Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
В доме Эрнеста на Ки-Уэсте бурлила энергичная деятельность. Он правил «Прощай, оружие!» и передавал страницы рукописи сестре, Санни, а та перепечатывала их на машинке, по одной странице за раз. Даже Полин садилась за пишущую машинку, когда Санни занималась с Патриком и Бамби. (В том декабре Санни была во Флориде, когда умер отец, и не присутствовала на похоронах.) Санни тогда уже исполнилось двадцать пять, и она была четвертой из шести братьев и сестер. Она не была любимой сестрой Эрнеста – он любил Урсулу, или Нанбонс, как ее называл, «монашеские кости», – однако Санни наслаждалась редкой возможностью погреться в лучах расположения Эрнеста. Дом на Саут-стрит, который домочадцы снимали в первые три месяца 1929 года, был тесным, с двумя спальнями, «не производил впечатления», по словам Санни; она спала в одной комнате с Патриком и Бамби, поняв, что уход за детьми занимает больше времени, чем она думала.
До середины января Эрнест называл своего редактора из «Скрибнерс» в письмах мистером Перкинсом; он извинялся за «мистера» в течение долгого времени и впредь стал называть его Максом. Он по-прежнему обращал в свою веру друзей, которые могли бы отправиться с ним на Гольфстрим рыбачить. Макс наконец согласился приехать, после того как Эрнест заявил, что редактор не получит «Прощай, оружие!», не явившись за ним лично. На раннее приглашение Макс задумчиво ответил: «Я бы отдал за это все». В кои-то веки преодолев внутреннее сопротивление, он приехал в конце января к Эрнесту и остался на неделю. Эрнест закончил роман 22 января и отмечал это событие, ежедневно отправляясь на рыбалку, за королевской макрелью и тарпоном. Макс выяснил, что какая-то его часть любит бывать на свежем воздухе, и упорно удил рыбу. Ему еще предстояло выловить тарпона – настоящий приз, самая большая рыба, которую он видел в этих водах. Эрнест подцепил одну рыбину и тут же перебросил удочку Максу, у которого не осталось выбора, кроме как взять ее и удерживать – как оказалось, почти целый час. Все это время Эрнест разговаривал с ним, пока Макс подсекал рыбу и вытаскивал ее на палубу. «Я провел с ним лучшие дни своей жизни», – писал Макс Оуэну Уистеру позже. Это была лишь первая из нескольких поездок.
По вечерам Макс читал «Прощай, оружие!». Ему понравился роман, и он сказал об этом Эрнесту. На самом деле Макс так влюбился в рукопись, что перечитывал ее в поезде на обратном пути в Нью-Йорк, наслаждаясь ею теперь, когда уже все знал, по-другому: «Это самая прекрасная книга… В ней полно чудесного». Он с трудом сдержался, чтобы не отловить кого-нибудь в поезде и заставить его прочитать роман; в общем, сказал он, он возьмет бутылку абсента, которую Эрнест передал ему, в туалет и «напьется в одиночку за твое здоровье».
Он думал, что «Скрибнерс мэгэзин» будет печатать роман по частям, единственное препятствие (время от времени принимавшее угрожающие размеры) – это язык. Тринадцатого февраля Макс телеграфировал Эрнесту, что журнал предлагает ему 16 000 долларов. Эрнест быстро согласился.
Он нуждался в деньгах после смерти отца, так как мать быстро рассказала ему о проблемах. Дядя Джордж – отказавшийся выручить Эда из беды – оплатил половину похорон, муж Марселины Стерлинг заплатил еще часть. (Неясно, почему Эрнест не внес своего вклада, но вполне возможно, его и не просили.) В отчаянии Грейс сказала, что надеется найти больше учеников или взять постояльцев, и призналась Эрнесту, что уверена, ее «благословенные верные дети» помогут ей выпутаться из бедственного положения. После смерти Эда у Грейс остался дом (заложенный) на Норт-Кенилуорт, коттедж на озере Валлун, почти бесполезная земля во Флориде и страховой полис на 25 000 долларов. (Эрнест описывал его как «25-тысячную страховку», несомненно, он имел в виду страхование жизни, однако неясно, выплачивала ли страховая компания деньги в случае самоубийства.) Эрнест заверил мать, что заплатит налог за флоридскую землю (он увеличился вдвое из-за неплатежей плюс пени) и будет присылать ей пока что 100 долларов в месяц. «Ты не узнаешь, – писала она ему, – какое облегчение для моей бедной встревоженной головы… было получить твое письмо вчера. За что, Эрнест! Словно свобода, когда ты уже ждешь, что тебя повесят». Шестого марта он отправил чек на 500 долларов, а на следующий день отправил еще один, на крупную сумму, вместе с письмом, которому была бы рада любая мать: он будет посылать ей 100 долларов в месяц в течение следующего года, пока не создаст фонд для нее и двух несовершеннолетних детей. Он заверил Грейс, что сможет решить и решит все ее проблемы. Он хотел, чтобы она «заставила» дядю Джорджа продать дом с большой выгодой. Эрнест заявил, что рассчитывает на дополнительные деньги для нее от Марселины и Стерлинга, потому что «они богачи» и еще потому (хотя не сказал этого), что Марселина стала, после похорон, его заклятым врагом.
Грейс прислала Эрнесту часы его отца. Жест во многом неправильно понятый – но она послала ему и револьвер, из которого отец убил себя. Видимо, она пообещала ему эти вещи сразу после смерти Эда. В этой семье хранили охотничье и историческое оружие, и «Лонг Джон», который прошел вместе с Ансоном Хемингуэем гражданскую войну, был семейной реликвией. Грейс напомнила Эрнесту старый анекдот, который ему нравился в детстве: «Когда ты был ребенком и я держала тебя на руках, я училась стрелять из старого «Лонг Джона». Ты всегда прижимался к моей шее, когда пистолет выстреливал». С трудом можно представить любого ребенка, даже если он с раннего возраста увлечен оружием или рад тому, что мать прижимает его к себе, который оставался бы в руках матери, учившейся стрелять, не «протестуя», или склонял бы лицо к шее матери и «обнимал» ее, когда пистолет выстреливал.
Как бы там ни было, оружие обросло семейными легендами, и Грейс решила передать его старшему сыну, как и часы Эда. В начале марта она отослала его через «Рейлвей экспресс», вместе со свернутыми в рулон пейзажами пустынь, которые она написала в 1928 году, коробкой печенья для Санни, книгой для Бамби, солеными орешками для Эрнеста и пирогом для Полин. Эрнест с переменным успехом поискал место, где можно было бы оставить оружие в безопасности, и в конечном счете отправил его обратно, чтобы его сдали на хранение в местный банк.
