Фредерику Генри отрастить свои, чтобы они «стали похожи» друг на друга: «Я так люблю тебя, что хочу быть тобой». Фредерик отвечает: «Так и есть. Мы – одно». В романе «По ком звонит колокол» Роберт Джордан просит Марию, у которой очень короткие волосы (фашисты обрили ей голову), чтобы парикмахер придал им форму и они стали похожи друг на друга. Пилар говорит, что они похожи на брата и сестру. Любовники несколько раз признаются друг другу: «Я – это ты, а ты – это я» и сливаются так, что разница между полами стирается. И в таких рассказах, как «Последняя хорошая страна», который тоже был создан после войны, описываются стрижки, с которыми мальчик и девочка выглядят одинаково. По сюжету сестра Ника Адамса, Литлесс, бежит вместе с братом в лес после того, как он нарушает закон об отстреле дичи и убивает цаплю (как и сам Эрнест в 1915 году, травматическое воспоминание). Она состригает волосы и говорит Нику: «Как необычно. Я теперь твоя сестра, но и мальчик тоже». Рассказ пронизан скрытым ощущением опасного кровосмесительства. Литлесс говорит Нику, что хочет выйти за него замуж и родить от него детей. (Он рассуждает сам с собой: «Думаю, все уладится. По крайней мере, я на это надеюсь».) Рассказ заканчивается тем, что Ник читает сестре вслух «Грозовой перевал» – любовный роман, героиня которого, Кэтрин Эрншо, произносит знаменитую фразу: «Я – Хитклифф».

После войны эти вопросы становятся центральными почти во всех произведениях Эрнеста. «Райский сад», начатый в конце 1945 года, рассказывает историю нескольких месяцев брака Дэвида Борна и его жены Кэтрин, которые проводят медовый месяц на Ривьере в Ле-Гро-дю-Руа – там, где проводили медовый месяц Эрнест и Полин в 1927 году. Кэтрин подстригает волосы так, чтобы быть похожей на мужа, что ведет почти к постоянной смене гендерных ролей, по мере того как муж и жена несколько раз подстригают и окрашивают волосы. Эрнест все время обращает внимание на их платиновые волосы и загорелую кожу, которая становится еще темнее, потому что они с одержимостью загорают. В этом самом откровенном романе Хемингуэя Кэтрин становится мальчиком Дэвида и называет себя Питером, а Дэвид становится девушкой своей жены, и его она называет Кэтрин; Дэвид отвечает тем же. Кэтрин пытается проникнуть в Дэвида через анальный проход: «Он лежал, не двигаясь, прислушиваясь к ее желанию, и когда рука ее опустилась ниже и нерешительно коснулась его, он помог ей и, откинувшись на спину, снова лег неподвижно, ни о чем не думая, лишь ощущая на себе непривычную тяжесть ее тела. «Правда, теперь не поймешь, кто из нас кто?» – спросила она» [перевод В. Погостина. – Прим. пер.]. Дэвид почти сразу ощущает опасность, когда Кэтрин начинает углубляться в свои игры, до такой степени, что действительно не может сказать «кто есть кто». Она приводит домой темноволосую девушку Мариту, заводит с ней лесбийский роман и подталкивает Мариту к Дэвиду, который влюбляется в нее, пока личность Кэтрин продолжает распадаться на части. В романе много важных мыслей о творчестве, и писательская карьера Дэвида является отражением собственной карьеры Хемингуэя. О том, что Кэтрин, возможно, начинает погружаться в безумие, свидетельствуют сжигание ею рукописей Дэвида, и в этой сцене мы распознаем отголосок трагического происшествия 1922 года, когда Хэдли потеряла рукописи Эрнеста на вокзале в Париже. Дэвид может переписать все, что утратил, и даже улучшить оригинал, и они с Маритой обретают счастье, когда Кэтрин уезжает, как преполагает текст, в психиатрическую лечебницу.

Почему эти темы – гендерная двойственность, безумие и изменчивость границ моногамных гетеросексуальных отношений, которые прежде в творчестве Эрнеста были практически скрыты – внезапно с такой настойчивостью появляются в те годы на поверхности? Возможно, одним из факторов стал новый брак с Мэри, коротко стриженной и иногда напоминавшей мальчишку, имевшей большой сексуальный опыт до их знакомства и проявлявшей готовность разделить с ним его сексуальные и гендерные фантазии. Другим фактором могла быть озабоченность Эрнеста проблемами идентичности, с которыми боролся его младший сын – с кем он чувствовал сильнейшую эмоциональную связь. Возможно, свою роль сыграли и другие факторы: черепно-мозговая травма, например, или чувство облегчения оттого, что унизительному браку с Мартой пришел конец. Кроме того, Эрнеста постоянно подталкивал импульс осуществлять свои желания, и не только сексуальные. В итоге на свет появился роман, затрагивающий тему почти неслыханную для популярной американской литературы того времени. Когда Эрнест начал писать «Райский сад», до исследований Кинси мужской сексуальности и публикации в США таких революционных произведений, как «Тропик Рака» Генри Миллера, например, оставалось еще несколько лет. В отличие от романов «Прощай, оружие!» и «По ком звонит колокол», в которых Эрнест творчески откликнулся на события и дух времени, «Райский сад» создавался из внутренних побуждений, из важнейших и самых глубоких переживаний. В феврале 1946 года Эрнест подсчитал, что написал четыреста страниц, к маю – семьсот, а в июле – тысячу. К 1947 году он понял, что рукопись превратилась в отдельную книгу, и в 1948 году начал вычленять «Райский сад» из длинной «морской» книги. Баку Лэнхему Эрнест в июне 1948-го сказал, что новая книга была о «счастье Рая, которое человек должен потерять».

И однако чем быстрее Эрнест работал над рукописью «Райского сада», тем больше должен был осознавать, что она не подходит для публикации. Он так и не закончил книгу; попутно Хемингуэй стал развивать побочные сюжетные линии и ввел еще несколько персонажей, Ника и Барбару Шелдон – Ник художник и тоже «я» Эрнеста (он напоминает читателю и о Нике Адамсе). В рукопись входил рассказ об охоте на слона, написанный Дэвидом, однако само его творчество, которое несомненно имеет центральное значение для романа, никогда полностью не затрагивается. Эрнест написал несколько концовок, и ни одна его не удовлетворила. Немаловажно и то, что Эрнест должен был знать, что публикация книги исключена не только из-за сексуального характера книги и радикальных представлений о перемене гендерных ролей, но также из-за резкого контраста с его собственным, сверхмускулинным образом. Но даже если Эрнест понимал, что из-за своей темы роман, который он писал, будет признан непригодным для печати, он продолжал считать его составной частью более длинной книги и, возможно, надеялся, что остальные главы будущей эпопеи сделают текст более приемлемым. «Райский сад» никоим образом не является доказательством того, что у автора были гомосексуальные желания. Эрнест прекрасно знал, что читатели могут прийти к заключению, будто он гомосексуалист или имеет иную нетрадиционную сексуальную ориентацию.

Учитывая, какое было время, никаких других выводов и не могло быть. Тогда читающая публика почти ничего не знала о трансгендерности. Впервые СМИ написали об операции по изменению пола в 1952 году, когда Джордж Вильгельм Йоргенсен превратился в Кристин Йоргенсен. Почти все сочли этот случай чрезвычайно странным; и только в 1967 году, когда Йоргенсен опубликовала автобиографию, и в 1968 году, когда вслед за Стоунволлскими бунтами возникла тема прав гомосексуалистов, проблема трансгендерности проникла в общественное сознание. И лишь в конце прошлого века конкретные вопросы, связанные с этой проблемой, получили признание. У человека с гендерной амбивалентностью, родившегося на рубеже двадцатого века, в мире муже-женского понимания пола не было иного выхода, за исключением переодевания, ролевых игр (как сексуальных, так и других) и/или фетишизма. Выходили ли желания Эрнеста за рамки сексуальной ролевой игры и фетишизма в отношении волос – неясно и в конце концов неважно; тогда это была единственная доступная ему возможность.

Эрнест был необыкновенно храбрым человеком, если решился поднять подобные вопросы в своей прозе. В 1946 году он написал Баку: «Если кто-нибудь узнает, о чем книга, то на нее будут нападать, лить грязь, громить ее и подражать задолго до того, как она выйдет. Могу сказать только, что это длинная книга». Несмотря на риск подобной реакции и на то, что (как мы можем предположить) Эрнесту было трудно признаться в гендерных проблемах даже самому себе, нам следует отдать дань его мужеству, потому что он продолжал работать над рукописью. При этом его пристальное внимание к этой необычной истории свидетельствует о том, что после возвращения с войны Эрнест ощущал все больший комфорт в отношении гендерной идентификации и своих сексуальных желаний. Примерно в это же время он начал говорить о том, что «у нас одна-единственная жизнь», обычно Мэри. По мере того, как Эрнест приближался к своему пятидесятилетию, он, кажется, осознал, что тоже смертен, и почувствовал, что, раз у нас только одна жизнь, нужно стремиться к тому, чего мы хотим, независимо от того, что другие думают о наших желаниях.

* * *

С приездом Мэри Уэлш в «Финку» в мае 1945 года началась новая эра. Ожидая подругу, Эрнест сообщил всем своим корреспондентам, по несколько раз, что готовит дом к ее прибытию, пересаживает деревья и кустарники, вырванные с корнем последним ураганом – пересадил, к примеру, все манговые деревья. Вещи Марты он раскладывал по коробкам и переправлял ей, хотя ее фотокарточку продолжал держать на письменном столе, к огорчению Мэри; он считал красавицу Марту своего рода трофеем. Главное, он сократил употребление спиртного, хотя и предложил альтернативное объяснение: с одной стороны, он исключил крепкие напитки, с другой – отказался от выпивки утром и вечером (после ужина), благодаря чему, как он позже признавался, мог пить до и во время обеда и ужина. После травмы он методом проб и ошибок обнаружил, что плохо реагирует на джин и бренди, поэтому с легкостью исключил эти напитки.

После приезда Мэри Эрнест написал Баку Лэнхему, что очень ею доволен: она хорошо ладит с катером, легко приспосабливается, внимательна и любит море. У нее гладкая кожа, а ноги и живот в порядке. Он особенно следил за ее загаром, тоже превратившемся в фетиш, о чем свидетельствовали страницы рукописи, на которой он работал прямо сейчас. Сам Эрнест тоже загорал и надевал только суспензорий, чтобы минимизировать следы от белья. Сейчас они говорили о ее приезде как о временном, но было ясно, что Мэри вскоре переедет в «Финку» навсегда. В августе она уехала в Чикаго, разузнать насчет подробностей развода с Ноэлем Монксом. Эрнест писал ей о планах найти квартиру в Париже и дом в Кении.

Иногда все вокруг казалось Мэри не от мира сего. Жизнь с Эрнестом была новой и странной, однако на вершине холма Финка было тепло и прохладно и отсюда открывался вид на Гавану. По утрам Мэри занималась испанским языком с местной девушкой Пилар, выбранной Эрнестом за чистейшее кастильское произношение. Мэри учила испанские названия растений и узнала, что юкка и батат в огороде растут лучше, чем шпинат и помидоры, которым было плохо под палящим солнцем. Без испанского языка ей было бы трудно управлять слугами: в доме Эрнеста жили шофер Хуан, дворецкий Хусто, повар Рамон Вонг, наполовину китаец, плотник Панчо и несколько служанок и садовников. Летом приехали дети, и Мэри была очарована ими. Они были уже достаточно взрослыми, не нуждались в присутствии матери и не испытывали при виде Мэри благоговение, как это было с Мартой, так что они могли общаться на равных. Грег взялся научить Мэри стрелять, и они начали с черных дроздов, которые зачем-то огромной тучей каждое утро прилетали в Гавану со всего острова.

Вскоре после приезда Мэри Хуан отвез их с Эрнестом в соседнюю рыбацкую деревню Кохимар, где стояла на якоре «Пилар». Мэри приступила к изучению науки глубоководной рыбалки и стала учиться управлять катером с помощью ржавого секстанта, доставленного старшим помощником Грегорио, однако вскоре бросила. Эрнест пригласил маникюршу Лили, которая вымыла волосы Мэри дождевой водой из цистерны, а потом, по его робкому предложениию, Мэри уехала в Гавану и обесцветила их «в подарок». Эрнест написал пожилым родителям Мэри, которым он оказал великодушную финансовую поддержку, письмо и сказал, что у него и их дочери нет «долгов, мартовский налог на доходы уплачен, все предусмотрено, а они оба здоровы и счастливы» и добавил: «Мальчики очень любят Мэри, и она такая хорошая, чуткая, дружелюбная и мудрая с ними». Мэри записывала в дневнике: «Папа был добрым, заботливым, любящим и несколько раз говорил, что чувствует себя счастливее, чем за всю свою жизнь».

Однако не все было так радужно на райском острове. Мэри понимала, что ей придется отказаться от карьеры. Ей не понравились первое взаимодействие с Эрнестом по поводу финансов, когда она получала от него деньги только в форме подарков. Ей не понравилось, что он не включает ее в свои планы, финансовые и другие, и в целом чувствовала: «Я была субъектом, а теперь я придаток». И хотя Мэри с интересом занималась рыбалкой и охотой, никто не знал об этом так много, как Эрнест, а Мэри не нравилось чувствовать себя глупой. И еще она устала видеть повсюду Марту: цветовые гаммы, мебель, «привычки и следы» Марты. Ей надоело постоянно выслушивать рассказы Эрнеста о том, как дети любят Марту, и утомили его объяснения, что фотографию Марты он держит на столе ради мальчиков. После приезда Мэри он написал первое из многочисленных домашних писем к ней; они оба писали другу другу такие записки, иногда по два раза в день, а кроме того, Мэри описывала все в своем дневнике. В одной такой домашней записке, датированной 19 января, Эрнест умоляет Мэри о прощении после того, как она обвинила его, что он не дает ей общаться с друзьями. В раздражении он отвечает, что больше ценит рассказы Мэри о своей жизни до их знакомства. Он знал ее точку зрения на брак с Ноэлем – но обвинения, которые она выдвигала против него, подсказывали, что, быть может, и Ноэлю было бы что рассказать, – а кроме того, Эрнест не виноват в том, что Мэри была в постели с Шоу, когда пришел генерал (намек на то, что Мэри застал в постели с Ирвином Шоу его тогдашний соперник, генерал Макклюр). Мэри рассказывала эту историю Эрнесту в период ухаживаний, но даже не представляла, что он вывернет все наизнанку и обвинит ее в распущенности, отталкиваясь от этой самой истории, в письме, которое можно назвать маленьким шедевром пассивной агрессии.

На этом огорчения Мэри не закончились. Перед свадьбой ей пришлось выдержать две долгие и неприятные встречи с адвокатами, а брачный контракт, заключаемый на Кубе, оказался «прямо из Наполеоновского кодекса» (Кубинское законодательство требовало составления с каждой стороной брачного договора, весьма похожего на современный, в котором прописывалось, к примеру, требование вернуть все подарки в случае развода). Свадьба состоялась в гаванской квартире Дика и Марджори Купер – Дик был старинным приятелем Эрнеста со дней Бимини, который оказался вместе с Эрнестом в Африке на сафари в 1934 году. Уинстон Гест был шафером Эрнеста. На обратном пути в «Финку» Эрнест и Мэри поссорились, и ссора переросла в «маленькое яростное землетрясение с обвинениями и оскорблениями» и продолжалась целый вечер; посреди битвы Эрнест заснул, а Мэри стала собирать вещи (хотя непонятно, куда она могла пойти).

Еще большее беспокойство вызывали друзья Эрнеста, которые постоянно околачивались в «Финке». Видимо, Эрнест считал, что Мэри может предпочесть одного из его богатых друзей-спортсменов, вроде Томми Шевлина (тоже приятель с Бимини) или Уинстона Геста, его товарища времени погони за субмаринами. Они были ветеранами и хотели отпраздновать возвращение с войны, а «Финка» оказалась лучшим местом для такого рода праздника. Постепенно в «Финку» стянулись те, кого Эрнест называл «ветеранами 12-й бригады», его баскские друзья и их круг – в том числе отец Андрес (Андрес Унтсайн, которого прозвали Черным священником), Роберто Эррера и Хуан Дуньябейтья (Сински), входившие в команду Эрнеста в дни охоты на «Пилар» за немецкими подводными лодками. И все это несмотря на то, что в мартовском письме Баку Лэнхему Эрнест озвучил решение не возобновлять с ними отношения. Так или иначе, все бывшие приятели просочились в «Финку», и «праздники часто длились целыми днями», как рассказывал Рене Вильярреал, кубинский мальчик, выросший в «Финке» и в конечном счете ставший мажордомом и позднее смотрителем дома. Майито Менокаль, старший сын экс-президента Кубы, говорил, что Эрнесту нравилось задирать своих «подпевал» из компаньонов. В самом деле, Эрнест мог довольно злобно отзываться о разных членах этой группы. Когда Менокаль посетовал, что в «Финке» слишком часто слышится «да, Папа», Эрнест в ответ пошутил, что, если он скажет Уинстону Гесту (которого называл «идеальным подчиненным») выпрыгнуть из самолета без парашюта и что парашют он получит в полете, Уинстон просто ответит «да, Папа» и прыгнет.

Мэри смирилась с завсегдатаями «Финки» так же легко, как и с многочисленными кошками, однако по прошествии нескольких месяцев стало понятно, что она не всегда отвечала «да» Папе. В целом, она понимала, на что идет, когда начинала новую жизнь. Она знала о его депрессиях (он называл это настроение «черной жопой»), запоях, о том, что он не способен выносить одиночество, о его вспыльчивости, упорстве при достижении цели и его громадном, слепом эгоизме. Но Мэри знала и о том, каким нежным, любящим он может быть, как умеет от души радоваться жизни, как любит компанию друзей, знала о его ранимости и робких сексуальных секретах. Она предвидела ссоры, риски и даже то, что ей придется ухаживать за ним, поскольку Эрнест все меньше и меньше был способен противостоять своим демонам.

Итак, довольный переменой своего положения, Эрнест был в настроении возобновить обширные связи с друзьями из прошлого, с которыми давно не виделся в том числе из-за войны. Среди бывших друзей был и Арчи Маклиш. Их переписка прервалась на время войны, а отношения их переживали охлаждение после финансовых распрей из-за «Испанской земли» в 1938 году. Арчи в пылу патриотизма обвинил Эрнеста в «безответственности», потому что тот негативно высказывался о войне в ранней прозе. Всего через полгода Эрнест написал Арчи: «Неужели я становлюсь безответственным?» Он упомянул о своем «трусливом» поведении в 1938 году и поклялся Арчи, что изменился, перестал быть «самодовольным» и раскаивается, когда оглядывается на те годы своей жизни. Арчи не ответил прямо на вопрос Эрнест, и сердечная переписка между ними возобновилась.

Как не раз в прошлом, Эрнеста завершал письмо к Арчи в 1948 году признанием в любви к Аде. Теперь он свободно признавался, что всегда хотел переспать с ней. Арчи, по-видимому, оставшись невозмутимым, отправил Эрнесту стихотворение о Париже «Годы собаки», в котором писал об Эрнесте, жившем в квартире над лесопилкой на улице Нотр-Дам-де-Шан в 1924 году. Что случилось с тем юношей? – спрашивал поэт и отвечал: «С ним случилась слава». Эрнест сумел вежливо поблагодарить Арчи за стихотворение, которое, по его словам, было очень трогательным. В годы войны он навестил Арчи в Библиотеке Конгресса, в его кабинете, и позже написал Саре Мерфи: «Арчи в порядке. Мы с ним все наверстали, потому как что еще людям делать в нашем возрасте?» Впрочем, два старых друга увидятся теперь только в 1956 году. К концу жизни Арчи высказался о стремлении Эрнеста разрушать дружбу – по крайней мере, c равными ему. Для того чтобы понять это, сказал Арчи, и «нужно было знать, насколько злой был у него язык, и эта злость прорывалась, несмотря на все его попытки сдерживаться, и причиняла огромный ущерб».

Эрнест попытался восстановить дружеские отношения и с Джоном Дос Пассосом. Но поскольку он порвал с ним в годы гражданской войны в Испании из-за убеждений, то по понятным причинам опасался, что примирение будет означать компромисс. Без сомнений, Эрнест думал о Досе, когда в письме к Баку в 1945 году размышлял, как мало у него друзей, которых он любит и уважает, и что в Испании они с друзьями поломали много копий. Он сказал Арчи еще в 1943 году, что очень хотел бы увидеться с Досом. Он знал, что Дос никогда не простит ему «парней», которые расстреляли Роблеса. Может быть, если бы Эрнест сказал эти слова пять лет назад, разрыва можно было бы избежать, но тогда он не мог признать, что «парни» – то есть Советы – могли ошибаться. Дос, со своей стороны, больше не скажет ни одного слова о дружбе с Эрнестом, не считая записки, которую он отправил Саре Мерфи после того, как увидел Эрнеста на вечеринке по поводу отъезда одного друга в Италию в 1948 году. Дос назвал Эрнеста «старым добрым Монстром» и заметил, что тот «заказывает все больше веселящей воды».

И все же Эрнест сказал Арчи, что хочет поддерживать добрые отношения с Дос Пассосом, потому что Дос был женат на его подруге детства, Кэти Смит. В 1947 году Дос потерял Кэти в трагической автокатастрофе. Он был за рулем, вечернее солнце светило ему прямо в глаза, и, на мгновение ослепленный, он въехал в припаркованный грузовик. Кэти почти оторвало голову, а сам Дос потерял глаз. Эрнест ворчал, что Досу с таким плохим зрением вообще не следовало садиться за руль. Позднее, когда Дос писал о Северном Мичигане и Эрнесте в «Избранном крае» (1951), черпая истории из детства Кэти, Эрнест жаловался: «Он убил ее и теперь крадет мой материал». Однако после аварии Эрнест послал другу сочувственную телеграмму. Вслед за телеграммой он отправил отчаянное письмо, где признавался, показательно, что огромная часть его прошлого умерла вместе с Кэти. У него не было сомнений, писал Эрнест, что они с Досом останутся друзьями на всю жизнь и забудут о былых разногласиях.

Примечательным исключением в этой череде оставленных друзей, особенно тех, кто помог Эрнесту, был Эзра Паунд. В июле 1943 года поэт был обвинен в государственной измене за профашистские антисемитские радиопередачи из Италии. Эти передачи были шокирующими, даже мерзкими – Паунд рекомендовал своим слушателям прочесть «Протоколы сионских мудрецов» и «Майн кампф», говорил о «шестидесяти жидах, начавших эту войну» и утверждал «еврей – значит дикарь». Арчи Маклиш, который, как и Эрнест, был давним другом Паунда, был в ужасе. Арчи тогда работал библиотекарем Конгресса, и они с Эрнестом довольно часто обсуждали друг с другом в письмах, что же делать с другом. Эрнест попросил у Арчи фотокопии расшифровок передач Эзры; они лишь подтвердили его мнение. Он назвал передачи «мерзкой, абсолютно идиотской ахинеей» и сказал, что Эзра, «видимо, сошел с ума». Несмотря на то что Эрнест понимал непопулярность подобной позиции, он считал, что Паунду нужно ссылаться на невменяемость. Таким образом, именно Маклиш, Хемингуэй и поэт и издатель «Нью дирекшнз» Джеймс Лафлин (ученик Паунда) сыграли важную роль во всем, что случилось: Эзру признали сумасшедшим и в начале 1946 года приговорили к заключению в психиатрическом госпитале Святой Елизаветы в Вашингтоне. Действительно, большая заслуга в принятии быстрого и проницательного решения принадлежала Эрнесту. Он был очень обязан Паунду, который оказывал ему свое покровительство тогда, когда Эрнест почти еще ничего не написал, предложил горячую поддержку и представил Эрнеста всем, кто мог оказаться ему полезным.

Но был и еще один друг, с которым Эрнесту следовало примириться: Скотт Фицджеральд. В середине 1940-х творчество Фицджеральда вновь оказалось на волне популярности. В 1945 году Макс Перкинс издал «Крушение», сборник эссе, писем и дневников Скотта, который тогда (как и сегодня) получил очень высокую оценку. В том же году Дороти Паркер выпустила подборку «Ф. Скотт Фицджеральд в кармане»; в сборник вошли «Гэтсби», «Ночь нежна» и лучшие рассказы. Во введении к изданию романист Джон О’Хара, несколько бессвязно, писал: «Он был нашим лучшим романистом, одним из наших лучших новеллистов и одним из наших замечательных мастеров рассказа». Биограф Фицджеральда назвал этот бум 1940-х не столько возрождением интереса к его творчеству, сколько «воскрешением». Эрнест не знал, как все это прекратить.

Он размышлял о продолжающемся интересе к Фицджеральду. Когда «Последний магнат» вышел в 1941 году, Эрнест дал Максу крайне негативную оценку романа. Он рад, что о книге так хорошо, так ярко отозвалась «Нью-Йорк таймс бук ревью», но рецензент не смог увидеть, что «книга отдает мертвечиной… как будто на куске бекона выросла плесень. Можно соскрести плесень, – продолжал Эрнест почти с удовольствием, – но если она глубоко проникла в мясо, то ты, несмотря ни на что, будешь чувствовать вкус заплесневевшего бекона». Он продолжал делиться и более проницательными наблюдениями. Читать эту книгу – все равно как наблюдать за подающим в бейсболе, который делает несколько хороших подач, а потом полностью запарывает игру. «Прежней магии больше нет», – заключал Эрнест.

И хотя «Последний магнат» не мог улучшить посмертную репутацию Скотта (но многие думали иначе), у Эрнеста были совсем другие мысли. Он собирался написать что-нибудь о самом Скотте, как он признался Максу: «Я знаю [sic] его, спустя столько времени, лучше, чем кого-либо еще, и был бы рад создать длинное, правдивое, сочное, подробное… свидетельство тех годов, когда я его знал». Наверное, он оставил тот материал для мемуаров (это было первое упоминание о них). Позже Эрнест сказал Максу, что ни один человек не способен написать правдивую историю Скотта до тех пор, пока жива Зельда. Он назвал своего старого друга, и отчасти это была правда, «совершенно неученым» и заметил: «Он все делал не так. И все получалось правильно». (Конечно, все делать неправильно – было особым грехом в мире Эрнеста.) «Когда остальные были ослеплены им, – продолжал он говорить Максу, – мы видели добродетель, хрупкость и огромную брешь, которая в нем была всегда».