Глава 12

Роман «И восходит солнце», вышедший в октябре 1926 года, имел огромный успех и поглотил не меньше внимания Эрнеста, что и супружеские неприятности. Критик Малкольм Коули назвал свои заметки «рецензией гип-гип ура!».

Максвелл Перкинс понимал, что «Скрибнерс» поставил на победителя, как только рукопись появилась в издательстве. Он написал Эрнесту, что считает роман его «самой выдающейся работой». Первые рецензии появились в «Нью-Йорк таймс» и «Нью-Йорк херальд трибьюн». Рецензент из «Таймс» счел роман «поистине захватывающим, рассказанным сухим, жестким, спортивным языком, посрамляющим литературный английский». Конрад Эйкен из «Херальд трибьюн» писал: «Диалоги блестящие. Если на сегодняшний день кем-то диалоги написаны лучше, то я не знаю, где их найти. Диалоги Хемингуэя полны ритма и идиом, пауз и подвисаний, недомолвок и сокращений, свойственных живой речи». Бертон Раско, пишущий для «Нью-Йорк сан», говорил: «Каждое предложение, которое пишет [Хемингуэй], свежее и живое».

Негативные отзывы на «И восходит солнце» в целом были того сорта, благодаря которым продается еще больше книг. Самое большое недовольство вызвала испорченность и безнравственность персонажей. Рецензент «Дил», подтверждая мнение Эрнеста о журнале, заметил, что персонажи «такие же мелкие, как блюдца, куда они складывают ежедневные чувства». Автор «Чикаго трибьюн» в статье, которую Грейс вырезала из газеты и отправила в письме сыну, писал: «И восходит солнце» – такая книга, которая заставляет рецензента почти откровенно злиться, не по той очевидной причине, что она рассказывает о полностью деградировавших людях, но потому, что показывает огромное мастерство… Эрнест Хемингуэй может быть выдающимся писателем, если захочет. Таков он и есть, даже в этой книге, однако скрывает это под бушелью сенсационности и тривиальности».

Эрнест отреагировал со здоровым скептицизмом, если его откровенную переписку с Максвеллом Перкинсом можно счесть показателем. Тенденция среди рецензентов, писал он, «довольно интересная и, кажется, существуют расхождения во мнениях по поводу [романа] – я всегда слышал, что это хорошо… Эйкену, кажется, понравилось… Может быть, это воодушевит и других мальчиков полюбить роман». Эрнест в особенности заинтересовался тем, что Эдмунд Уилсон, в чрезвычайно благоприятном письме к поэту Джону Пилу Бишопу, сказал, что считает книгу «лучшим романом моего поколения». В другом письме Эрнест говорил: «Представляю, что теперь, когда [критики], кажется, собираются поскандалить, «Солнце» может очень хорошо пойти». Однако рецензенты стали действовать ему на нервы, и Эрнест захотел с ними поспорить – по сути, вступить в бой с тенью. Если они говорили, что его персонажи непривлекательные, писал он Перкинсу, он бы показал им «людей, скажем, в Улиссе, Ветхом Завете, Судье Филдинге», которые критикам вроде нравились.

Благодаря рецензиям он нашел возможность сделать паузу и взглянуть на то, чего достиг с помощью «И восходит солнце». В целом он был слегка озадачен. «Смешно, когда ты пишешь такую трагичную книгу, – говорил он Перкинсу, – и ее принимают за вульгарную и поверхностную. Если в нее углубиться, то ее не смогли бы читать, потому что все время плакали бы». Вся эта суета заставила его взглянуть в будущее и поразмышлять над сборником рассказов и книгой о корриде. Не все люди «такие же пустые, как те, что из поколения «Солнца». «Жизнь, для меня по крайней мере, – писал он, – полна огромного очарования – и места, и всевозможные вещи, и мне бы хотелось когда-нибудь описать это все в книгах». «И восходит солнце» экплуатировал «скучную» тему, считал Эрнест, и может быть когда-нибудь он напишет книгу не на такую скучную тему «и постарается сохранить все хорошие свойства» романа.

Он размышлял над цитатами в романе, вызвавшими столько откликов критиков. Первой были словами Гертруды Стайн, высказанные «в разговоре» с Хемингуэем: «Вы все потерянное поколение». Эрнест был доволен рецензией в «Бостон транскрипт», пересланную ему Перкинсом, где рецензент выражал сомнения в том, что Хемингуэй серьезно относился к Гертруде Стайн. Второй цитатой был отрывок из Екклезиаста, откуда он позаимствовал название романа. Сначала Эрнест цитировал стихи второй и третий: «Суета сует, сказал Екклезиаст, суета сует, – все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?» Эрнест хотел «обрезать» цитату и включить вместо нее стихи с четвертого по седьмой со слов: «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки». Смысл книги, объяснял он Перкинсу, «заключался в том, что земля пребывает вечно – с большой любовью и восхищением к земле, и нет никакого чертова дела до своего поколения и суетных вещей… Я хотел, чтобы книга была не пустой или горькой сатирой, а проклятой трагедией о земле, которая пребывает вечно, как и ее герой». Его точка зрения оправдана. Читатель не должен отказывать книге в том, что она верит в нравственность – или даже ее отсутствие – персонажей или рассказчика, Джейка Барнса. Хемингуэй стремится показать нечто большее: трагедия пустых людей и хаотичность мира, в котором они живут, символизируется жестокой и анархичной корридой.

