Глава 13

К тому времени, когда они с Полин приехали в Швейцарию, где планировали оставаться около двух месяцев, Эрнест написал пятьдесят тысяч слов нового романа, то есть около двухсот машинописных страниц. Несмотря на успехи, роман был безнадежен. Он начинался с поездки главного героя на поезде из Северного Мичигана в Чикаго и дальше, в Нью-Йорк. Герою было четырнадцать лет, и звали его Джимми Крэйн, в более поздней версии – Джимми Хаус, и еще в одном варианте Джимми Брин. Джимми путешествует по Среднему Западу после войны с отцом, наемным солдатом, который видел двенадцать революций и теперь направляется в Европу, чтобы принять участие еще в одной. Отец и сын ненадолго заезжают в Чикаго и приходят к старому итальянцу (по-видимому, мафиози), который передает отцу Джимми поддельный паспорт. В романе подробно описываются советы, которые отец дает сыну и которые, с его точки зрения, сын уже должен знать: например, рассказывает о мастурбации и о том, что его мать живет в Париже. Крейн-старший делится с Джимми замечаниями о книгах и писателях (многие из них умерли до того, как им исполнилось тридцать, а к сорока пяти – почти все) и, когда они добираются до Нью-Йорка (Хемингуэй так и не посадил их на корабль до Европы) – своими наблюдениями о том, как выявить гомосексуалиста, – эта тема становится в рукописи чем-то вроде навязчивой идеи. Все происходящее видится глазами Джимми; Эрнест сразу понял, что повествование от третьего лица дает ему свободу, однако точка зрения четырнадцатилетнего мальчика эту свободу весьма ограничивает. Роман выходил слишком болтливым, персонажи не увлекли Эрнеста, и сюжет так и не сдвинулся с мертвой точки. Эрнест попытался создать выдуманный мир, далекий от эмигрантских кругов, описанных в «И восходит солнце», которые его больше не интересовали. Появились признаки, что его тянет к автобиографии. Однако воображаемые декорации свежеиспеченного романа просто не привлекали его. К этому времени Эрнест, Полин и Джинни были готовы уехать из Гштаада, и в марте 1928 года Хемингуэй бросил роман.

Еще на пути в Гштаад Полин, Эрнест, Джинни и Бамби остановились в гостинице в Монтрё. Ночью Эрнест встал посадить Бамби на горшок; Бамби случайно ткнул пальцем в правый глаз Эрнеста, который, как говорил Эрнест, оставался его единственным здоровым глазом. Ноготь повредил роговую оболочку, и Эрнесту пришлось несколько дней провести в постели, лежа в темноте. Полин уже знала к этому времени, что беременна. Как и Хэдли, она хотела, чтобы ребенок родился в США. Эрнест собирался уехать в Америку вместе с Хэдли и Бамби, пока не вмешалась новая любовь, и ему очень хотелось попасть туда. Они с Полин запланировали поездку на март.

В середине января Эрнест пожаловался, что из-за травмы глаза он чуть ли не три дня не мог ходить на лыжах. Поэтому когда 1 февраля Полин, Джинни и Бамби вернулись в Париж, он остался, чтобы пройтись на лыжах до Ленка и Адельбодена, и вернулся в Париж 12 февраля. Вскоре после этого с Эрнестом произошел еще один несчастный случай. Он встал в 2 часа ночи и прошел в ванную комнату. Перепутав цепочку от сливного бачка с цепочкой, открывающей световой люк, он открыл люк; окно упало, и стекло порезало лоб Эрнеста. Полин попыталась остановить кровотечение, но кровь не останавливалась, и Полин, не зная, что делать дальше, позвала Арчи Маклиша, с которым они вместе ужинали раньше тем вечером. Арчи отвез Эрнеста в американскую больницу в Нёйи, где на рану наложили девять неуклюжих швов. От этой раны у Эрнеста на всю жизнь останется уродливый пурпурный шрам, который поначалу портил его приятную внешность, но в зрелые годы добавлял ему характера – и все-таки всегда был на виду. Вскоре после несчастного случая старинная подруга Хэдли Хелен Брикер, ставшая фотографом, сфотографировала Эрнеста для рекламы будущей книги. Макс сообщил Эрнесту, что «Скрибнерс» придется удалить шрам, и Эрнест заверил его, что это было бы прекрасно, что шрам беспокоил и Брикер. По примеру этой фотографии шрам обычно ретушировали и на последующих снимках.

Казалось, всюду, куда бы ни пошла Полин, появлялась и Джинни. Они были почти неразлучны со дня приезда в Европу в 1924 году, несмотря на то, что Джинни была на семь лет моложе Полин. Эрнест долгое время был поклонником Джинни, хотя очень быстро узнал, после встречи с ней, что она предпочитает женщин. Биограф Полин полагает, что Эрнест и Джинни вступили в сексуальную связь вскоре после знакомства и, возможно, несколько раз спали друг с другом и позже. Эрнеста действительно привлекала Джинни, но вовсе не факт, что между ними вспыхнула сексуальная искра; Эрнесту просто нравились лесбиянки, возможно, это проистекало из-за воспоминаний об отношениях матери с Рут Арнольд. Эрнест интересовался связью между Сильвией Бич и Адриенной Монье и, конечно же, был в хороших дружеских отношениях со Стайн и Токлас. Его другом была и Джанет Фланнер. Благодаря Джинни он познакомился с другими лесбиянками, в том числе Кларой Данн (одной из первых девушек Джинни), Джуной Барнс и бисексуалкой Эмили Коулман. Роуз Мари Беруэлл, один из выдающихся критиков творчества Хемингуэя, указывала на веские доказательства, что «Хемингуэя интриговала свобода, которой достигли лесбиянки, прожив долгие годы в Париже». Те, кто окружал Джинни, могли подхватить стереотип о лесбийской мужеподобности, поскольку усвоили слова и выражения лесбиянок. И Полин, и Эрнест обращались словом «парни» к женщинам или компании, включавшей и женщин, и мужчин. Когда Дос Пассос женился на Кэти Смит, Эрнест обратился к паре именно так. В письмах к Хэдли и Эрнесту Полин называла их «парни». «Мы с тобой – один парень» – так обычно признавались в любви в этом кругу; выражение проникло и в прозу Хемингуэя. Это никоим образом не говорит о его сексуальных предпочтениях, хотя нет сомнений, что здесь отразилась давнишняя амбивалентность Эрнеста, его увлеченность гендерными ролями и сексуальностью, а также склонность к андрогинии. Эта тенденция, возникшая в раннем детстве из-за «игры» в близнецов с Марселиной, в свою очередь, оказалась одной из главных причин интереса Эрнеста к лесбиянкам. В 1930-е годы Эрнест сказал Арчи Маклишу, что за свою жизнь встретил трех лесбиянок, которые поразили его своим мышлением: Стайн, Джанет Фланнер и итальянская музыкантша Рената Боргатти.

Близость Полин к Джинни объяснялась ее неизменной преданностью семье. В семействе Пфайфферов были особенно близкие отношения. Полин еще сильнее стремилась вернуться в Пигготт сейчас, когда была беременна. Пфайфферы были очень остроумными людьми и шутили над Пигготтом – даже его название казалось им забавным. Однако Полин и Джинни возвращались к родному очагу хотя бы раз в год, а их брат Карл в конце концов построил дом по соседству с родительским и переехал в него со своей женой Матильдой. В 1928 году Полин будет часто навещать семью, особенно до и после рождения ребенка, который появился на свет в июне. Эрнест поддерживал пигготтские обязанности почти без суетливости, хотя и жаловался Максу Перкинсу, что это место «христианских потрохов», особенно в весенние и летние месяцы. Спасала охота – на перепелов и уток, – здесь можно было отлично поохотиться.