Февраль и март 1929 года Эрнест почти беспрерывно пил и проводил время за рыбалкой. Он вызвал к себе Доса Пассоса, Майка Стратера и Уолдо Пирса, которые с одинаковым энтузиазмом относились к предлагаемым развлечениям, включавшим десять с лишним редких бутылок «Шато Марго», не считая другого добра, спасенного с корабля, потерпевшего крушение на рифе недалеко от берега в январе этого года. «Он отличный хозяин и рыболов, – писал об Эрнесте репортер журнала, посвященного рыбалке, – и самый щедрый, кто всегда давал первый шанс приезжавшим пожарным, и не только с пальчик «Фундадора». Несмотря на то что Пирс и Стратер были художники (оба нарисовали портреты Эрнеста), а Дос – коллегой-писателем, среди мужчин отсутствовал соревновательный дух – по крайней мере, в том, что касалось профессии. Дружба Эрнеста с Дос Пассосом, кажется, была свободной от дурных чувств и обид, свойственных отношениям Эрнеста с другими писателями, даже при том, что Дос, еще один американец, некоторое время живший в Париже, имел прекрасную репутацию в литературе. Эрнест однажды сказал Хэдли: «Дос Пассос – единственный известный мне писатель, в котором почти нет дерьма». Сейчас Дос писал «42-ю параллель», первую книгу из трилогии «США», которая принесет ему широкое признание. Но даже когда Эрнест в конце концов порвет с ним, это случится в силу политических, а не профессиональных причин. Дос тем временем укреплял отношения с Эрнестом: он влюбился в подругу его детства, Кэти Смит, сестру Билла и Кенли Смитов, которая теперь писала для журнала. Кэти (которую прозвали Опоссум) и Дос (Королевская макрель) поженятся следующим летом.
Эрнесту очень не хотелось расставаться с рыбалкой, когда в начале апреля он, Полин, Санни, Бамби и Патрик сели на корабль до Гаваны, а оттуда отправились в Булонь. К 21-му числу они вернулись в Париж в квартиру на улице Феру. Неотложные причины заставили их вернуться в Европу, несмотря на то, что Эрнест твердо решил обосноваться на Ки-Уэсте, а Полин поддержала его решение: им нужно было передать Хэдли Бамби и еще они пообещали Санни путешествие по Европе, на которое она копила полтора года. Лето они собирались провести в Испании, сначала, как обычно, отправившись на фестиваль Сан-Фермин в Памплону, а затем перемещаясь за боями быков по всей стране до осени. Эрнест взялся за исследования и заметки к своей следующей книге, обширному тому о корриде – будущей «Смерти после полудня» (1932). Осенью они поедут в Андай отдохнуть и расслабиться.
В конце весны в Париже один старый друг из Торонто разыскал Эрнеста – это был Морли Каллаган, канадский журналист, автор-прозаик и выпускник юридической школы (как юрист он никогда не практиковал). Одно время он посылал Эрнесту рассказы, а в 1926 году отправил ему только что законченную новеллу «Блэкуотер». Эрнест, в свою очередь, порекомендовал Каллагана Роберту Макалмону и «Контакт эдишнс» и даже предложил сброситься пятьдесят на пятьдесят с Макалмоном для покрытия расходов. «Он кажется мне ребенком, которому стоит как-то помогать», – писал Эрнест в майском письме Бобу. (Макалмон не опубликовал новеллу, и позднее она будет издана под названием «Осень кающаяся».) В 1929 году Морли несколько месяцев жил во Франции со своей женой Лоретто. Об этом времени он написал в ярких мемуарах «То лето в Париже», вышедших в свет в 1964 году. В их первую встречу Эрнест выяснил, что Морли занимался боксом; он тут же достал боксерские перчатки, они надели их, зашнуровали и пошли в гостиную, где немного прошлись и провели ряд размашистых ударов и выпадов друг против друга. (Полин не возражала, напротив, казалась «заинтересованной», заметил Морли.) Эрнест заговорил и прекратил поединок, объяснив Морли, якобы просто хотел убедиться, что тот умеет боксировать. Они договорились о встрече на другой день в «Американском клубе». Как выяснилось, на ринге они хорошо подходили друг другу (с небольшим преимуществом Каллагана). Эрнест был выше ростом и в лучшей форме, тогда как Каллаган был пяти футов восьми дюймов и имел слабый удар. Зато у Морли было больше опыта, он боксировал в основном с профессиональными бойцами, тогда как Эрнест в последнее время проводил матчи с другими любителями, такими же, как он.
Морли заметил, что Эрнест дулся, если бился на ринге плохо. Как-то раз днем в «Американском клубе» Эрнест, по словам Морли, «сделал то, что меня поразило». Морли несколько раз попал Эрнесту в челюсть быстрым левым после длинного левого Эрнеста, Морли попал левым еще раз, прежде чем Эрнест успел заехать Морли правым. Рот Эрнеста кровоточил, однако они продолжали боксировать, и Морли еще два раза попал Эрнесту в челюсть. Эрнест громко всосал и сглотнул кровь и внезапно выплюнул в Морли, прямо ему в лицо, полный рот крови. Кровь залила лицо и свитер Морли. Он был потрясен и опустил руки. Тогда Эрнест «торжественно» сказал ему: «Так поступают тореадоры, когда ранены. Так они показывают презрение». После этого Эрнест, кажется, вернул благодушное настроение, и они вновь стали боксировать. Морли был озадачен «необузданным импульсом Эрнеста, столь примитивным и оскорбительным».
Главным событием «Того лета в Париже» Каллагана стал знаменитый матч между Эрнестом и Морли в «Американском клубе» в июне 1929 года. Счет вел Скотт Фицджеральд. Не совсем ясно, почему бой оказался настолько важным; по сути, два наиболее памятных события произошли за пределами ринга. Каждый раунд длился три минуты, между раундами давалась минута для отдыха. Во втором раунде Морли начал уставать, оба боксера были уже в крови. Морли нанес Эрнесту удар в челюсть, и Эрнест, пошатнувшись, упал на спину. Морли заметил: «Если бы мы с Эрнестом были там одни, я бы рассмеялся», и Эрнест в какой-то момент тоже чуть не рассмеялся. Когда Хемингуэй поднимался, они услышали восклицание Скотта: «Боже мой, это я допустил, чтобы раунд продлился четыре минуты!» Он казался убитым. «Ладно, Скотт, – произнес Эрнест («свирепо», заметил Каллаган), – если ты хотел посмотреть, как из меня выбивают дерьмо, так и скажи. Но не говори, что ошибся». Но в конце концов все закончилось хорошо, и троица переместилась в «Фальстаф» выпить, где они все, по словам Каллагана, «набрались». Скотт все время извинялся, хотя за ним явно нельзя было признать злого умысла – однако сам Эрнест ни разу перед ним не извинился.
