Глава 2

Военно-политическое положение Белого движения на территории Монголии; попытки организации новых центров антибольшевистского сопротивления (1918–1921 гг.)

В историографии гражданской войны не последнее место занимают проблемы, связанные с попытками организации центра Белого движения в Монголии. Правда, нередко изучение исторических особенностей данной проблемы отличается повышенным вниманием к личности барона Романа Федоровича Унгерна фон Штернберга и его легендарной Азиатской дивизии, обретая даже некий мистический оттенок. Начальник дивизии Дальневосточной армии представляется воином, обладавшим особым даром повелевать, вершить судьбы людей и государств, возрождать из небытия давно ушедшие «Великие Империи». Пророческими оказались слова бывшего министра Временного Сибирского правительства И. И. Серебренникова: «О действиях барона Унгерна в его противобольшевицкой борьбе написано довольно много. Его имя, ушедшее теперь в историю, окутывается уже разными легендами, были перепутываются с небылицами, и трудно сейчас отсеивать одно от другого. Быть может, поэты будущих лет воспользуются этими легендами, как сюжетами для баллад о «белом бароне».

Однако реальные действия Унгерна важно рассматривать в контексте конкретной политической ситуации, сложившейся на Дальнем Востоке в первой четверти ХХ века. Общий ход событий, а также многочисленные подробности «унгерниады» изложены в книге Л. Юзефовича «Самодержец пустыни» и в фундаментальных исследованиях Е. А. Белова. Очень большое прикладное и академическое значение имеют книги, вышедшие в издательстве КМК, в серии «Сфера Евразии». Это сборники документальных материалов: «Легендарный барон: неизвестные страницы», «Барон Унгерн в документах и мемуарах», а также монография их составителя и редактора С. Л. Кузьмина «История барона Унгер-на: опыт реконструкции». Можно также отметить работы М. Демиденко «Барон Унгерн. Белый рыцарь Тибета», а из последних по времени – изданную в 2013 г. в серии «Путь русского офицера» издательства «Вече» монографию А. В. Жукова «Барон Унгерн».

Несмотря на ряд серьезных исследований, увидевших свет за последние годы, во многих изданиях еще преобладает, к сожалению, описательный подход, а значение действий барона Унгерна оценивается преимущественно в контексте его религиозно-мистических представлений и пристрастий.

В начале ХХ столетия Монголия рассматривалась многими политиками и военными в качестве перспективного региона для укрепления российского влияния на Дальнем Востоке, особенно после поражения в Русско-японской войне 1904–1905 гг. и потери ряда стратегических пунктов в Китае. Однако события, предшествующие Первой мировой войне, на время перевели внимание государственной власти с восточных рубежей на европейские, не поддерживал «азиатское» направление в ущерб «европейскому» и глава МИД С. Д. Сазонов.

В октябре 1911 г. в результате Синьхайской революции в Китае была свергнута династия Циней, установился республиканский строй. Сам по себе акт ликвидации монархии не вызывал одобрения Императорской России, но с подобным положением пришлось считаться. «На революционной волне» в ноябре 1911 г. о своей независимости заявила Халха – наиболее крупная провинция Монголии со столицей в г. Урге (нынешний Улан-Батор). Ее правитель Джебцзун-Дамбахутухта был провозглашен Великим Ханом Монголии. Стремительное развитие событий поставило Россию перед выбором: признать независимость «Внешней Монголии» (Халха и Кобдо (Западная Монголия) и столкнуться с Китаем, не признававшим отделения своей бывшей провинции, или найти компромисс во имя спокойствия дальневосточных границ в ожидании «Европейской войны». Князья Халхи, посетившие Санкт-Петербург еще в августе 1911 г., привезли с собой заранее подготовленный акт о признании Россией независимости Монголии. Николаю II нужно было, как надеялись монголы, лишь поставить Высочайшую подпись.

Но российская дипломатия делать выбор не спешила. Лишь 3 ноября 1912 г. в Урге было заключено русско-монгольское соглашение. В первой же статье документа Россия обещала Монголии «помощь к тому, чтобы сохранялся установленный ею автономный строй», однако о независимости не говорилось. Вторую статью можно было считать «дипломатическим прорывом», в ней утверждалось, что «другим иностранным подданным не будет предоставлено в Монголии более прав, чем те, которыми пользуются там русские подданные». Специальный протокол закреплял за подданными Российской Империи право беспошлинной торговли, свободы проживания и передвижения по всей территории Монголии. Русские коммерсанты получали право заключать сделки, приобретать или арендовать земельные участки, эксплуатировать горные и лесные ресурсы, рыбные промыслы и даже заниматься скотоводством. В Урге работало Российское консульство, а численность русских колонистов к 1917 г. достигла 15 тысяч. Благодаря соглашению, в монгольских городах стало расти «российское влияние», появились русские аптеки, мануфактурные лавки.

Росли обороты кооперативов, особенно крупнейшего в России «Центросоюза», контролировавшего рынок мяса и кож. Начал свои операции Монгольский банк с русскими управляющими. Оказывалась помощь оружием. С 1912 г. в Урге действовали пулеметные, радиотелеграфные курсы, на которых преподавали русские инструкторы. Позднее Монголо-бурятское военное училище, призванное обеспечить офицерскими кадрами «будущую монголо-бурятскую армию», было организовано на станции Даурия. Русские офицеры и казаки служили в монгольских войсках. В их числе был и сотник Унгерн, служивший в 1913 г. в Кобдо.

Но «Ургинское соглашение» не устраивало Китай. 5 ноября 1913 г. в Пекине было подписано компромиссное русско-китайское соглашение, согласно которому Россия признавала, что Монголия «находится под сюзеренитетом» Китая. Начало Первой мировой войны окончательно определило позицию России. В войне против Четверного Союза Китай, с его огромным населением, считался важным союзником. 7 июня 1915 г. в г. Кяхта состоялось заключение трехстороннего (русско-многоло-китайского) соглашения. Внешняя Монголия подтвердила свою автономию, сохранив финансово-экономические привилегии России, но Джебцзун-Дамба-хутухта лишался фактической власти, оставив за собой лишь символический титул хана Внешней Монголии. Важнейшим пунктом Кяхтинского соглашения стало условие, запрещавшее размещение иностранных войск (за исключением охраны консульств) на территории Внешней Монголии – русских и китайских, в первую очередь. Монголия формировала собственные вооруженные отряды.

Кяхтинский договор стал основой политического курса Белого движения в отношении Монголии. Распад Российской Государственности после 1917 г. привел к тому, что «Белый Царь» больше не мог покровительствовать монгольской автономии. «Революция вторглась в беспредельные монгольские поля и холмы и своим ревом нарушила торжественный покой монгольских кочевий, необозримых степных просторов и цепей холмов». Хотя здесь и не сформировались органы советской власти, но многие из колонистов не только сочувствовали большевикам, но и участвовали в создании подпольных марксистских кружков в Урге, Маймачене и Кобдо.

Кооператоры из «Центросоюза» поддерживали контакты с советской Москвой. Т. н. «монгольская экспедиция» по заготовке мяса и шерсти подозревалась в сотрудничестве с красными партизанами. При поставках для нужд белого фронта служащие «экспедиции» постоянно нарушали сдаточные нормы, отправляли некачественную продукцию, что явилось предметом расследования специальной правительственной комиссии.

Тем не менее многие монголы, по мнению одного из современников, «считали «красных» своими врагами, потому что красные «кончили» того «Белого Царя», под покровительством которого находилась молодая, неопытная монгольская независимость… В период революции симпатии монголов, раньше принадлежавшие русским вообще, перешли всецело на «белых».

События «Русской Смуты», как уже отмечалось выше, не могли миновать Забайкалье. Забайкальское казачество, одно из самых «молодых» среди казачьих войск Российской Империи, к 1917 г., охраняло российско-китайскую границу и помогало полиции в осуществлении надзора за порядком в области. Тесные связи были у казаков с бурятами и монголами. Однако ни буряты, ни монголы, как этносы в целом, казачьего статуса не имели. Забайкальцы сражались на фронтах Русско-японской и Великой войны. Но 1917 г. разрушил казачье единство. Если 1-й Читинский полк, прибыв с фронта, начал разоружать Красную гвардию, то прибывший с Кавказского фронта 2-й Читинский полк, наоборот, участвовал в установлении советской власти в Чите в феврале 1918 г..

Пожалуй, наиболее известными в Забайкалье новыми политическими фигурами к началу 1918 г. стали Семенов и Унгерн. Они вместе служили в 1-м Нерчинском казачьем полку и были убежденными противниками большевиков, знали тонкости «восточной психологии» (Семенов вырос среди бурят, хорошо говорил по-монгольски, был знаком с буддизмом; известен был также интерес Унгерна к монгольской истории и буддизму.) В июле 1917 г. Семенов получил мандат уполномоченного комиссара Временного правительства по формированию добровольческих частей на Дальнем Востоке. Используя полученные права, Семенов приступил к созданию Монголо-бурятского полка. По убеждению атамана, для этого необходимо было иметь «наличие боеспособных, не поддавшихся разложению частей, которые могли быть употреблены как мера воздействия на части, отказывающиеся нести боевую службу в окопах». Отмечалось также и общественно-политическое значение формируемой воинской части. В создании полка «заключалась глубокая государственная мысль: подойти к этим инородцам, как к русским гражданам, прилечь их к общерусской работе и постепенно уничтожить то средостение, которое, в силу исторических условий, существовало раньше между русскими и инородцами».

Не миновала Забайкалье и тенденция создания новых государственных образований. В 1917–1918 гг. началось обсуждение возможности бурят-монгольской автономии, имеющей собственные вооруженные силы. Это намерение было санкционировано, в частности, 1-м общенациональным съездом монголов и бурят Забайкальской области и Иркутской губернии (проходил 7—15 октября 1917 г.), призвавшим органы местного управления (аймачные комитеты) всячески содействовать призыву добровольцев в конный Монголо-бурятский полк.

После 1917 г. в регионе было восстановлено хошунное (волостное) и аймачное (уездное) управление, в Чите начала работу Бурятская Народная Дума. В специальной докладной записке Председателя Народной Думы бурят-монголов Восточной Сибири Д. Сампилона на имя главы Совета министров Российского правительства П. В. Вологодского (9 февраля 1919 г.) отмечалось, что «переворот 1917 года… дал возможность бурят-монголам организоваться на началах местного национального самоуправления… Такое самоуправление, беря начало с мест, образовало сельское самоуправление – «сомон», затем волостное – «хощун» и, наконец, уездное – «аймак», которые объединялись наверху общим с прочим населением земством: в пределах Забайкальской Области – Областным, а в Иркутской губернии – губернским. Только в аймаках, в отличие от русских уездов, имеются хошунные и аймачные суды. В целях же согласования и руководства работами национальных учреждений был организован Центральный Национальный Комитет в Чите с отделом в Иркутске. Кроме того, общенациональным съездом на Национальный Комитет возлагалась масса работы культурно-национального и просветительского характера, вследствие чего Комитет должен был существовать и существует ныне в лице Народной Думы со многими отделами: школьным, земским, административным, горнопромышленным и др., – на правах постоянного органа культурно-национальной автономии бурят-монгольского населения Восточной Сибири. При нем и его иркутском отделе были организованы Училищные Советы, в ведении коих должны были находиться все бурят-монгольские школы (начальные, высшие начальные и т. д.), с казенными кредитами, отпускаемыми на них и на все культурно-просветительское дело бурят-монгол». В записке подчеркивалось, что структуры местной власти опираются на тысячелетние традиции самоуправления бурят и монголов.

Вслед за полком Семенова формировался Особый Маньчжурский отряд с целью объединить в себе подразделения из всех родов войск (пехоты, кавалерии, артиллерии), имевшихся в регионе. Кстати, по своему национальному и социальному составу ОМО нельзя назвать вполне «азиатским». В нем служили не только буряты, монголы, китайцы, японцы, но и русские казаки, демобилизовавшиеся солдаты, гимназисты-добровольцы, даже сербские солдаты и офицеры.

Сосредоточившись на пограничной станции Маньчжурия, «семеновцы» успешно сражались против красногвардейских отрядов и «красных казаков», возглавлявшихся С. Лазо, и в результате 1 сентября 1918 г., с помощью частей Чехословацкого корпуса, заняли Читу.

Полученные от Верховного Правителя России полномочия делали Семенова теперь «диктатором Забайкалья». Сосредоточив под своим командованием достаточно сильную боевую группировку (одних бронепоездов в составе Забайкальского фронта было 7), Семенов противодействовал партизанскому движению. Ставка Главковерха понимала необходимость действий Семенова в Забайкалье, и он сам подчеркивал, что его войска «держат тыл», будучи «мостом» между Сибирью, российским Дальним Востоком, Маньчжурией и Монголией. Помимо борьбы с партизанами, Семенов тем самым пытался выполнять определенную «политическую задачу». Правительство Колчака, имея «де-факто» статус Всероссийского, стремилось добиться подтверждения его «де-юре»: омский МИД (его 4-й, Восточный отдел), бдительно наблюдая за событиями в Монголии и Китае, регулярно составлял Колчаку отчеты; в Пекине продолжала работу российская дипмиссия во главе с князем Н. А. Кудашевым, а в Урге трудился аппарат консула А. А. Орлова.

Сазонов, находясь в Париже, считал, что все договора и обязательства России, заключенные до Октября 1917 г., нужно сохранять и защищать. Применительно к Монголии и Китаю признавалось необходимым следовать «духу и букве» Кяхтинского соглашения, хотя сохранение «status quo» для Дальнего Востока было присуще Сазонову, отнюдь не стремившемуся к расширению российского влияния в этом регионе. В отношении попыток «сыграть на противоречиях» между Японией и Китаем, министр считал, что содействие усилению Китая в противовес Японии не только «создаст непосредственно на нашей границе новую опасность, но неизбежно приведет нас вторично к вооруженному столкновению с Японией, которая усмотрит угрозу себе в создании военной силы Китая руками России». Однако действительность требовала перемен, а те, кто представлял Белую Россию в Омске, Владивостоке и Чите, становились нередко объективнее находившихся в Париже или Нью-Йорке политиков.

В начале 1919 г. на страницах омского журнала «Иртыш» появилась серия статей, посвященных российско-монгольским отношениям. Авторами были русский журналист из ургинской колонии М. Волосович и казачий офицер Е. Сергеев, служивший в охранной сотне русского консульства в 1912–1914 гг. В статьях высказывалась серьезная тревога из-за утраты российского влияния в Халхе и Кобдо, рисовалась довольно безотрадная перспектива: усиление влияния «революционного» Китая, оккупация им Внешней Монголии, поддержка китайской администрацией большевистской агентуры в Монголии и поддержка партизан Забайкалья и Семиречья – все это параллельно с ростом экономического и финансового влияния Японии. В качестве выхода из этой ситуации предлагалось всемерное усиление «российского влияния» не только в рамках Кяхтинского соглашения, но и путем ввода российских войск в Монголию.