Особые отношения завязались у Эрнеста с Мэри Пфайффер, разделявшей его любовь к иронии и бокалу алкоголя в конце долгого дня. Пол держался немного на расстоянии, а может, просто казался отстраненным, занятым своей землей, инвестициями, банком. Пфайфферы были богаты, и вряд ли было бы преувеличением сказать, что город Пигготт принадлежал им. Доход Полин составлял около 6000 долларов, помимо иных источников пфайфферской щедрости. Гас, брат Пола Пфайффера, очень великодушно относился к племянницам и племянникам, во многом потому, что он и его жена Луиза в свое время потеряли двухмесячного сына и детей у них больше не было. В Айове, где жили Пфайфферы до того, как перебрались в Сент-Луис, Гас и Пол перевезли семьи в один так называемый тещин дом, разделенный на две одинаковые половины – еще одно свидетельство сплоченности клана Пфайфферов. Дядя Гас станет огромным почитателем Эрнеста, а Эрнест, в свою очередь, быстро сблизится с Гасом, которого он очень полюбил.

Пигготт был их конечной целью, но Хемингуэи с волнением ждали первой остановки на Ки-Уэсте, последнем в длинной цепи островов у южной оконечности Флориды. Дос Пассос сказал им об острове, что «такое можно увидеть во сне». Они отправились в Гавану из Ла-Рошели, с юго-запада Франции, на корабле «Орита» британской судоходной компании «Пасифик стрим». Судно было ужасное, с очень тесными каютами. Из Гаваны на дневном пароме Полин и Эрнест перебрались на Ки-Уэст, где должны были забрать новую модель «Форда», купленную для них Гасом Пфайффером. Когда паром пристал к причалу, автомобиля они не обнаружили. Позвонив в представительство Форда на Симонтон-стрит, они узнали, что отгрузка машины из Майами задерживается на неделю; представительство подыскало им квартиру в том же самом здании, на втором этаже. Полин и Эрнест решили посмотреть, что же имел в виду Дос, когда сказал, что город «не похож ни на какое другое место во Флориде». Город, вдоль дорог которого росли тенистые пальмы (большинство улиц назывались женскими именами) и стояли белоснежные дома в стиле конч, с роскошными верандами, «неуловимо» напоминал Новую Англию, как выразился Дос. Пастельные домики в других районах, украшенные деревянной отделкой, скрывались позади бугенвилии, олеандра и цветущей джакаранды. Ки-Уэст был опоясан яркими сине-зелеными водами Мексиканского залива и Атлантического океана, за которыми синел Гольфстрим. Последний остров архипелага Флорида-Кис был идеальным местом для наблюдения за заходом солнца, самый прекрасный час дня – отличная новость для таких созерцателей, как Эрнест и Полин, а также некоторых местных жителей, которых Эрнест сразу же привлек.

Все эти месяцы Хемингуэй писал роман о любви и войне «Прощай, оружие!», выросший из одного рассказа и заменивший собой рукопись из шестидесяти тысяч слов о мальчике и его отце. Уже 31 мая Эрнест говорил Максу Перкинсу, что вернется к роману о Джимми Крэйне после того, как закончит «Прощай, оружие!». В том же письме он рассуждал, как сложно теперь поверить, что было время, когда ему было трудно работать. И все это несмотря то, что Эрнесту приходилось серьезно отвлекаться, поскольку он открыл для себя рыбалку в открытом море, которая станет поворотным моментом его жизни.

Как-то раз Эрнест ловил рыбу с пирса возле Безымянной паромной пристани, и с ним завязал беседу местный юрист Джордж Брукс. Он порекомендовал, если Эрнест любит рыбалку, представиться Чарльзу Томпсону, которого можно было найти в хозяйственной лавке на Кэролайн-стрит. Эрнест с Томпсоном быстро стали друзьями. Томпсон окажется одним из немногих людей, кто оставался другом Эрнеста на протяжении многих лет, а его жена Лорайн, школьная учительница и выпускница колледжа, подружилась с Полин, тем самым установив еще одну прочную связь. Вечером следующего дня Эрнест отправился на глубоководную рыбалку с Чарльзом. Томпсон познакомил его с Бра Сондерсом, белым иммигрантом с Багамских островов, который вывозил группы рыбаков на Гольфстрим на поиски рыбы-парусника, тарпона и марлина – последний станет настоящей страстью Эрнеста. Бра Сондерс и Чарльз Томпсон сформировали ядро компании, которую Эрнест будет называть своей Шайкой – компании друзей и нередко прихлебателей, с кем Эрнест вместе развлекался.

Первой реакцией Эрнеста на знакомство с этим райским островом и рыбалкой было пригласить друзей-мужчин приехать к нему и лично убедиться в том, как здесь прекрасно. Первым приехал Дос Пассос; он будет с энтузиазмом участвовать в вылазках Эрнеста, даже если сам и не сходил с ума по рыбалке. Потом прибыл Билл Смит вместе с сестрой Кэти, знакомый Эрнеста с озера Валлун, где они проводили вместе летние месяцы. (Дос признался, что Кэти была «единственной, на кого он положил глаз».) Приехали двое друзей из Парижа: Майк Стратер и Уолдо Пирс. Стратер, ставший прототипом Берна Холидея в романе «По эту сторону рая» Скотта Фицджеральда (1920), закончил Принстон, был художником и заядлым спортсменом. Пирс, тоже художник, был самый колоритный персонаж из компании, с длинными усами и бородой, крупный, с большим животом и с раблезианским мировоззрением и аппетитом.

По утрам Эрнест писал, а в обед и после обеда отправлялся с товарищами на рыбалку. (Хемингуэи селили своих посетителей в местный отель – как и вообще всех гостей, даже после того, как купили собственный дом на Ки-Уэсте. Это было мудро, если подумать о популярности Ки-Уэста у туристов и вероятности многочисленных визитов к ним домой.) Полин, которая еще не стала увлеченной рыбачкой, пару раз выходила в море, но ей было слишком тяжело из-за беременности, поэтому обычно она проводила дни с Лорайн. Полин была счастлива, что Эрнест доволен и пишет – ради этой цели она будет трудиться все годы их брака. Его заметная удовлетворенность убеждала ее, что Ки-Уэст хорошее место, что здесь можно пустить корни, именно здесь Эрнест мог бы работать и отдыхать. Полин так расхваливала Ки-Уэст Пфайфферам еще в Пигготте, что ее отец решил приехать сам, возможно, надеясь сопровождать дочь на Средний Запад в родильный дом. Тем временем Эрнест с энтузиазмом рассказывал о Ки-Уэсте Арчи Маклишу, о том, что здесь он пишет на одном дыхании, без запинки, что на Ки-Уэсте можно купаться всю зиму, разговаривать на испанском языке с местными жителями, как будто ты в другой стране, рыбачить на Гольфстриме в семи милях от берега и плавать на необитаемые острова. На Кубе можно купить хорошее испанское вино, виски по 5 долларов за кварту, а бакарди и фундадор еще дешевле.

В один прекрасный день Эрнест узнал, что его родители находятся во Флориде вместе с дядей Уиллом, братом Эда, миссионером, приехавшим из Китая. Все поразились этому как необыкновенному совпадению. Из письма, отправленного из Парижа, Эрнест узнал, что родители остановятся в отеле «Айдлвилд» в Санкт-Петербурге. Он отправил отцу телеграмму (не отцу и матери), объяснил обстоятельства и пригласил его на Ки-Уэст порыбачить. Доктор и его жена быстро добрались до Ки-Уэста на поезде по знаменитой железной дороге, пролегавшей в великолепных местах через высокие мосты, соединявшие острова. Железная дорога была построена предпринимателем Генри Флаглером, благодаря которому острова зажили полной жизнью – и потекли доллары туристов, все больше и больше. Эрнест и Полин встретили Грейс, Эд и Уилла в своем «Форде» модели А (который наконец доставили) на вокзале. Когда Эд заметил приближающегося Эрнеста, он издал свист куропатки, которым когда-то сзывал детей. Дядя Уилл сделал фотографии Эда, Грейс, Эрнеста и Полин. Сияющий Эрнест выглядит очень счастливым, хотя над левым глазом у него виднеется большой шрам. Цветущая Грейс в большой шляпе, а Полин с большим животом и в цветастом платье, ее лицо в тени модной шляпки-колпака. Нет записей о том, что произошло во время приезда родителей Эрнеста, не считая того, что они гостили у сына недолго. В письме от 11 апреля Эд писал, что видит его «последний вечер». Возможно, Эрнест не пригласил их остаться, или как-то создалось впечатление, что им не рады. А может быть, Эд Хемингуэй просто хотел уехать и поскорее вернуться в Оак-Парк. Он «нервничал» в эти дни.