Этот матч снова всплыл в ссоре троих мужчин осенью того же года. Изабель Патерсон из «Нью-Йорк херальд трибьюн» написала в своей колонке «Книги», что Хемингуэй раскритиковал историю бокса Каллагана и вызвал канадца на поединок. Каллаган, по словам Патерсон, нокаутировал Хемингуэя за один раунд. После того как Морли прочитал статью, он пришел в ужас, не в последнюю очередь оттого, что Эрнест во всей этой истории выглядел неприглядно: «Из него сделали хвастливого хулигана, который получил по заслугам». Каллаган сразу же отослал Патерсон письмо с опровержением и получил от нее извинения и заверения в том, что газета опубликует его заметку. Но затем полетела шерсть: сначала Скотт (почему он участвовал в этом, непонятно) направил Морли телеграмму, с оплатой получателем: «ВИДЕЛИ СТАТЬЮ В ХЕРАЛЬД ТРИБЬЮН. МЫ С ЭРНЕСТОМ ЖДЕМ ТВОЕГО ОПРОВЕРЖЕНИЯ», а потом пришло письмо Эрнеста с угрозами избить Морли. В феврале следующего года Морли получил странное, но дружелюбное письмо от Эрнеста, в котором тот признавал превосходство Морли на ринге и при этом утверждал, что сможет одолеть его в матче, состоящем из двухминутных раундов, если наденет перчатки меньшего размера. «Письмо напомнило о прежнем, ребячливом Эрнесте», – сказал Морли, который наконец смог посмеяться над всем случившимся.
Бой между Хемингуэем и Каллаганом, видимо, быстро стал легендой среди американцев в Париже. (В своей книге «Париж был нашей любовницей», написанной в 1947 году, Сэмюэл Путнам писал, что на бой вызвал Морли Эрнеста, при этом Эрнест выбил Морли в первом раунде. Эрнест не поправил Путнама – даже никогда не упоминал об этом.) «То лето в Париже» завершается на более задумчивой ноте. Морли больше всего интересовался своей дружбой со Скоттом и Эрнестом. В своих мемуарах он пишет, что в конце концов пришел к выводу, что важнейшей темой того лета была дружба между Скоттом и Эрнестом и он едва ли играл какую-то роль во всей этой истории.
Каллаган оказался в Париже как раз в то время, когда в дружбе Скотта и Эрнеста происходили кардинальные перемены. Сначала они были коллегами, которые обменивались советами насчет издания книг, потом – собутыльниками, приятелями по шумным гулянкам, увлеченными собеседниками, и вот теперь между ними наступало охлаждение, которое продлится до смерти Скотта. (На самом деле Эрнест продолжит крестовый поход против Скотта до своей смерти и в особенности будет возмущен возрождением интереса к Фицджеральду в конце 1940-х годов.) События 1929 года, особенно лета – того лета в Париже, – ознаменовали начало конца необычайно тесной и взаимовыгодной дружбы.
Скотт был крайне великодушным в своих отношениях с Эрнестом. Именно благодаря ему Эрнест попал в обойму авторов «Скрибнерс», Скотт спас «И восходит солнце» смелым редакторским вмешательством, исключив дилетантские страницы. Однако выходило так, что каждый человек, который приходил Эрнесту на помощь или что-нибудь делал для него, в конце концов расплачивался утраченной дружбой. И чем важнее была его помощь, чем полезнее этот человек был Эрнесту, тем быстрее и увереннее наступал конец. Эрнест отступится от своего друга и даже предаст его в некотором смысле – точно так же, как предал Гарольда Леба, изобразив его в карикатурном виде «того жида» в романе «И восходит солнце», Роберта Кона. Психика Эрнеста задействовала сложный механизм защиты, ядром которого, похоже, являлась крайняя незащищенность, уязвимость – совсем не то свойство, о котором мы обычно думаем, услышав имя Эрнеста Хемингуэя.
Между Рождеством и Новым 1928 годом Скотт написал Эрнесту, спрашивая, когда ему ждать следующую книгу Эрнеста или, как он неуклюже выразился: «Когда ты спасешь меня от опасности заучивания твоих книг наизусть, которые я бесконечно перечитываю, написав следующую?», и подписался «Твой закадычный друг и сплетник». Когда Макс сказал ему в феврале, что книга Эрнеста уже в «Скрибнерс», Скотт был «в восторге». Однако Эрнеста его друг все больше раздражал – особенно поступки подвыпившего Скотта. В письме от 3 апреля Хемингуэй попросил Перкинса не давать Скотту его парижский адрес, перед тем как Фицджеральды собирались приехать в марте. В своем письме Эрнест сослался на два предыдущих случая, показавших, насколько важно не позволить Скотту узнать, где он живет. В первом, довольно непонятном эпизоде, Скотт приводил свою дочь Скотти в гости к Эрнесту и Хэдли в квартиру на Нотр-Дам-де-Шан. Когда Скотт с ребенком добрался до дома, девочка захотела в уборную, и Скотт начал раздевать ее. Вышел хозяин и сказал Скотту, что наверху на лестничной площадке есть туалет. По-видимому, Скотт ответил грубо; в парижских мемуарах Эрнест писал, будто Скотт стал угрожать хозяину. Потом Эрнест рассказал Максу, что Скотти «пописала» на «крыльце», однако на крыльце – едва ли. Кроме того, Скотт мог разбудить их в любое время, даже пытался выламывать дверь в три или четыре часа утра. Действительно, в ноябрьском письме за 1925 год Скотт извинялся перед Эрнестом за то, что потревожил его и Хэдли посреди ночи, немного с иронией: «Справедливости ради следует сказать, что этот несчастный человек, который вошел в твою квартиру в субботу утром, был не я, а человек по имени Джонстон, которого часто принимали за меня». Впрочем, Эрнест мог стать кошмаром для всякого выпившего человека, потому что не только не забывал, что тот сделал (и не позволял никому об этом забыть), но и рассказывал всем, кто соглашался слушать, о злоключениях несчастного – и обрисовывал их в жутком виде. Так, Перкинсу Эрнест рассказал, что Скотт «вышвырнул» их из какой-то квартиры и «все время» досаждал – неясно, о какой квартире он говорил. (Эрнеста и Хэдли никогда ниоткуда не выселяли.)