«И восходит солнце» стал значимым текстом для так называемого потерянного поколения, и для современников, и для тех, кто прочитал книгу позже. Нервные, беспокойные персонажи, любившие мрачно пошутить, внезапно, драматически разъединяются в Испании, в стихийной культуре, где смерть (через корриду) была настоящей реальностью, а не шуткой. Это тоже был своего рода памятник экзистенциальному пессимизму, рожденному войной, наряду с «Бесплодной землей» Элиота и «Хью Селвином Моберли» Паунда. Кроме того, этот роман и не должен был стать приятным или рядовым, он не занимал читателей так, как они привыкли, и не должен был показывать персонажей благородными, даже «героя», Джейка Барнса. «И восходит солнце» считается важной вехой в становлении, или эволюции, американского романа двадцатого века.

Рецензии на роман и безоговорочный восторг критиков – или пылкое осуждение – означали, что карьера Эрнеста пошла по восходящей траектории. Он писал о новом аморальном мире, и писал революционным языком. Он постепенно превращался в легенду, уже с элементом мачо. Ходили слухи, что ученицы колледжа Смита перенимали манеры леди Бретт Эшли, а «сотни блестящих молодых людей со Среднего Запада», по выражению Малкольма Коули, ходили по городским улицам, боксируя с тенью, точно так же, как Хемингуэй, или размахивали воображаемым красным плащом перед воображаемым свирепым быком. Дороти Паркер, новый друг Эрнеста, писала: «Иногда невозможно было никуда выйти, чтобы не услышать об «И восходит солнце». Критик Ричмонд Барретт говорил, что молодые американцы «учили [«И восходит солнце»] наизусть, бросали семьи и сбегали из колледжа, чтобы тут же отплыть на корабле в Париж, где они собирались стать адептами новой веры под навесом «Дома» и «Ротонды».

Между тем обитатели Монпарнаса в Париже неплохо развлекались, выясняя, кто есть кто в романе. Впрочем, секрета не было. В «Скрибнерс» настояли, чтобы Эрнест сильнее завуалировал имена реальных людей; так, например, писатель-эмигрант Гленвей Уэскотт, которого в романе поначалу звали Роджер Прескотт, стал Роджером Прентисом. В персонаже по имени Брэддокс все тут же узнали Форда Мэдокса Форда. Эрнест говорил Скотту: «Рассказывали целую историю о том, как я уехал в Швейцарию, чтобы меня не пристрелили сумасшедшие персонажи из моего романа». Он шутил, будто Гарольд Леб охотился за ним с ружьем. Эрнест оповестил всех знакомых, что будет в «Липпе» с двух до четырех в субботу, и Леб или любой другой потерпевший могут встретиться с ним в это время. Китти Кэннелл, оставшаяся равнодушной к тому, как Эрнест изобразил ее под именем Фрэнсис Клайн, прокомментировала: «На самом деле я сильнее, чем этот здоровый мужик, и могу за себя постоять», но призналась, что разозлилась из-за Леба, описанного в романе под именем Роберта Кона. Дафф, которую Пэт Гатри уже оставил к тому времени и она тайно вывезла ребенка из Англии, сказала Эрнесту «только одно»: она «никогда не спала с этим проклятым тореадором», – написал Эрнест в письме Скотту.

Эрнест, посреди всех этих событий, первые два с половиной месяца 1927 года, после приезда в Европу 8 января, провел в Гштааде, с Полин и Джинни, которая была, как им нравилось ее называть, чапероне [компаньонка незамужней женщины. – Прим. пер.]. В марте он привез Бамби погостить на десять дней. Потом он вернулся в Париж и оставался там довольно долго. Тогда же они с Хэдли предстали перед судьей, чтобы завершить развод. После этого Эрнест почти сразу покинул Францию и отправился в Италию со старым другом-газетчиком Гаем Хикоком в ветхом «Форде» Гая. Эрнест надеялся отыскать священника дона Джузеппе Бьянки, который в 1918 году выполнил над ним обряд елеосвящения. (Согласно католическим порядкам, обычно этому обряду предшествовало «экстренное» крещение, допускаемое при определенных обстоятельствах в том случае, если умирающий не был католиком, а Эрнесту нужно было быть католиком, чтобы жениться на Полин.) Они уехали 15 марта и 18-го добрались до Рапалло, где остановились у Эзры и Дороти Паунд. Потом они снова отправились в дорогу и проехали Пизу, Римини, Болонью, Парму и Геную – всего более 1800 миль. По пути друзья мрачно отмечали уродливые реалии фашизма. Эрнест и Гай перегрызлись и не разговаривали друг с другом два дня, а когда машина сломалась недалеко от Парижа, на обратном пути, Полин с иронией назвала путешествие «итальянским туром для рекламы мужского сообщества», и заметила, что в будущем – «я совершенно уверена, твоя жена будет против [таких поездок]».

Доказательств того, что Эрнест вернулся со свидетельством о крещении (возможно, ему достаточно было крестильной клятвы), нет, однако они говорили о свадьбе как уже скором событии. Полин нашла роскошную квартиру в доме № 6 на улице Феру, рядом с церковью Сен-Сюльпис и недалеко от Люксембургского сада. Несмотря на то что квартира стоила всего 9000 франков в год, т. е. около 30 долларов в месяц, они должны были заплатить крупный аванс и субарендную плату арендатору, американке Рут Голдбек, которая вместе с мужем, портретистом из Гринвич-Виллидж Уолтером Голдбеком, недавно присоединилась к эмигрантским кругам Парижа; сейчас Голдбеки жили на Ривьере и поэтому согласились сдать паре квартиру в аренду. Дядя Полин Гас Пфайффер, великодушный богач, в апреле был в городе по делам, связанным с открытием нового отделения Ричарда Хадната, и с радостью передал наличные для оплаты Голдбекам. (Эрнест потом будет утверждать, что Гаса специально отправили взглянуть на будущего жениха, который, по слухам, был пьяницей и имел дурных товарищей. Пообщавшись с Эрнестом всего десять минут, Гас отправил семье телеграмму – рассказывал Эрнест – с сообщением, что Полин не могла бы найти мужа «лучше и такого прекрасного гражданина».)