На тех фотографиях доктор Хемингуэй плохо выглядит. Он будто плавает в своем темном костюме, слишком худой, его борода и волосы поседели, а лицо стало изможденным. На фотографии с Эрнестом Эд с гордостью смотрит на сына, однако в чертах его лица заметна озабоченность. В последние два или три года врачу становилось все тяжелее. В феврале он написал Грейс, когда она зимой отправилась с ежегодным визитом к брату в Калифорнию: «Мне, конечно, нужен отдых – до сего дня в 1928 году я не спал ни одной ночи целиком», но добавил, что практика приносит доход. Ситуация с флоридскими инвестициями продолжала ухудшаться и стала для Эда большим ударом, поскольку он взял 15 000 долларов под залог дома в Оак-Парке, чтобы купить землю во Флориде. Ему пришлось регулярно перечислять платежи за флоридскую недвижимость; именно ради ссуды, для покрытия этих платежей, он в конечном счете обратится к брату, Джорджу Хемингуэю, который занимался недвижимостью. Джордж скажет, что если Эд не может производить выплаты, он должен сократить убытки и продать недвижимое имущество за любую цену, стараясь удержать только лучшее. У Джорджа будет много советов Эду Хемингуэю, однако в просьбе о ссуде он откажет.

Ухудшалось и здоровье Эда: его все больше беспокоила стенокардия, и ему приходилось постоянно носить с собой нитроглицерин. Недавно Эд диагностировал у себя диабет. Он принес домой весы, чтобы взвешивать пищу; ему придется уделять диете пристальное внимание всю оставшуюся жизнь. Инсулин, вещество, понижающее уровень сахара в крови, которое выделялось из поджелудочной железы животных, стал краеугольным камнем в лечении диабета еще в 1922 году. Эд Хемингуэй, без сомнения, вводил себе инсулин, и, аккуратно соблюдая диету, смог контролировать болезнь. Будучи врачом, он видел пациентов, страдавших от диабета в годы до появления инсулина, когда диагноз, по сути, становился смертным приговором, и единственным способом лечения была диета на грани голодания. В то время диабетики умирали вскоре после начала болезни от сердечного приступа, инсульта или почечной недостаточности. Возможно, именно такой исход Эд Хемингуэй видел для себя. Даже после изобретения инсулина болезнь оставалась опасной: диабетики могли потерять конечности из-за гангрены, вызванной невропатией, которая сопровождает заболевание.

Эд Хемингуэй страдал и от другого потенциально смертельного заболевания, из-за которого диабет виделся им в самом черном свете: клинической депрессии. Поскольку мы уже знаем о том, что Эд совершит самоубийство, как и добрая половина его детей, этот диагноз становится очевидным даже наблюдателю без медицинского образования. Депрессия, охватившая его старшего сына, словно линза, через которую мы можем увидеть, что происходило с Эдом Хемингуэем. Крайне тяжелая форма депрессия коварно настигла его, и он становился все более «нервным», параноидным и иррациональным. «Мой отец изменился… очень чувствительный, активный, решительный, жизнерадостный мужчина… превратился в раздражительного и подозрительного человека», – писала Марселина. Эд проводил долгие часы в своей конторе в доме на Норт-Кенилворт, стал запирать вещи в ящики и гардероб. Он больше никому не доверял, и это, по словам Марселины, было «мукой» для матери. Эд болезненно привязался к младшему сыну, Лестеру, одному из двух детей, остававшихся дома. Он брал мальчика на все вызовы и постоянно держал Лестера возле себя; Марселина писала, что Эд, «казалось, даже негодовал», если Лестер был в школе. В конце осени 1928 года, впрочем, Эд быстро переменил решение и отказывался брать Лестера с собой и запретил всем членам семьи ездить с ним в машине. Марселина позднее рассказывала, что семья поняла почему – Эд боялся, что за рулем его застигнет приступ стенокардии. Скорее всего, это был параноидальный бред.

В 1928 году Эд погрузился в воспоминания. Ему захотелось вернуть то счастливое время, когда, после окончания Оберлинского колледжа, он отправился с геологической экспедицией в Смоки-Маунтинз, где готовил всей группе пищу. Возвращаясь в апреле на автомобиле из Флориды, Эд, Грейс и Уилл заехали в Смоки, и эта поездка всколыхнула воспоминания Эда. Он мечтал пожить лагерем в Смоки с двумя сыновьями, Эрнестом и Лестером, ловить форель – Эд постоянно заводил разговор об этом в письмах той весной и летом. Он предлагал отправиться в такое путешествие в первую неделю октября. Однако Эрнест так и не ответил, и в конце концов Эд отступил. Лестеру пришлось бы пропустить школу, и Грейс решила, что тоже не сможет поехать (неясно, когда она захотела присоединиться к Эду, но, во всяком случае, это решение могло повлиять на Эрнеста). В письмах сыну Эд опасался, что у него самого может быть слишком много работы, чтобы он смог отправиться в горы. Но, добавил Эд, не желая расставаться с мечтой: «Если сможешь, сразу же напиши».

После столь неожиданного знакомства с сыном и его новой женой во Флориде Эд написал Эрнесту, что встреча была «как сон». Он не видел сына пять лет, и в последние пару лет отношения между ними – не только между Эрнестом и Грейс, но и между Эдом и Эрнестом – были очень сложными. Развод по-настоящему шокировал и оскорбил родителей Эрнеста так, что сегодня нам трудно это понять. Они любили Хэдли и Бамби и опасались того, что может случиться с этими отношениями. И хотя Грейс и Эд совершенно по-разному отклинулись на развод Эрнеста, справедливости ради стоит отметить, что Хемингуэи встревожились, обнаружив, как переменился их сын (он сам отрицал любые перемены). Они беспокоились о его благополучии, как умственном, так и душевном, растерялись, когда скандальная проза Эрнеста стала известной, и были искренне озадачены его растущей славой.

Сразу после встречи во Флориде Эрнест написал отцу о своих планах на лето с Полин. Сначала они решили, что Полин будет рожать в Канзас-Сити, где у Эрнеста были родственники и где им рекомендовали хороших врачей, но затем Эрнест начал размышлять над «Уиндмиром» и озером Валлун. Встреча во Флориде прошла гладко, и Эрнест, возможно, стал надеяться, что семья будет встречаться чаще. Он спрашивал, можно ли им с Полин приехать в Северный Мичиган. Смогут ли они остаться в «Уиндмире» или поселиться в соседнем коттедже Лумисов? Как Эд считает, получится нанять там повара и няню, и сможет ли Полин родить ребенка в больнице Петоски?

Трудно понять почему, но это письмо отпугнуло Эда. Ответы на вопросы сына были продуманно холодными. Он с радостью увидит Эрнеста и Полин в «Уиндмире», писал Эд в ответ, хотя они с Грейс, похоже, не успеют добраться до озера Валлун к 4 июля (предполагаемой даты родов), а весна, по слухам, будет «холодной». Марселина недавно купила дом Лумисов, сообщил он – а он не знает, разрешит ли она Эрнесту и Полин там оставаться или нет. Эд считал, что им будет трудно найти прислугу, и предполагал, что Полин лучше рожать в Сент-Луисе или Канзас-Сити, потому что больница Петоски годится только на случай какой-то чрезвычайной ситуации (хотя тут же добавил, что у Уэсли Дилуорта (друга Эрнеста) и его жены этой весной там появились на свет близнецы). «Если ты захочешь, чтобы я сопроводил твою жену в больницу Оак-Парка, – добавил Эд натянуто, – то буду рад предложить свои услуги».