По сути, письмо Эрнеста к Максу Перкинсу написано почти в истеричном тоне. Когда он узнал, что Скотт едет в Париж, эта новость «нагнала на него страху». Эрнест встретится со Скоттом, но не в своем доме, «где нам спокойно и комфортно, и мы нашли его с огромным трудом, а он выгонит нас после одного лишь спектакля». Он не гарантирует, что не убьет Скотта, потому что это самый лучший дом, в котором он жил, а Скотт «избавит нас от него без тени сомнений».
Понятно, что Эрнест, пока писал это письмо, нервничал все больше, потому что начал с того, что изобьет Скотта, и закончил, «собственно говоря», опасением, что убьет его. Наиболее убедительным объяснением кажется то, что на сей раз Эрнест искренне боялся, что они с Полин лишатся квартиры. Вероятно, его стыд перед окружающими усугублялся тем, что женщина, у которой они снимали квартиру, стала графиней и теперь вращалась в более высоких кругах, чем те, где циркулировали Хемингуэи и Фицджеральды – или надеялись на это.
Женщина, о которой идет речь, Рут Голдбек, не так давно похоронила своего мужа, художника Уолтера Голдбека, и в январе 1928 года вышла замуж за Поля Манса де Мореса, графа де Валломброза. (Ее возвышение кажется тем более замечательным, что она была урожденной Рут Обре, дочерью слуг, живших в поместье Джона Джейкоба Астора недалеко от Рейнбека.) Она и ее новый муж жили на Ривьере, где Скотт и Зельда часто их видели. К этому времени Скотт не только знал адрес Хемингуэя, но был осведомлен и о том, что тот снимает квартиру у графини. Эрнест пожаловался Скотту, что квартиру показывали потенциальным жильцам; он опасался, что Рут может лишиться субаренды, а Хемингуэи – квартиры. Скотт, думая, что делает Эрнесту одолжение, рассказал Рут о жалобах Хемингуэя, но, конечно, только взбаламутил воду между Хемингуэями и графиней, с которой они предпочли бы не портить отношений.
Каким-то образом Скотт узнал, что Эрнест скрывал от него свой адрес – узнал, вероятно, о том, что Эрнест просил Макса Перкинса не раскрывать, где он живет. В письме к Зельде с описанием событий их брака, составленном ради психиатрической помощи Зельде, Скотт писал: «[Той весной] мы с Эрнестом встретились, но это был раздражительный Эрнест, который боялся сообщить мне свое местонахождение, чтобы я не доставил им неудобств и не подверг риску договор на квартиру». Тем самым Скотт признавал, что окружающие могут менять к нему отношение из-за алкоголизма, что среди последствий употребления спиртного может быть отчуждение друга – однако ему, должно быть, было очень больно. Позднее он скажет Максу Перкинсу, что дружба с Эрнестом была «большим пятном в [его] жизни».
Эрнест разыграл эту драму, похоже, для того, чтобы пожаловаться на Скотта Максвелу Перкинсу. В апреле, когда Эрнест писал свое письмо, Скотт уже вернулся в Париж и жил на улице Палатин, в двух шагах от квартиры Хемингуэев на улице Феру. Может быть, Фицджеральд уже дал Хемингуэю свой адрес, но если и нет, то Хемингуэй должен был знать, что ему не удалось скрыть от Фицджеральда свой адрес. Дружба между ними пока еще оставалась тесной, о чем свидетельствуют забавные, нередко ребячливые письма, которыми они обменивались в 1928 году. Но уже скоро Эрнест начнет называть Скотта «пьяницей», который растрачивает свой талант впустую. Впрочем, пройдет еще несколько лет, прежде чем их привязанность друг к другу начнет понемногу ослабевать.
В 1929 году к уравнению добавился еще один важный фактор: Скотт раскритиковал «Прощай, оружие!». Прошло четыре года с тех пор, как Скотт сыграл решающую роль в работе над «И восходит солнце». В этой точке его и Эрнеста пути резко расходились. Созданный Скоттом шедевр «Великий Гэтсби» (1925) имел в целом succès d’estime [фр. успех у критиков, но не широкой публики, умеренный успех. – Прим. пер.]. Новая книга тоже не получила признания. Эрнест считал, и не без оснований, что хвалебные рецензии на «Гэтсби» (и еще более – высокая личная оценка, данная Скотту Т. С. Элиотом и Эдит Уортон, помимо прочих, в письмах к нему) подняли планку для следующего романа настолько высоко, что Скотту было трудно ее преодолеть. Гонорары за рассказы по-прежнему были очень высокими, но Скотт все больше склонялся к мнению, что ему следует упрощать повествование для широкой аудитории. Он тратил больше, чем зарабатывал, он не знал, что делать с Зельдой, которая проявляла признаки психического расстройства, наконец, он так много пил, что подорвал свое здоровье, поставил под угрозу брак и оттолкнул многих людей, которые заботились о нем. Эрнест тем временем набирал обороты.
Первая часть «Прощай, оружие!» появилась в «Скрибнерс мэгэзин» 8 мая. Около 18 мая Эрнест и Полин пришли на ужин в парижскую квартиру Скотта и Зельды, и тогда Эрнест, похоже, дал Скотту машинописный текст романа. В июне Скотт отправил Эрнесту письмо на десяти страницах, где предлагал свой совет.
Эрнест всегда болезненно реагировал на критику. Иногда ему удавалось дистанцироваться от того, что рецензенты писали о его книгах (чаще пытался, но не всегда получалось), но критику друзей воспринимал в особенности тяжело. Все чаще он отвергал критику и Макса, что будет иметь для него катастрофические последствия. Он особенно не любил выслушивать критику, если менять что-либо было уже поздно (впрочем, в этом нет ничего необычного) или если он не мог последовать советам по иным причинам.
Скандал из-за мнения еще одного друга Эрнеста, Оуэна Уистера, когда роман уже был передан на корректуру, сделал Эрнеста еще более желчным. Уистер безоговорочно поддерживал молодого писателя. После смерти Эда Хемингуэя Уистер узнал, что Эрнест создал фонд для матери и младших детей и отправил ему 500 долларов (которые Эрнест вернул); в сопроводительной записке Уистер написал: «Я так не раскрывал душу с тех пор, когда в последний раз разговаривал с Генри Джеймсом в Рае в 1914 году». Уистер хотел прочитать новый роман, и Эрнест ответил, что Макс пришлет ему гранки. И хотя первый отклик Уистера был положительным, вслед за ним он отправил Перкинсу письмо, в котором отметил, что окончание кажется ему «слишком болезненным», и призвал смягчить его. Макс передал письмо Уистера Эрнесту и следом отправил еще одно, в котором, основываясь на критических замечаниях Уистера, развивал собственные идеи и утверждал, что любовная линия и военные эпизоды плохо сочетаются. Это было чересчур для Эрнеста. Он тут же стал жаловаться Перкинсу, что Макс отправил гранки Уистеру без его разрешения и что ему нет дела до ханжеских замечаний старика. В общем-то, мы можем только догадываться о содержании письма, потому что Эрнест попросил Макса сжечь его, что тот, очевидно, и сделал; Перкинс раскаивался, и Эрнест в ответ написал, что разъярен вмешательством Уистера. Роман он закончил, так или иначе, и не собирается вносить изменения, чтобы теснее связать военные и любовные сцены. Эрнест добавил, что, к своей досаде, еще возится с последними абзацами, которые, несмотря на все его старания, не выходят как надо. К июню, когда пришло десятистраничное письмо Скотта, Эрнест был не в настроении переделывать рукопись, что пришлось бы делать, если б он решился последовать новому совету.