Эрнест и Полин планировали и гражданскую, и религиозную церемонии. Двадцать пятого апреля архиепископ Парижа выдал разрешение на расторжение предыдущего и заключение нового брака, и 1 мая в церкви были оглашены имена вступающих в брак. Десятого мая они расписались в мэрии и отправились в церковь Сен-Оноре на венчание. Джинни Пфайффер стала подружкой невесты, а Майк Уорд, банкир Эрнеста, шафером. На свадебной фотографии Полин и Эрнест выглядят очень красивой и интеллигентной парой. Оба смотрят, слегка улыбаясь, за камеру. Темные пышные волосы Полин, разделенные сбоку пробором, подстрижены по-мальчишески, на шее скромная нитка жемчуга, Полин выглядит элегантной, но не чопорной. Эрнест одет в твидовый костюм-тройку, на шее повязан галстук; у него широкие усы, а его темные волосы блестят. Лицо кажется немного полнее, чем обычно, но, судя по всему, он худощав – совсем не так, как на некоторых других фотографиях этого времени, где он грузный, с небольшим двойным подбородком. Глаза довольные. После церемонии Арчибальд и Ада Маклиши устроили в честь пары обед, хотя, как потом Ада признается Карлосу Бейкеру, они не присутствовали на церемонии, потому что не одобрили аннулирование брака с Хэдли. «Смотреть на этот фарс, с торжественностью и серьезно разыгрываемый католической церковью, было свыше наших сил», – прокомментировала Ада. Многие друзья, как супруги Мерфи, были рады разрешению ситуации. «Конечно, это огромное облегчение для всех, кто любит Эрнеста (как мы), – писала Сара Мерфи Полин, – знать, что он благополучно выбрался из трудностей, которые хотя бы отчасти были разрушительными, и на 100 % послужили причиной сумятицы в лучшем случае». Никто не сомневался в привязанности Сары к Полин. Джеральд примерно в те же дни написал Эрнесту: «Всего лучшего «П. Пайфер». Она отлично выглядит. Прекрасная цыпочка. И мне хотелось бы видеть, что вы ладите».

После свадьбы Эрнест и Полин сели на поезд до Ле-Гро-дю-Руа, крошечного рыболовецкого городка в Камарге на юге Франции, который находился недалеко от Арля и древнего города-крепости Эг-Морт. Они катались на велосипедах и загорали, и стали почти коричневыми. Потом Эрнест сделает древний город и рыбацкую деревню местом действия в романе «Райский сад», герои которого, Кэтрин и Дэвид, стремятся стать похожими друг на друга и разыгрывают разные гендерные роли другими способами. По легенде, как-то раз Полин и Эрнест, узнав о том, что рядом проходит цыганский праздник, раскрасили лица ягодами, чтобы выдать себя за цыган, и повеселились на празднике от души – история романтичная, но маловероятная.

В Оак-Парке новости об Эрнесте и Хэдли и новом браке с Полин встретили плохо. Эд и Грейс не признавали развода; нет никаких данных о том, что кто-нибудь из обширного семейства Хемингуэев разводился до Эрнеста. (Впрочем, если такое и было, то о разводе не упоминали.) Именно в этот год среди Хемингуэев начались открытые разногласия. Семейные проблемы Эрнеста были лишь частью этого.

Сын Грейс и Эда становился известной личностью, и одним из следствий этого становилась невозможность скрыть личную жизнь от внимания Оак-Парка. Что касается парижских новостей, то и здесь мало что ускользало от внимания оак-паркского семейства. Хемингуэи были посвящены в малейшие подробности частной жизни своего сына, и родственники, и соседи постоянно слали в Оак-Парк известия об Эрнесте из Парижа.

На протяжении этого времени Эрнест менял свое отношение к семье. Он сохранял тесный контакт с ними до конца своей жизни – что явно противоречит его комментариям на эту тему, сделанным в разговорах с другими людьми, в том числе журналистами и биографами. Отец, с его точки зрения, никогда не делал ничего плохого, даже если Эд выражал неодобрение поступкам Эрнеста или его творчеству, соперничая с Грейс в старомодном морализаторстве. Примечательно, в 1920-е годы Эрнеста, похоже, не меньше заботила реакция матери. Даже при том, что он глумился над лицемерием Грейс, он тем не менее сохранял постоянные связи с матерью в течение всей своей жизни.

Подростками дети Хемингуэев, обычно такие же скрытные, как большинство подростков, нередко стремились включать родителей в свою деятельность. Эрнест, к примеру, отправлял приятелей с войны навестить его семью в Оак-Парке, когда сам он туда еще не приехал – что удивительно, друзья так и поступали и часто завязывали собственные отношения с Грейс и Эдом, как Тед Брамбэк и Билл Хорн. В честь Дня благодарения Хемингуэи устроили ужин, когда Эрнест был на войне – его место за столом символически пустовало, – к которому присоединились его друзья из Канзас-Сити Хауэлл Дженкинс и Чарли Хопкинс. В своем доме в Оак-Парке семья проводила вечеринки для друзей Эрнеста из итальянской общины Чикаго.