Нам точно так же сложно понять, почему, в свою очередь, письмо Эда раздосадовало или обидело Эрнеста. Очевидно, не замечая готовности отца принять роды Полин в Оак-Парке (но не в Петоски), Эрнест предпочел счесть письмо отца «отказом», о чем и упомянул в своем ответе. Со своей стороны, отец, видимо, решил, что Эрнест проявил неуважение, поскольку не попросил в первую очередь Эда принять ребенка Полин. Эрнест промолчал, и Эд, похоже, почувствовал, что тот отвергает его предложение рожать в Оак-Парке. «Уиндмир» сам по себе оставался серьезной проблемой. Семья, несомненно, была озадачена или обижена тем, что Эрнест не хочет приезжать в дом уже взрослым человеком, хотя мальчиком он так любил это место. Эрнест наверняка был уязвлен тем, что Марселина купила коттедж Лумисов, и, вероятно, обвинял родителей, впрочем, несправедливо. Еще 31 мая Эрнест говорил Максу Перкинсу, что надеется уехать в Мичиган. Очевидно, Эд продолжал приглашать Эрнеста в «Уиндмир», потому что в июльском письме к родителям, написанном после рождения ребенка, Эрнест сожалел, что не смог приехать: «Написал я папе… спрашивая о том, как попасть в коттедж на Валлуне, но у меня отбили охоту». Хемингуэй-старший не прощал неуважения.

Между тем Эрнест проводил время с новыми родственниками. В мае отец Полин, Пол, приехал на Ки-Уэст, чтобы увидеть место, которое его дочь так расхваливала. Вероятно, он надеялся вернуться в Пигготт вместе с ней, однако наиболее мудрым решением для беременной Полин стала поездка на поезде. Компанию Полу за рулем решил составить Эрнест; он забил новую «модель А» вещами своими и Полин до самого верха. Они преодолели 1400 миль за шесть дней – достаточно много для новых родственников. Пол держался несколько отстраненно, и его поведение резко контрастировало с теплотой отношений Эрнеста с Мэри Пфайффер. В Пигготте Эрнест и Полин провели две недели и затем перебрались в Канзас-Сити, где Полин должна была родить. Она рассказывала, что ребенок толкался, «и я толкнула его в ответ».

До того как они с Полин в середине июня отправились в Канзас-Сити, Эрнест продолжал усердно работать над новым романом, поставив себе стол в сарае. Действие романа происходило во время войны в Италии, где главный герой, американец Фредерик Генри, водитель санитарного автомобиля, знакомится с британкой, медсестрой Кэтрин Баркли, и влюбляется в нее – этот персонаж во многом был срисован с Агнес фон Куровски. Фредерик ранен, он восстанавливается после ранений в Милане (как и Хемингуэй), где они с Кэтрин становятся любовниками. Когда Эрнест работал в сарае Пфайффера, где в июне, должно быть, было невыносимо жарко, Кэтрин была уже на третьем месяце беременности, а Фредерик Генри воссоединялся с итальянскими войсками при отступлении из Капоретто.

Эрнест дал понять всем в Пигготте, что главная его цель – закончить книгу и что после рождения ребенка он отправится куда-нибудь на природу и будет писать, рыбачить и охотиться; охота на перепелов в Пигготте лишь возбуждала его аппетит. Если не в Мичиган, тогда он поедет в Айдахо; постепенно Эрнест пришел к идее отправиться в Вайоминг. Он отправил приглашение бывшему приятелю Биллу Хорну, с которым познакомился на войне, и позвал того присоединиться к нему в конце июня или в июле, когда родится ребенок и Эрнест будет свободен. Мэри Пфайффер сказала Эрнесту, что он ничего не обязан делать, кроме как доставить Полин и ребенка в Пигготт в целости и сохранности, и потом может «отправиться в леса и на реку или куда угодно, если он слышит зов дикой природы, и отдохнуть, и вернуться к нормальной жизни».

Эрнест и Полин приехали в Канзас-Сити 20 июня. Тогда в городе проходил национальный съезд Республиканской партии США, на котором была выдвинута кандидатура Герберта Гувера. Они остановились у Малкольма и Рут Вайт Лоури – родственников Арабеллы Хемингуэй, жены дяди Эрнеста, Тайлера, который в 1917 году помог ему получить должность в «Канзас-Сити стар». (К тому времени дядя Тайлер уже умер, и Арабелла снова вышла замуж; Лоури были ее соседями, и, видимо, им было удобнее разместить пару у себя). Лоури подыскали Хеминуэям доктора, дона Карлоса Гаффи, который мог принять роды в больнице.

Двадцать седьмого июня у Полин начались схватки, и Эрнест отвез ее в больницу. Роды длились восемнадцать часов. Доктор Гаффи подошел к Эрнесту и попросил разрешения сделать кесарево сечение. Двадцать восьмого июня у Хемингуэев родился мальчик, что стало сюрпризом для родителей, которые ждали девочку. Ребенка назвали Патриком [у автора по ошибке 27 и 28 ИЮЛЯ. – Прим. пер.]. Это был большой малыш, девять фунтов весом; хрупкая и узкобедрая Полин не смогла бы родить такого великана без кесарева сечения. Десять дней она оправлялась после операции и еще неделю отдыхала в больнице. После этого Полин позволили вернуться с ребенком в Пигготт, но ей придется некоторое время жить на первом этаже, поскольку подниматься по лестнице и поднимать тяжести ей было запрещено. И все равно, писал Эрнест в письме к Мэри Пфайффер: «Доктор сказал, что ей нельзя рожать в течение трех лет, если она не хочет стать инвалидом или умереть». Иногда он сравнивал операцию с открыванием консервной банки и рассказывал, что Полин пришлось вскрыть, «как лошадь пикадора» – это был в особенности ужасный взгляд на роды.

Они вернулись в Пигготт 20 июля. Эрнест пробыл в городе всего пять дней и уехал на поезде обратно в Канзас-Сити, где они договорились встретиться с Биллом Хорном. Они сели в «модель А» и отправились в Вайоминг на «Ранчо Фолли», в горы Бигхорн, недалеко от Шеридана. Позже туда же приехала невеста Хорна. Такие ранчо-гостиницы, принимавшие постояльцев за плату, очень привлекали людей, подобных Хемингуэю, которые хотели ловить на Западе рыбу и охотиться и нередко брали в помощники проводника. Эрнест сообщил Гаю Хикоку, что уезжает в Вайоминг, где планирует закончить работу над книгой и порыбачить.

«Ранчо Фолли» не оправдало его ожиданий (очевидно, там было слишком многолюдно). Он оставался в Шеридане четыре ночи и затем перебрался на соседнее «Нижнее ранчо» Элеонор Доннелли. В первый же день он написал огромный текст, длинную сцену, в которой главный герой перевозил Кэтрин в лодке через озеро Маджоре в Швейцарию. Как и Полин, Кэтрин пришлось рожать с помощью кесарева сечения – однако ребенок Кэтрин мертв, и сама Кэтрин умирает после операции. Странная полуавтобиографическая деталь, и, пожалуй, еще более странен выбор момента (не говоря уже о том, что героиня погибает).

Когда Эрнест 20 августа писал Максу Перкинсу, Полин уже была рядом с ним на Западе, оставив Патрика на попечении матери и Джинни в Пигготте. Эрнест с радостью сообщал, что первый черновой вариант «Прощай, оружие!» (на тот момент названия еще не было) готов. Он будет править рукопись всю зиму на Ки-Уэсте, отложив возвращение в Париж до весны.