Скотт был в восторге от книги гораздо больше, чем от «И восходит солнце»; он назвал роман «чертовски хорошим» и в заключение восклицал «Прекрасная книга!». Скотт рассыпал комментарии по всему письму: отступление из Капоретто «чудесное», сцена с Фредериком, покупающим пистолет, «замечательная», в другой раз он отмечал: «и вот отличная сцена». Он ссылается на справедливо знаменитый отрывок, начинавшийся словами: «Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает» («Прощай, оружие!») [перевод Е. Калашниковой. – Прим. пер.], и говорит о нем как об «одной из лучших написанных тобой страниц».
Но если б Эрнест последовал его советам, ему пришлось бы существенно переделывать роман. Скотт хотел сократить сцены долгого разговора с оперными певцами в миланском баре и прибытия Кэтрин и Фредерика на ипподром. Основные претензии у него были к характеру Кэтрин: беременность незамужней женщины «старая ситуация», персонаж «слишком бойкий», ее разговоры с Фредериком слишком наивные. Но изъян в характере Кэтрин более фундаментальный. В «Кошке под дождем» и «Белых слонах», писал Фицджеральд, «ты по-настоящему слушал женщин – здесь ты слушаешь только себя, только собственное мнение». Укол был весьма двусмысленным. На полях Эрнест написал: «Поцелуй меня в задницу – Э.Х.».
Письмо Фицджеральда с критическими замечаниями по поводу романа пришло слишком поздно – с точки зрения Хемингуэя, – чтобы оказаться полезным, и его чтение просто разозлило ранимого автора. Однако просьба Эрнеста к Максу Перкинсу о том, чтобы тот скрыл его адрес от Скотта, открыла собой новый этап в их отношениях, когда Эрнест будет делать все возможное, чтобы принизить достижения своего друга и разрушить (не слишком резкое слово) его репутацию. К концу 1929 года Эрнест фактически прекращает отношения со Скоттом. Двое писателей, когда-то самые близкие друзья, встретятся лишь еще четыре раза до смерти Скотта в 1940 году.
Двадцатого июня в Бостоне была запрещена новая часть «Прощай, оружие!», вышедшая в «Скрибнерс мэгэзин». Макс Перкинс не знал, что и думать о скандале: с одной стороны, любая шумиха хороша, с другой – существовала опасность, что публика услышит только о том, что книга непристойная. Весь этот вопрос был чрезвычайно щекотливым. Перкинс опасался, что оттолкнет коллег, прессу и своего «звездного» автора, если сенсуалистскому аспекту книги будет уделяться слишком много внимания. Он знал, что Эрнест не только болезненно восприимчив к пренебрежению, но готов взорваться из-за цензуры. Макс в глубине души был весьма брезгливым человеком и не любил бранные слова, поэтому его пререкательства с Эрнестом по поводу нежелательных слов время от времени превращались в фарс. В «Прощай, оружие!» было три таких слова, и Эрнест считал, что это – «яйца», «пидарас» и «дерьмо», хотя на самом деле непригодным для печати скорее было слово «трахаться», а не «дерьмо». После того как все стороны одобрили очевидные замены, полумеры были обнародованы, хоть, впрочем, в конце концов «Скрибнерс» выпустило роман с длинными прочерками вместо бранных слов. Все это отвлекало от настоящей, с точки зрения Эрнеста, проблемы – концовки романа.
Эрнест принял решение закончить роман для «Скрибнерс мэгэзин» текстом примерно в 250 слов, который следовал после смерти Кэтрин и ее ребенка при родах. Рассказчик, Фредерик Генри, говорил, что еще о многом мог бы рассказать: о встрече с гробовщиком, своем друге Ринальди и лечении от сифилиса, о будущем священника при фашистах – или даже о том, что он сам делал в ночь после смерти Кэтрин. Последнее предложение звучало так: «Я мог бы рассказать, что произошло с тех пор, но на этом история кончается». Большинство альтернативных концовок – а их было сорок семь – заканчивались именно этим предложением, но текст между сценой смерти Кэтрин и последним предложением каждый раз менялся. Может быть, Эрнест нажимал на себя, чтобы написать что-нибудь сравнимое с потрясающе эффектным финалом «И восходит солнце». В предпоследней редакции рукопись заканчивалась словами леди Бретт, которая произносила их с сожалением: «как бы им могло быть чертовски хорошо вместе», а Джейк Барнс отвечал: «Это просто прелесть, правда?» В окончательной редакции Хемингуэй изменил ответ Джейка: «Этим можно утешаться, правда?» – и это решило исход дела.
Тем временем Макс Перкинс был под воздействием от прочтения Оуэном Уистером рукописи «Прощай, оружие!». И Уистеру не нравилась концовка. Максу тоже, но по другой причине: Уистер считал, что смерть Кэтрин описана слишком натуралистично, чтобы можно было закончить на этой ноте, а Макс думал, что в этом случае полностью отпадает военная линия этого «романа о любви и войне»; он хотел от Эрнеста финальную отсылку к войне. И Фицджеральд посоветовал перенести прекрасный отрывок, начинавшийся словами: «Когда люди столько мужества приносят в этот мир…», в самый конец.
Столкнувшись со столь противоречивыми советами, Эрнест заколебался. Он написал финал, в котором ребенок Фредерика и Кэтрин остается жив. Другую редакцию он заканчивал встречей Фредерика и гробовщика. Он сделал попытку завершить роман на христианской ноте: «Правда в том, что ничего нельзя с этим поделать. Все хорошо, если ты веришь в Бога и любишь Бога» («Прощай, оружие!»). Он обдумывал концовку, которую Шон Хемингуэй, редактор переработанного издания 2012 года, назвал «Финал Nada»: «Вот и все с этой историей. Кэтрин умерла, и ты умрешь, и я умру, и это все, что я могу обещать» («Прощай, оружие!»). Охваченный этим настроением, когда ни один финал не казался ему верным, Эрнест стал придумывать названия. В этот список входит и название, которое он выбрал в конечном итоге, но помимо него: «Если ты должен любить», «Во славу его возлюбленной», «Со всеми происходит одно и то же», «Сентиментальное образование Фредерика Генри» и некоторые другие – и лучше, и хуже. Вычеркнуто название «Очарование».