Можно утверждать, что подобные взгляды разделялись многими в колчаковском правительстве, но еще ближе они были атаману Семенову. В качестве противовеса «антироссийским силам» он решил реализовать идею образования монгольского государства под протекторатом Белой России. В феврале 1919 г.

на станции Даурия проходила конференция князей и правителей ряда областей Монголии и Бурятии. Информация об этом собрании была закрытой, и сведения о его решениях недостаточно полны (только сообщения, полученные от начальника Войскового штаба Забайкальского войска войскового старшины И. Х. Шароглазова, включенные в доклад Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию деятельности атамана Семенова). На конференции говорилось о создании «Великой Монголии», претендующей на преемственность от державы Чингисхана, а также был озвучен проект создания Бурят-Монгольской республики, предложенный членом Бурятского национального совета Цыдеповым. Соображения о том, что Халха, не прислав своих представителей на съезд, тем самым проигнорировала его, нельзя считать бесспорными. В сообщениях Войскового Штаба, правда, отмечалось присутствие на конференции уполномоченных от Халхи, но, очевидно, только в качестве наблюдателей. Перед началом работы конференции атаман получил письмо из Тибета от далай-ламы, поддерживавшего планы по созданию суверенного государственного образования.

Решением Даурской конференции «Великая Монголия» объявлялась федеративной монархией во главе с одним из авторитетных духовных лидеров – Нэйсэ-гэгэном (полный текст протокола о создании Монгольского государства – см. приложение № 9.). В нее должны были войти Внутренняя и Внешняя Монголия, а также Барга (Северо-Восточная Монголия, находившаяся в составе Китая) и, очевидно, Бурятия (именно это и вызвало недовольство белого Омска). Столицей предполагалось сделать г. Хайлар (центр Барги). Было сформировано Временное правительство монгольского государства, конкретная работа которого, правда, так и не началась. Семенова избрали Верховным Уполномоченным Монголии. По словам С. А. Таскина, «Семенов пользуется большим почетом у бурят и монголов.

На съезде монголов в Чите Семенову поднесен титул «Цинвана» – Светлейшего князя. Кроме того, они подарили Семенову шюхадца – белую выдру, которая по монгольским преданиям родится один раз в сто лет. Такие подарки делаются самым высоким людям. Семенов из выдры пошил шапку, и это очень нравится монголам. Такое уважение к Семенову я объясняю тем, что во время борьбы с большевиками, которые преследовали монголов и бурят, он оказывал последним покровительство, и они находили у него приют». Таким образом, наметилась схема устройства политической власти в Монголии – теократическая монархия, «вторым лицом» которой, командующим вооруженными силами, должен стать представитель российского Белого движения (в 1919 г. это был Семенов, а в 1921 г. им станет Унгерн).

Семенов незамедлительно решил отправить делегацию в Версаль, чтобы на проходящей в это время мирной конференции «добиться признания самостоятельности Монголии, предъявить и утвердить флаг Монголии в древнейшем его виде». В этом его поддерживал и Унгерн, уверенный, что послать во Францию нужно «представителей Тибета, Бурятии и т. д., одним словом – Азии». В качестве посредников для передачи предложений о создании нового государственного образования предполагались представители САСШ. Декларация о «независимости Монголии» и послание главы Даурского правительства, адресованное президенту Вильсону, направлялись начальнику разведотдела штаба американских экспедиционных сил во Владивостоке полковнику Барроу, однако он отказался принять эти документы. Создание нового государственного образования предполагалось во взаимосвязи с созданием «единого антибольшевистского фронта». Атаман стремился доказать, что «большевистский пожар» из России рано или поздно охватит Европу и Америку, большевизм в Китае или в Индии взорвет весь мир. Поэтому независимая Монголия могла бы стать защитой Азии от «большевистской болезни», оплотом стабильности в регионе.

Однако призывы атамана не встретили поддержки Антанты. Тем не менее Семенов считал решения Даурской конференции принципиально важными. Прежде всего, он получал теперь возможность комплектовать свои воинские части монголами, так как они «отличаются большой храбростью в боях и совершенно не поддаются большевистскому воздействию». Образовавшиеся таким образом резервы предполагалось отправить на помощь Колчаку, на Урал и в Сибирь. Семенову поручалось также контролировать создание собственно монгольской армии, что позволяло существенно укрепить российское военно-политическое влияние в регионе. Кроме этого атаман мог эффективно контролировать поставки монгольского продовольствия, поскольку в связи с массовой убылью скота за время мировой и гражданской войн в Забайкалье «значение монгольского мясо-сырьевого рынка стало колоссальным».

Неправомерно утверждать, что создание «Великой Монголии» – всецело заслуга Семенова, хотя ему (а не Унгерну) принадлежит первенство в формировании монгольской контрреволюционной государственности. В своем исследовании Л. Юзефович приводит суждение казачьего офицера Гордеева: «Семенов мечтал – в интересах России – образовать между ней и Китаем особое государство. В его состав должны были войти пограничные области Монголии Барга, Халха и южная часть Забайкальской области. Такое государство, как говорил Семенов, могло бы играть роль преграды в том случае, когда бы Китай вздумал напасть на Россию ввиду ее слабости».

Планы создания независимого монгольского государства – «панмонголизм» как идеология – возникали задолго до 1919 г. Проблема заключалась в том, кому раньше и эффективнее удастся использовать стремление монголов к независимости. В этом атаман Семенов и монгольская элита действовали заодно. Что касается бурятской автономии, то омских дипломатов не устраивала ее форма – вхождение Бурятии в состав «Великой Монголии» означало бы выход ее из состава «Единой, Неделимой России» (см. приложение № 10). Более перспективным и безопасным для целостности государства, а также выгодным с военной точки зрения колчаковскому правительству представлялся вариант Бурятии как отдельного казачьего войска. Об этом в секретном докладе Колчаку высказывался генерал-майор Иванов-Ринов (29 марта 1919 г.). По его убеждению, в «монгольском вопросе» Семенов «держал нити всего международного значения Монголии» и являлся «буфером» от «проникновения туда иностранцев». Для укрепления российского военного влияния в Забайкалье следовало «оказачивать» местное население и создавать специальные воинские части по национальному признаку: «Самоуправление бурят и тунгусов необходимо организовать по образцу самоуправления казачьего и влить в состав Забайкальского казачьего войска…; части Туземной дивизии комплектовать тунгусами и бурятами». Подобные идеи вполне разделяли многие делегаты состоявшихся в Чите в сентябре и ноябре 1919 г. Национальных бурятских съездов, выразивших «полное доверие» атаману Семенову и, в частности, постановивших провести дополнительную мобилизацию 2000 всадников для Бурятского отряда. Однако несмотря на поддержку со стороны Семенова, отношение к политике Российского правительства в Бурятии нельзя было назвать однозначно позитивным.

Определенные осложнения вызывали разногласия между Российским правительством в Омске и местными политическими структурами относительно пределов полномочий местного самоуправления и забайкальской власти. Поскольку Семенов стремился к диктатуре, и его в этом поддерживали казачьи политики, то хошунно-аймачному самоуправлению нужно было отстаивать свои привилегии на автономию. В этом отношении характерно поведение атамана 1-го Военного отдела Забайкальского казачьего войска генерал-майора И. Н. Толстихина. Еще осенью 1918 г. он активно выступил против структур самоуправления, полагая, что они могут стать реальной основой для отделения от России территорий, заселенных бурятами. Ситуация усугублялась тем, что к хошунно-аймачному самоуправлению (Селенгинский аймак) присоединились забайкальские станицы 1-го отдела, населенные бурятами, переведенными в казачье сословие. Этим, как считал Толстихин, усиливается неправомерное стремление к широкой автономии, что может привести к сепаратизму, «государственной измене». В октябре – ноябре 1918 г. несколько членов самоуправления были арестованы и казнены по его указанию.

В упомянутой выше докладной записке на имя российского премьера Вологодского деятели Бурятской думы настаивали на «правильном» понимании роли национальных представительных органов. Отмечая свою «этнографическую и историческую близость» к «Чингизханской Монголии», они тем не менее считали весьма перспективным создание бурятского государственного образования для последующей интеграции с независимой Монголией, дружественно настроенной к России: «…Мы, как народ, не можем не сочувствовать своим сородичам монголам, не можем не помочь им в деле укрепления монгольской автономии и объединении всей зарубежной этнографической Монголии на основе общности языка, религии и исторического прошлого. Мало того – в настоящее время, когда престиж и влияние Русского государства в Монголии силою вещей свелось к нулю, и в то же время, когда создание в центре Азии буферного государства в целях защиты государственной границы, благожелательно настроенного к Сибири и России является очередной и неотложной задачей российской дипломатии, на обязанности всех сознательных бурят-монгольских общественных деятелях лежит высокая задача, святой долг перед Родиной работать в Монголии и для монголов и тем самым сохранять симпатии их к России, что несомненно важно для всех русских людей без различия политических убеждений…».

В отношении военной службы считалось перспективным создание «туземного казачества» на основе бурят-монгольских поселений, а также тунгусского населения, как «обрусевших православных тунгусов», так и «буддистов-кочевников». Тем самым проводилась процедура «оказачивания», уже применявшаяся в ряде российских казачьих войск, в частности в Сибирском казачьем войске. Это не только давало казачьи привилегии бурятам и тунгусам, но и обязывало их к несению военной службы, позволяло проводить мобилизации, что было весьма важно в условиях недостатка воинских контингентов весной – летом 1919 г.

Тем не менее опасения колчаковской администрации относительно бойкотирования воинских мобилизаций оправдывались. Так, в период напряженных боев под Омском в начале ноября 1919 г. Иркутский Губернский Бурятский съезд отказался поддержать призыв губернатора П. Д. Яковлева к отправке в армию добровольцев. Бурятия (в лице делегатов от аймаков и Национального комитета) настаивала на признании за ней права «невмешательства в гражданскую войну»: «Решено было категорически протестовать против приказа (о мобилизации. – В.Ц.), а в случае такового считать это насилием большой нации над малой и стремиться к полному национальному самоопределению, впредь до создания Монголо-Бурятского государства с подчинением Японии, указывая на родственность расы, бывшую когда-то единой (во времена Чингисхана, в переводе – Великое Царство)». 2 ноября 1919 г. Иркутский съезд принял резолюцию, упоминавшую традиционное правило, согласно которому «малые народности» (буряты считались таковыми) были «полностью освобождены от воинской повинности» (в частности, из-за опасности «вымирания» народа, не подготовленного «к казарменной жизни и изменению пищевого режима»), поэтому буряты на военной службе «не принесут пользу Государству». Одновременно с этим были приняты решения о «полной автономии бурятского земства», о создании в Бурятском Национальном комитете школьного, медико-санитарного, продовольственного и других отделов», а также ходатайство о «прекращении переселения бурят в Монголию». Показательно, что при отсутствии намерений поступать на службу в строевые части армий Восточного фронта (добровольно или по мобилизации), буряты активно пополняли ряды Азиатской дивизии, очевидно, видя в ней основу для формирования будущих вооруженных сил своей автономии.

Несмотря на то что в ноябре 1919 г. участники национальных съездов высказывали явные симпатии большевикам и советской власти («во время большевиков с них не брали ни копейки податей, а теперь берут почем зря»), мартовский (1920 г.) бурятский съезд высказался в отношении Белого дела в Забайкалье и Монголии уже иначе (была заслушана делегация представителей «Западной части Забайкальской области», занятой советскими войсками): «Главное ходатайство бурят, томящихся под игом большевизма…, заключается в просьбе о скорейшем распоряжении о высылке Правительственных (Дальневосточной армии. – В.Ц.) и японских войск для очищения нашего района от большевиков… Все буряты залог спасения видят только в помощи Правительственных и японских войск». Подобное высказывание вполне соответствовало распространявшемуся в 1920 г. представлению о важности взаимодействия с антибольшевистским повстанчеством и создания новых центров сопротивления в советском тылу.

Весной 1919 г., надеясь на скорое признание мировыми державами колчаковского правительства в качестве всероссийского, официальный Омск не спешил оказывать поддержку намерениям Семенова в отношении Монголии. Управляющий МИД И. И. Сукин поспешил отмежеваться от Даурской конференции, заявив о приверженности Кяхтинскому соглашению. В письме в Омск 28 марта 1919 г. кн. Кудашев писал, что панмонгольское движение может спровоцировать Китай на ввод своих войск во Внешнюю Монголию, что у Китая никогда не ослабевало «вожделение возвратить обращенные Россией в буферные государства Халху и Баргу под свое непосредственное управление». Оценивая позицию Омска, следует все же иметь в виду, что непримиримых оппонентов идеям Семенова о создании в Забайкалье «буфера» против «революционного» Китая тогда не было. Существовали лишь разногласия по статусу Бурятии и Урянхайского края.

Атаман не видел серьезных препятствий для «оказачивания» местного населения и широкого развития Монголо-Бурятской автономии. Косвенным свидетельством «радикализма» Семенова служил факт его сотрудничества с «фанатичным бурятским националистом» (по оценке министра И. И. Серебренникова) Дорджи Ринчино, бывшим министром народного просвещения в составе Временного Сибирского правительства, «готовым, ради сохранения бурятских национальных учреждений, работать где, как и с кем угодно, и мечтавшим о возрождении монгольской славы, которую разнес когда-то по всему миру знаменитый полководец и завоеватель Чингисхан».

В отличие от Семенова, представители Российского правительства считали возможным развитие «автономных» тенденций, но под контролем со стороны центральной власти. Примером решения подобных проблем была принятая по инициативе главы МВД В. Н. Пепеляева «Инструкция должностным лицам Урянхайского края». Данный регион, вместе с Усинским округом Енисейской губернии, выделялся в отдельную административную единицу. Исполнительные структуры власти представлялись комиссаром края, имевшим полномочия Управляющего губернией, согласно Временному Положению о губернских, областных и уездных комиссарах 1917 г., и его помощником, Советом при комиссаре, а также окружными комиссарами и «ведомственными должностными лицами».

Местное самоуправление (аймачные и хошунные структуры) сохранялись, признавались и нормы местного «обычного права», а комиссар был обязан «оказывать туземному населению содействие в организации учреждений на основании его обычного и иного местного права». Верховное управление краем осуществлялось по линии МВД, глава которого утверждал «туземных правителей» – хошунов. Остальные местные чиновники утверждались комиссаром. Менялся и порядок признания верховной духовной власти. Теперь глава Ламаистской церкви в Бурятии назначался на свою должность Главноуправляющим по делам вероисповеданий после согласования с главами МВД и МИД. Представителям этих двух ведомств краевой комиссар должен был также доносить про «все вопросы – пограничные и касающиеся взаимоотношений русского и туземного населения… (равно как и о деятельности Китая и Монголии)». Краевой комиссар обязывался «оказывать законную защиту и поддержку» местному населению в самых разнообразных сторонах правовой, экономической помощи, в системе безопасности, землеустройстве русских поселенцев, а также в «делах, требующих соглашения урянхов с русскими, равно как и укрепления взаимных между ними отношений». Функции милиции мог выполнять как Конвой краевого комиссара, так и «воинские части, имеющие пребывание на территории ему подведомственной».