Тем временем они с Полин перебрались на ранчо «Спир-О-Вигвам» недалеко от границы с Монтаной, где целыми днями ловили форель и охотились на оленей, лосей, антилоп, степных тетеревов и уток.

Эрнест много раздумывал о деньгах. Хотя Полин и приносила значительный доход, он нередко жаловался на необходимость содержать жену и детей. Эрнест ворчал на редактора, потому что его последняя книга получила недостаточную рекламу, и дал понять Перкинсу, что ему известны профессиональные секреты. Он запросил у редактора большой аванс за следующую книгу, который гарантирует, что «Скрибнерс» будет заинтересовано дать ей хорошую рекламу. Эрнест сетовал, что другие писатели богатеют, а он едва обналичил несколько чеков – отчасти из-за того, что увидел чеки только за два сборника рассказов, доходы от романа «И восходит солнце» шли Хэдли, как он и обещал. Эрнест упомянул Торнтона Уайлдера (лауреата Пулитцеровской премии в 1927 году за успешный роман «Мост короля Людовика Святого»), Жюльена Грина (американского писателя, писавшего главным образом на французском языке) и Гленуэя Уэскота (автора романа «Бабушки» 1927 года, который был личным bête noire [фр. объект ненависти. – Прим. пер.] Эрнеста) и заявил Перкинсу: «Этот торг в красивых письмах вечно не продлится». Он хотел сделать «кусок» денег за раз, чтобы можно было вложиться куда-нибудь, желательно купить облигации, и обеспечить семье доход в 75 или даже 100 долларов в месяц.

В конце сентября Перкинс предложил Эрнесту аванс в размере 5000 долларов, который Эрнест с радостью принял и сообщил, что еще не обналичил чек на 3700 долларов от «Скрибнерс», потому что пытается создать капитал для инвестиций. (В наличных деньгах необходимости не было.) Он поделился с Максом надеждой напечатать «Прощай, оружие!» в «Скрибнерс мэгэзин» по частям – насмотря на то, что Рэй Лонг из «Космополитан» уже сделал ему подобное предложение. Эрнест признался Максу, что не хочет говорить Лонгу о том, что предпочел бы публиковать роман в «Скрибнерс», потому что боится, будто Лонг решит, что он, Эрнест, пытается начать войну конкурентов, а это «последнее, что я хочу» (очевидно, что он хотел развязать именно войну между редакциями). Перкинс ответил Эрнесту, что фирма очень желает печатать в своем журнале книгу частями, но ему нужны заверения, что в рукописи нет подцензурного материала. В итоге Перкинс дал гарантию в размере 10 000 долларов за право публикации романа по частям (по-видимому, предложение было достаточно высоким, чтобы превзойти «Космополитан»), и в конечном счете «Скрибнерс мэгэзин» заплатил Эрнесту за права 16 000 долларов – это был самый высокий гонорар, когда-либо выплаченный журналом.

В начале сентября Эрнест и Полин погрузили вещи в «Форд» и отправились в дорогу. Их конечной целью был Йеллоустонский парк. По пути они заехали в Шелле, крошечный городок у подножия гор Бигхорн, чтобы найти Оуэна Уистера. Когда-то это был очень популярный автор рассказов о ковбоях и успешного романа «Виргинец» (1903), все еще приносившего Уистеру большие деньги. Несомненно, подростком Эрнест читал «Виргинца», поскольку природа, которая описывалась в романе, и отдельные детали – грубые шутки, перестрелки, искусство верховой езды – его необыкновенно привлекали. Сам Виргинец был незабываемым героем, благородным и галантным, и при этом жестким, когда нужно было быть жестким. Тогда почти каждый американец знал его коронную фразу: «Улыбайся, когда говоришь так!» – почти такую же известную, как сегодня, например, «Валяй, сделай мой день». Еще в феврале Эрнест сообщил Перкинсу, что считает «Достопочтенную землянику» Уистера, появившуюся в «Лучших рассказах 1927 года» Эдварда О’Брайена, «лучшим рассказом, что я прочел за адски долгое время… Чудесно хороший… и пример нашему поколению, как надо писать».

Первое знакомство Эрнеста с Уистером было заочным. В Париже Эрнест подружился с Баркли Макки Генри, автором романа «Обман» (1924) и мужем Уитни Вандербильт, дочери Гертруды Вандербильт. Генри был немного знаком с Уистером. Он передал ему экземпляр «В наше время» Эрнеста. Сборник Уистеру не особенно понравился, но он проявил интерес к молодому писателю, и позже Генри отправил ему «И восходит солнце» и «Пятьдесят тысяч». Генри довольно сообщил Эрнесту, что Уистер восхищался романом и рассказом. «Было б мне тридцать, – писал Уистер Генри, – хотел бы я так писать». Эрнест был в восторге и признался Генри, что не удивлен, что Уистер не стал хвалить «В наше время», потому что сборник «был предназначен для твоего и моего поколения, и нельзя было рассчитывать, что люди старшего возраста поймут его».

На Эрнеста произвело громадное впечатление все, что он видел на Западе. Он полюбил Вайоминг, когда обнаружил, что природа в США намного красивее европейской (единственным, хотя для того времени весьма значительным исключением была невозможность хороших лыжных прогулок). Неудивительно, что по одной лишь этой причине он навестил Уистера в августе. Эрнеста до странности привлекал писатель, немало потрудившийся для того, чтобы вписать ковбоя в национальную психику. Уистер был хорошим другом Тедди Рузвельта, который сыграл важную роль в создании легендарного и романтического образа Запада. Встреча Уистера и Хемингуэя была успешной, оба понравились друг другу. Они встречались еще несколько раз и семь лет вели переписку.

В августе они проговорили в основном о Роберте Бриджесе, редакторе журнала «Скрибнерс мэгэзин», которого называли «старым Додо». Эрнест знал, что Бриджес испугается возможных трудностей «Прощай, оружие!» с цензурой, а Уистер поделился историей о том, как Бриджес вырезал цитату из письма Тедди Рузвельта в статье, которую он написал для журнала. Потом Уистер и Эрнест выехали на реку Снейк порыбачить, к ним присоединился сын Уистера – Карл. В эту поездку Уистер познакомил Эрнеста с сомнительной практикой стрельбы по луговым собачкам из пистолета на ходу из автомобиля (чем Эрнест развлекался все время, пока оставался на западе, иногда из двенадцатизарядного винчестера). Позже Эрнест сказал Уолдо Пирсу, что Уистер показался ему «милейшим старичком». Уистер остался в еще большем восторге от встречи с Эрнестом. Он был другом Генри Джеймса и часто говорил о нем с Эрнестом: «Мне нравилось видеться с вами, – сказал ему Уистер. – Я так не раскрывал душу с тех пор, как в последний раз разговаривал с Генри Джеймсом в Рае в 1914 году». В письме к Максу Уистер назвал Эрнеста «юным фениксом». Он был чрезвычайно убежденным консерватором и негодовал по поводу того, что считал упадком нравственности и культуры в 1920-е годы, и, возможно, убедил себя, что Хемингуэй, увлеченный ценитель природы, является крылатой надеждой, восставшей из пепла. (По-видимому, он решил не считать «И восходит солнце» безнравственным романом.)