Он был уверен только в одном – признался Эрнест Максу – в посвящении Г. А. Пфайфферу. Эрнест был очень благодарен щедрому дяде Полин Гасу и потому искренне решил посвятить книгу ему, а не Полин. Гас послал Эрнесту любезное письмо после смерти Эда Хемингуэя и сказал, что оказал бы ему финансовую помощь, если бы знал о его бедственном положении. В том же письме он вспоминал об истинах искусства, о которых нередко забывают, в частности о том, что неважно, «популярна» ли книга или нет, она «остается выражением и частью самого автора… Я знаю, что она честная от первого до последнего слова, и это самое важное».
Большую часть лета 1929 года Полин и Эрнест провели в Испании, при этом Полин приехала на юг только после фестиваля в Памплоне в начале июля. На фиесте компанию Эрнесту составили Джинни Пфайффер и Гай Хикок, для которых коррида была в новинку. Эрнест вместе с Полин последовал за матадорами через Сантьяго-де-Компостела в Верин и Бенавенте, они перебрались через горы Гуадаррама и приехали в Мадрид 1 сентября, где увидели на арене американского матадора Сидни Франклина. Хотя Эрнест тогда вовсе не приходил больше месяца на арену с самозваным тореадором из Бруклина, как Франклин утверждал в автобиографии, в начале сентября они провели вместе несколько дней и Эрнест ненадолго присоединился к квадрилье Франклина. Сидни предоставил Хемингуэю доступ в кальехон, зону между ареной и трибунами, где тот смог наблюдать за боями с близкого расстояния. В дни, проведенные мужчинами в одной компании, их дружба окрепла. Она сохранится на протяжении всей гражданской войны в Испании. В 1933 году, когда Франклин будет нуждаться в хирургическом вмешательстве в кишечник, из-за травмы, нанесенной быком, все расходы оплатит Эрнест.
Сейчас Эрнест упорно собирал материалы для книги о корриде, которая некоторое время была его целью. Он быстро написал короткую статью для Арчи Маклиша, который теперь работал в новом деловом журнале «Форчун»; статья выйдет в марте 1930 года под названием «Коррида, спорт и индустрия». (Эрнесту было неловко признаться другу, что он хочет за статью 2500 долларов. Неясно, какую в итоге сумму ему заплатили.) Другая, длительная работа, как он представлял, станет более масштабной и будет проиллюстрирована фотографиями всех этапов корриды.
В целом он был в замешательстве и раздумывал, о чем же ему писать дальше, как он выразился в письме Максу из Сантьяго: «Может, чепуха – но начал писать кое-что о рыбалке – охоте – о боях быков и тореадорах – о еде и напитках – о разных местах – в основном о вещах и местах». Он боялся, что у него возникнут те же самые трудности с рукописью, что и у Скотта. Эрнест решил действовать. «Думаю, Скотт столкнулся с трудностями потому… он попытался осознанно написать такую вещь, которая должна была стать великой, и у него возник запор». На самом деле, он издаст следующую свою книгу – о корриде, «Смерть после полудня» – только в 1932 году.
«Прощай, оружие!» вышел 27 сентября – а не в день обвала фондового рынка, через месяц, 29 октября, в Черный четверг, как позже будет утверждать Эрнест. Он сразу же стал получать отклики от друзей. Арчи, прочитавший роман несколькими выпусками «Скрибнерс мэгэзин», сказал Эрнесту: «Это прекрасно – так прекрасно, что не могу выразить словами… Шлю тебе безоговорочные похвалы и глубокое уважение. С одной книгой ты становишься великим романистом нашего времени». Джон Пил Бишоп, ставший другом Хемингуэя через знакомство со Скоттом, написал Эрнесту: «Мне нужно набраться сил и подкрепиться, чтобы похвалить книгу так, как она заслуживает. Но позволь мне сказать, что ни один современник не смог бы написать лучше, и в прошлом лишь немногие превзошли лучшие места [романа]». Откликнулся и Дос Пассос: «Дорогой Хем, ты хоть понимаешь, что ты король литературного переполоха?»
Рецензии выходили невероятные. «ПЕРВЫЕ РЕЦЕНЗИИ ОТЛИЧНЫЕ. ПЕРСПЕКТИВЫ БЛЕСТЯЩИЕ», – телеграфировал Макс Эрнесту 28 сентября. Перси Хатчисон, пишущий для «Нью-Йорк таймс бук ревью», назвал книгу «трогательной и прекрасной». Т. С. Мэтьюс, в обзоре для «Нью репаблик», писал: «Эрнест Хемингуэй очень быстро выдвинулся в первые ряды американских писателей. Многочисленные поклонники с огромным нетерпением и надеждой ждали его второй роман. Они не останутся разочарованными. «Прощай, оружие!» достоен надежд и обещаний автора». «Таймс» писала: «Своим непрерывным, неумолимым движением, пульсирующей озабоченностью плотью, кровью и нервами, а не причудливыми хитросплетениями разума, Эрнест Хемингуэй исполняет пророчества, сделанные относительно него самыми восторженными поклонниками». Мэри Росс из «Атлантик» обратила внимание на «более широкую и глубокую гамму чувств» в романе по сравнению с тем, «на что Хемингуэй осмеливался прежде». Обозреватель лондонской «Таймс» отмечал: «Мистер Эрнест Хемингуэй увидел войну как прекрасную возможность для своего мощного таланта. «Прощай, оружие!», даже в нашу эпоху военных романов, выделяется как нечто совершенно оригинальное». И Фанни Бутчер, пишущая для «Чикаго трибьюн», которую мать Эрнеста, несомненно, прочитает, назвала книгу «самым интересным романом года… Каждый, кто хоть как-то следил за американской литературой, не сможет не заметить расцвета самого необычного гения нашего времени».