Грейс и Эд продолжали встречаться с друзьями Эрнеста и тогда, когда он был в Париже, в начале 1920-х годов, иногда к его смущению. Но не всегда: когда в 1925 году Дон Стюарт был проездом в Детройте, он, по предложению Эрнеста, навестил его сестру Марселину, которая теперь жила в этом городе с мужем. В 1927 году друг Эрнеста романист Луис Бромфилд, будучи в Чикаго, выступал в «Клубе девятнадцатого века», увлеченным членом которого состояла Грейс. Она представилась Бромфилду после лекции и спросила, не знает ли он ее сына. «Полагаю, да, – ответил тот. – Он один из моих лучших друзей». И когда Форд Мэдокс Форд оказался в Чикаго в январе 1927 года, Эд узнал из газет, что он остановился в отеле «Блэкстоун», и пригласил его в Оак-Парк на ужин. Позже Эд Хемингуэй писал сыну: «Мать была очень довольна англичанином».

Неизменно близкие отношения Эрнест поддерживал и с братом и сестрами. После их смерти осталась обширная переписка. Эрнест все знал об их браках и детях, отношениях с родными и матерью и о частых трудностях с деньгами. Хотя иногда он и упирался – Эрнест никогда не переставал жаловаться на бедность, даже когда по его бестселлерам снимали кинофильмы, – он всегда одалживал деньги сестрам и брату, если они нуждались в этом, и периодически, когда ему этого хотелось, бывал великодушным. С Урсулой, своей любимой сестрой, Эрнест вел особенно доверительную и откровенную переписку. Он завязал очень тесные отношения с младшими детьми, Кэрол и Лестером, приняв на себя отцовскую роль, и нередко выражал им крайнее неодобрение и вел себя как строгий тиран, почти комично подражая поведению собственных родителей. Примечательно, что в 1920-е годы он даже сблизился с сестрой, которую потом невзлюбил, Марселиной. Он часто писал ей, интересовался ее жизнью (точно так же, как интересовался делами остальных сестер и брата) до самой смерти отца в 1928 году. Даже тогда они продолжали переписываться, хотя письма с обеих сторон были раздражительными и критическими. В 1927 и 1928 годах из всех сестер Эрнест был больше близок к Санни. Именно ей он расскажет о браке с Полин, значительно раньше, чем узнали родители, взяв с нее клятву сохранить это в тайне.

Годы 1926-й и 1927-й были трудными для Хемингуэев. Развод Эрнеста с Хэдли и новый брак с Полин потрясли семью, почти так же, как и его откровенно мятежное поведение в детстве и юности. Впрочем, в этом не было ничего необычного, поразительно было другое – категорическое отрицание Эрнестом того, что ему важно знать, какого мнения семья придерживается по поводу того или иного события. Эрнесту часто приходилось защищаться, например, от обвинений в алкоголизме, слухи о котором достигали семьи через океан (такие слухи, как справедливо указывал Эрнест, появляются о любом известном человеке, который немного выпивает). То же самое можно было сказать и о творчестве. И хотя Эрнест делал вид, будто ему дела нет до того, как отреагируют Эд и Грейс, и перед другими людьми, и перед самими родителями, их одобрение волновало его всякий раз, когда он публиковал очередной рассказ или книгу.

Пока Эрнест разводился и вступал в новый брак, пока выходил в свет роман «И восходит солнце», написанный откровенным и даже непристойным языком, с персонажами, которых читатели, подобные Эду и Грейс, сочтут безнравственными и даже дегенератами, его известность постепенно росла. Резонанс на разрыв Эрнеста и Хэдли отдавался эхом больше года, еще долгое время после того, как он уже женился на Полин – может быть, потому, что он ничего не рассказал семье. Как он всегда защищался перед лицом критики или ожидаемой критики, Эрнест всех запутывал и даже опровергал слухи и публикуемые сообщения и не говорил прямо о разводе, пока снова не женился. Родители продолжали обсуждать развод и новый брак Эрнеста и тогда, когда все уже давно закончилось.

Новости о том, что брак Эрнеста с Хэдли трещит по швам, пробились в Оак-Парк к декабрю 1926 года. Тогда Грейс написала сыну: «До нас дошли слухи об охлаждении отношений между тобой и Хэдли», отмечая, что эта новость, наряду с тем фактом, что «ты не упомянул о ней ни в одном из недавних писем», заставили ее «немного побеспокоиться о твоем счастье». Эд писал в то же самое время, что ходят «сплетни о серьезных семейных неприятностях» между Эрнестом и Хэдли. Он просил Эрнеста написать ему прямо сейчас, чтобы «я мог опровергнуть ужасные слухи о том, что вы с Хэдли разошлись». Через пять дней в письме, адресованном Эрнесту, Хэдли и Бамби, Эд писал: «Я уверен, что все сплетни вздор»; в нескольких поздних письмах он уже не был так уверен.

Грейс, похоже, быстрее смирилась со случившимся, чем ее муж. В феврале 1927 года она писала, что ей жаль слышать, что брак Эрнеста «на краю гибели», но, с вызовом продолжала она, «такое случается со многими браками. Я придерживаюсь очень современных и еретических взглядов на брак – но молчу об этом». Непонятно, почему она решила поделиться своими «очень современными» мыслями с сыном именно сейчас, тем более что более ранние и более поздние письма написаны с глубоким викторианским возмущением.

К тому времени газеты трубили о семейных трудностях их сына, и вырезки с сообщениями о подобных новостях передавались Эду и Грейс. Шестого марта Эд писал, что видел статьи из «Детройт фри пресс» (без сомнений, отправленные Марселиной) и «Бойн сити ситизен» с заметками, что Хэдли предоставила развод; в том же месяце статью о разводе разместила «Чикаго трибьюн».

«Очень плохо! – писал Эд. – Пожалуйста, расскажи мне правду».