В третью неделю сентября Эрнест и Полин отправились в Пигготт и по дороге заехали в Канзас-Сити, где Полин надеялась увидеться со своим акушером. К 25-му числу они были в Пигготте. Полин, конечно, была безумно рада увидеть сына после месячной разлуки. Патрик был окружен безмерной заботой бабушки и дедушки, домработницы Лилли Джордан и Джинни, которая вернулась в США посмотреть на племянника. Сейчас, восемьдесят лет спустя, считается общепринятым, что в течение первого года младенец не переносит длительной разлуки с матерью, но в 1920-е и 1930-е годы родители думали совершенно по-другому, чему служит свидетельством обычай Эрнеста и Хэдли уходить в кафе и оставлять Бамби дома с котом. Патрика кормили из бутылочки, и в первые полтора месяца стало понятно, что это спокойный ребенок, который редко плакал и до сих пор не страдал коликами. Однако с самого начала Полин поставила себе условием, что в первую очередь она – жена Эрнеста, и старалась, насколько это было для нее возможно, оберегать его от трудностей и создавать подходящую обстановку для творчества. Свои приоритеты она ясно изложила в письме, которое написала Эрнесту из Пигготта до того, как отправилась к нему в Вайоминг. «Когда ты далеко, мне кажется, я просто мать, не очень внимательная, – писала она. – Но через три недели я… уезжаю в Вайоминг, где стану просто женой».

В Пигготте они узнали, что их сын стал весить в два раза больше, чем при рождении, и Эрнест увидел в этом возможность прихвастнуть. Мэри Пфайффер и Джинни уехали, взяв столь необходимый двухнедельный отпуск, и препоручили Патрика заботам Полин, Эрнеста и Лили. Эрнест решил отложить правку рукописи «Прощай, оружие!» до возвращения на Ки-Уэст и потому просто слонялся по Пигготту, помогая ухаживать на сыном, стрелял по мишеням и писал на роскошной веранде дома Пфайфферов. Здесь он написал рассказ «Вино Вайоминга», отталкиваясь от истории одной пары французов-католиков, с которыми познакомился в Шеридане и которые (что маловероятно) были бутлегерами.

Эрнест недолго оставался в Пигготте и уехал в Оак-Парк за рулем «Форда». Позже Полин приедет к нему в Чикаго, где он поселился в отеле «Уайтхолл». И хотя принято было считать, будто Эрнест скрывал приезд Полин в Чикаго, недавно было обнаружено письмо, свидетельствующее, что Эрнест привозил ее в Оак-Парк, пусть и ненадолго. Позже Полин писала «матери Хемингуэя»: «Когда я увидела [Эда] в Оак-Парке, то подумала, что он очень болен и, должно быть, сильно страдает». Посещение, скорее всего, было коротким, поскольку и Эрнест, и Полин подозревали, что его семья всем сердцем привязана к Хэдли (которую они продолжали любить, как мать Бамби) и что Эд и Грейс примут Полин только по прошествии времени. И все же семья была глубоко разочарована тем, что не повидалась с внуком, и Эрнесту больно будет понимать это, особенно из-за отца, о котором все так беспокоились. Урсула, которая теперь была замужем, приехала из Миннесоты одна, чтобы встретиться с братом. Санни было уже двадцать четыре года, и она все еще жила в отчем доме, работала у дантиста и была этим недовольна. Кэрол исполнилось семнадцать, а Лестеру тринадцать.

Грейс достигла успеха с новой карьерой – она зарабатывала деньги картинами и считала живопись своей работой, а не хобби. Она победила в нескольких конкурсах, но потерпела ряд неудач. В начале 1928 года, когда Грейс поехала навестить брата на Западе (где нарисовала несколько пейзажей), она отправила Эду семь картин для участия в конкурсе, организованном Чикагским институтом искусств. Эд, который необычайно поддерживал жену (вероятно, потому, что становился эмоционально зависимым от нее), направил комиссии «драгоценные картины моей любимой жены-художницы». Когда ее работы не прошли отбор, Эд утешил Грейс: «Продолжай в том же духе, и неважно, что там делает жюри». Он написал ей еще одно похожее письмо, убеждая ее погостить дольше: «Пусть все забудется. Рисуй другие картины».

Грейс устроила трехдневную «выставку с чаем» из картин, которые нарисовала на Западе, в доме на Норт-Кенилуорт за две недели до приезда Эрнеста в Оак-Парк в середине октября. В статье в «Оук ливз», посвященной выставке, наверняка к досаде Грейс, отмечалось, что ее «притязания на известность проистекают не только из искусства, но и из того, что она мать Эрнеста». Скорее всего, это была единственная возможность для Грейс добиться упоминания в газете, хотя она ей и не нравилась. Год назад в журнале «Чикаго дейли ньюз» появилась статья о ее живописи, в которой репортер Берта Фенберг позволила Грейс высказаться о «молодых писателях» и их пессимизме. Грейс ответила, что маятник качнулся обратно к «норме». «О своей счастливой жизни, – писала Фенберг, – она могла бы сказать такими словами: «Бог в небесах, и в мире все хорошо».

Эрнест в разговорах с братом и сестрами глумился над занятиями матери. Сразу после приезда он высказал Санни абсолютную уверенность в том, что Грейс возьмется за литературу – поскольку о музыке и живописи она уже позаботилась. Однако когда Эрнест жил в Париже, Грейс не раз просила его помочь с выставкой ее картин. (Она не сомневалась в своем таланте.) Эрнест предпочел не отговаривать ее. В письме без даты, написанном, вероятнее всего, в 1927 году, он подробно описывал места, где она могла бы показать картины, и загадочно рассуждал о системе ценообразования в галереях и салонах. Он не против был взять ее картины, писал Эрнест, однако настоятельно советовал ей выставляться в США, отчасти потому, что во Франции художники сами оплачивали организацию выставки. В 1927 году Грейс отправила Эрнесту заметку о выставке своих картин, и он ответил, что хотел бы видеть ее полотна в Париже. Все это очень непохоже на Эрнеста начала 1920-х годов. Неизбежно мы приходим к выводу, что семья поддерживала очень близкие отношения, несмотря на все, что было между ними, и Эрнесту было легко попасть в интонации, знакомые с детства и ранней юности, и экстравагантно похвалить Грейс, отчего она просто расцветала.

Интересно, что Эрнест, написавший почти десять тысяч писем за всю жизнь, видимо, не писал писем, пока жил в Оак-Парке в 1928 году. Трудно представить, какой была жизнь в большом доме на Норт-Кенилуорт: отец все больше худел и постепенно становился параноиком. Грейс перемещалась по дому с обычной самоуверенностью и занималась своим искусством. Марселина позднее говорила, что мать «с ума сходила от беспокойства», однако по письмам Грейс этого не видно, поскольку, по словам Марселины, «она не хотела, чтобы какое-нибудь ее письмо доставило бы кому-то неприятности». Должно быть, это было напряженное и трудное время. В письме, написанном после отъезда Эрнеста, Эд попытался выразить, насколько гордится сыном, в сыром лимерике:

Кажется, я не могу придумать, как

Сказать то, что я больше всего хотел бы сказать,

Моему самому дорогому сыну,

Чья книга только что закончена,

Только отдать ему свою любовь и УРА.

После визита в Чикаго Эрнест и Полин уехали в Конвей, штат Массачусетс, навестить Маклишей. Им так понравилось в гостях, что они задержались дольше, чем рассчитывали, и даже приняли участие в футбольной игре в Гарварде. Арчи и Ада купили ферму «Крикет-Хилл», которую вскоре окрестили «Фермой на холме», занимавшую участок в триста акров, на котором стоял дом эпохи войны за независимость, где могла жить семья с тремя детьми, и различные хозяйственные постройки. Эрнест был любимцем старших детей – Кена, которому теперь было одиннадцать, и шестилетней Мими. Мими просто обожала Эрнеста и почему-то говорила с ним только по-французски. Когда Эрнест приехал, Мими услышала его голос внизу и побежала встретить его. Она остановилась как вкопанная, посмотрела на него и заревела. Арчи позже описал эту сцену в стихах:

Она побежала к нему,

Остановилась, посмотрела, заревела. Это был не Эрнест!

Не Эрнест! Не Эрнест…

И прочь понеслась по ступенькам.

Биограф Маклиша считает, что Мими испугалась багрово-синюшного шрама на лбу Эрнеста, оставшегося после несчастного случая со световым люком, однако Эрнест решил, что ребенок увидел в нем большие изменения. Отказ Мими признать его, по мнению Эрнеста, свидетельствовал о том, что она считала его виноватым в отсутствии Хэдли – Эрнест срастется с этой виной перед Хэдли. Потом он пришел к Мими пожелать спокойной ночи.

Полин и Эрнест уехали в Нью-Йорк, где остановились в гостинице «Бревор». Он встретился с Перкинсом, а Полин отправилась повидаться с дядей Гасом, тетей Луизой и другими родственниками, приехавшими из Коннектикута. Эрнест увиделся и со своим парижским другом Уолдо Пирсом. Семнадцатого числа Эрнест, Полин и Майк Стратер отправились в Принстон на футбольный матч Принстон – Йель и встретили там Скотта и Зельду Фицджеральд. Игра им понравилась; Принстон выиграл со счетом двенадцать – два. Во время игры все оставались трезвыми, но потом, в поезде, на котором компания направилась в «Эллерсли», новый роскошный дом Скотта и Зельды в Делавэре, Скотт сильно напился. Выходные прошли как в кошмарном сне.

Все закончилось жалкой комедией ошибок на железнодорожном вокзале в Филадельфии, когда Хемингуэи возвращались в Нью-Йорк. Эрнест волновался, как бы не опоздать на поезд, и «сам себе, скажем так, досадил»: приехал задолго до отправления поезда. Тем временем Скотт что-то не поделил с полицейским на станции, и его отвезли в местный полицейский участок. Эрнест позвал полицейского, арестовавшего Фицджеральда, и заявил, что Скотт великий писатель (похоже, Эрнест тоже был пьян), на что полицейский ответил: «Он похож на франта». История не донесла до нас, чем все закончилось. Эрнест пересказал байку о полицейском Скотту и Зельде и принес извинения за свое поведение в связи с поездом в вежливой благодарственной записке. Пьянство Скотта в то время уже превращалось в проблему, о чем свидетельствуют письма между ним и Максом Перкинсом и между Максом и Эрнестом. Но сейчас Эрнест искренне заботился о здоровье Фицджеральда и его творчестве.

Эрнест и Полин, и особенно Эрнест, выезжали в длительные поездки почти каждый месяц, пока были в Штатах, и путешествие на Ки-Уэст из Делавэра придерживалось той же схемы. Сначала они вернулись в Чикаго, где забрали «модель A» и заехали за Санни, которая собиралась приехать на Ки-Уэст – погостить в течение длительного времени и перепечатать рукопись «Прощай, оружие!» на машинке, а также помочь с племянником. Из Чикаго они направились в Пигготт и затем на Ки-Уэст, где поселились в недавно снятом доме № 1110 на Саут-стрит. Этот дом, с четырьмя спальнями, рядом с пляжем, который нашла для них Лорайн Томпсон, обошелся Хемингуэям в 125 долларов в месяц. Там Эрнест получил письмо от Хэдли: она писала, что ее беспокоит кашель Бамби и его здоровье в целом, и она считает, что ему будет лучше в теплом Ки-Уэсте. Хэдли и Бэмби должны были прибыть в Нью-Йорк на «Иль де Франс» 4 декабря. Хотя Эрнест был очень рад увидеться с пятилетним сыном, он был недоволен тем, что ему вновь придется сесть на поезд до Нью-Йорка, проведя на Ки-Уэсте всего два дня.

Он встретил Бамби и Хэдли в отеле; выяснилось, что Хэдли решила не ехать сама и отправить Бамби на Ки-Уэст в компании одного отца. У Хэдли завязались серьезные отношения с журналистом и поэтом Полом Морером, тоже американцем, который тоже жил в Париже. Она собиралась вскоре выйти за него замуж, поэтому неплохо, что бывшие муж и жена встретились на станции «Пенн-стейшн» лишь ненадолго, откуда Эрнест и Бамби отправились на «Хавана спешл» на Ки-Уэст.

Они успели добраться только до Трентона, когда носильщик принес Эрнесту телеграмму от Кэрол: «ОТЕЦ УМЕР СЕГОДНЯ УТРОМ ПОСТАРАЙТЕСЬ ОСТАНОВИТЬСЯ ЗДЕСЬ ЕСЛИ МОЖНО». Они были всего в получасе езды от Филадельфии, где Эрнест мог пересесть на следующий поезд до Чикаго. Эрнест поручил Бамби носильщику, дал ему деньги на расходы и, по-видимому, большие чаевые. До этого Бамби уже путешествовал со взрослыми, которые не были его родственниками – Мари Кокотт сопровождала мальчика во Франции. (И тем не менее весь следующий день, до позднего вечера, Эрнест «безумно беспокоился», почему телеграмма от носильщика с сообщением о Бамби не пришла. Наконец он получил телеграмму: «Мальчик хорошо спал ночью».) Тот же самый носильщик принес Эрнесту расписание и бланки для отправки телеграмм Полин, Хэдли и Грейс.

Эрнест думал и действовал быстро. Еще до того, как поезд дошел до Филадельфии, он послал телеграмму Максу Перкинсу, сообщил ему новость и попросил перевести деньги на вокзал «Норт-Филадельфия-стейшн». Как только поезд тронулся, Эрнест попрощался с Бамби. На вокзале он позвонил Майку Стратеру в Нью-Йорк, но того не было, и тогда Эрнест позвонил Скотту Фицджеральду, который был дома и согласился перевести деньги на железнодорожный вокзал. Деньги пришли быстро, и Эрнест снова телеграфировал Перкинсу, сообщив, что деньги ему больше не нужны.

Смерть отца не стала неожиданностью. Эд Хэмингуэй, которому было всего пятьдесят семь лет, перед первым декабря обратился к своему брату Джорджу за финансовой помощью, потому что необходимо было заплатить за земельные участки во Флориде. Джордж посоветовал продавать землю за любую цену – и отказался дать деньги взаймы. Из-за депрессии Эд был почти парализован в течение нескольких недель перед самоубийством – в таком же состоянии будет находиться и его сын перед своим самоубийством в 1961 году. Доктор становился все более подозрительным и замкнутым. Позже Грейс писала Н. Л. Бедфорду, вероятно кредитору, о том, как Эд вел себя 6 декабря: «Перед смертью доктор Хемингуэй не был в здравом уме. Он уничтожил ценные книги и документы, сжег их в печке в то утро, когда он покончил с собой». За завтраком Эд сказал Грейс, что его беспокоит боль в ноге; любой врач знал, что это может значить для диабетика. Он сказал, что проверится в больнице Оак-Парка в тот же день. Эд пришел домой в полдень и справился о Лестере, который лежал дома в постели с простудой. Грейс сказала, что мальчику намного лучше, и что он, наверное, спит. Эд Хемингуэй поднялся наверх, в свою спальню, взял револьвер «Смит-энд-Вессон» 32-го калибра, который был на гражданской войне с его отцом, Ансоном Хемингуэем, и пустил пулю в правый висок. По иронии судьбы, именно Рут Арнольд, которая снова была допущена в дом, услышала выстрел и рассказала о нем Грейс, вернувшись домой после какого-то поручения. Грейс вошла в спальню Эда и обнаружила тело и оружие.

Похороны прошли без инцидентов между вдовой и детьми Эда. Ссоры начались позже. Грейс была убита горем и растеряна, не зная, что ей делать после смерти Эда – на сей раз она была неспособна ответить на вызов судьбы. И пока Грейс временно отошла от дел, двое ее старших детей, Марселина и Эрнест – оба давным-давно покинули дом и обзавелись собственными семьями – боролись за превосходство. Без сомнений, между ними возродилась детская борьба, когда они ощущали потребность отделить себя от другого, после попыток Грейс «сделать» из них «близнецов».

За Марселиной было временное преимущество, потому что оказалась в Оак-Парке первой. После приезда Эрнеста началась настоящая борьба. Марселина открыто написала об этом дважды, в семейных мемуарах «У Хемингуэев», которые она опубликовала по частям в 1962 году в «Атлантик мансли» и в 1963 году – в формате книги. Но еще об их столкновении страстно, без компромиссов, она написала в письме к матери в 1939 году. Письмо было очень злым, потому что она писала его после ссоры, произошедшей между ней и Эрнестом по поводу «Уиндмира». Дом стал символом буколического детства, поэтому легко увидеть, что корни ссоры между взрослыми людьми растут из ранних лет – намного легче, чем распознать источник разногласий в смерти отца. Борьба за «Уиндмир» была необыкновенно эмоциональной, но главное, что после похорон Эда брат и сестра впервые открылись в своем, казалось бы, давно погребенном гневе друг на друга. Тот пыл, с которым они бранились, возможно, удивил обоих.

Ссора началась по поводу религии. В мемуарах «У Хемингуэев» Марселина рассказывает, что сразу после приезда новоиспеченный католик Эрнест сообщил остальным, что отслужил мессу за Эда. Перед службой в Первой конгрегационалистской церкви доктора положили в музыкальной комнате. Эрнест начал произносить перед семьей «Патер ностер», как когда-то молился дедушка Холл, отец Грейс, возведя глаза вверх. Лишь в письме к Грейс, десять лет спустя, Марселина высказала главное, что ее возмутило (в очередной раз затушевав другое, менее контролируемое чувство). Она ругала Эрнеста за слова, будто отец отправится в чистилище, потому что самоубийство – это смертный грех. Эрнест заявил, что раз у него «семья язычников», то никаких молитв не хватит, чтобы душа отца отправилась на небеса. «Он предложил молиться за отца, чтобы вызволить его из чистилища, – продолжала Марселина, – и это было отвратительно». К тому же отец едва ли был виноват в смертном грехе, потому что покончил с собой, чтобы снять бремя с семьи. Младший брат Эрнеста, Лестер, в биографии Хемингуэя (изданной в тот же год, что и книга Марселины, сразу после смерти Эрнеста) тоже признавался, что Эрнест посоветовал ему молиться изо всех сил, чтобы душа отца освободилась из чистилища. Хотя Эрнест, вероятно, был вовсе не дипломатичным в этом специфическом вопросе (Марселина мимоходом отмечает, что он говорил «резкие, саркастические вещи», например, по поводу того, что она поступила в колледж, а он – нет), справедливо будет указать, что Эрнест, по крайней мере несколько лет после обращения, был ревностным католиком (ходил на мессу, постился в Страстную пятницу и т. д.) и, возможно, глубоко скорбел из-за этого препятствия. И конечно, в это трудное время он обратился к вере, учению церкви, послужившему ему опорой в горе. При этом речь перед семьей о душе отца и чистилище была для него способом утвердиться в патриархальной роли, которую он хотел на себя принять – способом показать, что он главный. Навязывать веру было нетактично, однако Эрнест, по-видимому, хотел доказать, насколько далеко ушел и как теперь непохож на своих родных.

Эрнест ясно дал понять, что с того момента, как он приехал в Оак-Парк, глава семьи теперь он, а не Марселина, старшая, и не убитая горем мать. Он претендовал на это положение как старший мужчина. Он взялся за эту роль сразу же и стал утешать скорбящую мать, что она может опереться на него («Даже не беспокойся ни о чем, потому что я всегда все улажу»), и говорил, как он гордится ею, потому что она со всем справлялась. Он позаботится об имуществе отца, разберется с финансовыми проблемами и скоро возьмет на себя полную ответственность за материальное положение матери, учредив фонд для нее и двух младших детей. Он будет выполнять эти обязанности безо всяких просьб и в целом достойно. Однако, и скорее всего это было неизбежно, если учесть, как он относился к матери и Марселине, Эрнест нередко злоупотреблял своим положением, путая ответственность и контроль. Он, похоже, с удовольствием разыгрывал роль авторитетного взрослого перед младшими братом и сестрами, комично копируя поведение собственных отца и матери, которые точно таким же образом вели себя с ним много лет назад.

Конечно, Эрнест не раз примерял на себя патриархальную роль, с женой и детьми, а также с Хэдли. К своим обязанностям по отношению к Хэдли он относился очень серьезно; так, он встретился с Полом Морером (хотя и по просьбе Морера), чтобы обсудить, имеет ли она право на повторный брак. Полин во втором браке нарочно предоставила ему традиционно доминирующую роль, подчинила свою волю его и неоднократно говорила ему об этом, а также брала на себя все заботы о детях, если только Эрнест не показывал, что нуждается в чем-то другом (справедливости ради стоит заметить, он показывал это все чаще, по мере того как дети становились старше). Похоже, он был воодушевлен верховной ролью благодаря уверенности, которую почувствовал из-за необходимости разбираться с делами отца после его смерти: активно действовать, рассылать телеграммы, отдавать приказы и одновременно заботиться о старшем сыне.

Эрнест гордился отношениями с отцом, хотя они не были безоблачными. Эрнест не всегда был честен с Эдом и не показывал своей привязанности. Конечно, ему хотелось бы, чтобы все было по-другому. Он наверняка размышлял о последних встречах с отцом, задаваясь вопросом, что можно было бы сделать по-другому. Вероятно, он сожалел об упущенных возможностях, о том, что не пошел по просьбе Эда в горы Смоки с ним и с Лестером той осенью.

Пожалуй, это было неизбежно – если вспомнить, как реагировал Эрнест на собственную слабость или неудачи, – что он попытался стать героем в дни испытаний. Последнее письмо от Эрнеста отцу лежало на тумбочке Эда нераспечатанным, когда он покончил с собой.

Эрнест рассказывал две истории об этом письме, и обе предназначались для того, чтобы представить себя в благородной сыновней роли. История, рассказанная им Лестеру, была более необычной. Эрнест говорил, что отец обратился к нему «в отчаянии» после того, как дядя Джордж отказался дать ему деньги, и искренне попросил Эрнеста оказать ему финансовую помощь. Как рассказал Эрнест младшему брату, он «тут же» ответил, приложив к письму чек: «[Письмо] лежало нераспечатанным, – писал Лестер, – на белой прикроватной тумбочке отца. Оно пришло домой в это самое утро». Отец не открыл письма, и Лестер раздумывал почему: возможно, Эд был «ошеломлен и сбит с толку» «из-за отсутствия инсулина». Рассказ оказался трагическим, потому что, если бы Эд Хемингуэй прочитал письмо старшего сына, он, вероятно, не умер бы.

Не считая маловероятности подобного мелодраматического поворота событий, нам трудно поверить в рассказ, потому что не сохранилось ни единой буквы этой переписки. Как указывал один биограф, Эрнест хранил, похоже, все остальные письма отца, поэтому хотя бы письмо Эда из переписки должно было сохраниться. Чек также не был обнаружен.

История, которую Эрнест рассказывал своей свекрови, Мэри Пфайффер, была намного сдержаннее, не полностью вымышленной. Чтобы объяснить роль Эрнеста в этой истории, нужно понять лишь одну деталь. Каким образом Эрнеста настигла телеграмма на пути во Флориду с Бамби? Как Кэрол узнала, на каком поезде поедет брат? Ответом, конечно, является письмо, отправленное Эду, то самое, что лежало на ночном столике, с уточнением, на какой поезд он планирует сесть – вот единственная информация, которая была в письме, в чем мы можем быть уверенными, поскольку письмо не сохранилось. Через неделю после смерти Эда Хемингуэя в письме Мэри Пфайффер Эрнест еще раз сказал, что написал отцу о денежных вопросах (в этой версии истории он опустил все упоминания о письме отца с просьбой о финансовой помощи). В этом рассказе драма вырисовывалась четче: в этой версии письмо пришло через двадцать минут после смерти Эда – слишком поздно, чтобы спасти жизнь отца.