Вероятно, Эдмунд Уилсон окажется самым прозорливым, обратившись к Хемингуэю как «боевому духу бурдона» и сославшись на его «барометрическую точность». Роман «Прощай, оружие!» был издан в странное время – перед Великим биржевым крахом, в последний год третьего десятилетия и спустя одиннадцать лет после окончания войны. Критики не знали, как оценить эту своевременность (или ее отсутствие). Малкольм Коули, например, хотел взглянуть на книгу через призму демобилизации, «медленно приближающейся к своему концу»; он выразительно рассматривал роман как «прощание» Хемингуэя «с эпохой, мироощущением и возможно даже с мировым порядком». Действительно, попрощавшись с такими словами, как слава и честь, роман несомненно закрыл определенное отношение к войне; смысл современной войны сводился столько же к бюрократической неразберихе, ошибкам коммуникации или утомительному ожиданию, сколько и к героическим сражениям. И в то же время «Прощай, оружие!», как и другие стихотворения, романы и мемуары 1920-х годов, во многом является произведением о разочаровавшейся молодежи, по своему настроению (и названию) напоминающим «Прощаюсь со всем этим» Роберта Грейвса. В каком-то смысле Хемингуэй написал роман, так сказать, в самый последний момент перед тем, как рухнула экономика и настроения всей страны изменились. Эти перемены требовали, чтобы искусство отражало культурные сдвиги и писатель проявлял социальную сознательность.
Еще одна особенность, затронутая Коули в обзоре, – это ощущение, что роман был прощанием с «порядком», чувства в романе «более окрашены мыслью», для чего требовался «более тонкий и изощренный подход». Язык, которым Хемингуэй написал предыдущую книгу, был настолько самобытным, что критики, чувствительные к изменениям и нововведениям, пытались отыскать его и в последнем романе. В целом они не обнаружили усовершенствования лаконичного языка ранних произведений; зато они рассматривали стиль как выражающий природу, до крайности эмоциональную и чувствительную («более широкая и глубокая гамма чувств, нежели та, на что Хемингуэй осмеливался прежде»), о чем до выхода в свет этого романа никто не говорил. Бернар Де Вото считал, что Хемингуэй в «Прощай, оружие!» «впервые оправдывает свое отчаяние и сообщает ему достоинство трагического чувства». (Чувства – это, по сути, одна из граней романа, из-за чего он кажется несколько устаревшим: хемингуэевская проза описывает много традиционных эмоций и, можно сказать, вновь вводит понятие чести и славы за счет чрезвычайно романтического персонажа Фредерика и романтики любовной линии в целом.) В романе нет той силы, которую мы ощущаем в рассказах Хемингуэя – в них чувства обнажаются, затемняются и прячутся, для того чтобы вновь открыться читателю, когда он обнаружит их. В «Прощай, оружие!» что-то происходит только в диалогах. Герой и героиня неизбежно имеют определенный картонный характер; роман не дотягивает до великолепных и сложных героев, созданных, скажем, Ф. Скоттом Фицджеральдом в «Гэтсби» или даже в «Ночь нежна». Можно сказать, Хемингуэй обменял сложность характеров на головокружительный сюжет с узнаваемыми чувствами, выраженными в более традиционной эстетике, чем в его собственных блестящих рассказах.
Захватывающий сюжет всегда имеет успех у публики. Эрнест, наверное, рад был узнать, что к концу октября «Скрибнерс» распродало 36 000 экземпляров «Прощай, оружие!», как следовало из письма Макса Скотту. (У редактора была досадная привычка информировать Скотта об объемах продаж книг Эрнеста.) К Рождеству было продано почти 70 000 экземпляров. Роман возглавил список самых продаваемых бестселлеров и стал ближайшим конкурентом другого военного романа, «На Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка. Однако Эрнест беспокоился о том, какие последствия будет иметь биржевой крах и как он отразится на продажах книги – и беспокоился справедливо. Макс Перкинс писал: «Возникла опасность неожиданной и явственной депрессии в торговле, вызванной крахом на Уолл-стрит», но при этом считал, что «Прощай, оружие!», такую достойную книгу, удар обойдет стороной.
Этой осенью Эрнест попал в две неприятные ситуации, причем в обеих фигурировал Фицджеральд. Первая случилась из-за недоразумения с Гертрудой Стайн, а вторая была скандалом, последовавшим за появлением Боба Макалмона с рукописью, которую он намеревался издать.
После расставания с Хэдли Эрнест держался на расстоянии от Стайн. Стайн и Токлас оставались крестными родителями Бамби, но прежней близости между бывшими друзьями не было. Стайн узнала о том, что Эрнест вернулся в Париж. Однажды она столкнулась с ним на улице и привела его в квартиру на улицу Флерюс ради долгого разговора. Во время этого разговора Стайн обвинила Эрнеста в том, что он на девяносто процентов буржуа. Тот уточнил, не сможет ли она обойтись восьмьюдесятью процентами, но Стайн отвечала, что нет. (Об этом рассказывается в «Автобиографии Элис Б. Токлас» (1933), замечательном, но не заслуживающим доверия документе.) Когда Стайн снова повстречалась с Эрнестом в октябре 1929 года, то попросила его прийти к ней следующим вечером и привести с собой Скотта. Эрнест позвал Скотта и сказал: «Она утверждает, что ты самый талантливый из всех нас и т. д.». Стайн действительно была поклонницей творчества Фицджеральда и считала, что роман «По эту сторону рая» «создал по сути новое поколение для публики». Она заметила, что сказанное «в равной степени верно» и в отношении «Великого Гэтсби», и предсказала, что произведения Скотта будут читать, «когда о многих его знаменитых современниках позабудут».
В среду Эрнест появился у Стайн вместе со Скоттом. Они привели с собой Полин и Зельду, Джона и Маргарет Бишоп и двоих новых друзей – начинающего критика Аллена Тейта и Кэролайн Гордон, его жену-романистку. В какой-то момент Гертруда и Эрнест заговорили о «Прощай, оружие!». Она лестно отзывалась о романе, однако Эрнест, зная ее превосходное чутье критика, хотел услышать о том, что ей не нравится. «Она находит неудачными те части, – писал он на следующий день Скотту, – которые я наблюдал в жизни, а не те, что я сочинил». Возможно, Стайн хотела сказать, что реалистичность или натуралистичность его прозы – шаг назад, потому что это так было непохоже на ее собственное творчество. Эрнест был немного разочарован – об этом он уже знал, сказал он. В этот момент подошел Скотт и присоединился к их разговору. Затем Гертруда сказала что-то, сравнивая «пламя» Хемингуэя и Фицджеральда, отчего оба писателя впали в гнев. Неясно, какое «пламя», с ее точки зрения, горело ярче и действительно ли яркое пламя предпочтительнее меньшего пламени, которое время от времени вспыхивает большим огнем. Совершенно очевидно, что Стайн была вынуждена сказать что-то тактичное обоим писателям, которые хотели поговорить о своем таланте. Однако Скотт решил, что Гертруда с пренебрежением отозвалась о его «пламени», и продолжал размышлять об этом разговоре, когда Хемингуэи и Фицджеральды ушли домой. Оба были очень пьяны. На следующее утро Скотт написал Эрнесту короткую записку с извинениями за все оскорбительные слова, которые мог сказать по пути домой.