Совет при комиссаре выполнял совещательные функции и состоял из помощника комиссара, одного из окружных комиссаров, заведующего устройством русского населения в Урянхае, товарища прокурора окружного суда в Урянхае, а также председателя краевой земской управы, городского головы столицы Урянхая – г. Белоцарска, представителей «туземного населения» (по одному от каждого хошуна). Совет, в частности, контролировал законоприменительную практику в крае, уточнял и корректировал законодательные акты применительно к региональной специфике. Окружные комиссары контролировали «деятельность всех окружных правительственных учреждений гражданского ведомства» (за исключением судов и Государственного контроля), и так же, как краевой комиссар, оказывали содействие «местному туземному населению» в организации учреждений «на основании местного обычного права». Особое значение приобретала деятельность Переселенческого управления в крае, ответственного за «содействие русскому и туземному населению в его культурно-хозяйственной деятельности», в частности в области сельскохозяйственного освоения земель.

Разработанная инструкция призвана была снять целый ряд проблем в организации местной власти, усилении российского влияния в регионе. Подобные перспективы разделялись многими участниками Белого движения, сторонниками расширения автономных прав в решении «национального вопроса», однако реализовать положения документа на практике не удалось. Реальным результатом изменения статуса высших лиц автономного управления стало назначение Ширетуй-ламы Дашипунцеглынского дацана (буддийского монастыря) Гебиш Хамбо Гелун Чжамцо на должность Бандидо-Хамбо-Ламы – главы Урянхайского ламаистского духовенства. Соответствующий указ об этом был подписан Верховным Правителем после визита в Омск Ширетуй-ламы 21–22 июля 1919 г. и посещения им Колчака и главы МВД Пепеляева. Чжамцо подарил адмиралу большой голубой платок, что, по воспоминаниям генерала для поручений М. А. Иностранцева, означало у монголов «знак высшего расположения и показатель глубокого почтения и преданности». В ответ Колчак наградил главу ламаистского духовенства орденом Св. Анны 1-й степени, личным портретом, а также моторной лодкой для поездок по Енисею.

По оценке Иностранцева, «глава ламаистского духовенства этого края имел огромное влияние на всех исповедующих ламаистскую религию». Во время приема Колчак особо отмечал, что «ему приятно видеть у себя главу ламаистского духовенства, и притом известного своей любовью и преданностью к России». Адмирал «просил его передать и монгольскому народу, что Россия всегда считала монголов своими друзьями и готова помогать им в чем будет в силах». Глава МВД смотрел на назначение Бандидо-Хамбо-Ламы с точки зрения перспектив противостояния красным партизанам и Китаю, о чем свидетельствовала запись в дневнике Пепеляева (от 22 июля): «У меня был с визитом Бандидо-Хамбо-Лама, глава Урянхайского духовенства. У них тоже борьба партий. Хамбо-Лама хочет подкрепить свой авторитет русским шариком (шарик – статусный знак иерерахии власти, принятый у китайских чиновников. – В.Ц.) …Большевики прорвались туда (в Урянхай. – В.Ц.), нужно разрушить это гнездо непременно. Китайцы там не страшны».

Указ Колчака о назначении Ламы был опубликован в Правительственном вестнике (№ 190 от 22 июля 1919 г.), и тем самым в международной практике установился новый порядок (отличный даже от принятого в Российской Империи), когда глава Урянхайского духовенства утверждался непосредственно Российским правительством. Немаловажным являлся также факт согласования указа Колчака с Главным Управлением по делам вероисповеданий. Профессором Л. Писаревым был разработан проект финансирования расходов Бандидо-Хамбо-Ламы из казны (20 тыс. рублей ежемесячно).

Российское правительство предполагало также провести реформу местного самоуправления в крае. Предполагалось создать местный сейм, а по существу – восстановить традиционный для края съезд князей-нойонов. Председатель съезда (Чулган-дарга) должен был согласовывать свои действия с белым Омском. Возрождалась хошунная и сумонная система территориального деления, при которой правитель хошуна (нойон) создавал исполнительный орган (Чазан) из советников, полицейских и писарей. Сумон возглавлялся заведующим (цзангой) и в его административный аппарат предполагалось введение двух советников (мейринов), один из которых осуществлял административную, а другой – судебную власти. Назначение на должности контролировалось омским МВД.

Процедура утверждения Ламы и его будущая деятельность не только повышали статус «ведомства исповеданий», но и свидетельствовали о том, что теократическая форма государственности, характерная для местных традиций, не только не отвергалась новой российской властью, но и поддерживалась в качестве оптимальной в деле управления регионом. Вполне возможно, что подобного рода теократии, сложившиеся в других регионах бывшей Империи и на ее окраинах, получали бы поддержку со стороны правительства будущей России, учитывавшего не столько их военно-политическое, сколько, в первую очередь, религиозно-политическое значение. Как уже отмечалось в предыдущих разделах, многие белые правительства стремились к восстановлению исторически сложившихся структур власти на национальных окраинах бывшей Империи с расчетом на получение поддержки в противостоянии советской власти.

При этом Омск сохранял и контроль исполнительной «вертикали». Генерал-лейтенант В. Л. Попов, признанный знаток местных традиций и обычаев Урянхайского края, был назначен Колчаком на должность Краевого комиссара, а его помощником стал военный чиновник П. Федоров. Тем не менее укрепить свою власть в регионе Бандидо-Хамбо-Лама не смог. Белоцарск был захвачен отрядами красных партизан во главе с известными командирами А. Д. Кравченко и П. Е. Щетинкиным, отступавших после разгрома в Енисейской и Иркутской губерниях. В Урянхайском крае развернулись военные действия, и глава ламаистского духовенства был «вынужден силой обстоятельств скитаться по разным местам Восточной Сибири».

В стороне от происходящих в Бурятии, Туве и Монголии событий не мог остаться и Китай. Пока Омск, Чита, Урга и Париж обменивались телеграммами, щепетильно опасаясь нарушить «кяхтинские конвенции», Пекин начал действовать. Еще в июле 1918 г. в Ургу был введен батальон китайской пехоты. Это стало первым, по существу беспричинным, нарушением Кяхтинского соглашения со стороны Китая, ведь никто со стороны России не посягал тогда на суверенитет Халхи. Занятая внутренними проблемами Белая Россия отреагировала на это лишь протестом управляющего МИД Временного Сибирского правительства Ю. В. Ключникова. Российский консул Орлов получил заверения со стороны министра иностранных дел Монголии Цэрэн-Доржи в верности соглашению 1915 г. Инцидент замяли, но китайские солдаты в Урге остались.

Новым поводом для китайских властей стала Даурская конференция. Принимая декларативные заявления Семенова и монгольских князей за официальную позицию России, Пекин заявил о готовности ввести дополнительные воинские контингенты во Внешнюю Монголию. Таким образом, Кяхтинские соглашения оказались проигнорированными. На запрос князя Кудашева в китайский МИД от 2 апреля 1919 г. был получен недвусмысленный ответ: Внешняя Монголия – часть китайской территории, и отправка туда китайских войск есть «рациональная мера» со стороны пекинского правительства.

Китайская пресса развернула кампанию по дискредитации Кяхтинских соглашений. В качестве основания выдвигался все тот же «бродивший по Азии» «призрак» панмонголизма. Китайские дипломаты утверждали о готовящемся вторжении войск атамана Семенова в Монголию. Официальным заявлениям омского МИДа не верили или «делали вид», что не верят, а 18 июля 1919 г. президент Китая Сюй Шичан назначил генерала Сюй Шучжэна на должность комиссара северо-западной границы. В «границу» включалась и территория Внешней Монголии, что мотивировало для генерала свободу действий в регионе. Кудашеву же объяснили, что оккупация вызвана «опасностью ожидаемого вторжения семеновских войск во Внешнюю Монголию и обязанностью Китая помочь Монголии в охране порядка».

Российское правительство адмирала Колчака имело все основания для адекватного ответа на этот вызов, Омск мог бы отдать приказ о вводе войск в Монголию, воспользовавшись для этого или силами Приамурского военного округа, или силами (хотя еще весьма малочисленными) Даурского правительства Нэйсэ-гегена. Однако этого не было сделано. Ни один вооруженный белый солдат или казак не пересек в 1919 г. российско-монгольскую границу.

В конце лета 1919 г. по всей линии Восточного фронта шли упорные бои с наступающими на Петропавловск и Омск советскими войсками. Начальник Штаба Главковерха генерал-лейтенант М. К. Дитерихс требовал отправки на фронт всех резервов. Сам Семенов в августе – сентябре продолжал операции против красных партизан в Забайкалье. В этой ситуации ввод каких-либо войск на территорию Монголии был невозможен. Пекин воспользовался этим: в октябре, в момент решающих боев белых армий под Москвой, Петроградом и Петропавловском, численность китайских войск в Монголии была доведена до 4 тысяч бойцов. Правда, в начале осени 1919 г. еще сохранялась уверенность в скорой «гибели большевизма» и установлении в России «единой, законной власти», которая, разумеется, не оставила бы безнаказанными действия китайских военных. В октябре 1919 г. произошел т. н. амурский инцидент, во время которого китайские канонерские лодки пытались пройти по российскому фарватеру Амура и Сунгари, не получив на это соответствующего разрешения из Омска. В результате в районе Хабаровска по приказу уссурийского атамана Калмыкова корабли были обстреляны артиллерийским огнем и вернулись в Николаевск. Колчак одобрил действия уссурийского атамана несмотря на то, что в это же время (конец сентября 1919 г.) ухудшились отношения русской администрации с союзниками во Владивостоке). Но позднее именно это решение было вменено в вину Калмыкову китайскими властями при его аресте.

Омский МИД по-прежнему ограничивался нотами протеста. Так, 2 ноября 1919 г. Сукин в очередной раз напомнил, что «Россия никогда не примирится с нарушением Китаем его договорных обязательств относительно Монголии». В ответ Кудашеву вручили уведомление, что декретом президента Китая отменены все договоры с Россией о Внешней Монголии. Напоминание российского МИДа, что договоры между государствами «не могут быть расторгнуты единоличным распоряжением одной стороны» и должны «считаться незыблемо существующими и не подлежащими никакому посягательству до тех пор, пока не последует согласия правомочного и признанного Русского Правительства на их отмену», было проигнорировано. Китайское руководство знало о поражениях белых армий. Безрезультатными оказались и попытки Сазонова в Париже «повлиять на Китай» через посредство представителей Антанты.

Нельзя забывать также, что и сама монгольская элита, оказавшись перед лицом китайской угрозы, неожиданно быстро капитулировала. В этом отношении примечательна позиция одного из видных монгольских чиновников Цэрэн-Доржи. Всячески заверяя Орлова в верности Кяхтинскому соглашению, он еще с лета 1918 г. вел секретные переговоры с Пекином об условиях возвращения Монголии в состав Китая. В результате на свет появился договор из 64 пунктов, озаглавленный довольно своеобразно: «Об уважении Внешней Монголии правительством Китая и улучшении ее положения в будущем, после самоликвидации автономии». Предполагалось аннулирование Кяхтинского и всех других соглашений с Россией, возврат Внешней Монголии статуса провинции Китайской республики, ликвидация местного самоуправления и армии. После того как 14 ноября 1919 г. красные войска вступили в Омск, Цэрэн-Доржи заявил, что «России больше не существует».

Монгольская знать оказалась расколотой. Если Богдо-гэгэн пытался протестовать против отхода от Кяхтинского соглашения, то большинство правящей элиты склонялось к союзу с Китаем. Глава правительства Бадам-Доржи принял предложения Пекина. Чувствуя уступчивость Урги, генерал Сюй-Шучжэн решил усилить давление на монголов, требуя безоговорочной самоликвидации автономии. «Маленький Сюй» угрожал немедленным арестом Богдо-гэгэна и Бадам-Доржи, если до вечера 15 ноября он не получит акта о самоликвидации монгольской автономии и «добровольном возвращении» в состав Китая. 8 ноября на совещании высших монгольских чиновников многие выступали за соблюдение Кяхтинских соглашений, сожалели о том, что в свое время не заключили союз с Семеновым.

Однако Богдо-гэгэн уступил требованиям Китая. И хотя под требуемой монгольской петицией он так и не подписался, ее текст вполне удовлетворил китайских военных. Вскоре прошла унизительная процедура разоружения едва зародившейся монгольской армии. Две тысячи цэриков сдали оружие, полученное от России, китайские солдаты заняли столичный телеграф и блокировали резиденцию Богдо-гэгэна. 1920-й год Монголия встретила снова в составе Китая.

В ноябре – декабре 1919 г., в условиях, когда власть Верховного Правителя стала осуществляться в «военно-походном порядке», Совет министров в Иркутске, вступив в период т. н. административной революции Пепеляева, утратил контроль за внешнеполитической обстановкой; центр российского влияния в Монголии окончательно утвердился в Забайкалье. В официозе «Русское дело» было опубликовано сообщение о состоявшемся в конце ноября 1919 г. совещании общественных организаций по «монгольскому вопросу». В газете отмечалось, что «правительство Северного Китая вводит в Халху (Внешняя Монголия. – В.Ц.) свои войска вопреки смыслу Кяхтинского тройного русско-китайско-монгольского соглашения 1912 года. Ввод этот… своей несомненной целью имеет – путем давления на правящие круги Халхи принудить последние отказаться от автономного управления».

Кроме того, военное вмешательство Китая создавало непосредственную угрозу и Урянхайскому краю. Еще 23 октября 1919 г. от управляющего российским консульством в Кобдо было отправлено донесение в Омск, в котором отмечалось, что официальные представители Пекина в Кобдоском округе заявляли о принадлежности земель Урянхайского края Китаю на том основании, что «урянхайцы кочуют на территории подведомственной Алтайскому Ду-туну». Китайское командование готовилось выслать из Урги в Урянхай особый отряд якобы против красных партизан, не согласуя этих решений с Российским правительством. Отсутствие причин для ввода китайских войск в Урянхай, – отмечалось в донесении, – было тем более очевидным, что «в настоящее время (октябрь 1919 г. – В.Ц.) никакая опасность округу со стороны Чуйского тракта не угрожает. Правительственные войска (под командованием генерала Попова. – В.Ц.) успели вовремя подавить мятеж, и на тракте был восстановлен порядок». В то же время было ясно, что «китайцы – под видом борьбы с большевиками – создадут себе в Кобдо кадры для поддержки своих частей в Урянхайском крае». Серьезные угрозы возникли для экономических интересов русских в Монголии. Как указывалось в том же донесении, «китайцы твердо решили воспользоваться удобным случаем отнять у русских часть факторий хотя бы силой».

Таким образом, состоящее из представителей земско-городского самоуправления, забайкальского казачества, кооперации, научно-культурных учреждений, местного отделения кадетской партии Читинское общественное совещание приняло резолюцию, в которой достаточно твердо заявлялось о защите национального суверенитета и выражался «протест против попрания государственных интересов нашей Родины и интересов местного населения». Высказывалась «твердая уверенность, что Российское правительство, как бы ни было тяжело положение наших внутренних дел, найдет в себе мужество… возвысить голос в защиту русских интересов в Монголии». Особо указывалось, что в случае, если «Правительство встанет в защиту русских интересов и русского достоинства, то оно встретит в населении Забайкалья единодушную моральную и реальную (!) поддержку, несмотря на все разделяющие в данный момент это население политические разногласия и расхождения».

Но катастрофа Белого движения в Сибири не позволила своевременно защитить российские интересы. 7 февраля 1920 г. Колчак и Пепеляев были расстреляны по приговору Иркутского ВРК. Однако преемственность власти сохранилась. Как известно, 4 января 1920 г. Колчак подписал Указ о передаче «Верховной Всероссийской Власти» Деникину и наделении Семенова «всей полнотой военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной Окраины, объединенной Российской Верховной властью». Примечательно, что Семенов предлагал адмиралу «бросить поезд» и от Нижнеудинска «двигаться на лошадях в Урянхай», где предполагалось встретить его «надежным отрядом монгол и казаков, под охраной которого Верховный Правитель мог бы выйти снова на линию железной дороги восточнее Байкала». Колчак, первоначально согласившийся с этим планом, позднее отказался от него.

Весь 1920-й год продолжалось строительство забайкальской государственности, ставшей своего рода «дальневосточным Крымом», по аналогии с режимом генерала Врангеля, верховенство которого Семенов признал. В Чите, в составе Дальневосточной армии, объединились казачьи части, остатки армий Восточного фронта и местные отряды бурят и монголов из состава Азиатской дивизии Унгер-на. К этому времени конные «туземные» отряды, сформированные бароном еще в начале 1918 г., были переформированы в «Туземный корпус», который можно было бы считать основой вооруженных сил будущей «Великой Монголии». В Азиатской дивизии значительное большинство составляли харачины – участники антикитайского восстания 1916 г. В целом, среди подчиненных Унгерна преобладали настроения противников каких-либо соглашений с официальным Пекином. В письме к атаману Семенову (27 июня 1918 г.) Унгерн отмечал возможность использования этих племен в войне против Китая, тогда как «китайские войска на твоей (Семенова. – В.Ц.) службе воевали с большевиками».

Но официальный Омск опасался упреков в нарушении Кяхтинского соглашения и «самодеятельности в воинских формированиях», поэтому очень осторожно относился к созданию любых воинских частей, помимо военного министерства, а когда очевидной стала угроза китайского вторжения в Монголию, в Даурии не оказалось достаточного количества сил, способных оперативно ему противостоять. В 1919 г. барон имел под своим командованием не более 2 тыс. солдат и офицеров, «боевой опыт» которых нередко сводился лишь к умению владеть холодным оружием. Эти части хорошо зарекомендовали себя в операциях против красных партизан, особенно в карательных походах, но направить их против хорошо вооруженной и численно превосходящей китайской армии Унгерн, не имея на это официальных указаний, не мог – предстояла большая работа по их организации и обучению. Лишь к середине 1920 г. Азиатская дивизия стала относительно управляемой силой, способной к самостоятельным боевым операциям.

До лета 1920 г. никаких боевых операций против китайских войск со стороны Забайкалья не предпринималось. Семенов твердо «держал фронт» под Читой и, благодаря поддержке японских войск, дважды (в апреле и мае) отражал наступление со стороны Дальневосточной Республики. Только 150 казаков появились под Ургой в сентябре. Сведения об этом отряде разноречивы. О нем часто упоминается как об авангарде войск Семенова, разведотряде Унгерна. 150 казаков действительно ехали в Ургу, но по собственной инициативе, без оружия, намереваясь поселиться в русской колонии. Все они были арестованы китайскими властями, их деньги и имущество конфискованы, а их самих отправили на принудительные работы и затем выдали в Советскую Россию. В течение 1920 г. жизнь русских колонистов в Монголии резко ухудшилась. Во время китайской оккупации консульство в Урге официально прекратило существование, русское население оказалось бесправным. Колония потеряла прежние экономические привилегии. Кооперативы, банковские конторы, лавки, мастерские закрывались, их имущество раздавали китайским солдатам.

Особую важность приобретал вопрос о статусе КВЖД, над которой Китай стремился установить свой контроль. Бывший Временный Правитель России и Верховный Уполномоченный Российского правительства на Дальнем Востоке генерал-лейтенант Д. Л. Хорват безуспешно пытался отстаивать в отношении КВЖД принципы российского суверенитета.

Положение в Забайкалье изменилось после ухода японцев. В результате наступления войск ДВР в октябре «Читинская пробка» (как ее называли красные командиры) оказалась выбитой. Дальневосточная армия белых отступила в Маньчжурию. Нужно было создавать новую базу для «борьбы с большевизмом». Китай не поддерживал «русских белых». Солдаты и офицеры, перешедшие границу Маньчжурии, разоружались и нередко выдавались красным. Об этом сообщалось в телеграмме, отправленной князем Кудашевым Гирсу 15 июля 1920 г.: «Отношение к нам китайцев осторожное, и в междоусобице нашей они стараются сохранить нейтралитет. Спасающихся на китайскую территорию «белых» они разоружают, кормят; рядом с этим в Кульдже, несмотря на протест консула, допущен был советский агент…, китайцы ныне озабочены захватом Китайской Восточной железной дороги. Стараясь противодействовать этому, при помощи Русско-Азиатского банка, поддерживаемого французской миссией, находящейся в Пекине, Хорват участвует в выработке modus vivendi на дороге на время отсутствия власти в России. Переговоры идут медленно, ибо мы твердо стоим на недопущении нарушения договорного статуса, чего добиваются китайцы… В общем, соблюдая по отношению к нам осторожность, китайцы стараются извлечь для себя пользу из нашего положения». САСШ (по телеграмме Бахметева Гирсу от 23 сентября 1920 г.), не будучи заинтересованными в усилении позиций Японии или Китая на Дальнем Востоке, «высказывались самым категоричным образом в пользу неприкосновенности прав России в Китае». «Альтернатива продолжения покровительства нашего представительства» представлялась Америкой и в форме «установления международной охраны русских интересов». Надежды на поддержку со стороны САСШ и особенно Франции были связаны с тем, что обе страны активно поддерживали Правительство Юга России в качестве фактического «всероссийского центра».

Реальность оказалась, однако, далека от намерений защитить «российский суверенитет», которые пытались осуществить представители Белого движения в Забайкалье и Маньчжурии. 23 сентября Крупенский из Токио телеграфировал Гирсу о «невозможности защиты русских интересов в Китае» Францией, готовой лишь оказать содействие в «защите союзными державами» от посягательств китайцев участка русской миссии в Пекине и русских концессий в Тяньцзине и Ханькоу». Остальные концессии и фактории оставлялись беззащитными. МИД Японии вполне определенно заявлял, что он «не видит, какие шаги могли бы быть предприняты державами, если бы китайцы… насильственным образом заняли русские концессии». Незаконные действия китайских властей не заставили себя ждать. Специальным декретом от 23 сентября 1920 г. российский посланник и консулы были лишены дипломатического статуса.

На следующий день Хорват сообщал Врангелю о «лишении русских права экстерриториальности» китайским правительством, о требованиях «прекращения деятельности дипломатических и консульских представителей», как «представителей Императорского Российского правительства» (не действительного). Русские концессии захватывали, документы опечатывали, и над ними были подняты китайские флаги. Князь Кудашев заявил протест, но ничего не помогло. Хорват подчеркивал: «Русские граждане, концессии и город Харбин обречены на китайский произвол». Выходом могло стать, по мнению генерала, немедленное заявление Врангеля о «распространении влияния на Дальний Восток и принятия русских в Китае» под защиту белого Крыма. В ответ на «поддержку» со стороны Франции Хорват уверял Врангеля в скорой поддержке со стороны «каппелевцев» генерала Лохвицкого (но, как известно, Врангель заявил о поддержке «семеновцев»).

Что касается реакции на переговоры в Чите о создании дальневосточного «демократического буфера», то они вызывали опасения у Пекина, из-за возможного усиления «влияния Японии» на создаваемое государство. 24 апреля 1920 г. китайская военно-дипломатическая миссия в Верхнеудинске заявила, что не допустит в Китай и Монголию «банд Семенова». 6 мая Верховный военный совет Китая отправил в Москву делегацию во главе с генералом Чжан Сы-лином. В сентябре 1920 г. в советской столице прошли переговоры, завершившиеся протоколом о намерениях установления дипломатических отношений. Хотя Чжан Сы-лин и не имел полномочий на подписание договоров столь высокого ранга, при личной встрече с Лениным (2 ноября 1920 г.) генерал получил заверения в том, что «связь между Китаем и Советской Россией будет упрочена, ибо эти две страны объединяют общие цели борьбы с игом империализма».

В то время, когда в ДВР утверждалось социалистическое по существу правительство, Япония выводила войска из Забайкалья, а в Китае и Монголии развернулись масштабные преследования и изъятие концессий у подданных бывшей Российской Империи, Атаман Семенов решил сконцентрировать усилия на новой военно-политической акции. Им был разработан стратегический план одновременных ударов по приграничным районам ДВР и РСФСР с целью свержения образуемых здесь социалистических, советских структур. Из-за неимения собственно российской территории, эти удары наносились бы Семеновым из Маньчжурии и Монголии.

Поскольку поддержка политиков социалистического руководства Китая исключалась, была предпринята попытка получить помощь со стороны «диктатора Маньчжурии» – губернатора Чжан-Цзо-лина. Как вспоминал об этом сам Семенов, «для противодействия красной пропаганды в Китае я задумал привлечь к делу борьбы с коминтерном представителей китайской общественности, и лучшие генералы армии Чжан Цзо-лина примкнули к проектируемому мною плану». Среди генералитета выделялись Чжан Куй, Гын Юй-тин и Чжан Хайпын, среди «общественных деятелей» – Ло Чжу-юй, Се Чже-ши и Кан Ю-вей. Среди подчиненных Чжан Цзо-лину генералов Семенов «нашел горячих сторонников в вопросах борьбы с коммунизмом и реставрации монархического строя в Китае. Уже тогда, в 1919–1920 гг., многие из передовых маньчжур понимали, что восстановление императорской власти в Китае является единственной возможностью благополучно ликвидировать тот хаос, который когда-то заварил доктор Сун Ят-сен и с которым сами китайцы до сего времени не могут ничего поделать». Пользуясь значительной свободой в области регионального управления, губернаторы провинций могли проводить самостоятельную политику в отношении взаимодействия с местными общественными структурами.

Однако не стоит переоценивать степень поддержки Белого дела со стороны китайских правых. В лучшем случае речь могла идти лишь о временной поддержке, обусловленной военно-политическими успехами самого Белого дела. По планам атамана «Азиатский корпус (Унгерна. – В.Ц.) фактически был предназначен к роли авангарда моего (Семенова. – В.Ц.) движения, ибо вслед за ним должен был выступить я с остальными кадровыми частями Дальневосточной армии». Трудно сказать, насколько реально было подчинение большинства частей Дальневосточной армии («каппелевцев»), хотя бы временное, верховному командованию Семенова, но так или иначе решение о начале продвижения в Монголию и создании там нового центра антибольшевистского сопротивления было принято. Официальный же «разрыв» отношений Пекина с представителями Белого движения делал его представителей на Востоке формально и фактически свободными (насколько они это понимали) в их действиях в отношении Китая. Если в 1919 г. от военных конфликтов с китайскими властями старались отстраняться, то теперь они были неизбежны.

Подразделения Унгерна еще в начале августа 1920 г. покинули Даурию и направились вдоль границы с Монголией на Запад, к г. Акша. Неправомерно считать этот поход бегством от наступающих красных хотя бы потому, что в августе положение Семенова в Забайкалье еще не было катастрофичным. Неубедительно выглядит и версия о том, что Унгерн якобы начал, наконец, осуществлять свою «заветную мечту» – строительство «Великой Монголии», некоей «Азиатской сверхдержавы». Не совсем объективен и Семенов, когда пишет о том, что Унгерн выполнял исключительно его единоличное указание о подготовке в Монголии базы для отступающих частей белой армии.

Возможно, этот поход первоначально был запланирован как глубокий рейд в тыл наступающим на Читу войскам Красной армии. Для этого планировался переход через Яблоновый хребет с последующим наступлением на Троицкосавск и даже на Верхнеудинск. В августе начался вывод японских войск из Читы и Сретенска (по Гонготскому соглашению от 17 июля), и такой удар конной дивизии был бы важным стратегическим решением. Естественно, все детали этого плана держались в секрете, для чего понадобилась дезинформация об «исчезнувшей дивизии» и даже о «самоуправстве» барона.

В своих воспоминаниях Семенов подчеркивал этот факт: «Обстановка последних дней моего пребывания в Забайкалье была настолько тяжела, что предполагаемое движение Азиатского корпуса необходимо было тщательно скрывать не только от красных, но и от Штаба армии… В интересах той же маскировки истинных целей движения, после выхода последних частей корпуса из пограничного района Акша-Кыра, я объявил о бунте Азиатского конного корпуса, командир которого, генерал-лейтенант барон Унгерн вышел из подчинения командованию армии и (якобы. – В.Ц.) самовольно увел корпус в неизвестном направлении». Следует, однако, учитывать, что в отличие от остальных частей Дальневосточной армии Азиатская бригада напрямую подчинялась самому Семенову как Главкому Российской Восточной окраины, минуя командование армии.

Однако в ходе операции, после поражения войск Дальневосточной армии в середине октября, цели корпуса Унгерна изменились. Барону пришлось принимать самостоятельное решение и вместо потерявшего смысл рейда по красным тылам двинуться на Ургу, защищавшуюся сильным китайским гарнизоном (15 тыс. чел.). Впрочем, еще в июле 1920 г. он предполагал вывести свои подразделения из Забайкалья. Теперь перед Унгерном возникла перспектива сделать Монголию антибольшевистским центром. Только в случае занятия Урги, по оценке современников, «отряд Унгерна освобождался от достаточно приставшей клички «степных кочевников» и приобретал правительственный центр». Что же касается политической ориентации, то для барона и «республиканский Китай» (за исключением маньчжурского правителя Чжан Цзо-лина), и РСФСР, и ДВР были одинаково враждебны. Будучи в Даурии, барон приобрел значительный авторитет среди бурят и монголов, называвших его «своим князем». По воспоминаниям сослуживцев, он имел благословение от нескольких настоятелей буддийских монастырей на «освобождение Монголии». «Освобожденная Монголия может спасти Россию от коммунистического разрушения. В противоположность многим, считавшим, что рука помощи может быть нам протянута с Запада, он (Унгерн. – В.Ц.) базировался на Восток. Как мы увидели в дальнейшем, и то, и другое мнение (о «внешней помощи» вообще. – В.Ц.) было ошибочным, но, во всяком случае, его идея была оригинальнее и имела больше органической связи в совокупности всего исторического развития России, чем первая («западническая». – В.Ц.)».

Первый штурм Унгерном Урги (26 октября 1920 г.) представлял собой операцию, рассчитанную скорее не на стратегические, а на психологические преимущества. В этом отношении вполне правдоподобно выглядит полулегендарный эпизод, когда Унгерн открыто проехал по улицам города и прогнал китайского часового. Барону необходим был «имидж» непобедимого, «хранимого небом» военачальника. Но следует иметь в виду, что и без этого «имиджа» Унгерна и его дивизию ожидали многие: для монголов он был провозвестником возрождения независимости, а русским колонистам нес освобождение от «китайского произвола». Тщательно продуманная и исполненная операция по освобождению арестованного китайскими властями Богдо-гэгэна окончательно убедила командование китайского гарнизона в серьезной силе «русских белых», мстивших, как казалось, за китайское вторжение в Ургу год назад. И если первый штурм монгольской столицы был с трудом отбит, то до начала второго штурма (3 февраля 1921 г.) китайский гарнизон решил отступить из города. Бойцам Унгерна оставалось лишь выбить небольшие заставы к востоку от Урги и разгромить отряды, охранявшие т. н. консульский городок. Очевидно, что барону удалось достичь такого успеха не без должной «психологической подготовки».

Восстановление власти Богдо-гэгэна сопровождалось для Унгерна и его сторонников стремительным ростом авторитета и популярности как среди монгольской элиты, так и среди большинства населения. В феврале 1921 г. особым указом Правитель Монголии наградил барона титулом «потомственного Великого Князя Дархан-Хошой Цин-вана», одновременно с присвоением весьма красноречивого звания «Дающий Развитие Государству Великий Батор-Генерал Джанджин». Богдо-гэгэн одновременно наградил титулами «Потомственного Великого Князя Цин-вана» генерал-майора Б. П. Резухина и союзных Унгерну монгольских дворян – Жигмита Жамболона, Лувсан-Цэвэна и Батор-гуна. Несомненным военно-политическим успехом Унгерна следовало считать также указ Правителя Монголии, предоставлявший барону обширные полномочия: «Реставратор Монгольского государства, великий богатырский полководец… Унгерн имеет выдающиеся заслуги в деле разгрома гаминов (китайцев. – В.Ц.) и восстановления нашего Государства… Поэтому правители местных уделов, чиновники и араты должны оказывать ему всеобщее уважение и немедленную помощь в деле мобилизации в армию и реквизиции скота для разгрома китайских милитаристов на разных участках границ Монголии, с честью выполняя приказы Цин-вана барона Унгерна». Правда, в указе шла речь только о противодействии китайским военным, а не о поддержке планов барона по «борьбе с большевизмом».

Но несмотря на эти немаловажные успехи, антибольшевистским центром Монголия так и не стала, а в июле 1919 г. в дальневосточной дипломатической системе появился новый участник – Народный Комиссариат иностранных дел во главе с Г. В. Чичериным. 25 июля Советское правительство направило официальное обращение в Пекин, в котором отмечалось: «Советская Россия и советская Красная Армия… идут на Восток через Урал не для насилия, не для порабощения, не для завоеваний… Мы несем освобождение народам от ига иностранного штыка, от ига иностранного золота, которые душат порабощенные народы Востока и в числе их, в первую очередь, – китайский народ. …Если китайский народ хочет стать, подобно русскому народу, свободным…, пусть он поймет, что его единственный союзник и брат в борьбе за свободу есть русский рабочий и крестьянин и его Красная Армия».

Этим обращением НКИД заявил о безоговорочном отказе от всех договоров, заключенных между Россией и Китаем до октября 1917 г. На следующий день аналогичное обращение от НКИД последовало в Монголию: «Русский народ отказался от всех договоров с японским и китайским правительствами относительно Монголии. Монголия есть свободная страна. Русские советники, царские консулы, банкиры и богачи, державшие силой и золотом в своих руках монгольский народ и выжимавшие из него последние соки, должны быть выгнаны из Монголии. Вся власть и суд в стране должны принадлежать монгольскому народу. Ни один иностранец не вправе вмешиваться во внутренние дела Монголии».

Советская Россия заручалась «дружественным нейтралитетом» Китая. В сентябре 1920 г. советское правительство направило в Пекин официальное обращение, имевшее важное международно-правовое значение: «Правительство РСФСР объявляет не имеющими силы все договоры, заключенные прежним царским правительством России с Китаем, отказывается от всех русских концессий в Китае и возвращает Китаю безвозмездно и на вечные времена все, что было хищнически у него захвачено царским правительством и русской буржуазией». Отказом от «царских договоров» советская Москва наносила удар прежде всего по Кяхтинскому соглашению. Тем самым НКИД по сути «развязал руки» Китаю в его политике ликвидации монгольской автономии и лишения дипломатического статуса структур бывшей Российской Империи, преемственно признанных Российским правительством Колчака. НКИД удалось убедить и Пекин, и Ургу, что «законная Россия» находится не в белом Омске, а в красной Москве.

В октябре 1920 г., когда армии Врангеля и Семенова уходили из России, а дивизия Унгерна шла на штурм Урги, в Москву прибыла монгольская делегация. Ленин лично встретился с посланцами Халхи и на вопрос о позиции России в отношении независимости Монголии дал понять, что для этого необходима «объединенная организация сил, политическая и государственная». При этом желательно, чтобы подобная организация проходила под красным знаменем.

1—3 марта 1921 г. в г. Маймачен (переименованном в Алтан-Булак) прошел учредительный съезд Монгольской народной партии, было создано Временное народно-революционное правительство, открыто провозгласившее союз с РСФСР и ДВР. Премьер-министром и министром иностранных дел стал Бодо, представитель монгольской интеллигенции (правда, уже на следующий год объявленный «контрреволюционером»). Монгольской народно-революционной армией командовал Сухэ-батор (правильнее – Сухбаатар) – храбрый воин, красный офицер, организатор первого марксистского кружка в Урге. Заместителем Сухбаатара, «комиссаром», стал его «земляк» Чойболсан, выходец из «революционного» Цэцэнханского аймака. Примечательно, что многие из новой монгольской элиты учились в России или на курсах, где работали русские инструкторы. Сухбаатар окончил пулеметные курсы в Урге; Чойболсан несколько лет учился при Иркутском педагогическом институте, а премьер Бодо преподавал в школе переводчиков при русском консульстве. Учитывая специфику своей страны, ни народная партия, ни Временное народное правительство не торопились брать на себя высшее руководство, и до своей кончины в 1924 г. Богдо-гэгэн считался главой государства. После этого Монголия была провозглашена Народной Республикой, в которой началось «строительство социализма, минуя капитализм».

Естественно, что с начала 1921 г. сторонники Бодо, Сухбаатара и Чойболсана рассчитывали на то, чтобы Россия поддерживала монголов в их стремлении к независимости. Таким образом, в начале 1921 г. в регионе в той или иной форме сталкивались интересы нескольких государств и военно-политических структур: РСФСР, ДВР, пробольшевистской Монголии, Китая, антибольшевистской Монголии и Белого движения, представленного командованием Азиатского корпуса генерала Унгерна. Его заслуга заключалась в том, что именно он фактически восстановил не просто автономный статус Монголии, как территории подконтрольной России или Китаю, а добился для нее статуса независимого государства, хотя и не признанного еще «мировым сообществом».

Немаловажной для понимания специфики Белого движения в Дальневосточном регионе в 1920–1921 гг. становилась оценка собственно политической позиции Унгерна. Оставив в стороне предположения об искренности его «буддийских пристрастий», можно заметить, что судьба барона представляла редкий пример в истории, когда русский генерал вошел в политическую элиту другой страны, оставаясь при этом представителем России. Неправомерно будет считать, что «барон-дайджин», как его называли в Урге, стал едва ли не «диктатором Монголии». Следует учитывать, что формально он не был ни главнокомандующим, ни военным министром правительства Богдо-гэгэна. Во главе отрядов монгольской армии находились местные князья. Но реальная военная сила находилась в его подчинении. Планы операций, стратегические расчеты разрабатывались русскими штабными офицерами. Пожалуй, никто из военных не обладал большим авторитетом в Монголии 1920 года, чем этот остзейский дворянин, потомок старинного рыцарского рода.

По оценке Ф. Оссендовского (одного из участников «унгерниады», автора известных воспоминаний «Люди, звери и боги», изданных в Риге в 1925 г.), Унгер-на следовало считать ярким «защитником желтой веры», человеком, прекрасно разбирающимся во всех тонкостях Востока. Но имело место и такое обстоятельство, о котором упоминал атаман Семенов: «С занятием Урги и установлением непосредственной связи с правительством хутухты начались недоразумения между монголами и бароном, которые были вызваны диктаторскими тенденциями последнего…; прибывший в мае 1921 года из Урги князь Цебен жаловался мне, что барон Унгерн совершенно не желает придерживаться вековых традиций монгольского правящего класса, игнорируя их со свойственной ему прямолинейностью».

В специфической обстановке, сложившейся в Монголии весной 1921 г., поведение Унгерна воспринималось порой как поведение актера, игравшего роль «непобедимого белого князя», несущего прагматичной Европе «свет с Востока». Ради достижения поставленной цели, как он был убежден, роль «бога войны» была нелишней, хотя без нее можно было бы и обойтись, так как для Монголии он был нужен как начальник реальной военной силы, а не как «небесный воин». Барон, который смог фактически создать кадры армии независимого государства, при этом оставался противоречивой личностью. Мемуаристы отмечали честность, решительность барона, наряду с немалой долей безрассудства, граничившего подчас с авантюризмом, и особенно «крайнюю непоследовательность»: «Его громадная энергия и фантазия, громадные задания, которые он брал по собственной инициативе себе в руки, не давали ему покоя, он метался от одной идеи к другой: все хотел сделать сразу, одним росчерком пера в своем приказе».

Неправомерна также оценка Унгерна как некоего «мистика», «неврастеника», «неуравновешенного фаталиста». Его биография опровергает это мнение. Во время допросов в Новониколаевске он ясно излагал свои взгляды, просто, даже с некоторой долей иронии, отвечал на вопросы следователей. Обладая фанатичной убежденностью в правоте своих действий, барон даже мог вызывать у современников сомнения в адекватности восприятия им действительности. Большие нарекания вызвала излишняя жестокость в действиях контрразведки и комендатуры Урги во главе с полковником Л. Сипайло и хорунжим Е. Бурдуковским. Сам Унгерн так объяснил эти проявления «террора» в одном из пунктов своего программного приказа № 15 от 21 мая 1921 г.: «Суд над виновными может быть или дисциплинарный, или в виде применения разнородных степеней смертной казни. В борьбе с преступными разрушителями и осквернителями России надо помнить, что по мере совершенного упадка нравов в России и полного душевного и телесного разврата, нельзя руководствоваться старой оценкой. Мера наказания может быть лишь одна – смертная казнь разных степеней. Старые основы правосудия изменились. Нет «правды и милости». Теперь должна существовать «правда и безжалостная суровость». Зло, пришедшее на землю, чтобы уничтожить Божественное начало в душе человеческой, должно быть вырвано с корнем. Ярости народной против руководителей, преданных слуг красных учений, не ставить преград. Помнить, что перед народом стал вопрос «быть или не быть». Единоличным начальникам, карающим преступников, помнить об искоренении зла до конца и навсегда и о том, что справедливость в неуклонности суда».

После взятия Урги Унгерн провел мобилизацию среди русских колонистов. Благодаря этому численность дивизии выросла до 5 тысяч, однако наряду с хорошо подготовленными колонистами из казаков и бывших военных в ней оказались и откровенные проходимцы, а также, несомненно, красные разведчики. Показательно, что после перехода монгольской границы Унгерн намеревался оставить в дивизии лишь кадровых бойцов, избавившись от всех тех, кто, по его мнению, «позорит священную миссию освобождения от большевизма».

Внешне дивизия отличалась дисциплиной. По впечатлениям начальника штаба отряда есаула А. П. Кайгородова и полковника В. Ю. Сокольницкого, встретившего дивизию на марше к российско-монгольской границе: «Войска шли в блестящем порядке, и я как-то невольно перенесся мыслью к доброму старому времени. Равнение было как на параде. Не было отставших. Длинная колонна из конницы и артиллерии мощно оставляла за собою версты, идя на неведомое: победить или умереть!». Едва ли Унгерн смог бы добиться подобного порядка без жестокой требовательности. Был и авторитет у подчиненных, за глаза называвших 35-летнего Унгерна «наш дедушка». Но внешнее повиновение не спасло барона от предательства.

Хотя история не рассматривает ситуации, связанные с «если бы», тем не менее барон имел бы шансы на развитие своих успехов, оставаясь в Монголии. Авторитет «освободителя», «спасителя Богдо-гэгэна» еще долго ставил бы его «выше критики» у большинства монголов и русских колонистов. Данный статус следовало для этого всячески поддерживать и не торопиться «железной рукой» наводить порядок в столице. Нельзя признать обоснованной точку зрения, что барон и его воины стали «в тягость» монголам из-за того, что требовали для своего содержания слишком много мяса – вряд ли они «потребляли» больше продуктов, чем экспедиционный корпус 5-й советской армии в 10 тысяч человек или 15-тысячный китайский оккупационный отряд, учитывая и то, что цены на мясо в Монголии были заметно ниже, чем в ДВР или Северном Китае. Неправомерна и господствовавшая в советской историографии точка зрения, согласно которой монгольский народ сразу поддержал революционное правительство в Алтан-Булаке. Конечно, отталкивали излишняя резкость и грубая прямолинейность барона и его подчиненных, а на этом «фоне» росла привлекательность его противников – «красных монголов» и стоявшей за ними Советской России, но образ «национального героя» вряд ли мог замениться образом «врага» за несколько месяцев.

Вполне возможно, что и Урга, и Азиатский корпус могли стать новыми военно-политическими центрами Белого движения. Ведь Унгерну подчинялись и отступившие в Монголию части бывшего Семиреченского и Туркестанского белых фронтов, и повстанцы – участники Западно-Сибирского восстания (отряды Кайгородова, Бакича, Казагранди, Кузнецова, Шубина, Тапхаева и др.). По точной оценке начальника Осведотдела войск Горно-Алтайской области поручика К. Носкова, «в приграничной полосе Китая, пользуясь защитой международных законов и в то же время нарушая их, стали формироваться мелкие партизанские отряды для борьбы с большевиками. Эти отряды, появляясь в русских приграничных районах, сильно тревожили большевиков, парализовали все их торговые сношения с Китаем и являлись постоянным возбуждающим ферментом для сибирского населения приграничной полосы и даже во внутренних областях Сибири».

Помимо Центральной и Восточной Монголии, определенные надежды возлагались в 1921 г. на Западную Монголию и Северо-Западный Китай (Синьцзянский округ). Сюда после поражения Восточного фронта в январе 1920 г. перешли остатки Отдельной Семиреченской армии под общим командованием генерал-майора, атамана Б. В. Анненкова. Несмотря на очевидность военных неудач, атаман семиреченских казаков в своем приказе (№ 14 от 1 января 1920 г.) отмечал возможность продолжения вооруженной борьбы, связывая ее с ростом повстанческого движения в России: «Успех красных на нашем Восточном фронте еще не означает полной победы большевизма. Сибирь еще не испытала и не узнала, что такое большевизм. Центральная Россия почти два года несет иго большевизма, и почти ни одно перехваченное радио большевиков не пропускает упомянуть о крупном восстании то в одном, то в другом конце Европейской России…, о полном падении советской власти в Ферганской области…, что японцы уже начали свои действия против большевиков. Пусть каждый из нас помнит, что мы боремся за восстановление Права и Закона, и пусть каждый помнит, что в этом деле с нами Бог».

Семиреченская армия и тысячи беженцев из России отступили на территорию китайской провинции Синьцзян и там вынуждены были разоружиться, но для Анненкова это еще не означало окончания сопротивления. Отличавшийся характерной для многих бывших младших командиров Российской Императорской армии, выдвинувшихся на командные посты в период гражданской войны, инициативностью, Анненков с первых же месяцев пребывания в Синьцзяне стремился к проведению военных акций на территории РСФСР. В апреле – мае 1920 г. анненковцы захватили и удерживали стратегически важный горный перевал Сельке Джунгарского Ала-Тау на границе Советской России и Китая. Летом 1920 г., разместившись в г. Урумчи, Анненков добился от губернатора Синьцзяна Ян-Цзун-Сина, депутата центрального парламента Ли-Чжун-цина, ощутимых гарантий по части снабжения и финансирования своих отрядов (за исключением сохранения оружия).

Хотя местная русская колония и консул Г. Дьяков не могли поддерживать анненковцев, атаман (как и Унгерн) рассчитывал на объединение всех перешедших на территорию Западной Монголии из России повстанческих отрядов и остатков частей белого Восточного фронта. С этой целью Анненков намеревался продвинуть свои отряды либо к Афганистану (для удара на Фергану или Семиречье), либо в район г. Кобдо для развития боевых действий в направлении на Алтай. В итоге был выбран второй путь, и в ноябре 1920 г. Анненков выступил из Урумчи на восток. Серьезных препятствий к передвижению со стороны китайской администрации вначале не встречалось; однако вскоре произошло несколько провокационных конфликтов с губернской властью Синьцзяна, связанных с самочинным вооружением интернированных бойцов Семиреченской армии и разгромом китайского гарнизона в крепости Гучен, что привело к аресту атамана и его штаба. Анненков содержался в китайском плену до 1923 г. Тем не менее большая часть казаков все-таки смогла в течение 1921–1922 гг. выйти в белое Приморье.

Принципиальная выгода от сложившейся в Монголии ситуации для белых заключалась в том, что ее территория в начале 1921 г. оказалась единственной, где располагались организованные вооруженные силы (пехота, кавалерия и артиллерия) противников советской власти. Хотя Монголия так и не получила в тот момент мирового признания и ее трудно было назвать формальным «субъектом международного права», здесь не приходилось, в отличие от Китая, связанного соглашениями с РСФСР, прибегать к разнообразным способам сокрытия оружия и его нелегального перемещения в районы дислокации бывших воинских частей. Повсеместно белые войска разоружались сразу же после перехода границы с Китаем. Поэтому план атамана Семенова, рассчитывавшего именно в Монголии сосредоточить разоруженные кадры Дальневосточной армии для восстановления их боеспособности, казался весьма перспективным. Унгерну удалось сохранить не одну лишь политическую или правовую преемственность от Белого движения в России (завершившегося «крымской эвакуацией» и «эвакуацией Забайкалья» в ноябре 1920 г.), но и преемственность военной организации, перешедшую в 1921–1923 гг. к белому Приморью и Якутии. Сосредоточение на границе с ДВР и РСФСР вооруженных «белогвардейских банд» не могло не беспокоить советскую Москву. Борьба с «унгерновцами» предстояла серьезная и бескомпромиссная.

Расчет на антисоветские восстания в Забайкалье и в Сибири не представлялся ошибочным весной 1921 г. Унгерн знал о восстаниях в Кронштадте, Западной Сибири, в Тамбовской губернии, рассчитывал на их успех и рост повстанческих «армий». В Урге находилась мощная радиостанция, и связь с внешним миром поддерживалась регулярно. Получались сообщения из Харбина, Владивостока. Имелись, хотя и неустойчивые, контакты с Семеновым, убеждавшим своего бывшего соратника в надеждах на успех Белого дела в Приморье. Перешедший границу отряд есаула А. П. Кайгородова (переформированный в 1-ю Сибирскую Народную дивизию) подтверждал рост повстанчества в Западной Сибири.

Вероятность восстаний повлияла и на направление ударов во время майского наступления. Силы, подчиненные Унгерну, разделялись на отдельные направления-«сектора»: на Иркутск предполагалось наступление отряда полковника Н. Н. Казагранди; в Урянхайский край двигались сотни И. Г. Казанцева – наказного атамана Енисейского казачьего войска; Кайгородов и Тапхаев наступали на родные им Алтай (вниз по Иртышу) и Бурятию. Расчет строился на то, что советским войскам не удастся равномерно прикрыть границу, что в указанных районах развернется массовое повстанческое движение, а дивизия, обрастая пополнениями белоповстанцев, быстро выйдет на линию Транссиба, перерезав ее под Верхнеудинском. Не случайно в приказе № 15 не только указывалась модель создания военных «секторов», но и говорилось о восстановлении органов местного самоуправления «в освобожденных от красных местностях», на основе привлечения «лиц лишь по их значению и влиянию в данной местности и по их действительной пригодности для несения службы» по «должности гражданского управления».

Примечательно, что в случае контактов с партизанскими антибольшевистскими отрядами (большими по численности) командование от назначенных Унгерном начальников переходило к повстанческим командирам. Программный приказ емко, хотя и довольно хаотично, формулировал основные положения политической программы Унгерна. В его первом пункте отмечалась важнейшая для политико-правовой программы Белого дела периода 1920–1922 гг. идея единства Российской Государственности на региональной основе, что подтверждалось и историческим опытом: «Россия создавалась постепенно, из малых отдельных частей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии – особенностью государственных начал». Поэтому – «Россию надо строить заново, по частям». Объективно Монголия становилась основой, «естественным исходным пунктом для начавшегося выступления против красной армии в советской Сибири».

Стратегически план Унгерна повторял основное положение плана Семенова: «Русские отряды находятся во всех городах, хурэ и шаби вдоль монгольско-русской границы. И, таким образом, наступление будет происходить по широкому фронту». Военное командование и высшее гражданское управление сосредоточивались в «секторах». Один из них сложился в Западной Монголии, где довольно эффективно действовал командир Отдельного Оренбургского корпуса генерал-лейтенант А. С. Бакич. В начале июля 1921 г. ему удалось разбить китайские гарнизоны в Шара-Суме, Чонкуре и занять весь Алтайский округ. Бакич, в отличие от местных партизанских командиров, понимал важность формирования состава местного самоуправления из монголов и киргизов, весьма реалистично оценивая шансы Белого дела в регионе. С этой целью им было направлено обращение к представителю ургинского правительства Хатам-Батар-Вану с просьбой о «скорейшей посылке монгольских войск в Алтайский округ, дабы закрепить за независимой Монголией этот край». В конце июля он направил письмо Унгерну (см. приложение № 12), в котором очень четко обозначал как обширные перспективы развития боевых операций, так и сложные проблемы внутри- и внешнеполитического порядка. Успехи «русских, сделавшихся освободителями Монголии» от «китайского владычества», гарантировали, по мнению Бакича, «довольно благожелательное отношение к нам населения, как киргиз, так и монгол». Очевидной становилась перспектива формирования в Монголии «широкого стратегического фронта» против РСФСР и ДВР с использованием территории Монголии в качестве плацдарма, на котором можно было бы «сорганизоваться» антибольшевистским вооруженным силам.

Еще более усиливала бы положение белых отрядов реализация международного признания Монголии, к чему следовало приложить все усилия, как русских военных, так и монгольской политической элиты, при возможной поддержке Японии. Ведь в случае решения «иностранными державами признать самостоятельность Монголии, хотя бы даже под видом автономии, при которой Китай не будет держать и посылать сюда свои войска, будут определены границы государства», и тогда вероятным для белых становилось их «принятие в полном составе, хотя бы временно, на монгольскую службу». По собственной инициативе, полагаясь на опыт предшествующих лет, Бакич приступил к организации местного управления «из аборигенов в Алтайском округе». На 25 июля Бакичем был намечен съезд «всех киргизских и монгольских правителей округа для обсуждения положения дел в крае». Приходилось считаться с «племенной рознью», с «политической неразвитостью даже правителей» и соглашаться с «общим взглядом на среднеазиатские народности, что они будут подчиняться сильнейшему». Накануне (24 июля) Бакич получил грамоту от одного из правителей Шарасуминского округа (Чин-Ван-олина), в которой тот просил «оказывать моему народу покровительство» и информировал об отправке в штаб корпуса своих представителей. Так решалась важнейшая для Белого движения проблема тыла – территории, базы, опираясь на которую можно было развивать дальнейшие операции.

Однако Бакич видел и другую перспективу. Указания, полученные от барона из Урги (приказ № 15 (см. приложение № 11), не отличались последовательностью и представлялись скорее «предварительным распоряжением для самостоятельных выступлений отдельных партизанского характера отрядов», чем планом стратегической операции. Действительно, указания о направлениях ударов по территории РСФСР и ДВР не выглядели последовательными (по «приказу № 15», «конечной» линией наступления должен был стать Транссиб на протяжении от Нижнеудинска (приблизительно) до ст. Маньчжурия), хотя и представлялись обоснованными. Следовало перерезать магистраль в наиболее важных ее пунктах – в Прибайкалье и Забайкалье – и блокировать Приморье, обеспечив успех антисоветского выступления во Владивостоке. Одновременно предполагалось получить поддержку со стороны западно-сибирских повстанческих отрядов, которые могли взять под контроль участки Транссиба в районе Омска – Петропавловска. Бакич сознавал опасность, заключавшуюся в отсутствии согласованности действий и, самое важное, в отсутствии «объединяющего центра, как военного, так и политического». Таковой центр предполагался в Урге, и Унгерн должен был взять на себя роль «общего руководителя работ на монгольском фронте», признанного (хотя бы и не формально, но фактически) всеми антибольшевистскими силами. Барон при этом считал себя «подчиненным атаману Семенову» (в соответствии с его статусом, определенным еще Колчаком) и обосновывал свое право старшего как «военачальника, не покладавшего оружие в борьбе с красными, и ведущего ее на широком фронте».

Таким образом, белые отряды в Монголии могли оказаться перед перспективой войны на несколько фронтов: против китайских войск, «красных» монголов, РККА и Народно-революционной армии ДВР. Из-за недостатка сил и средств для борьбы любое преждевременное выступление, как полагал Бакич, становилось обреченным, хотя примечательно, что успехи корпуса Бакича были достигнуты в то время, когда основная часть сил Унгерна была уже разбита и Урга оказалась занятой объединенными советско-монгольскими войсками. Кобдо, возможно, и мог бы стать новым центром притяжения остатков антибольшевистских формирований, но преодолеть вовремя значительное расстояние от Кяхты до Кобдо подразделениям Унгерна оказалось делом нереальным.

Сам барон хорошо представлял необходимость создания единого фронта «борьбы с большевизмом». Упрек Бакича Унгерну в отсутствии последовательности изложения плана операций отчасти объясняется безрезультатностью обширной переписки, которую вел барон с представителями монгольской и китайской знати, с командирами антибольшевистских отрядов в Монголии и Маньчжурии и даже с авторитетными (как барону представлялось) общественными деятелями Сибири и Дальнего Востока России. Сразу после освобождения Урги Унгерн написал письмо к А. П. Кайгородову, призывая того, как «человека, посвятившего жизнь свою борьбе с большевиками» и имеющего авторитет среди населения Алтая, «для пользы общего дела нашего… согласовывать свои действия с моими, исходя из непогрешимого военного закона, что только в единении сила». Кайгородову предписывалось «наступать в глубь Алтая» в целях занятия Улясутая и «уничтожения здесь всех китайских революционеров».

А в листовке «Воззвание к гражданам России о восстании против большевиков», напечатанной в Осведотделе отдельного конного Урянхайского отряда, особо подчеркивалась необходимость антисоветских выступлений во взаимодействии с общим планом широкомасштабного наступления: «Мы поведем наступление сразу со всех концов, сил у нас для этого больше, чем хватает, но вы должны тотчас же присоединиться и идти с нами против наших общих врагов… Если вы хотите иметь все то, что вы имели до революции, и жить так, как прежде жили, тогда не задумывайтесь и не дожидайтесь, чтобы вас прокляли ваши дети, а присоединяйтесь к нам при первом мощном нажиме Белой армии».

Весьма примечательно письмо барона к одному из авторитетных деятелей сибирского областничества В. И. Анучину («единственному человеку, широко популярному в Сибири» после смерти лидера областничества Г. Н. Потанина, «единственному, который может объединить вокруг себя многих»). Унгерн не скрывал своих намерений наступать в Сибирь и «просил» адресата «принять на себя тягостное бремя управления Сибирью на первое время», поскольку «так или иначе, но через два месяца (характерная самонадеянность. – В.Ц.) в Сибири советская власть перестанет существовать», и «на первое время необходимо сорганизовать какую-то новую (власть. – В.Ц.), дабы страна не попала в еще более худшее состояние анархии, смуты и еврейских погромов». Тем самым барон заведомо предлагал Анучину обширные полномочия в области гражданского управления, ссылаясь на «единогласное решение» всех воинских командиров белых отрядов. Очевидно, при дальнейшем успешном наступлении белых сил в Прибайкалье и Сибири, Унгерн мог возвратиться к модели управления, уже апробированной в Белом движении, – единоличная военная власть во взаимодействии с единоличной властью гражданской в лице «заместителя» по гражданской части. Анучину предлагалось самостоятельно решить вопрос о «форме правления, составе правительства и персональных приглашениях».

Вполне вписывалась в политические проекты Унгерна «идея об Азиатской федерации», прежде выдвигаемая Анучиным. Однако эти иллюзорные планы не оправдались. В коротком ответном письме (от 15 марта 1921 г.) Анучин заявил о категорическом отказе от занятия каких-либо должностей в реализации предстоящего наступления унгерновцев, сославшись на то, что «совершенно отошел от политической деятельности с намерением никогда к ней не возвращаться».

Не оставлял без внимания Унгерн также и возможные контакты с командованием отступившей в Маньчжурию Дальневосточной армии. В письме каппелевскому генералу В. М. Молчанову от 18 мая 1921 г. (более обширная переписка с генералом маловероятна из-за негативного отношения «каппелевцев» к «семеновцам» и, тем более, к «унгерновцам») барон извещал о своем плане «выступления на север», и «таким образом, мы с Вами опять будем рука об руку бороться против наших общих ненавистных врагов». В мае 1921 г. Унгерном были отправлены письма представителям казахской Алаш-Орды, «вождям киргизского народа», с призывом оказать поддержку Богдо-гэгэну в его создании «могущественного Срединного государства», «возглавляемого императором из кочевой Маньчжурской династии». Здесь речь велась уже о создании некоего «единого антибольшевистского фронта» правительств Центральной Азии. Неоднократно барон писал местным монгольским и маньчжурским князьям, призывая последних оказать ему помощь не только ради «объединения монгол» (Внутренней и Внешней Монголии), но и для «восстановления Цинской династии».

Примечательно, что данная идея не находила ожидаемой поддержки со стороны монгольских правителей, гораздо важнее для них была перспектива создания единого суверенного государства, ориентированного даже на возможное сотрудничество с монгольской революционной партией, если бы это послужило укреплению национальной государственности. Главным упреком в адрес монгольских революционеров со стороны правительства в Урге было недовольство их готовностью к взаимодействию с китайскими военными («жестокими китайскими гаминами»). В то время как Унгерн обращался к монгольской и маньчжурской элите в расчете на создание «единой монархической власти», председатель Совета министров Халхи Джалханцза-хутухта уже предпринимал попытки наладить с этой целью контакты с представителями народно-революционной партии.

Тем не менее подготовка к объединенному наступлению продолжалась, и ведущая роль в этом по-прежнему оставалась у атамана Семенова. 28 февраля 1921 г. он информировал Ургу о намерениях губернатора Чжан Цзо-лина поддержать Унгерна (3000 всадников двинулись из Маньчжурии к Халхин-голу). В письме указывалась перспектива сотрудничества с Японией, а также возможность признания Монголии Ирландией, САСШ и Мексикой. Отмечалась вероятность выступления отрядов атамана Анненкова (из провинции Ганьсу), якобы подчинившегося Семенову. Однако сам атаман, как «автор» плана одновременных и разнонаправленных ударов по РСФСР и ДВР весной 1921 г., изменил свои первоначальные намерения и вместо продвижения «авангарда» антибольшевистских сил из Маньчжурии в Монголию, решил переместиться в Приморье, для того чтобы там, опираясь на уссурийских казаков, «каппелевцев» и еще остававшиеся японские воинские контингенты, подготовить переворот и свергнуть Земское правительство.

Унгерну оставалось руководствоваться лишь письменными указаниями своего «начальника» и собственными, далеко не всегда продуманными, а подчас и вовсе авантюрными, планами в организации «борьбы с большевизмом». Оставалось выбрать «знамя», под которым можно было бы объединить достаточно разнородные силы сопротивления. «Панмонголизм», привлекавший внимание Унгерна и Семенова в 1918–1919 гг., мог бы стать этим знаменем, в силу довольно специфической национальной позиции и территориальной ограниченности – только в Халхе и в части регионов Прибайкалья и Забайкалья. Лозунги социал-демократии, даже в их трансформированном виде («левая политика правыми руками») вряд ли устраивали самого Унгерна, несмотря на их популярность в ДВР. Поэтому более приемлемым представлялся принципиально новый лозунг «восстановления законных династий». Первоначально он должен был относиться к регионам Азии (Монголия и Маньчжурия – в качестве центра), а затем должен был распространиться и на другие территории Евразии.

В 1921 году действительно отмечался рост монархических настроений, особенно в среде русской эмиграции. Одной из основных причин неудачи Белого движения представлялось отсутствие четкой политической программы, порочность лозунгов «непредрешения». Для правых политиков и части военных единственно приемлемым оставался лозунг «За Веру, Царя и Отечество», – в отличие от 1917 года их уже не смущали обвинения в «реакционности». Напротив, монархия казалась наиболее близкой и понятной русскому народу формой правления. Кризис «либеральной идеологии», породившей, по их убеждению, и Февраль, и Октябрь 1917-го, казался неоспоримым. Поэтому и в будущем восстановленная монархия должна была бы стать абсолютной, а не ограниченной «европейским парламентаризмом», способствовавшим революции. Из трех разных вариантов монархических систем: восточный богдыхан, британский король (который «правит, но не управляет»), «Православный Русский Царь», – для Унгерна, очевидно, были приемлемы первый и последний.

Из кандидатов для России наиболее подходящей казалась фигура Михаила Александровича Романова. Это был законный преемник Императорского Престола, в пользу которого отрекся Николай II. Его судьба была еще менее известна, чем судьба Царской Семьи, и вероятность его «чудесного спасения» признавалась весьма большой, неоднократно в различных белых регионах возникали слухи о «чудесном спасении» Великого Князя. Например, в марте 1919 г. (ориентировочно) на белом Юге распространялся т. н. Высочайший Манифест к «Великому русскому народу», обращенный будто бы от его имени: «Божией Милостью и волею русского народа Мы, Михаил Александрович Император и Народный посадник Всероссийский и проч. и проч. и проч.». В «Манифесте» говорилось, что Михаил прибыл «в Царьград и 17 марта» высадится «на Землю Русскую» в Севастополе и вручит «начальствование над всеми без исключения русскими силами» – как ВСЮР, так и РККА (!) – «Нашему дяде, Верховному Главнокомандующему Великому Князю Николаю Николаевичу».

В политическом контексте «Манифест» предполагал «изъявление воли народа» через Государственную Думу, созванную «из намеченных членов всех прежде бывших Дум». По истечении же года «после Нашего вступления в Москву и по водворению спокойствия и порядка в России» Михаил Романов обязался созвать Всероссийское Учредительное Собрание, призванное утвердить Его или «иное лицо» в качестве «Первого Посадника в Русской республике». Отдельными пунктами новый «Император» предоставлял «амнистию всем русским людям за все совершенное ими до времени Нашего прибытия в Царьград» и предполагал создание «одной русской партии» взамен многопартийной системы. Подобное сочетание двух представителей Дома Романовых (Михаила Александровича в качестве «Императора и Народного посадника Всероссийского» и Николая Николаевича в качестве Главковерха) было довольно популярным среди южнорусских монархистов (например, у последователей «монархической республики» А. Суворина (А. Порошина).

Конечно, «самозванство» подобного рода документов дискредитировало монархическую идею в не меньшей степени, чем пропагандистские лозунги большевиков. Однако подобные проявления должны рассматриваться в качестве показательных примеров несомненной эволюции, трансформации монархической идеологии в условиях революции и гражданской войны. Популярность идей восстановления монархии, опирающейся на решения Всероссийского Учредительного Собрания («Земского Собора» в лозунгах 1920–1921 гг.) не ослабевала. С другой стороны, поскольку многие монархисты были убеждены, что возрождение Империи должно сопровождаться проведением глубоких социальных реформ (в частности, аграрной), то Михаил Романов как нельзя лучше соответствовал роли нового «крестьянского царя», не связанного ни с прежней бюрократией, ни с парламентской «общественностью». Именно эти идеи широко распространялись среди повстанческих отрядов в Сибири, на Южном Урале в конце 1920–1921 гг. Итак, желтое знамя с вышитым на нем вензелем «М II» (Император Михаил II) развернулось над полками Азиатской дивизии, направлявшейся в поход на Советскую Россию…

Русские монархисты в Зарубежье приветствовали действия Унгерна, возлагая большие надежды на возможность скорого восстановления центра Белого движения на Дальнем Востоке и в Сибири. В статьях выходившего в Берлине «Двуглавого орла» давалась также примечательная характеристика геополитических причин и последствий выступления Унгерна: «Центр тяжести борьбы с большевизмом на Дальнем Востоке – сейчас в Монголии. Сами большевики прекрасно сознают это, придавая огромное значение Монгольским событиям. Они понимают, что в ближайшем будущем Монголия явится той дружественной базой, опираясь на которую, антибольшевики перейдут к решительным действиям… Монгольский «живой Будда» Хутухта, воспользовавшись помощью прибывшего с отрядом барона Унгерна, создал монгольскую армию и провозгласил независимость Монголии. Китайские войска были вытеснены. Издавна существовавшие дружеские чувства между монголами и русскими содействовали этому непонятному на первый взгляд сотрудничеству Хутухты и Унгерна… Чтобы понять, почему резидентам Монголии и Китая не оставалось другого выхода, как принять участие в монгольском движении, достаточно вспомнить действия Китайского Правительства по отношению к русским антибольшевикам: выдача красным интернированного в Маньчжурии и разоруженного отряда Атамана Калмыкова; дружественные переговоры Пекинского правительства с большевистским послом Юриным; заточение в тюрьму китайскими войсками русских резидентов в Урге и невероятные притеснения русских в Маньчжурии… Личность самого Унгерна встречает огромную оппозицию в некоторых интернациональных кругах Дальнего Востока и в части прессы. Причина – определенный идейный антисемитизм барона Унгерна, основанный на убеждении, что большевизм и еврейство – одно и то же».

В отношении Японии отмечалось: «Муссируются слухи об участии Японии в монгольском движении; но, по-видимому, реальной почвы эти слухи под собой не имеют; в частности, едва ли Монголия и Унгерн испытывали бы в последнем случае такой недостаток в оружии. Слухи об участии Японии являются скорее средством возбудить китайские массы против монгольского движения».

Журнал «Двуглавый орел» так оценивал перспективы белой борьбы: «1921-й год – полное торжество красных: фронтов нет, сопротивляться некому… Красное море успокоилось и лед затянул завороженную страну… Но оттолкнувшиеся от берегов океана разбитые белые волны обращаются вновь назад, принимая отовсюду вливающиеся свежие ручьи. Ушедший на время в Монголию и за это время сделавший ее самостоятельной, один из ближайших сподвижников Атамана Семенова, генерал барон Унгерн-Штернберг, вышел оттуда и идет на Иркутск. Семеновские отряды, обходя Читу, двигаются к Верхнеудинску. Волна за волной катятся на запад возвращающиеся белые волны, и не может сдержать их рыхлеющий еще красный лед. Светлеет на Востоке небо, скоро взойдет солнце, а навстречу ему трещит лед по всей России: там и здесь вспыхивают крестьянские восстания и несется измученный, голодный и могучий вопль: «Царя!». И хочется верить, что Атаман не повторит ошибку всех прежних водителей белых войск, не будет обманывать народ, и скоро с Востока мы услышим твердый голос: «За Веру, Царя и Отечество».

Не стоит, однако, считать всех «союзников» Унгерна, волею обстоятельств оказавшихся на обширной территории Монголии, убежденными сторонниками возведения на Престол Великого Князя Михаила Александровича Романова. Политические заявления Кайгородова и Бакича были гораздо более близки к программе Белого движения периода 1920 г. с его лозунгами сотрудничества с «народовластием», разрешением аграрных и рабочих проблем, широкой программой федерализации. Бакич заявлял в своем «Воззвании к землепашцам Великой и богатой Сибири, крестьянам, казакам, киргизам и татарам» о защите «народа и народовластия», при котором «сам народ избирает желательный для него образ правления». «Все национальности Великой России» должны были «свободно развиваться на основе равенства и братства».

Более актуально формулировался традиционный для Белого дела лозунг «защиты правопорядка»: «Да здравствует право, справедливость и народовластие!» Актуально звучали также лозунги земельной политики: «Широкое наделение трудящихся крестьян и казаков землей за счет помещичьих, кабинетских и прочих земель – в полную собственность». Провозглашались «демократические свободы» (свобода совести, слова, печати, союзов и собраний), а также необходимость «рассчитывать» в борьбе с «коммуной и комиссародержавием» «исключительно на силы русского народа, без вооруженной помощи иностранцев». По мнению Серебренникова, «умеренные принципы демократизма нашли официальное признание со стороны Бакича».

Весьма неопределенными выглядели политические лозунги т. н. отряда атамана Корюкова, составленного из казаков, беженцев, русских колонистов – служащих «Центросоюза» и перешедших к белым красноармейцев (с марта 1921 г. командование над ним принял бывший командир 16-го Ишимского стрелкового полка армии Колчака Н. Казагранди). По инициативе бывшего офицера, полковника Плевако (взявшего себе псевдоним «атаман Корюков»), отряд собирался перейти к активным действиям на стыке границ РСФСР с ДВР с таким расчетом, чтобы после совершения «набегов» на советскую территорию, захвата пленных и имущества, быстро уходить обратно на территорию Монголии. В декларациях, составленных самим «атаманом», говорилось о «походе на Русь», «с верой в Бога и с мечом в руке – против большевиков», но не более того. В расчете на восстановление местных органов власти при дивизии в походе участвовал министр Бурятского правительства Цурюхаев.

Собственно, и у самого Унгерна не было столь жесткой последовательности в «предрешении» политических лозунгов. Если в «приказе № 15» он заявлял о восстановлении на престоле Михаила Романова, то в упомянутом выше письме Анучину барон вполне соглашался с формулой «непредрешения» формы правления. Здесь уместно отметить проявление бароном – в тех условиях – политической тактики, которой, правда, ему далеко не всегда хватало, но среди части эмиграции действия Унгерна вызывали положительную оценку, пробуждали вполне конкретные надежды. Как отмечалось выше, журнал «Двуглавый орел» в начале июля 1921 г. полагал, что Монголия «в ближайшем будущем» может стать «той дружественной базой, опираясь на которую, антибольшевики перейдут к решительным действиям». Считалось, что «дружеские чувства между монголами и русскими содействовали… сотрудничеству Хутухты и Унгерна», совместными усилиями создавшими «монгольскую армию» и обеспечивающими «независимость Монголии».

От имени Рейхенгалльского монархического съезда его председателем А. Н. Крупенским были отправлены приветственные телеграммы Семенову и Унгерну. В них говорилось о готовности «всемерно поддержать» Белое дело на Дальнем Востоке: «Счастье и победа да сопутствуют Вашим славным знаменам на благо восстановления могучей Монархической и Великодержавной России». В сущности, монархический «сценарий» для Монголии признавался Семеновым еще в конце 1919 г. После переговоров с Чжан Цзо-лином (в сентябре 1919 г.) атаман в принципе не возражал против намерений официального Пекина установить и признать в Халхе власть одного из губернаторов близлежащих провинций (говорилось, в частности, о губернаторе провинции Гирин Тугуне) с тем, чтобы его полномочия напоминали самодержавные.

Однако Унгерн, отрицая эти намерения, восстановил власть местной, национальной династии. Конечно, нельзя отрицать и определенного влияния мистических представлений Унгерна о своем предназначении как «защитника династий». Согласно воспоминаниям его собеседников (И. Голубев, А. Ивановский и др.), идея «восстановления в Китае Маньчжурской династии» возникла у него еще во время Синьхайской революции, в 1912 г.: «Он носил идею восстановления в Китае Маньчжурской династии…, в свою идею он свято верил и думал о ней на протяжении целого ряда лет, что когда-нибудь его мечта… примет реальную форму… Кроме того, он намеревался восстановить Монголию и видеть ее правящей, а не угнетенной Китаем и Россией. По его мнению, страна, давшая несколько веков назад Чингисхана и его непобедимые полчища, не должна сойти с политического горизонта, а должна постепенно переходить к прежнему величию. В такую мечту он верил и вложил в нее цель своей жизни».

При всей сложности военно-политической ситуации, сложившейся в Монголии весной 1921 г., однозначным становилось одно: движение Унгерна и Семенова отнюдь не ограничивается «местными интересами» и явно стремится к «общероссийским» целям «борьбы с большевизмом».

Боевые действия отрядов Унгерна весной – летом 1921 г. достаточно хорошо известны. Начиная свои операции против ДВР и Советской России в мае 1921 г., Унгерн сильно рисковал. Независимо от того, насколько велики были перспективы антибольшевистского повстанчества в Сибири и на Дальнем Востоке, жертвовать относительно прочным положением в Халхе во имя «создания Центральноазиатской империи» и «уничтожения большевизма» в России было неразумно. Своим переходом границы ДВР и РСФСР Унгерн дал повод для вооруженного вмешательства Советской России в дела Монголии, а «красные монголы» могли теперь рассчитывать на официальную поддержку РККА.

16 июня 1921 г. Политбюро ЦК ВКП(б) принял решение об оказании военной помощи монгольскому народу в борьбе с отрядами Унгерна и о вводе войск на территорию Монголии. В обращении Реввоенсовета к 5-й советской армии заявлялось: «Военные действия на монгольской границе начали не мы, а белогвардейский генерал и бандит барон Унгерн, который в начале июня месяца бросил свои банды на территорию Советской России и дружественной нам Дальневосточной Республики… Красные войска, уничтожая барона Унгерна, вступают в пределы Монголии не врагами монгольского народа, а его друзьями и освободителями… Освобождая Монголию от баронского ига, мы не должны и не будем навязывать ей порядки и государственное устройство, угодные нам. Великое народное собрание всего монгольского народа само установит формы государственного устройства будущей свободной Монголии».

До этого момента против Унгерна и монгольской армии планировалось наступление китайских войск, дополнительные контингенты которых отправлялись из Центральных губерний страны. И если результат операций против китайских войск возможно, мог быть успешным для белых и союзных им монголов, то в новых условиях Унгерн столкнулся с объединенными, многократно превосходившими его силами армии ДВР, РККА, «красными монголами» и китайскими отрядами.

Унгерн, по существу, подставил своих союзников из правительства Богдогэгэна, многих монгольских князей и лам под удар «красных монголов» и советских войск. Барон увел в поход почти весь состав дивизии и подчинившиеся ему отряды. В Урге остались малочисленная и небоеспособная комендантская команда полковника Сипайло и наспех собранные полувоенные отряды русских колонистов под командованием есаула Немчинова. Этим не замедлило воспользоваться советское командование. В результате стремительного рейда от Алтан-Булака на юг 6 июля 1921 г. Урга была занята без боя, а 11 июля сюда уже переехало монгольское народно-революционное правительство. Впоследствии, на допросе, Унгерн утверждал, что в столице он «не мог твердо чувствовать» себя, так как монголы «тянули на сторону Советской России». Но этим не объясняется авантюрность решения генерала. Ведь на его стороне сражались сотни «белых монголов» из отрядов Баяр-гуна, Жамболона (военного министра правительства Богдо-гэгэна), Сундуй-гуна, Ундермерина, Цампилова и других, и, казалось, выступать в столь масштабный поход можно было с полной уверенностью в успехе. Унгерн, очевидно, не только верил в свою «звезду» (победу ему нагадали ламы), но и имел информацию о готовящихся крупных восстаниях против советской власти. Иначе не появились бы в приказе № 15 столь категоричные слова: «Сомнений нет в успехе, так как он основан на строго продуманном и широком политическом плане».

Думается, что еще могут появиться дополнительные документы, подтверждающие контакты Унгерна не только с представителями китайской и монгольской контрреволюции, но и с антисоветской агентурой в Забайкалье. То, что барон на допросе отрицал наличие осведомителей в красном тылу, не означало их реальное отсутствие. В частности, Семенов отмечал в «воспоминаниях», что сведения о готовящемся восстании красной конницы в Троицкосавске повлияли на преждевременное решение Унгерна наступать на Забайкалье вопреки первоначальному плану наступления на Калган (Внутреннюю Монголию, входившую в состав Китая), на соединение с «китайскими монархистами».

В последнее время появились интересные исследования о действиях повстанческих отрядов в Прибайкалье. Не менее 20 повстанческих отрядов действовали в июне 1921 г. на территории Иркутской губернии, особенно в Бодайбинском и Киренском уездах. Особенно активным был т. н. «Крестьянский повстанческий отряд защиты прав трудящихся» (его эмблемой были серп и меч) под командованием Д. П. Донского. Именно от отряда Дмитрия Донского в Монголию к Унгерну были отправлены делегаты, получившие полномочия, необходимые для организации крупных повстанческих центров в губернии. Однако установить более прочные контакты с повстанцами не удалось. Донской продолжал действовать самостоятельно и был разгромлен только в 1923 г..

В действительности вместо сотен «белоповстанцев» количество пополнений исчислялось, в лучшем случае, десятками, в основном из мобилизованных и пленных. Вместо дезорганизованных красных партизан Унгерну пришлось сражаться с многочисленными, хорошо вооруженными войсками ДВР и 5-й Советской армии. Ни один из прорывов границы не увенчался успехом. А после потери Урги Унгерн лишился и стратегической базы, и политического центра.

Возможно, в случае продвижения в глубь советской территории, выхода к Байкалу и Транссибу Унгерн получил бы серьезные пополнения и компенсировал бы уход из Монголии. Но советские войска оперативно блокировали районы действий дивизии, и после решающего сражения у Гусиноозерского дацана (крупнейшего ламаистского монастыря в Бурятии) 24 июля 1921 г. для барона стала очевидной безнадежность дальнейшего наступления в Забайкалье. Можно было бы использовать тактику «набега», при которой стремительная и опустошительная атака территории «противника» (РСФСР и ДВР) сменялась бы таким же быстрым отступлением на заранее подготовленные позиции в тылу (существенное преобладание конницы в частях Унгерна, его опыт кавалерийского начальника, казалось бы, способствовали этому).

Но и эта, не гарантирующая стратегического успеха, тактика не была осуществлена. Оставив Ургу и не прорвавшись к Транссибу, подразделения «унгерновцев» стали отступать по разным направлениям, что уже никак не походило на продуманную стратегию. Проявились результаты отсутствия командного единства, непризнания верховенства власти генерала даже командирами отдельных белых отрядов на территории Монголии, не говоря уже о формально автономных войсках правительства Богдо-гэгэна. Кайгородов, например, признававший вначале фактически сложившуюся военную власть Унгерна, еще в мае 1921 г. отказался следовать указаниям барона и в резком по форме письме обвинил его в неоправданной жестокости и бессмысленной реакционности, решительно заявив: «Нет, господин барон, с вами нам, революционерам, не по пути». Отряды русских колонистов под командованием Казагранди отказались продолжать боевые операции по приказу Унгерна. За это полковник Казагранди был жестоко казнен. А 20 августа собственными казаками был убит один из ближайших соратников барона генерал Резухин. В довершение всего в «дисциплинированной» дивизии возник заговор против «дедушки-генерала», «самодержца пустыни».

Версий пленения Унгерна несколько. В целом они сводятся к трем: заговорщики захватили его и выдали красным; заговорщики захватили барона, но, не выдавая красным, намеревались сами судить его; заговорщики захватили Унгерна и бросили на произвол судьбы, а «спас» его разъезд красных разведчиков. Вообще сам по себе арест подчиненными своего командира (вполне в духе ненавистного барону 1917 года) – вещь, с точки зрения воинской дисциплины, абсолютно недопустимая. Но подчиненные потеряли веру в своего командира (после очевидного провала похода в Забайкалье), его прямолинейная жестокость и непредсказуемость стали раздражать, а это в условиях гражданской войны – достаточные основания для неповиновения.

Показательно, что арестовали Унгерна «белые монголы» из отряда Сундуйгуна (в ночь на 22 августа 1921 г.). Для них пленение недавнего кумира – своеобразная реакция на уход барона из столицы. Можно сказать, что Унгерн по существу сам «подготовил» свой арест. По словам Сундуй-гуна, «мы вынуждены были под гнетом белых идти за пределы русской границы, воевать и убивать, и участвовали много раз в боевых действиях… Я, Сундуй, был во главе многих монгольских солдат, мы не хотели воевать за пределами своей страны».

Представители монгольской знати не исключали для себя возможности возобновления сотрудничества с Китаем. Подобная двоякая политика отразилась, в частности, в ноте 2 марта 1921 г. от имени «Монгольского правительства правительству Китая». В ней говорилось: «Монгольское Правительство сознает, что монгольский народ исторически неразрывно связан с судьбами Срединной монархии (в Китае в это время был уже республиканский строй. – В.Ц.) и что Автономная Монголия только под суверенитетом Китая может процветать и улучшать свое благосостояние». Все оккупационные по существу действия китайских военных (генерала Го Сунлина и др.) объяснялись как носившие самочинный характер, никак не связанный с политикой правительства в Пекине, а действия «русских войск» Унгерна объяснялись как вынужденные, но временные, не имеющие негативных последствий для монголо-китайских отношений.

Да и сам барон, если верить сообщениям дальневосточной прессы, заявлял в начале июля «о прекращении боевых действий» против Китая, о готовности начать «мирные переговоры на условиях, чтобы китайское правительство предоставило свободу действий русским противобольшевистским группировкам в полосе отчуждения КВЖД».

Маловероятно, что монголы арестовали Унгерна, чтобы ценой его жизни купить себе прощение у новой власти. Еще менее убедительно выглядит версия, что белогвардейцы убедились в силе Красной армии и бесполезности борьбы против нее, а потому, раскаиваясь в «преступлениях против трудового народа», решили арестовать своего командира. Солдаты и офицеры Азиатской дивизии не собирались прекращать борьбу с советской властью. Фактически лишь малая часть (в основном монголы) сдалась в плен. Многие ушли в Китай, а ушедшие в Приморье летом – осенью 1922 г. сражались в составе Земской Рати генерала Дитерихса, также провозгласившего своим лозунгом возрождение династии Романовых. И позднее, в эмиграции, бойцы Азиатской дивизии оставались непримиримыми противниками советской власти, а судьба их командира была предрешена: несмотря на официальную амнистию и отмену смертной казни для «белогвардейцев», по приговору Чрезвычайного ревтрибунала в Новониколаевске Унгерн был расстрелян 15 сентября 1921 г.

На допросах барон подтверждал наличие плана широкомасштабного «наступления на север», но отмечал, что его осуществление было бы возможным только «при широком сочувствии населения и при поддержке Японии». Оба эти фактора отсутствовали весной 1920 г. Особенно существенным стало для барона разочарование в повстанческом движении, расчет на рост которого был в основе принятия решения о «наступлении» («рассчитывал на переход красных войск на его сторону и на всеобщее восстание населения против советской власти…, сведения же о несочувствии к нему населения были слишком редки»). Унгерн ссылался на недостоверность информации об антисоветских настроениях в Сибири и на отсутствие должной связи с Семеновым («написал» ему письмо, «но ответа не получил»).

Барон повторял традиционные для политической программы Белого дела лозунги: «Я формировал отряды для борьбы за монархию, а Семенов – за Учредительное Собрание. Я был уверен, что Учредительное Собрание перейдет в монархию». Унгерн «стремился к военной диктатуре… – единоличному командованию», которое и «приведет к монархии». В свою очередь, Семенов подтверждал в «воспоминаниях», что барон действительно имел с ним контакты, хотя и редкие, но не смог выдержать времени, необходимого для объединения с готовыми выступить к нему на помощь частями уссурийских казаков из Приморья.

Так завершились попытки создания антибольшевистского центра в Монголии. Вместо этого она стала страной, где началось «строительство социализма, минуя стадию капитализма». Тем не менее в современной Монголии Унгерна правомерно считают одним из тех, кто способствовал возрождению монгольской государственности. Как отмечалось в интервью чрезвычайного и полномочного посла Монголии в Российской Федерации С. Баяра, «в 1911 г. Монголия была провозглашена самостоятельным государством. Однако, с точки зрения международного права ее независимость не считалась легитимной. Противовес агрессивному китайскому давлению духовный и светский владыка Монголии, богдыхан, и его окружение видели в России… Начавшаяся Первая мировая война, а затем революционные события в России вновь обострили ситуацию вокруг Монголии. Столица страны оказалась под контролем одной из китайских военных клик. Именно в это время на территории Монголии оказался со своим отрядом барон Унгерн. Исторически это фигура неоднозначная. Барон мечтал о создании великой буддийской империи и сам, по-видимому, был рьяным буддистом. Как бы то ни было, Унгерн помогал освобождать Монголию от китайских оккупационных войск, и богдыхан был благодарен ему». Следует также заметить, что статус богдыхана не был затронут и новым народно-революционным правительством, и он продолжал правление до своей кончины.

Но что касается военно-политических позиций в Монголии, Унгерн не использовал в полной мере тот шанс, который давали ему освобождение Урги и провозглашение независимости Халхи. Деятели Белого движения дважды ошиблись в отношении Монголии. Первый раз – в 1919 г., когда, стремясь к международному признанию, правительство Колчака предпочло соблюдать «букву» Кяхтинского соглашения и не стало отвечать на военный вызов Китая, хотя имело основания для адекватного ответа. Второй раз – в 1921 г., когда в авантюрной погоне за иллюзией «возрождения династий» и «широкого повстанческого движения» Унгерн бросил все свои силы в роковой для них поход на Советскую Россию, закончившийся тяжелым поражением.

Своеобразным «финальным аккордом» в оценке «унгерниады» стала статья в газете «Русская армия», опубликованная под псевдонимом «Уфимец», вскоре после окончания боевых действий в Монголии. Отсутствие должного «единения армии», раздробленность, рассредоточенность действий атамана Семенова, Унгерна, повстанцев на территории ДВР и в Советской России – привели к потере весьма хороших шансов на продолжение «антибольшевистского сопротивления»: «После занятия Монголии бароном Унгерном положение внешнего фронта могло резко измениться, но и здесь вмешательство Семенова и преждевременное наступление Унгерна все погубили… Основной вывод, вытекающий из положения, – это отказ от всяких надежд на возрождение внешнего фронта. То, что группируется вне границ Советской Сибири, слишком ничтожно в сравнении с внутренними антибольшевистскими силами, потрясающими основы советского бытия. Пути возрождения России предопределились, точно так же, как и силы, коими большевизм будет свергнут. Задача всех, кто остается врагом коммунистов, отказаться от миражей, вернуться к действительности и слить свои устремления и свои пути с этими сокрушающими силами».