Эрнест старался не рассказывать. Еще в мае 1925 года он отправил им загадочное письмо с сообщением, что следующую зиму они с Хэдли проведут в Пигготте, в штате Арканзас; письмо было написано в тот момент, когда он лелеял большие надежды ввести Полин в свою семейную жизнь. Затем – ни слова о новостях в течение года, вплоть до 1 декабря 1926 года, когда он написал, что родителям не следует беспокоиться о здоровье Бамби, поскольку мальчик не живет в студии. (В то время Эрнест жил в студии Джеральда Мерфи, но не говорил об этом родителям, поскольку они поняли бы, что они с Хэдли расстались.) Сын, писал Эрнест, жил «в удобной, светлой, хорошо отапливаемой квартире на шестом этаже с прекрасным видом и всеми современными удобствами». Он не сказал, что это квартира Хэдли. В начале февраля Эрнест признался: «Мы с Хэдли уже некоторое время не живем в одном доме» – и беспечно добавил: «к настоящему моменту Хэдли, наверное, развелась со мной». Они по-прежнему близки, сказал он матери и сообщил, что все доходы от «И восходит солнце» идут Хэдли.

Но даже тогда Эрнест не говорил ни слова о намерениях жениться. Одно дело развод и совсем другое – развод из-за определенной причины. Грейс и Эд Хемингуэи не знали всего, что произошло, еще около полугода, и к тому времени их сын женился на Полин. Еще замечательнее то, что, вернувшись в США после свадьбы Эрнеста и Полин, Хэдли заехала в Оак-Парк, чтобы познакомить Хемингуэев с внуком – и даже после ее визита они не узнали, как обстоят дела. В августе, когда Хэдли уже давно уехала, Эд Хемингуэй подробно написал сыну:

Я надеюсь, ты можешь [неразборчиво] себя и скоро вернешь жену. Мы огорчены и чувствуем себя опозоренными, как ты даже не представляешь… Хотел бы я, чтоб все «пираты в любви» оказались в Аду. В нашей семье подобные инциденты прежде никогда не случались, и ты еще можешь уйти от человека, разбившего твою семью. Ах, Эрнест, как ты мог оставить Хэдли и Бамби?.. Вооружись всеоружием Божием и избегай порочных товарищей… Мы с твоей матерью убиты горем из-за твоего поведения.

Письмо является доказательством, что во время приезда в Оак-Парк Хэдли не рассказала Эду и Грейс о браке Эрнеста с Полин (возможно, посчитав, что ее это не касается), потому что письмо Эрнесту Эд заключает словами: «Ты снова женат и на ком?»

В честном письме к отцу, написанном в сентябре 1927 года, Эрнест попытался со всем разобраться, решив, что пришло время признаться во всем родителям. Он писал, что они с Хэдли расстались, но не потому, что он бросил ее или прелюбодействовал с кем-то, хотя это полностью его вина и личное дело. Он намекнул отцу на письмо о «пиратах в любви» и заметил, что Эд никогда не имел несчастья любить сразу двух женщин. Тот год стал для него «трагедией». Несколько странными были его слова, что развода хотела именно Хэдли (может быть, теоретически это и верно, но не отражало эмоциональной подоплеки событий) и что она приняла бы его обратно, если бы он захотел (похоже, это был повод для гордости). Эрнест заверил отца, что никогда не перестанет любить Хэдли и Бамби, но храбро добавил: «Я никогда не перестану любить Полин Пфайффер, на которой женился». (В первый раз он назвал родителям имя новой жены.) Еще он говорил о том, как трудно быть в центре внимания – он демонстративно жаловался на это и раньше, но к этому времени известность действительно стала беспокоить его.

Тон письма не оставляет сомнений, что Эрнест беспокоился за благополучие своего отца. Состояние здоровья Эда, физическое и душевное, все ухудшалось. В конце концов он покончит жизнь самоубийством в декабре 1928 года. Не исключено, что горячность письма о «пиратах в любви», не говоря уже о преднамеренной слепоте в ситуации с разводом и новым браком сына, были первыми признаками возрастающей психической неустойчивости Эда. Не так давно у него обнаружилась грудная жаба, а в 1927 году Эд узнает, что у него диабет. Осенью 1926 года умер отец Эда, старый Ансон Хемингуэй, и после его смерти Эд, по словам его жены, был «очень подавлен».

Той осенью Эд и Грейс пытались продать свой дом, а после смерти Ансона – и его дом. На протяжении двух лет они часто бывали во Флориде и надеялись перебраться туда. Флоридский земельный бум 1920-х достиг пика – «Майами херальд» считалась самой крупной газетой в стране, настолько большим был раздел о недвижимости, – когда Эд и Грейс инвестировали капитал в тамошние земли, как и многие другие обнадеженные американцы из среднего класса. Обычное дело с «пузырями» на рынке недвижимости, земля оценивалась не по реальной стоимости, а по наличию покупателей. Право собственности переходило из одних рук в другие по десять раз за день. В январе 1926 года пузырь начал медленно лопаться: тогда у берегов Флориды опрокинулось и затонуло грузовое судно, на месяц фактически заблокировав гавань Майами и преградив путь поставкам стройматериалов в Южную Флориду. Земля перестала дорожать, а после урагана в сентябре 1926 года цены рухнули. Неизвестно, сколько земли купили Эд и Грейс, хотя в одном письме упоминается о пяти участках, а в другом – о владении в Галфпорте.

Планировали ли родители Эрнеста построить дом на юге, неясно, однако их письма друг другу, когда им приходилось ненадолго разлучаться в течение этих двух лет, полны постоянных упоминаний о Флориде. Эд получил лицензию на медицинскую практику в штате, следовательно, они точно не думали об уходе на отдых – просто хотели устроить себе более легкую жизнь в теплом климате. В 1927 году к депрессии Эда Хемингуэя добавились разочарование оттого, что он не смог найти покупателя на дом в Оак-Парке, и страх оттого, что инвестиции во флоридские земли стали обесцениваться после того, как бум пошел на спад.

Семейные проблемы Эрнеста стали для них еще одним крестом, как и его новый роман «И восходит солнце», который в фамильном доме в Оак-Парке не одобряли. Грейс с самого начала порицала книгу в сильнейших выражениях. Все рецензии наперебой расхваливают его «лапидарный стиль» и «образные описания», – говорила она.

Но достойные сожалеют, что тебе приходится тратить такой великий дар на деградировавших представителей человечества… В чем дело? Тебя перестали интересовать верность, благородство, честь и красота жизни? Для чего жизнь более чудесна и прекрасна… Если ты переживаешь внутреннее разочарование или тобой овладел алкоголь – сбрось оковы обстоятельств и возвысся и стань таким человеком и писателем, каким хотел тебя видеть Господь.

Каждая страница романа, писала Грейс, «наполняет меня болезненным отвращением». Напротив, отец в конце декабря писал Эрнесту, что «так рад» его успеху; их пастор Уильям Бартон, который, по-видимому, читал рецензии, сказал Эду Хемингуэю, что у Эрнеста «чудесная «техника» и он превосходит всех остальных современных писателей».

Были и другие новости из Оак-Парка: недавно Грейс открыла в себе еще один художественный талант, живописный, и она по-иному стала откликаться на деятельность Эрнеста. После того как ей исполнилось пятьдесят, голос Грейс наконец испортился, и она начала рисовать. Сначала Грейс копировала картины в Чикагском институте искусств, обучалась у преподавателя, а затем стала создавать собственные холсты, обычно пейзажи, которые подписывала Холл Хемингуэй. Она очень гордилась своими работами, получила несколько местных призов и стала просить по 250 долларов за картину. В 1927 и 1928 годах Грейс очень хотела показать свои работы в Париже, как она надеялась, в Парижском салоне или, если не получится, «пусть и на менее значительной выставке». Она обратилась за советом и помощью к Эрнесту в то же самое время, когда осуждала его творчество и семейную жизнь.

В письмо, отправленное вскоре после того, где она писала о «болезненном отвращении», испытанном ею при чтении книги Эрнеста, она вложила рекламный проспект с объявлением о четвертой ежегодной выставке Чикагского общества художников, на которой выставлялись и картины Грейс Холл Хемингуэй. В этом же письме она упомянула, что прочла «Непобежденного» и что она видела «Убийц» в «Скрибнерс мэгэзин». «Это хорошо написано», – добавила она. Фактически этим письмом Оак-Парк объявлял о терпимости. С этого момента Грейс очень мало говорила о творчестве Эрнеста. Хотя она никогда бы не призналась в этом, вероятно, она боялась, что комментировать его произведения – значит совершенно потерять Эрнеста.

В сентябрьском письме 1927 года к отцу, в котором Эрнест наконец подтвердил, что женился на Полин (через три месяца после свершившегося факта), он сожалел, что отцу не нравятся его произведения. «Знаю, что не позорю тебя своими книгами, скорее, в один прекрасный день ты будешь мною гордиться». Эрнест говорил, что работа для него важнее, чем все остальное, и с некоторым волнением замечал: «Ты и представить себе не можешь, каково чувствовать», что матери стыдно за него – возможно, это единственное открытое признание Эрнеста в том, что одобрение матери много значит для него. Он надеялся, что когда-нибудь он, отец и Бамби пойдут вместе на рыбалку.

* * *

Эрнест и Полин вернулись в квартиру на улице Феру всего на несколько недель, а затем уехали на лето в Испанию. Как обычно, они отправились в Памплону – тот редкий случай, когда Эрнест не захватил с собой большую компанию, – а потом посетили бои быков в Мадриде, Валенсии, Сан-Себастьяне, Ла-Корунье и Паленсии и провели больше недели в католическом паломническом городке Сантьяго-да-Компостела. В сентябре они отправились в Андай, на французской границе, где две недели бездельничали на пляже.

Хемингуэи вернулись в Париж, когда вышел из печати сборник рассказов «Мужчины без женщин», 14 октября. У Эрнеста накопилось достаточно рассказов для сборника еще предыдущей весной, но они с Максом Перкинсом решили, что новое издание помешает продажам «И восходит солнце». За один только 1926 год роман разошелся тиражом 9350 экземпляров, а в 1927 году книгу продолжали раскупать, и к концу года продажи достигли в общей сложности 18 530 проданных экземпляров. Роман должен был выйти в Англии, в издательстве Джонатана Кэйпа, под названием «Фиеста». Большая часть рассказов из сборника «Мужчины без женщин» уже публиковались раньше, однако самыми крупными журналами, опубликовавшими их, были «Атлантик мансли» («Пятьдесят тысяч») и «Скрибнерс мэгэзин» («В другой стране» и «На сон грядущий»). Поначалу сборник казался коротковатым, но к июлю Эрнест добавил «Банальную историю», «Che Ti Dice La Patria» (заметки об Италии из недавней поездки с Гаем Хикоком) и «Белые слоны». Обдумывая порядок, в котором нужно было расположить рассказы, Перкинс захотел начать с рассказа о корриде, «Непобежденный»; кроме того, он решил поместить на обложку иллюстрацию с быком в надежде на ассоциации с романом «И восходит солнце», познакомившим столь многих своих читателей с боями быков. Сначала Эрнест посвятил книгу Джинни Пфайффер, которая была ему хорошей компаньонкой в те сто дней разлуки с Полин, но понял, что посвящение сочтут неуместным из-за названия. И тогда он посвятил сборник своему другу Эвану Шипмену. (Непонятно, почему он не посвятил книгу Полин.)

Рецензии на «Мужчин без женщин» были, конечно, противоречивыми, но все же представляют интерес, потому что критики дали оценку творческому пути Хемингуэя до настоящего момента, и сделали это в целом проницательно. Автором первой крупной заметки в «Нью-Йорк херальд трибьюн букс» была Вирджиния Вульф. Макс предупредил Эрнеста и сказал, что рецензия «приводит в ярость», потому что появилась на неделю раньше срока, когда он прямо просил газеты не давать обзоры до выхода книги. Однако редакторами были женщины, сказал Макс, поэтому их «обещания ничего не стоят». Макс сетовал, что рецензию написала Вирджиния Вульф, потратившая много времени на разговоры о функционировании критики, «вместо того чтобы функционировать как критик», как он аккуратно выразился.

В письме к Максу Эрнест заявил, что его «раздражает» рецензия Вульф. Во-первых, пожаловался он, она входила в группу Блумсбери, всем членам которой было больше сорока (Вульф на самом деле было тридцать девять), и они благосклонно относились только к своим. Во-вторых, он был обеспокоен тем, что она указала на изъян в тексте аннотации к книге, который использовался в рекламной кампании: во всех рассказах, говорила реклама, речь идет о мирах, в которых «отсутствует смягчающее женское влияние – в результате спортивной тренировки, дисциплины, смерти или посредством иных ситуаций». Вульф возражала: «Нужно ли понимать, что женщинам недоступны тренировки, дисциплина, смерть или иные ситуации, мы не знаем». В том же ключе она критиковала название книги: «Скажите мужчине, что книга женская, а женщине – что книга мужская, и вы начнете игру в симпатии и антипатии, не имеющую ничего общего с искусством. Величайшие писатели не делали проблемы из пола». Помимо этого, она сетовала на то, что персонажи не полностью реализованы, а рассказы слишком зависят от диалогов. Однако в заключительном абзаце она называла Хемингуэя отважным, искренним, большим мастером. Он показывает «мгновения обнаженной, нервной красоты», но при этом «застенчиво мужественен». Вульф чувствовала, что его талант скорее «сжат, а не развернут» в рассказах, «немного суховатых и стерильных», в сравнении с «И восходит солнце». «Преднамеренное искажение рекламной аннотации разозлило меня», – писал Эрнест Максу. Даже если рекламный отдел «Скрибнерс» составил оскорбительную аннотацию, ее отнесли к самой книге, что было смешно и неверно. Но он не мог простить Вульф, что она обратила на это внимание: «Я бы с удовольствием снял одежду с Вирджинии Вульф в этот полдень, – заявил он, – чтобы она прогулялась по авеню Опера».

Эрнест попросил Макса, если он не возражает, чтобы ассистент собрал рецензии и отправил их ему на Рождество, когда они с Полин снова будут кататься на лыжах в Гштааде. «Я много работаю, и эти проклятые штуки раздражают и сбивают с толку». Некоторые заметки просто приводили в бешенство. Джозеф Вуд Крутч сетовал: «В его руках литературный сюжет превращается в жалкую маленькую катастрофу в жизни крайне вульгарных людей». Рецензия Ли Уилсона Додда в «Сатердэй ревью оф литретча» называлась «Простая летопись бездушия» и замечала, что Хемингуэй не Шекспир и не Толстой. Все персонажи в рассказах «очень похожи друг на друга».

Но Эрнест упустил и хорошие статьи, когда сказал Максу придержать все, что появлялось перед Рождеством – то есть вдумчивые отклики умных критиков, которые за относительными достоинствами и недостатками отдельных произведений начинали видеть крупное литературное значение Эрнеста. Англичанин Сирил Коннолли, пишущий для «Нью стейтсмен», высказался прямо: «С мистером Хемингуэем мы сразу выходим на передний край борьбы в современной литературе». Далее Коннолли делал малопонятное сравнение с Гертрудой Стайн, но приходил к выводу, что Хемингуэй «по-прежнему остается самым способным среди дикой банды американцев в Европе». Он здраво рассуждал, что сравнение с Джойсом бессмысленно и что в настоящее время Хемингуэй «скорее темная лошадка, нежели человек, подающий большие надежды».

Как и некоторые другие рецензенты, Коннолли интересовался тем, как разворачивается творческий путь Хемингуэя. Эдмунд Уилсон, например, написал длинную рецензию в «Нью репаблик», где проследил, как раскрывался талант Хемингуэя в сборнике «В наше время» и романе «И восходит солнце», и сделал несколько интересных заявлений о мировоззрении Эрнеста и о том, как оно проявлялось в рассказах. Как и Коннолли, он был немного напуган сентиментальностью, проглядывавшей, по его мнению, из книги Хемингуэя (Коннолли отмечал «свирепую мужественность», за которую цеплялась «сильная, тихая сентиментальность»). Но Уилсон углубился еще дальше. «Драма Хемингуэя почти всегда включает некий элемент отваги, сострадания, чести – словом, мужества в самом большом гуманистическом смысле, который только он может выявить в этих понятиях». Он продолжал: «Его точка зрения, образ мыслей любопытны… он кажется настолько привычным к человеческим страданиями, и, хотя и против своей воли, так равнодушно, так безнадежно смирился с ними, что протестует против них только насмешкой и проклятием порядочного человека, который проигрывает игру». Но Уилсон сумел схватить еще и то, насколько глубоко писатель вовлечен в свое творчество – так глубоко, что превратил персонажей и все происходящее в новый, современный вид искусства.

В сборник «Мужчины без женщин» вошли одни из лучших рассказов Эрнеста: «В чужой стране», «Белые слоны», «Убийцы», «Непобежденный» и «На сон грядущий». «Непобежденный» определяет корриду в качестве неотъемлемого элемента испанской культуры (гораздо сильнее, чем бессвязная, а местами и пустая «Смерть после полудня»). «Белые слоны» обнажают чрезвычайно сложные отношения, а сам рассказ сгущен до абсолютной сути. «Пятьдесят тысяч», независимо от того, является ли этот рассказ первым примером жесткой криминальной литературы в США, дает основание существованию целого жанра. Автобиографический герой рассказа «На сон грядущий», сдержанного, но мощного заявления Хемингуэя о последствиях войны, показывает глубокое понимание покалеченной души и как компенсировать травму, даже если герой знает, что это невозможно. И тем не менее некоторые рассказы – «Che Ti Dice La Patria», «Банальная история» и небольшая пьеса «Сегодня пятница» – кажутся неубедительными, по сути, это просто поза и ничего больше. Немногие «сборники рассказов» были объединены так же красиво, как «В наше время» (если его вообще можно назвать сборником рассказов), однако «Мужчины без женщин» не смог достичь единства первого сборника. Как и многие прозаики, Эрнест так или иначе продумывал романы, когда сочинял рассказы. (Свой следующий роман, «Прощай, оружие!», он писал поначалу как рассказ.)

«Мужчины без женщин» получили блестящий отзыв Дороти Паркер. За всем, что происходило с Эрнестом, когда он становился легендой, она наблюдала довольно некритически. После выхода в свет «И восходит солнце», писала Дороти, роман «хвалили, обожали, анализировали, продавали, осуждали, запрещали в Бостоне; ему было предоставлено все необходимое сопровождение». Она назвала сборник «Мужчины без женщин» «поистине великолепной работой», хотя и признала, что рассказы «печальны и ужасны». С проницательностью Дороти увидела рассказ «Белые слоны», зарисовку из жизни мужчины и женщины и их отношений, где мужчина пытается убедить женщину сделать аборт, как «тонкий и трагичный». В заключение она писала: «Его влияние, как знает любой читатель, опасно. Кажется, с такой легкостью он пишет эти простые вещи. Но взгляните на мальчиков, которые тоже пытаются писать».

Юмористка из «Алгонкина» решительно питала слабость к Эрнесту. Впервые она с ним встретилась на борту «Рузвельта» в феврале 1926 года, на котором они с Робертом Бенчли пересекали Атлантику, где был и Эрнест, отправившийся в Нью-Йорк улаживать издательские дела после выхода «В наше время». У них было много времени, чтобы узнать друг друга. Паркер повстречалась с Эрнестом еще раз в ноябре того же года в Париже, когда возвращалась домой из Испании. «Я была тронута вашей приятностью и сочувствием», – сказала она и с нетерпением стала ждать того момента, когда сможет прочесть книги, которые Эрнест дал ей при встрече. Эрнест не разделял ее чувств. Дороти рассказала ему подробности аборта на поздней стадии, который ей пришлось сделать недавно, о попытке самоубийства и еще о какой-то недавней неудаче. Больше всего он был оскорблен, или, по крайней мере, сосредоточил на этом злость, ее нелюбовью к Испании. Он искренне любил Испанию – не только корриду, но и сердечных людей, медленный темп жизни, красивые горы – вот это все. Кажется, Эрнест невзлюбил саму Дороти.

Эрнест написал о Паркер длинное и жестокое стихотворение, которое при их жизни не публиковалось, под названием «К трагической поэтессе», и раскрыл в нем подробности личного характера, которыми она, видимо, поделилась с ним во время их последней встречи. Эрнест упоминал мертвый плод, говорил, что она слишком легко отказалась от попыток самоубийства и высмеивал неудачные отношения Дороти с мужчинами. Он откровенно злорадничал по поводу того, что она еврейка, и обращался к «еврейским щекам» ее «круглой задницы». Стихотворение «К трагической поэтессе» состоит из восьмидесяти двух строк и прежде в биографиях Хемингуэя цитировалась подборка из особенно оскорбительных первых сорока строк. Вторая половина стихотворения состоит из нагроможденных оскорблений на Паркер и остальных, кто, по глупости, не оценил Испанию (и неизбежно речь заходит о корриде). Может быть, Паркер сказала что-то не то Эрнесту, и он решил, что она ведет себя как типичный дрянной американец в чужой стране, который торопится судить целые страны или народы. Но так вели себя очень многие американцы за границей. Ф. Скотт Фицджеральд, например, вообще отверг Италию в целом и был невысокого мнения о Франции – пока не полюбил эту страну. В любом случае, высказывание Паркер об Испании было слишком незначительной ошибкой, чтобы на нее можно было списать такое оскорбительное стихотворение.

Нет никакого внятного объяснения гневу Эрнеста. Трудно понять, зачем ему нужно было брать на себя труд сочинять длинное стихотворение, чтобы изложить свою точку зрения – какой бы она ни была. Такой, похоже, была реакция Полин. Эрнест отправил ей стихотворение во время стодневной разлуки, и Полин, чье критическое мнение взяло верх над любовью, ответила ему: «Мне совершенно не нравятся стихи о Дотти, Эрнест». Это выходит за рамки, писала она, все равно что «купить одежду для слона и надеть ее на мышь». Неясно, какой представлял Эрнест аудиторию этих стихов; едва ли он надеялся опубликовать их. По-видимому, он собирался распространять стихи между знакомыми. Так, нет объяснений мотивам Эрнеста, прочитавшим это стихотворение перед собравшейся у Маклишей компанией в 1926 году, куда входили и Дон Стюарт с женой, близкие друзья Паркер. Несомненно, он считал стихотворение смешным. Но Стюарты с тех пор держались от него подальше. Ада и Арчи Маклиш все же остались друзьями Эрнеста, хотя и поступившись своими убеждениями – после того, несомненно, весьма неприятного вечера.