Мучаясь тяжелым похмельем, Эрнест ответил на записку Скотта на другой день, сказал, что ничем не раздосадован, и попытался объяснить, что, с его точки зрения, имела в виду Стайн разговорами о «пламени». Он довольно проницательно заметил, что она пыталась устроить гонку зайца и черепахи, которую ни один из соперников не «выиграл» бы. Эрнест заметил, что серьезные писатели находятся в одной лодке, и добавил, что соревноваться в их случае так же глупо, как заниматься спортом в «закрытом помещении». Он напомнил Скотту, что она критиковала его произведения и ему нет до этого дела: «Когда тебя осыпают ударами – уклоняйся».
Последние несколько лет Эрнест почти не видел и не получал новостей от Боба Макалмона и, похоже, не слишком много о нем думал. В письме Скотту за 1925 год он назвал Боба «сукиным сыном с мозгами вросшего ногтя» и редко упоминал о нем с тех пор. Макалмон и Брайхер развелись в 1927 году, и в середине 1929 года Макалмон прекратил деятельность «Контакт эдишнс» и уехал в США. Эрнест передал Макалмону рекомендательное письмо к Максу Перкинсу. Кроме того, он написал Максу еще одно письмо и заметил, что с Макалмоном «несправедливо обходятся» и что критики никогда не уделяли серьезного внимания его творчеству – хотя и добавил, что большинство произведений Боба «ужасно». По-видимому, имея некоторые опасения насчет того, что «проклятые сплетни» станут известны Перкинсу, Эрнест добавил, что Макалмон когда-то распространял слухи (возникшие, кажется, из воздуха), будто Эрнест избивал Хэдли, когда она была беременна. Эрнест, видимо, подозревал, что Макалмон вновь будет распространять о нем слухи, правдивые или нет, и написал Максу в ноябре, что «полностью выдуманные» сплетни, которые он узнал в то время в Нью-Йорке, могут дойти до Макса в «Скрибнерс».
Макалмон посетил Перкинса где-то в октябре. Макс, снова не проявив большой мудрости, 30-го написал Скотту об Эрнесте и рассказал, что, несмотря на то, что Хемингуэй отправил Макалмона к нему с письмом, Боб тем же вечером за ужином говорил «скверные вещи об Эрнесте (только между нами), и как о человеке, и как о писателе». Скотт ответил Максу, что Макалмон «злобная крыса» и что он рассказывал и Эрнесту, и Морли Каллагану, будто Эрнест и Скотт «педики», и заметил: «Он настолько милый, что лучше держаться от него подальше».
Эрнест узнал обо всем только 9 декабря, когда Скотт рассказал ему о письме Перкинса. Эрнест был в ярости. Дважды он принимался писать Максу и наконец закончил и отправил третье письмо. Он узнал, писал Эрнест, что Макалмон распространяет слухи, будто он гомосексуалист, а Полин – лесбиянка (это было уже что-то новенькое). Эрнест защищал Скотта перед Максом (он «воплощенное благородство», когда трезв, и «совершенно безответственный», когда выпьет). Он укоризненно высказал Максу, что Макалмон рассказывал одну из этих историй другу Эрнеста, Эвану Шипмену, который ударил Макалмона и назвал лжецом.
Макалмон, похоже, рассказывал байки о гомосексуализме Эрнеста начиная с их первой с Эрнестом поездки в Испанию в 1923 году. В Париже 1920-х нередко можно было услышать обвинения в гомосексуализме, и неудивительно, что много слухов роилось возле Эрнеста и Скотта. В глубине души Зельда, по-видимому, верила, что ее мужа и Эрнеста связывали гомосексуальные отношения. Однажды вечером во время спора на улице Палатин она обвинила Скотта в этом. Нападки других, без сомнений, подпитывались злобой и завистью к успехам обоих писателей и, скорее всего, были необоснованными; причины обвинений Зельды остаются малопонятными – и в равной мере необоснованными. Один из биографов Скотта убедительно указывает на пассаж в «Записных книжках» Фицджеральда, якобы являющийся подтверждением отношений с Эрнестом: «Я правда любил его, но, конечно, все истрепали, будто любовный роман. Педики все испортили».
Каковы бы ни были причины – сплетни, критические замечания Скотта в адрес «Прощай, оружие!» или его неуравновешенность и постоянное пьянство, – Эрнеста все больше раздражали отношения с другом. Характерно, что он продолжал возвращаться к инциденту с боксерским матчем между ним и Морли Каллаганом – к ошибке Скотта, из-за которой бой не был вовремя кончен. В длинном письме Скотту от 12 декабря Эрнест несколько раз повторил, что поверил ему, когда тот признался, что пропустил конец боя не по злому умыслу: он верил Скотту безоговорочно. В письме Эрнест описывал несколько ситуаций, когда хронометрист нарочно мог не дать сигнала к окончанию боя, но при этом настаивал, что не верит, будто Скотт, «воплощенное благородство», мог сотворить такое. В заключение он говорил: «Я прошу у Бога только одного, чтоб ты не был такой дрянью, когда напьешься». «Знаю, радости тут мало, но знаю и то, что все будет прекрасно, когда ты закончишь книгу».
В книге «То лето в Париже» Морли Каллаган попытался понять, почему же Скотт так восхищался Эрнестом:
[Скотт] начал рассказывать мне о подвигах Эрнеста, его доблести и мужестве… Казалось, ему доставляло удовольствие говорить о человеке, чья жизнь была так непохожа на его собственную. Он придал жизни Эрнеста толику блеска, как мог сделать только он, и лучше любого другого писателя. Эрнест и война. Его ранение. Мгновение, когда Эрнест думал, что погиб.
Слушая, как Скотт прядет небылицы, Морли почувствовал раздражение. Он сказал, что тоже привязан к Эрнесту, как и Скотт, но в то же время ему кажется, что Скотт умаляет собственную жизнь и творчество и предъявляет чрезмерные требования к мужественности.
Проблема, по мнению Морли, заключалась в том, что восхищение было односторонним. Скотт «нуждался в близкой дружбе, которую, как он думал, Эрнест мог ему дать. Мне показалось, что Скотт был готов предложить ему невероятную преданность». Однако Морли не смог понять, в чем была причина: в творчестве Скотта или какой-то неприятной истории из прошлого, почему Эрнест не ответил взаимностью. И Морли приходил к заключению: «[Эрнест] просто не хотел, чтобы тот ему докучал».
Войти с помощью соц. сетей: